Дорога тайн

Джон Ирвинг, 2015

Впервые на русском – новая сага о памяти и судьбе от блистательного Джона Ирвинга, автора таких всемирных бестселлеров, как «Мир глазами Гарпа» и «Отель „Нью-Гэмпшир“», «Правила виноделов» и «Сын цирка», «Молитва об Оуэне Мини» и «Мужчины не ее жизни». Когда Хуан Диего вырастет, он уедет в США и станет знаменитым писателем. А в мексиканском детстве судьба ведет «читателя свалки» от приюта «Дом потерянных детей» к «Дива-цирку» с его дрессированными львами и воздушными гимнастами. У Хуана Диего есть младшая сестра Лупе, и она умеет читать мысли – но только он понимает, что она говорит. «Обычно она права насчет прошлого… Будущее она читает не так точно». Ей открыты все трагедии минувшего – но она пытается предотвратить бедствие, которое еще предстоит. И вот через много лет Хуан Диего отправляется из Нью-Йорка на Филиппины, где его грезы и воспоминания наконец столкнутся с грядущим. Удивительным образом рядом с ним всегда оказывается кто-нибудь из пары таинственных красавиц, матери и дочери, встреченных им в самолете… «От первой до последней страницы этот роман пронизан добротой и верой в любовь, в искупительную силу человечности, не скованной условностями и общественными институтами» (The New York Times Book Review).

8

Два презерватива

Каким снам писателя-беллетриста вы можете поверить? Очевидно, в снах Хуан Диего мог свободно представлять себе, что думает и чувствует брат Пепе. Но чья точка зрения снилась Хуану Диего? (Не брата же Пепе.)

Хуан Диего был бы рад поговорить об этом и о других аспектах своей возрождающейся жизни во сне, хотя ему показалось, что сейчас неподходящее время. Дороти играла с его пенисом. Как отметил писатель, молодая женщина уделяла этой посткоитальной игре такое же пристальное внимание, как и своему мобильному телефону и ноутбуку. А Хуан Диего был не слишком склонен к мужским фантазиям, даже как писатель-беллетрист.

— Думаю, ты можешь еще раз сделать это, — говорила обнаженная девушка. — О’кей, может, не сразу, но довольно скоро. Только посмотрите на этого парня! — воскликнула она. В первом случае она тоже не стеснялась.

В нынешние свои годы Хуан Диего не так чтобы часто созерцал свой пенис, но Дороти с самого начала сосредоточилась на последнем.

А что между ними было в предварительной игре? — подумал Хуан Диего. (Нельзя сказать, что у него был большой опыт в играх до или после.) Он просто пытался растолковать Дороти величание в Мексике Девы Марии Гваделупской. Они лежали обнявшись в тускло освещенной постели Хуана Диего, где до них едва доносились приглушенные звуки радио — как будто с далекой планеты, — когда бесстыдная девица откинула покрывало и уставилась на его адреналиновую, усиленную виагрой эрекцию.

— Проблема началась с Кортеса, который завоевал империю ацтеков в тысяча пятьсот двадцать первом году. Кортес был настоящим католиком, — рассказывал Хуан Диего молодой женщине; Дороти лежала, уткнувшись лицом ему в живот, и ела глазами его пенис. — Кортес пришел из Эстремадуры; Гваделупская Дева из Эстремадуры, я имею в виду статую, предположительно была изваяна святым Лукой, евангелистом. Ее обнаружили в четырнадцатом веке, — продолжал Хуан Диего, — когда эта Дева предстала в одном из своих загадочных образов — это ее всем известное явление некоему простому пастуху. Она велела ему копать на месте ее появления; и там пастух обнаружил икону.

— Это совсем не старый пенис — тут у нас реальный парень на изготовку, — сказала Дороти, не очень-то озабоченная темой Гваделупской Девы. Тут Дороти и начала — она не теряла времени даром.

Хуан Диего старался не обращать на нее внимания.

— Гваделупская Дева из Эстремадуры была смуглокожей, как большинство мексиканцев, — пояснил Хуан Диего, хотя его смущало, что он разговаривает с затылком темноволосой молодой женщины. — Таким образом, Дева Гваделупская из Эстремадуры оказалась идеальным инструментом прозелитизма для тех миссионеров-прозелитов, которые последовали за Кортесом в Мексику; Богородица Гваделупская стала идеальной иконой для обращения туземцев в христианство.

— Угу, — ответила Дороти, засовывая член Хуана Диего в рот.

Хуан Диего никогда не был сексуально уверенным в себе мужчиной; в последнее время, не считая своих опытов наедине с виагрой, у него вообще не было сексуальных отношений. И все же Хуану Диего удалось по-рыцарски отреагировать на то, что Дороти усаживается на него, — он продолжал повествовать. Должно быть, это в нем заговорил романист: он умел надолго сосредоточиваться; он никогда не был новеллистом.

— Это произошло через десять лет после испанского завоевания, на холме в окрестностях Мехико, — сказал Хуан Диего молодой женщине, сосущей его пенис.

— Тепейяк, — отвлеклась на мгновение Дороти; она произнесла это слово идеально, прежде чем снова взяла в рот его член. Хуан Диего был потрясен тем, что такая не шибко образованная с виду девушка знает название данного места, но он постарался никак не отреагировать ни на это, ни на минет.

— Это было ранним декабрьским утром тысяча пятьсот тридцать первого года… — снова начал Хуан Диего.

Он почувствовал резкий укол зубов Дороти, когда импульсивная девушка быстро заговорила, даже не сделав паузы на то, чтобы вынуть его пенис изо рта:

— В Испанской империи именно это утро было праздником Непорочного Зачатия — не совпадение ли?

— Да, однако… — начал было говорить Хуан Диего, но остановился; Дороти теперь сосала таким способом, который не предполагал, что она будет вставлять свои комментарии. Писатель продолжил как ни в чем не бывало: — Крестьянин Хуан Диего, в честь которого меня назвали, увидел явление девушки. Она была окружена светом; ей было всего пятнадцать или шестнадцать лет, но, когда она заговорила с ним, этот крестьянин Хуан Диего якобы понял — по ее словам, которым мы как бы должны верить, — что эта девушка либо Дева Мария, либо кто-то вроде Девы Марии. И она хотела, чтобы на том месте, где она явилась ему, возвели церковь — целую церковь в ее честь.

На что Дороти, вероятно, недоверчиво хмыкнула — или издала похожий на хмыканье невнятный звук, который требовал интерпретации. Как Хуану Диего следовало догадаться, Дороти знала эту историю, что же касается вероятности появления Девы Марии (или кого-то вроде нее) в образе юной девицы, ожидающей, что бедолага-крестьянин построит для нее целую церковь, то невербальное высказывание Дороти означало больше, чем намек на сарказм.

— Что же было делать бедному крестьянину? — спросил Хуан Диего.

Судя по тому, как молодая женщины внезапно фыркнула, это был для нее более чем риторический вопрос. Этот грубый фыркающий звук заставил Хуана Диего — не крестьянина, а нашего Хуана Диего — вздрогнуть. Романист, без сомнения, опасался еще одного острого укуса со стороны занятой своим делом девушки, но никакой боли не последовало — по крайней мере, в данный отрезок времени.

— Ну, крестьянин рассказал испанскому архиепископу свою невероятную историю, — продолжал стоять на своем писатель.

— Сумаррага! — удалось выплюнуть Дороти, прежде чем она издала короткий рвотный звук.

Какая невероятно осведомленная молодая женщина — она даже знала имя сомневающегося архиепископа! Хуан Диего был поражен.

Явное знание Дороти всей конкретики на мгновение удержало Хуана Диего от продолжения его версии истории Гваделупской Девы; он остановился перед той частью истории, в которой речь шла о чуде, то ли озадаченный знанием Дороти предмета, которым долгое время он был одержим, то ли (наконец-то!) отвлекшись на минет.

— И что же сделал этот сомневающийся архиепископ? — спросил Хуан Диего.

Он испытывал Дороти, и даровитая молодая женщина не разочаровала его — за исключением того, что она перестала сосать его член. Она выпустила его пенис с различимым хлопком, отчего писатель снова вздрогнул.

— Мудак-епископ велел доказать это, как будто это было делом крестьянина, — с презрением сказала Дороти. Она двинулась вверх по телу Хуана Диего, пропуская его пенис между своих грудей.

— И бедный крестьянин вернулся к Деве и попросил у нее знаков свыше, дабы удостоверить ее личность, — продолжал Хуан Диего.

— Как будто это было ее гребаное дело, — сказала Дороти, целуя его шею и покусывая мочки ушей.

В этот момент стало непонятно — то есть невозможно определить, кто кому что сказал. В конце концов, они оба знали эту историю и торопились поскорее покончить с повествованием. Пресвятая Дева сказала, чтобы Хуан Диего (крестьянин) собрал цветы; то, что в декабре росли цветы, пожалуй, раздвигало границы правдоподобия, а то, что цветы, найденные крестьянином, были кастильскими розами, а не родом из Мексики, — тем более.

Но это же была история о чуде, и к тому моменту, как Дороти или Хуан Диего (писатель) добрались до той части повествования, где крестьянин показывал епископу цветы — Дева Мария завернула розы в скромный плащ крестьянина, — Дороти уже успела сотворить свое маленькое чудо. Предприимчивая молодая женщина принесла свой собственный презерватив, который, пока они разговаривали, она ухитрилась надеть на Хуана Диего; девушка была многофункциональной — этим качеством, подмеченным им в молодых людях, которых он знал, будучи учителем, писатель весьма и весьма восхищался.

В узком кругу сексуальных контактов Хуана Диего не было женщины, которая носила бы свои собственные презервативы и являлась экспертом в их надевании; также он никогда не встречал девушку, которая занимала бы позицию сверху столь же непосредственно и напористо, как Дороти.

Из-за своей неопытности в общении с женщинами — особенно с молодыми, такими же активными и сексуально искушенными, как Дороти, — Хуан Диего растерялся и замолк. Едва ли он смог бы завершить эту существенную часть истории Гваделупской Девы, а именно то, что произошло, когда бедный крестьянин распахнул перед епископом Сумаррагой свой плащ с розами.

Именно Дороти, пусть даже она уже фундаментально устроилась на пенисе Хуана Диего — ее груди болтались, пошлепывая лицо писателя, — пришлось досказать эту часть истории. Когда цветы выпали из плаща, на их месте, на ткани деревенского плаща бедного крестьянина, обозначился образ самой Девы Гваделупской, ее руки были сложены в молитве, глаза смиренно потуплены.

— Дело скорее не в том, что изображение Гваделупской Девы обозначилось на этой дурацкой одежде, — сказала молодая женщина, раскачиваясь взад и вперед на Хуане Диего. — Дело в самой девице — я имею в виду, в том, как она выглядела. Должно быть, именно это впечатлило епископа.

— Что вы имеете в виду? — часто дыша, выдавил из себя Хуан Диего. — Внешний вид Гваделупской Девы?

Дороти запрокинула голову и встряхнула волосами; ее груди заколыхались над Хуаном Диего, и у него перехватило дыхание при виде струйки пота, которая катилась в ложбинке между ними.

— Я имею в виду ее позу! — запыхтела Дороти. — Она так держала руки, чтобы не были видны ее сиськи, если, конечно, они у нее были. Она смотрела вниз, но все равно можно было заметить жуткий свет в ее глазах. Я не имею в виду в темной части…

— В радужке… — начал было говорить Хуан Диего.

— Нет, не в радужках — в ее зрачках! — выдохнула Дороти. — Я имею в виду посередке — там в ее глазах был адский свет.

— Да! — прокряхтел Хуан Диего; он всегда так думал — до сих пор он не встречал никого, кто был бы с ним согласен. — Но Гваделупская Дева была другой не только из-за смуглой кожи, — с усилием проговорил он; с подпрыгивающей на нем Дороти дышать становилось все труднее и труднее. — Она говорила на науатле, местном языке, — она была индианка, а не испанка. Если она была Девой, то ацтекской Девой.

— Какое это имело значение для недоумка-епископа? — спросила его Дороти. — Поза Гваделупской Девицы была такой гребано-скромной, такой похожей на Марию! — воскликнула пашущая в поте лица молодая женщина.

— ¡Sí! — крикнул Хуан Диего. — Эти манипуляторы-католики… — начал было он, но тут Дороти с какой-то сверхъестественной силой схватила его за плечи. Она оторвала его от постели и перевернула, бросив сверху на себя.

Но пока она еще была на нем, а Хуан Диего смотрел ей прямо в глаза, он заметил, что Дороти наблюдает за ним.

Что там давным-давно говорила Лупе? «Если ты хочешь о чем-то беспокоиться, тебе следует беспокоиться о том, как Гваделупка смотрит на тебя. Как будто она все еще думает о тебе. Гваделупская Дева еще не решила насчет тебя», — сказала ему ясновидящая сестренка.

Разве не так Дороти смотрела на Хуана Диего за полсекунды до того, как схватила его и потянула на себя? Это был хотя и короткий, но пугающий взгляд. И теперь под ним Дороти напоминала одержимую. Ее голова моталась из стороны в сторону, ее бедра бились в него с такой мощью, что Хуан Диего цеплялся за нее, как человек, который боится упасть. Однако куда падать? Кровать была огромной — ни малейшей угрозы упасть с нее.

Сначала ему почудилось, будто накатывающий оргазм стал причиной того, насколько обострился слух. Не приглушенное ли радио он слышал? Неизвестный язык звучал тревожно и в то же время до странности знакомо. Разве здесь говорят не по-китайски? — задавался вопросом Хуан Диего, но в голосе женщины по радио не было ничего китайского — и этот голос не был приглушенным. Может, в пылу любовных страстей одна из летающих рук Дороти — рук или ног — задела панель с кнопками на ночном столике? Женщина по радио, на каком бы языке она ни изъяснялась, на самом деле пронзительно кричала.

Вот тогда Хуан Диего и осознал, что кричащая женщина — Дороти. Радио оставалось таким же приглушенным, как и раньше; оргазм Дороти превзошел какие бы то ни было ожидания и поводы.

Хуан Диего испытал нежелательное слияние двух мыслей, последовавших одна за другой: чисто физическое осознание, что так чувственно, как теперь, он никогда еще не кончал, совпало с убеждением, что при первой же возможности он должен определенно принять двойную дозу бета-блокатора. Но у этого неконтролируемого посыла был брат (или сестра). Хуану Диего показалось, что он знает, на каком языке изъяснялась Дороти, хотя прошло много лет с тех пор, как он в последний раз слышал этот язык. То, что кричала Дороти перед тем, как кончить, звучало на языке науатль, на котором говорила Богоматерь Гваделупская, — это был язык ацтеков. Но науатль принадлежит к группе языков Центральной и Южной Мексики и Центральной Америки. Как, каким образом Дороти могла говорить на нем?

— Может, ты ответишь на телефонный звонок? — спокойно спросила его по-английски Дороти.

Она выгнула спину, заложив руки за голову на подушке, чтобы Хуану Диего было легче дотянуться до телефона на ночном столике. Не из-за тусклого ли света кожа Дороти казалась темнее, чем была на самом деле? Или она действительно была более смуглой, чем представлялось до сих пор Хуану Диего?

Ему пришлось вытянуться, чтобы взять трубку; сначала грудь Хуана Диего, потом его живот коснулись груди Дороти.

— Это моя мать, — томно сказала молодая женщина. — Разумеется, она сначала позвонила в мой номер.

Может быть, три дозы бета-блокатора, подумал Хуан Диего.

— Алло? — смущенно произнес он в трубку.

— У вас, наверное, в ушах звенит, — сказала Мириам. — Удивлена, что вы вообще услышали телефон.

— Слушаю вас, — ответил Хуан Диего громче, чем намеревался; в его ушах все еще звенело.

— Весь этаж, если не весь отель, должно быть, слышал Дороти, — добавила Мириам; Хуан Диего не мог придумать ответа. — Если моя дочь восстановила свои речевые навыки, я хотела бы поговорить с ней. Или я могла бы передать вам сообщение, — продолжала Мириам, — а вы могли бы поделиться с Дороти, когда она придет в себя.

— Она в себе, — сказал Хуан Диего с крайне неуместным и преувеличенным достоинством.

Как нелепо было говорить подобное о ком бы то ни было. Почему Дороти не может быть в себе? В ком еще могла быть молодая женщина в постели с ним? — спрашивал себя Хуан Диего, передавая Дороти телефон.

— Какой сюрприз, мама, — лаконично сказала молодая женщина.

Хуан Диего не слышал, что Мириам говорила дочери, но был уверен, что Дороти лишнего не скажет.

Хуан Диего подумал, что, пока мать и дочь разговаривают, надо использовать этот момент, чтобы незаметно снять презерватив, но когда он скатился с Дороти и лег на бок, повернувшись к ней спиной, то обнаружил — к своему удивлению, — что презерватива на нем уже нет.

Все дело в сегодняшнем поколении — в этих молодых людях! — подумал Хуан Диего. Они могут не только достать презерватив из ниоткуда; они могут так же быстро удалить его. Но где он? — подумал Хуан Диего. Когда он повернулся к Дороти, девушка обхватила его сильными руками и прижала к своей груди. Он увидел обертку из фольги на ночном столике — прежде он ее не заметил, но самого презерватива нигде не было видно.

Хуан Диего, который когда-то называл себя «ревнителем деталей» (он имел в виду как романист), задавался вопросом, куда делся использованный презерватив: возможно, спрятан под подушкой Дороти или по небрежности затерялся в хаосе простыней. Возможно, подобное избавление от презерватива тоже было знаком этого поколения.

— Я в курсе, что у него ранний утренний рейс, мама, — говорила Дороти. — Да, я знаю, поэтому мы здесь и остановились.

Мне нужно пописать, думал Хуан Диего, а еще не забыть принять в ванной две таблетки лопресора. Но когда он попытался выскользнуть из тускло освещенной постели, сильная рука Дороти крепко ухватила его сзади за шею, прижав его лицом к той из грудей, что была к нему ближе.

— Но когда же наш рейс? — услышал он, как Дороти спросила мать. — Мы ведь не собираемся в Манилу, так? — Либо перспектива того, что Дороти и Мириам полетят с ним в Манилу, либо ощущение груди Дороти на его лице вызвали у Хуана Диего эрекцию. А потом он услышал, как Дороти сказала: — Ты шутишь, да? С каких это пор тебя ждут в Маниле?

О-о, подумал Хуан Диего, но если мое сердце выдержит такую молодую женщину, как Дороти, то я наверняка выдюжу в Маниле с Мириам. (По крайней мере, так он подумал.)

— Ну, он джентльмен, мама… разумеется, он не звал меня, — сказала Дороти, взяв руку Хуана Диего и прижимая ее ко второй груди, что была подальше. — Да, я сама ему позвонила. И не говори мне, что ты не думала об этом, — ядовито сказала молодая женщина.

Погруженный лицом в одну грудь, остро ощущая другую грудь плененной рукой, Хуан Диего вспомнил, что любила говорить Лупе — часто не по делу: «No es buen momento para un terremoto», — бывало, говорила она, то есть «это не самый подходящий момент для землетрясения».

— Сама иди в задницу, — сказала Дороти, бросая трубку.

Возможно, это был не самый хороший момент для землетрясения, но для Хуана Диего это также был бы не самый подходящий момент, чтобы отправиться в ванную.

— У меня есть мечта… — начал он, но Дороти вдруг села и толкнула его, так что он упал на спину.

— Ты не захочешь слышать, о чем я мечтаю, поверь мне, — сказала она.

Она свернулась калачиком, уткнувшись лицом ему в живот, но глядя куда-то в сторону; Хуан Диего снова смотрел на темноволосую голову Дороти. Когда Дороти начала играть с его пенисом, романист подумал о том, какие слова подходят для этого — для этой посткоитальной игры.

— Думаю, ты снова можешь это сделать, — говорила обнаженная девушка. — О’кей — может, не сразу, но довольно скоро. Только посмотрите на этого парня! — воскликнула она.

Тот был так же тверд, как и в первый раз, и молодая женщина без колебаний взобралась на него.

О-о, снова подумал Хуан Диего. Он думал только о том, очень ли он хочет пи́сать, и когда он сказал: «Это не самый подходящий момент для землетрясения», то отнюдь не в переносном смысле.

— Я покажу тебе землетрясение, — сказала Дороти.

Романист проснулся с таким чувством, будто он умер и попал в ад; он давно подозревал, что если ад существует (в чем он сомневался), то там будет постоянно звучать плохая музыка — на пределе громкости соревнуясь с последними новостями на иностранном языке. Когда он проснулся, так оно и было, однако Хуан Диего все еще лежал в постели — в своем ярко освещенном ревущем номере отеля «Регал». В его комнате горел ослепительный свет; музыка по радио и новости по телевизору были включены на полную мощность.

Это, что ли, Дороти сделала, когда уходила? Что ли, она, уходя, придумала для Хуана Диего такой стремный будильник? Или, может, девушка ушла в приступе гнева. Хуан Диего не мог вспомнить. Он чувствовал, что спал крепче, чем когда-либо прежде, но не дольше пяти минут.

Он ударил по панели с кнопками на ночном столике, ушибив ребро правой ладони. Радио и телевизор зазвучали потише, так что он смог услышать телефонный звонок и взять трубку: кто-то кричал на него на каком-то азиатском языке (не важно, на каком именно).

— Простите, я вас не понимаю, — ответил Хуан Диего по-английски. — Lo siento… — начал он по-испански, но звонивший перебил его.

— Ты говнотик! — крикнул человек на каком-то азиатском языке.

— Я думаю, вы хотите сказать «говнюк», — ответил писатель, но звонивший в гневе бросил трубку.

Только тогда Хуан Диего заметил, что пакетики от первого и второго презервативов исчезли с его ночного столика; Дороти, должно быть, взяла их с собой или бросила в корзину для мусора.

Хуан Диего увидел, что второй презерватив все еще надет на его пенис; фактически это было единственным доказательством того, что он еще раз трахнул Дороти. Он не помнил, когда она снова уселась на него. Землетрясение, которое она ему обещала, затерялось во времени; а если молодая женщина и преодолела еще раз звуковой барьер, возопив на языке, который прозвучал как науатль (чего не могло быть), то этот момент не запечатлелся ни в памяти, ни во сне Хуана Диего.

Писатель знал только, что он спал и не видел снов — даже кошмаров. Хуан Диего встал с кровати и, хромая, пошел в ванную; то, что ему не хотелось пи́сать, означало, что он уже это сделал. Он надеялся, что не помочился ни в постель, ни в презерватив, ни на Дороти, но когда он добрался до ванной, то увидел, что на флаконе с лопресором нет колпачка. Должно быть, он принял одну (или две) таблетки бета-блокатора, когда вставал пописать.

Но как давно это было? До или после ухода Дороти? И принял ли он только одну таблетку лопресора, как ему было предписано, или две, как он сам для себя решил? На самом деле, конечно, он не должен был принимать две. При пропущенном приеме положенного лекарства двойная доза бета-адреноблокаторов не рекомендовалась.

Снаружи уже занимался серый рассвет, не говоря уже о ярком свете в его гостиничном номере; Хуан Диего знал, что у него ранний утренний рейс. Он мало что распаковывал из вещей, так что забот у него было немного. Однако он был весьма тщателен при упаковке своих туалетных принадлежностей; на этот раз он положит предписанный лопресор (и виагру) в ручную кладь.

Он спустил второй презерватив в унитаз, но был расстроен тем, что не смог найти первый. И когда это он успел пописать? Теперь же ему в любой момент могла позвонить или постучать в дверь Мириам, сказав, что пора выходить; поэтому он откинул верхнюю простыню и заглянул под подушки, надеясь найти первый презерватив, — тщетно. Этой чертовой резинки не было и ни в одной из мусорных корзин — как и пакетика из фольги.

Хуан Диего стоял под душем, когда увидел первый — пропавший — презерватив, вращающийся вокруг отверстия слива в ванне. Тот расправился и напоминал утопшую личинку бабочки; единственным объяснением появления презерватива было то, что он, видимо, прилепился к спине писателя, либо к его заднице, либо сзади к ляжке.

Как же неловко! Он надеялся, что Дороти этого не заметила. Если бы он не принял душ, то, возможно, так и летел бы до Манилы с прилепленным презервативом.

К несчастью, он все еще был в душе, когда зазвонил телефон. Хуан Диего знал, что с людьми его возраста именно в ванных комнатах и случаются всякие неприятности, а тем более с инвалидами его возраста. Хуан Диего выключил душ и почти изящно шагнул из ванны. Он был мокрым и знал, насколько скользкой может быть напольная плитка, но, когда он ухватился за полотенце, полотенцесушитель не захотел его отдавать; Хуан Диего дернул полотенце сильнее, чем следовало. Алюминиевую перекладину, предназначенную для полотенца, вырвало из стены вместе с куском керамики, к которой она крепилась. Керамика разбилась об пол, по мокрой плитке разлетелись полупрозрачные керамические осколки; алюминиевый стержень ударил Хуана Диего по лицу и рассек лоб над бровью. Так и не вытершись, Хуан Диего, с которого капало на пол, захромал в спальню, прижимая полотенце к кровоточащему лбу.

— Алло! — крикнул он в трубку.

— Ну, вы проснулись, начнем с этого, — ответила Мириам. — Не дайте Дороти снова заснуть.

— Дороти здесь нет, — сказал Хуан Диего.

— Она не отвечает на звонки, так что, наверное, в душе, — сказала Мириам. — Вы готовы на выход?

— Как насчет десяти минут? — спросил Хуан Диего.

— Даю восемь, но попробуйте уложиться в пять — я зайду за вами, — сказала Мириам. — Затем прихватим Дороти — девицы ее возраста всегда копаются до последнего, — объяснила Мириам.

— Я буду готов, — пообещал Хуан Диего.

— С вами все в порядке? — спросила Мириам.

— Да, конечно, — ответил он.

— Не похоже, — сказала она и повесила трубку.

Не похоже? — подумал Хуан Диего. Он увидел, что запачкал кровью простыни; с его волос капала вода, разбавляя кровь из пореза на лбу. Вода красила кровь в розовый цвет, и крови получалось больше, чем должно было быть; порез был небольшой, но он продолжал кровоточить.

Да, порезы на лице сильно кровоточат — а Хуан Диего только что принял горячий душ. Он попытался вытереть кровь с кровати полотенцем, но крови на полотенце было еще больше, чем на простынях; он только все окончательно перепачкал. Сторона кровати, примыкающая к ночному столику, выглядела как место ритуального убийства на сексуальной почве.

Хуан Диего вернулся в ванную, где были кровь, и вода, и рассыпанные осколки керамики, отвалившейся от стены на месте крепления полотенцесушителя. Он подставил лицо под холодную воду, особенно лоб, чтобы остановить кровотечение. Естественно, у него был фактически пожизненный запас виагры и ненавистных бета-блокаторов — не забудем и мудреное устройство для резки таблеток, — но притом ни одного пластыря. В порядке временной меры он приклеил кусочек туалетной бумаги на кровоточащий, хотя и крошечный порез.

Когда Мириам постучала в дверь и он впустил ее, он был уже готов выходить — за исключением того, что еще не надел сшитый на заказ ботинок на свою искалеченную ногу. Это всегда было немного сложно; на это также требовалось какое-то время.

— Так, — сказала Мириам, подталкивая его к кровати, — позвольте я помогу вам.

Он сел на кровать в изножии, и Мириам принялась надевать на его больную ногу специальный ботинок; к его удивлению, она, казалось, знала, как это делается. И правда, это у нее вышло так мастерски и непринужденно, что в процессе обувания она даже успела рассмотреть и окровавленную постель.

— Это не потеря девственности и не убийство — не тот случай, — сказала Мириам, кивнув на ужасного вида, мокрые, в крови простыни. — Думаю, не имеет значения, что подумают горничные.

— Я порезался, — сказал Хуан Диего.

Разумеется, Мириам отметила пропитанную кровью туалетную бумагу, прилепленную ко лбу Хуана Диего над бровью.

— На травму от бритья вроде не похоже, — сказала она; направилась к шкафу и заглянула внутрь, а затем подвигала ящики, где он мог забыть свою одежду. — Я всегда перед уходом прочесываю каждый гостиничный номер, — сказала она.

Он не мог помешать ей заглянуть и в ванную. Хуан Диего знал, что не оставил там никаких туалетных принадлежностей: ни виагры, ни таблеток лопресора — все это теперь в ручной клади. Однако он вдруг вспомнил про первый презерватив, оставленный одиноко лежать в ванне у отверстия слива — уликой акта жалкой похоти.

— Привет, малыш-кондом, — услышал он голос Мириам из ванной; Хуан Диего все еще сидел в изножье окровавленной постели. — Полагаю, не имеет значения, что подумают горничные, — повторила Мириам, вернувшись в спальню, — но разве не принято спускать такие мелочи в унитаз?

— Sí, — только и смог вымолвить Хуан Диего.

Не настроенный острить, как принято у мужчин, на подобные темы, он не стал бы останавливаться и на этой.

Должно быть, я принял две таблетки лопресора, подумал Хуан Диего; он чувствовал, что стал еще более заторможенным, чем обычно. Может, я смогу поспать в самолете, подумал он. Было еще слишком рано гадать, что может случиться с его снами. Хуан Диего так устал, что надеялся лишь на бета-блокаторы, способные мгновенно свести к минимуму его жизнь во сне.

— Моя мать вас ударила? — спросила его Дороти, когда Хуан Диего и Мириам добрались до номера молодой женщины.

— Нет, Дороти, — ответила ее мать.

Мириам уже начала прочесывать комнату дочери. Дороти была полуодета — лишь в юбке и лифчике, ни блузки, ни свитера. Ее открытый чемодан лежал на кровати. (Достаточно вместительный даже для большой собаки.)

— Несчастный случай в ванной, — только и сказал Хуан Диего, указывая на туалетную бумагу, прилепленную ко лбу.

— Думаю, кровотечение остановилось, — сказала Дороти. Встав в лифчике перед ним, она принялась отковыривать туалетную бумагу; когда Дороти оторвала ее, маленький порез на лбу снова начал кровоточить, но чуть-чуть — так что она смогла остановить кровотечение, лизнув указательный палец и надавив им над бровью. — Просто стойте спокойно, — сказала молодая женщина, пока Хуан Диего старался не смотреть в ее соблазнительный лифчик.

— Ради бога, Дороти, оденься наконец, — сказала мать.

— И куда мы направляемся — я имею в виду всех нас? — не совсем наивно поинтересовалась молодая женщина у своей матушки.

— Сначала оденься, потом я тебе скажу, — ответила Мириам. — Ой, чуть не забыла, — вдруг обратилась она к Хуану Диего. — У меня ведь маршрут вашей поездки, я должна вернуть его. — Хуан Диего вспомнил, что Мириам взяла у него маршрут, когда они еще были в аэропорту Кеннеди; он и забыл про это. Теперь Мириам отдала его. — Я сделала там несколько пометок — где вам следует остановиться в Маниле. Не в этот раз — в этот раз вы там пробудете недолго, так что не имеет значения, где вы остановитесь. Но, поверьте мне, вам там не понравится. Когда вернетесь в Манилу — я имею в виду, на обратном пути, когда вы задержитесь подольше, — в общем, я вам сделала кое-какие предложения насчет того, где лучше остановиться. И я скопировала для нас ваш маршрут, — сказала Мириам, — чтобы мы могли контролировать вас.

— Для нас? — с сомнением переспросила Дороти. — Или ты имеешь в виду — для тебя?

— Для нас… я сказала «нас», Дороти, — пояснила Мириам дочери.

— Надеюсь, мы еще увидимся, — неожиданно сказал Хуан Диего. — С вами обеими, — неловко добавил он, потому что смотрел только на Дороти.

Девушка надела блузку, но не стала застегивать; она посмотрела на свой пупок, потом потыкала в него пальцем.

— О, вы увидите нас снова — определенно, — сказала ему Мириам, заглянув в ванную, чтобы прочесать и ее.

— Да, определенно, — подтвердила Дороти, все еще в расстегнутой блузке, по-прежнему занимаясь пупком.

— Застегни пуговицы, ради бога, Дороти, — на блузке же есть пуговицы! — крикнула из ванной ее мать.

— Я ничего не оставила, мама, — отозвалась Дороти в сторону ванной. Уже застегнувшись, молодая женщина быстро поцеловала Хуана Диего в губы. Он увидел у нее в руке маленький конверт, похожий на гостиничный. Дороти сунула конверт в карман его пиджака. — Не читай сейчас — потом прочтешь. Это любовное письмо! — прошептала девушка; ее язык вонзился между его губ.

— Ты меня удивляешь, Дороти, — говорила Мириам, возвращаясь в спальню. — Хуан Диего устроил больше беспорядка в ванной, чем ты.

— Я живу, чтобы удивлять тебя, мама, — сказала девушка.

Хуан Диего неуверенно улыбнулся им. Он всегда представлял себе эту поездку на Филиппины как своего рода сентиментальное путешествие — в том смысле, что это не поездка, в которую отправляются для себя. По правде сказать, он долго считал, что совершает эту поездку ради кого-то другого — ради друга, который хотел отправиться в это путешествие, но так и умер, прежде чем собрался.

И все же путешествие, в которое отправился Хуан Диего, оказалось неотделимым от Мириам и Дороти, и разве оно не было поездкой, которую он совершал исключительно ради самого себя?

— А вы… куда именно вы вдвоем направляетесь? — отважился спросить Хуан Диего мать и дочь, этих, несомненно, ветеранов турне по всему миру.

— Черт возьми — у нас дел как дерьма! — мрачно сказала Дороти.

— Обязательств, Дороти; твое поколение злоупотребляет словом «дерьмо», — заметила Мириам.

— Увидимся раньше, чем вы думаете, — сказала Дороти Хуану Диего. — Мы окажемся в Маниле, но не сегодня, — загадочно добавила она.

— Так или иначе мы увидимся в Маниле, — нетерпеливо объяснила ему Мириам. И добавила: — Если не раньше.

— Если не раньше, — повторила Дороти. — Да-да!

Молодая женщина резко подняла с кровати свой чемодан, опередив порыв Хуана Диего помочь ей; это был большой тяжелый чемодан, но Дороти вскинула его так, словно он ничего не весил. С внезапной сердечной болью Хуан Диего вспомнил, как молодая женщина подняла его за плечи, полностью оторвав от кровати, и затем перевернула на себя.

Какая сильная девушка! — это было все, о чем подумал Хуан Диего. Он повернулся, чтобы взять свой чемодан, а не ручную кладь, и с удивлением увидел, что Мириам взяла его вместе со своей большой сумкой. Какая сильная мать! — подумал Хуан Диего. Хромая, он вышел в коридор гостиницы, стараясь не отставать от двух женщин; он едва замечал, что почти совсем и не хромает.

Вот что было странно: когда они проходили досмотр в Международном аэропорту Гонконг, посреди разговора, который он потом не мог вспомнить, Хуан Диего оказался впереди Мириам и Дороти. Он подошел к рамке металлодетектора и, оглянувшись на Мириам, которая снимала туфли, увидел, что у нее педикюр такого же цвета, как и у Дороти. Затем он миновал рамку и снова поискал глазами своих спутниц, но не нашел их — Мириам и Дороти исчезли; они просто (или не совсем просто) испарились.

Хуан Диего спросил одного из охранников о двух женщинах, с которыми он приехал. Куда они подевались? Но охранник, нетерпеливый молодой человек, был озабочен очевидными неполадками в работе рамки металлодетектора.

— Что за женщины? Какие женщины? Я видел целую цивилизацию женщин — они, должно быть, уже прошли! — сказал ему охранник.

Хуан Диего подумал, что попытается написать или позвонить им по мобильному телефону, но оказалось, что он забыл взять номера их мобильников. Он просмотрел свои контакты, тщетно ища имена этих женщин. Среди заметок, которые сделала Мириам в маршруте его следования, также не нашлось ни ее, ни Дороти номеров телефона, — одни только названия и адреса альтернативных отелей Манилы.

Что там за дела у Мириам в Маниле, когда он «вернется» туда, подумал Хуан Диего, но он перестал думать об этом и медленно направился к выходу на посадку на рейс до Манилы — впервые в жизни, подумал он (если вообще думал об этом). Он невероятно устал.

«Должно быть, это бета-блокаторы, — размышлял Хуан Диего. — Думаю, мне не стоило принимать две таблетки, если только я их действительно принял».

Даже кекс с зеленым чаем на рейсе «Катай-Пасифик» — теперь в гораздо меньшем по размерам самолете — отчасти разочаровал. Не сравнить с возвышенными вкусовыми ощущениями от того первого кекса с зеленым чаем, когда он, Мириам и Дороти летели в Гонконг.

Самолет уже был в воздухе, когда Хуан Диего вспомнил о любовном письме, которое Дороти положила ему в карман пиджака. Он достал конверт и открыл его.

«Скоро увидимся!» — написала Дороти на почтовом бланке отеля «Регал». Она прижала губы — видимо, со свежей помадой — к листку бумаги, оставив их отпечаток в интимной близости со словом «скоро». Ее помада, как только теперь он заметил, была такого же цвета, что и лак для педикюра — у нее и у матери. Хуан Диего подумал, что назвал бы этот цвет маджентой.

Он не мог также не заметить того, что еще было в конверте с так называемым любовным письмом: два пустых пакетика из фольги, от первого и второго презервативов. Возможно, что-то было не так с рамкой металлодетектора в Гонконге, подумал Хуан Диего; устройство не обнаружило эту металлосодержащую упаковку. Определенно, подумал Хуан Диего, это было не совсем то сентиментальное путешествие, которое ему представлялось, но он уже был в пути далеком, и назад дороги не было.