Под знаком карнавала

Дина Рубина

«Который год пытаюсь понять: что держит меня на плаву в моем небезупречном, небезболезненном и небезоблачном здешнем существовании? И думаю – его откровенная, брутальная убийственная карнавальность. Перемена лиц, образов и масок; вывернутый наизнанку смысл существования; ситуации-перевертыши, их откровенная театральность и откровенный фарсовый идиотизм…»

В.В. Набоков

Который год пытаюсь понять: что держит меня на плаву в моем небезупречном, небезболезненном и небезоблачном здешнем существовании? И думаю — его откровенная, брутальная убийственная карнавальность. Перемена лиц, образов и масок; вывернутый наизнанку смысл существования; ситуации-перевертыши, их откровенная театральность и откровенный фарсовый идиотизм. Маски грубо размалеваны, служанка переодета госпожой, госпожа — куртизанкой, и все играют чьи-то роли. Играют грубо, упрощенно, условно, ибо ничего не поделаешь — площадной театр.

И только иногда блеснет в прорези глаз идиотской маски внимательный и насмешливый взгляд, каким смотрят на нас с портретов шуты Веласкеса.

Вот такая история.

Живет в Израиле человек по фамилии Ленский. Это еще не начало карнавала, еще не смешно. Обычная еврейская фамилия, у нас и Пушкины попадаются.

Когда-то в Советском Союзе этот Ленский в знак протеста против ввода советских танков в Прагу сжег красный флаг на площади Свободы в Риге. Разумеется, его схватили, судили, дали срок, который он отсидел тютелька в тютельку. После чего репатриировался в Израиль, на историческую Родину, в демократическое государство, где, как он полагал, забудется страшный коммунистический сон.

Но в Израиле в то время у руля стояла Рабочая партия, у которой, как известно, на трибуне с одной стороны был национальный бело-голубой флаг, а с другой стороны — красный.

Что там говорить: Ленский сжег красный флаг на площади Царей Израилевых в Тель-Авиве. Его схватили, судили, дали срок (надо отдать справедливость — гораздо меньший), он отбыл его и вышел на свободу. И вышел он на израильскую свободу законченным диссидентом.

Жил на так называемых «территориях», состоял в экстремистской организации КАХ, ходил с оружием, участвовал во всех антиправительственных демонстрациях (не важно — какая партия стояла у власти), а также митинговал на всех митингах. Он участвовал во всех забастовках, будь то служащие аэропорта Бен-Гурион или работники детских садов и яслей. Словом, человек сросся с карнавальным костюмом «закоренелый правонарушитель».

Стоит ли говорить, что израильская полиция и органы госбезопасности в любой заварушке привыкли тянуть за ниточку, которая приведет к вечному диссиденту Ленскому.

И вот моя соседка, работающая каким-то мелким секретарем в следственном отделе иерусалимского полицейского управления, описала мне сценку, свидетелем которой стала на днях.

Действующие лица:

Студент, юноша лет двадцати из интеллигентной ленинградской семьи, привезенный в страну в возрасте шестнадцати лет, — то есть человек, обремененный некоторым грузом русской культуры.

Офицер полиции, йеменский еврей лет сорока пяти, привезенный в страну в детстве. В любом случае не обремененный грузом русской культуры.

Между ними происходит следующий диалог.

Полицейский:

— Ты про Ленского слышал?

Студент:

— Да… конечно.

Полицейский:

— От кого?

Студент иронически поднимает брови, оглядывается на секретаршу, наконец говорит:

— То есть как — от кого? От Пушкина.

Офицер быстро помечает что-то на листке перед собой.

— А где он сейчас — знаешь?

— В каком смысле — где? — в недоумении спрашивает молодой человек. — Его же это… убили…

— Как — убили?! — вскрикивает офицер. — Кто убил?!

Он вскакивает из-за стола и начинает в страшном возбуждении кружить по комнате. Очевидно, его сильно задевает тот факт, что этот сопляк знает об убийстве Ленского, а он, офицер полиции, почему-то не знает. Он останавливается напротив студента и повторяет:

— Кто убил?

Студент, уже чувствуя, что этот странный разговор с сумасшедшим любителем пушкинского романа пошел по какому-то неправильному руслу, поеживается и тихо говорит:

— Ну, как же… ну, этот… Онегин же…

Полицейский подскакивает к столу, быстро записывает и это показание.

И только когда он пытается выяснить точную дату убийства, а юноша, явно подсчитывая что-то в уме, бормочет, что… приблизительно в первой четверти девятнадцатого века… следует, как — у Гоголя — финальная сцена с застывшими фигурами и вытаращенными глазами.

Гротескным преображениям, искажениям, перевоплощениям смыслов подвергается и язык — важнейшая, если не главная, субстанция нашего существования в социуме.

Обратите внимание: коверканье языка, комические языковые ситуации занимают обширное место на страницах юмористических изданий повсюду в эмиграции — Германии, США, Израиле.

Мучительное надевание чужого языка, постепенное переодевание сознания — это ли не трагический карнавальный процесс, суть болезненных эмигрантских перевоплощений! А ведь с годами происходит еще и обветшание родного языка, частичная его потеря, прорехи именно в смысловых, подтекстовых оттенках.

Конец ознакомительного фрагмента.