Волжский рубеж

Дмитрий Агалаков, 2013

Петр Владимирович Алабин (1824–1896) – русский государственный и общественный деятель, военный писатель и журналист, действительный статский советник, почетный гражданин Вятки, Самары и Софии. Он был участником и летописцем четырех войн своего времени: Венгерской кампании 1849 года; Дунайской кампании 1853 года, прошел всю Крымскую войну, участвовал в знаменитом и трагическом Инкерманском побоище, обернувшемся для России чудовищной катастрофой. В 1877–1878 годах Алабин оказался в Болгарии, во время освободительной войны с Турцией, где князем Черкасским был поставлен губернатором Софии (первым в ее истории после 500-летнего турецкого ига). Именно он при великих князьях Романовых вручал болгарской народной армии Самарское знамя, сшитое монахинями Иверского монастыря. Но главным делом его жизни стала Самара. Именно при нем она расцвела и стала крупным волжским городом – настоящим рубежом Отечества. Алабин строил город буквально своими руками и был самым знаменитым городским головой Самары.

© Агалков Д.В., 2013

© ООО «Издательство «Вече», 2014

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2014

Сайт издательства www.veche.ru

Глава первая

Балканы и Крым

«…Солдаты русские и без особых объяснений ротных командиров могли понять, что такую уйму земли, как в России, могли добыть с бою только войска, которые непобедимы. География учила их истории и вере в себя…»

Сергей Сергеев-Ценский. Севастопольская страда

1

Он помнил сверкающий паркет, сложенный из зеркальных половиц. Никогда он не видел его таким! Стоило полуденному солнцу коснуться его, и пол Петербургского коммерческого училища начинал пылать, хоть закрывай глаза. А все потому, что день был особенный. Еще вчера они, юные пансионеры, с раскрасневшимися лицами натирали щетками эти полы, драили их до седьмого пота, а старший преподаватель Мордвинов, которого они за придирчивость терпеть не могли и за спиной строили ему рожи, стоял над душой и монотонно говорил: «Трите лучше, господа бездельники, лучше трите. — В черном кителе, заложив руки за спину, он грозно посверкивал очочками. — Это вам не экономику учить. Нет-с! Экономику с вас государь император не спросит, нужна она ему сто лет, а вот за полы с господина Дынникова, нашего уважаемого директора, спросит, а он с меня, вашего учителя, ответа потребует. — Мордвинов так и прохаживался надзирателем, пока юноши работали и сопели. — Так что если с меня шкура поползет, то и с вас, господа ученики, тоже шкура поползет. А потому трите лучше, с огоньком, задором, но без сердца. Голова должна быть холодной, как в бою. И не сопеть, не сопеть, господа Курников и Алабин! Не поможет!..» В этот день все коммерческое училище точно перетряхнули, выколотили из него весь хлам и мусор, вычистили щетками и вылизали начисто. Разве что не языками! И потому полы училища, самые обыкновенные паркетные полы, в обычные дни — зашарканные и сероватые, нынче, 10 марта 1840 года, стали зеркальными! А через стекла коридоров и кабинетов так и совсем пролететь можно было — под весеннее солнышко и морозец. И точно так же, целехоньким, возвратиться обратно. Без царапинки!

Да, денек был знаменательный. В училище приехал император Николай Первый, окруженный пышной свитой. Он ходил важно, высоко подняв голову, и смотрел будто бы вверх. Словно трещинки на потолках считал. А на самом деле все видел! По крайней мере так им, пансионерам, казалось. Потому что вроде и глядит вверх, а потом внезапно укажет пальцем на что-нибудь и спросит: «А это откуда? Что такое?» И вот уже кланяется их директор, господин Дынников, и с ангельской улыбкой объясняет: так мол и так, то-то и се-то, оттуда-с и отсюда-с, ваше величество! «Ну-ну», — милостиво кивает всезоркий император Николай Павлович Романов.

«Не может он меня не увидеть! — судорожно думал шестнадцатилетний Петр Алабин. — Никак не может! Такой человек все видит! Всех, насквозь!»

И вот делегация ходила-ходила, и вдруг император точно нарочно взял и поотстал от своих, разглядывая портреты на стенах. А его временного десятисекундного отсутствия тем же чудесным образом не заметили. Бывает такое. Редко, но случается. И вот тут, поняв свою фортуну, Петр и бросился к царю, да так бросился, что даже не дошел, а почти проехал до него по тем самым половицам, которые драил накануне. Подъехал и замер в метре перед императором по стойке смирно, стрункой вытянувшись и высоко подняв подбородок.

А царь, высоченный, с бакенбардами, посмотрел так, как, верно, только с облаков можно смотреть на всех смертных. Одно слово: император! Третьего Рима повелитель! Нахмурился и спросил:

— Кто таков, юноша?

Никто бы из пансионеров и никогда не посмел бы вот так подлететь к царственной особе. Хочешь спросить, попроси педагога, коли он сочтет нужным, то заговорит о том с директором. Ну а директор скажет: «Вон подите оба с вашими глупостями». За такое самовольство можно и выпоротым остаться, и вылететь из училища. Одна только причина могла быть такому самовольству, знал государь: жалоба на вышестоящих. А вот жалобщиков, надо сказать, Николай Первый не жаловал. Не любил он их по природе своей. «Терпение и труд — все перетрут, — считал он. — Молчи и слушай, а коли порют, то разумей, за что». Он и сам не жаловался тятеньке Павлу Петровичу, когда воспитатель, бравый солдафон Ламсдорф, поколачивал его время от времени за тугоумие или непослушание. Это он говорил: «Разумей, пехота!» И маленький Николай, пытаясь вывернуться, укусить того и удрать, да все тщетно, как правило, разумел. Но и в голову не приходило идти плакаться к отцу! Тот бы заставил добавить — за слабодушие и подлость. Оттого и не любил император самовольства и нюнь жалобщиков-учеников.

— Ну? — переспросил он, уже готовый дать отпор.

— Пансионер третьего курса Петр Алабин! — выпалил юноша. — Ваше величество, прошу после окончания Коммерческого училища зачислить меня на службу в Тульский лейб-гвардии полк, — он запнулся, проглотил слюну, — в котором служил мой отец и дошел в составе этого полка до города Парижа в тысяча восемьсот четырнадцатом году! — У него уже и в глазах потемнело от волнения. — Прошу вас, ваше величество, зачислить нижним офицерским чином. Родине хочу служить!..

А глаза Николая Павловича, только что собиравшие грозу, оттаяли и потеплели. Вокруг них уже кучилась императорская свита, так оплошно потерявшая коронованную особу. Все немного плыло перед взором юноши. Совсем рядом, точно качаясь среди других настороженных учителей, грозил ему пальцем бледно-зеленый лицом директор училища, господин Дынников, и старший педагог Мордвинов смотрел через очки так ровно и так серьезно, точно собирался отправиться на кухню училища за самым длинным и зверским столовым ножом, чтобы после отъезда императора исполнить-таки свое обещание насчет шкуры.

— Похвально, Петр Алабин, похвально, — кивнул император и потрепал юношу по темным волосам. — Хороших ребят готовите, господин директор! — не оборачиваясь на того, сказал он. — Нам такие нужны!

Отвернулся и двинулся прочь, а за ним потекла и вся его свита с директором училища и прочими педагогами. Обернулся один только старший педагог Мордвинов, поглядел с лукавым прищуром через стеклышки, кивнул и тоже заторопился. Кажется, на кухню он идти более не собирался. А Петра все трясло и трясло от волнения, колени дрожали.

Но ничего, уже справлялся.

Его не наказали, даже не выругали. Кажется, выходка сошла с рук. Верно, понравилась она императору. Сам Петр уже думал о ней как о том, что произошло и не с ним вовсе, а с кем-то другим, когда в училище пришло письмо с высочайшим повелением: «Исполнить по окончанию курса и в качестве исключения просьбу пансионера Петра Алабина, учитывая воинские заслуги его отца, офицера Тульского полка в кампанию 1812 года, и зачислить его унтер-офицером в означенный полк на военную службу. Император Николай Первый».

Мордвинов встретил его на следующий день в том самом коридоре, где Петр нарочно столкнулся с императором.

— Ну ты и сукин сын, — сверкнув очками, одобрительно покачал головой старший педагог. — Далеко пойдешь, пансионер Петр Алабин!

И двинулся своей дорогой, все так же заложив руки за спину.

А Петр все смотрел и смотрел на эти горящие полы, которые еще не успели затоптать другие ученики, и счастье переполняло его. «Не забыл император! — бешено колотилось его юношеское сердце. — Не забыл!..»

— Поручик Алабин, к полковнику Разумовскому! Перестроиться в цепь! Поручик Гриднев, к полковнику Лешину, с тем же приказом! — Этот крик мгновенно вырвал его из воспоминаний: забылся на секунды — едва успел сделать несколько глотков из фляги и вернуть ее товарищу. А ревел налитый кровью лицом полковник штаба Добромыслов. — И тотчас же обратно! Передать: приказ генерала Павлова! Идти на расстоянии в сажень друг от друга, не ближе!

Но голос полковника уже перекрыл тяжелый и раскатистый гром, а за ним устрашающий, ничего хорошего не предвещавший свист. Так металл, стремительно приближаясь, режет воздух! Форт давно обескровлен, так что это?! Как и другие офицеры, Петр оглянулся. На том берегу Дуная, на плато, ветер уже подхватил десятки белых облачков и потянул их от жерл пушек в сторону.

— Откуда?! — оторвав флягу от губ, завертел головой Павел Гриднев. — Петька?!

— Из-за Дуная бьют! — кивнул тот на близкую реку.

Перелетев мобильный штаб генерала Павлова, ядра ударили в поле, по которому сейчас под барабанный бой топала русская пехота. Земля, металл, кости и кровь густо взлетели в воздух. Так начинался бесперебойный артиллерийский обстрел русских позиций на подступах к Ольтеницкому форту, занять который они думали уже в ближайшие часы! А все так удачно к тому шло — и форт был на грани сдачи: его артиллерия почти замолчала. И тут — новый прилив сил! Раскатисто и упрямо палили турецкие батареи с того берега Дуная и били крепко! С тяжелым грохотом взорвал небо очередной залп, встряхнув балканскую землю, и совсем рядом, над головой, прокатился град ядер, вновь резанув по русским позициям… Небо показалось черно-багровым. Но пора было выполнять приказ!

— Будь здоров, Петька! — влетев на своего коня, бросил товарищу Гриднев. — Смотри, коли убьют, скучать буду!

— Храни тебя Бог, Пашка! — откликнулся Петр Алабин и тоже прыгнул в седло.

У генерала Павлова на позициях убило двух адъютантов, и поручика Петра Алабина и подпоручика Павла Гриднева, полевых офицеров, вызвали исполнять эти обязанности: в их задачу вменялось пулей мчаться к редеющим полкам — передавать приказания. Еще какое-то время они летели вместе, через дым, не глядя на убитых и раненых под копытами своих коней, а потом разошлись в разные стороны — каждый к означенному командиру.

А земля продолжала содрогаться от взрывов. Русские полки через дым и огонь по холмистой местности упрямо подходили с двух сторон к Ольтеницкому форту. Зеленые мундиры и торчавшие вперед штыки рвали дым и гарь, рдели упрямые лица бойцов, горели бесстрашием глаза. И кого бояться в такие мгновения? Смерти?! Да уже сотни тел лежало на подступах, оторванные взрывами конечности уродливо разбросало вокруг. Еще сотни раненых, изувеченных корчились у тебя же под ногами! А надо было шагать, не глядеть по сторонам, а только вперед, и шагать, шагать! Вот когда смерть ближе самой теплой подруги! Роднее не сыщешь!

Русские полки, неся большие потери, были уже рядом с фортом, когда его пушки вдруг замолчали. А ведь именно теперь они должны были в упор бить по неприятелю! Стреляли только те батареи, что оставались за Дунаем. В сердцах русских солдат, чьи мундиры пропитала кровь их друзей, погибавших рядом в строю, уже закипало то чувство, которое напрочь лишает страха: «ПОБЕДА!» И тут с задних рядов понеслось: «Отходим!» Вот когда ушам не поверишь! «Как — отходим?!» — под вражеским огнем взорвались старшие офицеры, которые вели батальоны. «Как же так?! — возмутились ротные и командиры взводов. — Почему отходим?!»

Генерал Павлов остановил коня среди наступающих солдат, с гневом оглянулся назад. Да, пушки с того берега Дуная били по русским, нанося серьезный урон. Ну и что с того?!

Подумаешь, на то она и война!

Штаб продвигался вместе с генералом, который не привык отсиживаться позади. Адъютанты его превосходительства были рядом. Полковник Добромыслов, офицер штаба, посмотрел на своего командира ошарашенно, с негодованием:

— Прокофий Яковлевич, да как же так?!

— Не понимаю, не понимаю! — удерживая коня, зарычал тот.

Переглянулись недоуменно и два назначенных адъютанта: Алабин и Гриднев, готовые в любую минуту выполнить новый приказ. Всем было ясно: Ольтеницкий форт почти взят, турки уходят, уже смолкла их артиллерия: пушки свезли с позиций. И ружейная пальба стала реже. Остается только ударить по османам на той стороне Дуная, повернуть поскорее нашу артиллерию, и все! Нет, командующий приказал! И вновь, но уже с гневом зароптали солдаты и офицеры, потерявшие сотни друзей и почти достигшие цели: «Что же творит их дивизионный генерал Данненберг?»

Ведь победа! Вот же она: победа!..

Так начиналась первая серьезная битва в войне, которой суждено будет перевернуть всю Европу…

2

Русскому императору Николаю Первому хотелось воевать Турцию. Кто с ней только ни воевал из русских царей! И Федор Алексеевич воевал, и Софья с Василием Голицыным воевали, и Петр Великий воевал, и Анна Иоанновна, и Елизавета Петровна, и Екатерина Великая, и брат его, Александр Первый! И сам он, кстати, воевал Турцию, едва вошел на престол. И заставила Россия при нем, Николае Первом, отдать и восточное побережье Черного моря, и признать русское верховенство над Грузией и частью Армении, предоставить Сербии автономию, а также занять Молдавию и большую часть Валахии до тех пор, пока Турция не выплатит контрибуции!

Но очухались османы и вновь подняли голову. И живет до сих пор гидра! Притесняет христиан на Востоке, плетет интриги. Желание русского императора расправиться с иноверцами и освободить братьев-славян из-под многовекового ига становилась идеей-фикс. «Созрела-таки Россия для подобного шага!» — считал, и не без оснований, император. К середине XIX века Османская империя и впрямь заметно ослабла, одряхлела, как дряхлеют все деспотии, веками державшиеся на слепом поклонении вождю и рабском труде. Экономика Турции давно осталась позади в сравнении с мировыми державами, и прежде остро отточенная оттоманская сабля потупилась и чуть заржавела в громоздких восточных ножнах.

9 января 1853 года Николай Первый напрямую предложил Англии, самой сильной европейской державе, поделить Турцию. И тут Англия не на шутку испугалась. Отдать проливы России? Отдать Босфор и Дарданеллы? Позволить выходить в океан на западе? А что на востоке? Захвати Россия Турцию, она возьмет и Персию, а за ней не устремит ли она свой взор далее, на Индию? Как это уже делал их император Павел с подачи Наполеона Первого, да, к счастью, вовремя был убит! Именно об этом думал английский парламент в начале зимы 1853 года, когда зашел исторический разговор между Николаем Первым и послом Великобритании в России сэром Гамильтоном Сеймуром на светском рауте, в частном разговоре, с бокалом шампанского в руках. Точно речь шла о том, какой кусок торта вам более нравится: с розочкой или клиновым листом? Аппетиты у Николая оказались велики! И смотрел он, став первым европейским карателем, куда дальше своих предшественников! Это и не нравилось парламенту. Ведь что такое Англия без Индии, без этой роскошной сырьевой базы? Даже Египет и Кипр, которые предлагал Николай забрать англичанам, Малая Азия и Сирия, не могли прельстить их. Тем паче, что таким образом, возможно, он мечтал столкнуть лбами интересы англичан и французов на Востоке и в Африке! Ослабив враждой две великие державы, он бы уже не знал себе равных в Европе, и так шагая по ней широко!

Так не много ли брал на себя русский император?

Англичане ответили мягким отказом, и тогда Николай Первый решил все сделать сам. Он сам раздавит Турцию, но вначале напугает ее. Введет войска из Бессарабии в Дунайские княжества, где проживали румыны, хотя бы в два из них — Молдавию и Валахию, а там видно будет. Да и Болгарию пора от турок освобождать! — давно говорили при дворе, поддакивая справедливым желаниям императора.

Князь Александр Сергеевич Меншиков имя получил в честь знаменитого прадеда, соратника Петра Первого. Любимчик царя, надменный эрудит, острослов и равнодушный ко всему царедворец, он ехал в Константинополь с одной идеей: во что бы то ни стало порвать дипломатические отношения с Турцией. Именно этот исход переговоров, знал он наверняка, удовлетворит его императорское величество. Конечно, формально он должен был выхлопотать свободы для христиан, проживающих в империи османов, решить вопрос о «святых местах» в Иерусалиме, которые Россия оспаривала с французами, но его друг-император уже готов был ввязаться в крупномасштабную войну. А желание российского императора для любого русского дипломата — закон!

Меншиков, дав смотр войскам в Бессарабии, а позже флоту на Черном море, отправился в Константинополь на самом грозном корабле Российской империи «Громоносец» и 28 февраля 1853 года прибыл в столицу Оттоманской империи. В Константинополе он вел себя так нарочито нагло и на всех смотрел свысока, включая самого султана, что тот затрепетал. Турки поняли, что русские готовятся к войне, и «притеснения православных» и спор с французами из-за «святых мест» — всего лишь благовидный предлог для интервенции.

И вот тут англичане не выдержали. Они приготовились дать русским отпор и быстро сошлись на этой почве со своим старинным врагом — Францией. Наполеон Третий, не так давно пришедший к абсолютной власти через насилие и обман, страстно желавший реанимировать империю, с радостью согласился встать против русских. Он мечтал отомстить за своего великого и обожаемого им дядю, когда-то униженного злой и холодной Россией. Луи по молодости даже стал капитаном артиллерии в память о дяде! А тут представлялась прекрасная возможность для реванша, тем более на чужой территории. Экономика была на подъеме, армия вооружена лучше некуда. Так отчего не послать несколько корпусов в Турцию, чтобы поддать жару этому зарвавшемуся царю Николаю?

Уезжая из Константинополя в июне 1853 года, бросив турок в растерянности и почти в панике, недальновидный Меншиков, как и его император, думал воевать только с Азией, со «слабым человеком», как называл Николай Первый Турцию, еще не зная, что англичане и французы, в союз которых всерьез никто не верил, уже готовились к длительной общеевропейской войне.

Осенью 1853 года русская армия под предводительством князя Горчакова вошла в Молдавию и Валахию и расположилась вдоль Дуная. Турецкую армию, растянувшуюся вдоль той же реки, возглавлял Омер-паша. Этот хитрый полководец был выходцем из сербской христианской семьи, но поняв, что карьерного роста ему не видать, принял ислам и добился больших успехов в Порте. 27 сентября Омер-паша поставил в известность Горчакова, что если в течение пятнадцати дней русские не оставят княжества, он приступает к военным действиям. 11 октября у крепости Исакчи произошел бой, а еще через десять дней Омер-паша с четырнадцатью тысячами солдат переправился через Дунай. Уже скоро у местечка Ольтеница русским и туркам суждено было сойтись в первом серьезном бою…

23 октября в первом часу пополудни русские пехотные полки генерала Данненберга числом в шесть тысяч человек, хорошо оснащенные артиллерией, двинулись на турецкие позиции. Продвигались вперед по сто метров и открывали огонь. Но артиллерийский огонь турецкого форта был куда основательнее — наступающие шли по открытому пространству. Особенно героически скоро ложились под турецким огнем знаменные роты, отважно шагавшие впереди. Места убитых, разорванных картечью и сметенных ядрами, смело занимали другие. И все-таки русские, погибая большим числом — и офицерским составом, и рядовыми — быстро катили орудия вперед и смело отвечали огнем. Штурм оказался и стремительным, и кровопролитным одновременно. Турок было больше, но отвага русских частей так поразила их, испугала до глубины души, что они стали отползать, забирая пушки. Многие устремились к Дунаю. Вот тогда с той стороны реки забили по наступающим на форт другие турецкие части — и этот огонь оказался действенным. Но русские, потерявшие столько товарищей, были уже у стен форта и ликовали. И тогда от генерала Данненберга пришел приказ: «Отходить». «Как — отходить?!» — ничего не понимали командиры. Солдаты роптали: «Как же такое быть может? Ведь победа! Победа!»

Горнисты трубили отбой, но кто их услышит за канонадой?! Да и солдаты не думали идти назад. Велик был гнев и жажда победить! Младшие офицеры, как Алабин и Гриднев, рассыпались по наступающим полкам и батальонам, идущим через дым и гарь, с приказом: «Уходим!» Но во многих подразделениях не осталось офицеров — все легли в землю! Их противник выбивал в первую очередь! И тащить надо было солдат! У одного из таких ополовиненных батальонов и остановил коня поручик Петр Алабин.

— Уходим на позиции! — что есть силы крикнул он шагавшим вперед, под изорванным пулями стягом, рядовым. — Приказ главнокомандующего!

А впереди, за дымом, уже совсем близко читались бастионы Ольтеницкого форта.

— Да ты не ошибся, офицерчик?! — с гневом обернулся на поручика седоусый солдат, который прошел не одну войну. — Турки ж у нас вот здесь! — оторвав руку от винтовки, он сжал мозолистый красный кулак, похожий на камень. — А?!

Как и другие офицеры, Петр Алабин сам не мог понять и принять случившегося. Но куда было деваться?!

— Отходим, братцы! — повторил он. — Приказ генерала Данненберга!

Ему надо было лететь дальше!

— Тьфу! — только и услышал Алабин вслед. — Эх, офицерчик, офицерчик!

Приказ есть приказ, и русские, разом упав духом, потянулись назад. А среди них было много раненых, искалеченных. Турки, еще частично оставшиеся в форте, сами не поняли своей удачи. Но глазам верить стоило — и они быстро решились на ответ. И вот уже среди с неохотой отступавших русских, которые то и дело оглядывались на форт, послышались крики: «Сволочи, они же нашим головы рубят!» Это была правда! Конники-османы устремились из-за стен и окопов на отступающего противника, кто был ранен, и на скаку взмахом ятагана обезглавливали русских солдат.

Битва, могущая стать первой и славной победой, вдохнуть еще большую силу и надежду в сердце русского солдата, официально была в этот день проиграна.

А два генерала, Горчаков и Данненберг, понимали, что совершили огромную и вряд ли простительную для полководцев ошибку. Данненберг оправдывался, что увел войска с захваченных позиций по той причине, что не хотел подвергать свои части огню турецких пушек с правого берега Дуная. Но Горчаков, как понимали генералы его штаба, совершил куда более значительный промах! Он послал на хорошо укрепленные позиции турок всего шесть тысяч русских солдат. Их не хватило! А ведь и другие части были под рукою — и все можно было устроить иначе! Неудача, которую повесили жестокой ношей на Данненберга, была еще печальней оттого, что турки ночью сами оставили форт, предварительно подпалив его, и ушли за Дунай.

А ведь русские могли помешать их бегству!

Под Ольтиницей погибла почти тысяча русских солдат и офицеров. Еще было обидно и то, что русские дрались так, точно шли под знаменами Суворова. Штабс-капитана Скородумова, командира второй мушкетерской роты, пуля поразила в шею, но он сам вытащил ее и вел свою роту дальше, и снова был ранен, но уже в руку. Другой командир роты, штабс-капитан Лютер, был ранен в руку картечью, но шел со своими солдатами и ободрял их словами, пока одно ядро не разорвало ему грудь, а другое тотчас же не сорвало голову. Прапорщику Попандопуло перебило пулей кость ноги, но он продолжал идти в цепи, опираясь на ружье. Потом упал без чувств и позже умер от полученной раны. И таких были сотни! С ними можно было побеждать любого противника. Увы, увы! Не те полководцы командовали в этот день!

Но только начинать столь грандиозную кампанию по освобождению великих земель стоило с победы. Французская и английская пресса взахлеб прославляли бесстрашных турок, а в Омере-паше разглядели великого восточного полководца! Более других было обидно русским офицерам и солдатам. Их старания оказались напрасны. Воинский дух, который обязан питаться победами, упал.

В день после битвы поручик Петр Алабин попросил генерала Павлова выслушать его.

— Ваше превосходительство, — сказал он, — разрешите офицерам и солдатам наших полков поставить памятник погибшим товарищам. Сегодня же и начать. Мы уже и договорились…

— Чья инициатива?

— Моя, ваше превосходительство. Я уже придумал, каким он будет.

— Есть рисунок?

— Так точно, всю ночь просидел с карандашом.

— Любопытно, Алабин. Покажите.

Офицер вытащил из нагрудного кармана кителя лист бумаги, разложил его перед генералом.

Павлов кивнул:

— Разрешаю, поручик Алабин. Дело хорошее. И проект хороший. Молодец.

В ближайшие дни по инициативе и проекту поручика Петра Владимировича Алабина на одном из курганов близ Ольтеницы, ставшем братской могилой, был возведен монумент — плита с пирамидой. Работали и офицеры, и солдаты. Никто не захотел остаться в стороне. Пирамиду венчал православный крест — и он же попирал магометанскую луну. Вокруг памятника бойцы разных полков посадили платаны, кусты белой акации и розы.

3

Дунайская кампания велась русскими полководцами чересчур осторожно, а часто и вяло. Отчего так было? Каждый боялся совершить непростительную ошибку. Главнокомандующий, князь Паскевич, перед которым благоговел император Николай, когда-то пользовался в русской армии непререкаемым авторитетом. Соратник Багратиона, герой Бородина! Но он был уже стар, ему исполнилось семьдесят, и опасался промаха. А Николай Первый, в письмах уважительно и ласково называя фельдмаршала «мой любезный отец-командир», все надеялся и надеялся на старика, а тот все тянул и тянул с большой битвой, потому что, увы, не верил в Дунайскую кампанию и, что еще хуже, не верил в свои силы. Особенно он опасался штурмовать сложную турецкую крепость в низовьях Дуная — Силистрию, куда подошли русские войска общей численностью в 100 тысяч бойцов всех родов войск. А крепость была стратегически важной: одним необходимо было удержать ее, другим — взять. Николай Первый настаивал на скором штурме, досконально изучив в Петербурге, за три тысячи верст, и диспозицию своих войск, и войск противника, и фортификацию Силистрии.

Сама крепость была старой и далеко не самой мощной, но ее окружала целая сеть хитроумных укреплений. Туркам помогли европейские инженеры. Мощными оплотами Силистрии были окружавшие ее форты. Наиболее сильными из них считались Абдул-Меджид, Араб-Табия, Песчаный. Эти небольшие крепости с отличными гарнизонами и мощной артиллерией были связаны сетью коммуникаций. Паскевич если и собирался штурмовать Силистрию, то лишь из-под палки императора, а так он считал штурм гибельным для всей Дунайской армии. И все потому, что маниакально боялся удара Омера-паши из Шумлы, союзников англо-французов с черноморского побережья и враждебных России и притихших до срока австрийцев с тыла. Но союзники находились далеко, разрозненные, и совсем не были готовы к битве, австрийцы упрямо молчали, а Омер-паша и не думал бросаться в бой в одиночку. Паскевич отказался от полного блокирования крепости, боясь растянуть на 15 верст свою армию вокруг Силистрии, тем самым предоставив крепости общаться с Шумлой и другими турецкими пунктами, получая продовольствие и живую боевую силу. С каждым днем Силистрия продолжала укрепляться на глазах у русских, и тогда русские тоже стали возводить свои фортификации напротив турецкой крепости. Они точно соревновались друг с другом! Причем Паскевич укреплял свои позиции так, словно бы это он должен был отбивать штурм, а не Муза-паши, комендант турецкой крепости. А также Паскевич к недоумению своих наиболее сметливых генералов приказал водить большие пешие и конные соединения вокруг Силистрии, на глазах у турков. Так он проводил рекогносцировку и одновременно демонстрировал свою силу. Первый раз это напугало османов, второй раз поставило в недоумение, а потом турки просто-напросто решили, что русские боятся идти на штурм. Что соответствовало настроению фельдмаршала Паскевича и было противно его полевым генералам и тем более офицерам и солдатам, которые отчаянно хотели драться, сердцем испытывая унижение за русское оружие. Турки даже постреливали в сторону марширующих русских полков и даже кого-то убили, что давало повод Музе-паши отчитываться в том Омеру-паши, сидевшему в Шумле с войском, а тому, ловкому комбинатору по части информации, писать англичанам и французам, что очередное нападение на Силистрию было отбито, русские в очередной раз ушли, и хотелось бы поскорее увидеть союзников, чтобы вместе напасть на лагерь русских.

Заполночь у костра сидели пехотные офицеры: капитан Черенков, поручик Алабин, подпоручик Гриднев. Они кипятили воду для чая, ели нехитрый паек. Лица, освещенные пламенем, были уставшими, но не от военных забот, а скорее от нехватки их, от дурных мыслей, какими сейчас полнились головы тысяч русских офицеров и нижних чинов.

— Я вчера разговор подслушал двух наших солдат, — грустно улыбнулся Петр Алабин. — Вот так же, у костра. Один спрашивает: «Никитка, ни хрена не понимаю, чего мы тут делаем, на Дунае?» «Какой же ты дурила, — отвечает тому Никитка, — Муза-паша не прочь сдать нам Силистрию, а фельдмаршал, дай Бог ему здоровья, ни в какую: отказывается брать ее, и все тут!»

Гриднев прыснул. Черенков, подкрутив рыжеватый ус, покачал головой:

— Да-с, господа, шуточки! — Он смотрел на огонь, затем поднял голову. — С вами, Алабин, прямо-таки сидеть опасно!

— Ладно вам, Алексей Михалыч, — махнул рукой Гриднев. — Все об одном только и говорят. Даже вслушиваться не надо!

— Фельдмаршал на этот счет очень строг, господа, — улыбнулся младшим товарищам капитан. — Обидчив герой Бородина!

— Лучше бы на турок обижался, — откликнулся Гриднев. — Пользы больше было бы!

Черенков крутанул ус, сам потянулся вперед — к товарищам.

— Ладно, скажу. Я давеча слышал от адъютанта генерала Шильдера, — он оглянулся назад, не идет ли кто к их костру, — а тому обмолвился офицер фельдмаршальского штаба, — Черенков заметно понизил голос, — что царь аж два раза в неделю пишет Паскевичу и призывает его к штурму. А тот ему отвечает туманно, мол: вот буквально завтра, ваше величество, только момент подкараулим. Царь вновь: иди штурмовать крепость. А фельдмаршал ему: еще чуть-чуть подождем — и все там будем.

— Не знаю, где мы будем, если все так и дальше пойдет, — покачал головой Павел Гриднев. — Я тоже хорошую шутку слышал, но от офицеров-фортификаторов. — Глядя в огонь, он улыбался, удержаться не мог.

— И что говорят фортификаторы? — спросил Черенков.

Призывно кивнул и Алабин:

— Ну?

— Мы, говорят, скоро свою Силистрию построим. Рядышком. — Гриднев поднял глаза на товарищей. — И турецкая нам уже ни к чему будет!

Все втроем засмеялись. Но смеялись с досадой и грустью. Такие разговоры шли сейчас за тысячами костров в двух-трех милях от турецкой крепости. И прав был поручик Алабин, подслушавший разговор солдат, и подпоручик Гриднев, ставший свидетелем разговора офицеров. И прав был капитан Черенков, которому насплетничали про письма царя своему любимцу — фельдмаршалу Паскевичу.

Только вначале император, страстно желавший штурма Силистрии, был мягок и писал так: «Прости, любезный отец-командир, что так смело выражаю мои мысли и желания. Ежели ты другого мнения, уступаю, но душевно желаю, чтобы мы извлекли всю возможную пользу из столь неожиданного благополучного начала». Но Паскевич все не решался и уходил от ответа, только намекая на свое нежелание штурма. Царь раздражался: «С крайним огорчением и с неменьшим удивлением получил я сегодня утром твое письмо, любезный отец-командир, писанное из Измаила. Тем более оно меня огорчило и поразило, что совершенно противоречит тем справедливым надеждам, которые в меня вселило последнее твое письмо, столь согласное с моими желаниями и с моей непременной волей!» Наконец Паскевич набирается храбрости и просит разрешения покинуть Дунайские княжества, и Николай взрывается известным письмом своему любимому полководцу: «Сегодня утром я получил твое письмо, любезный отец-командир. Со всей откровенностью должен тебе сознаться, что твои мысли вовсе (слово подчеркнуто три раза!) не сходны ни с моими убеждениями, ни с моей непременной волей. Предложения твои для меня постыдны, я их не принимаю и посчитал бы преступным пред достоинством России согласиться на подобное! Ты пишешь мне, что болен? Так вот, вероятно, в пароксизме лихорадки ты написал такое, потому что будь ты здоров, сам бы не поверил в написанное!»

После этого русские войска и появились под стенами крепости Силистрия и началась осада. Только вот с долгожданным штурмом главнокомандующий никак не мог определиться. Правда, русские пушки то и дело били по крепости, нанося урон и оборонительным сооружениям, и живой силе противника, но турецкие пушки также отвечали огнем. Время от времени возникали стычки отрядов — турки выбивали русских из вырытых за ночь близких к крепости траншей, но чаще сами ложились в этих траншеях, когда к осаждающим поспевала подмога.

Так и проходил день за днем и неделя за неделей под осажденной Силистрией…

17 мая не предвещало никаких экстренных событий. Ночью велись осадные работы: в том числе и вокруг форта Араб-Табия. Но турки решили сделать крупную вылазку и под прикрытием огня бросились на противника. Атаку османов отбили, форт умолк. Генерала Дмитрия Дмитриевича Сельвана, начальника всей передовой линии, молодые аристократы-штабисты убедили, что Араб-Табия оставлен противником, и генерал, хоть и с опаской, но дал приказ батальонам штурмовать форт. Причем с барабанным боем, что так помогло притихшим за бойницами туркам! Подходившие русские были встречены убийственным картечным и ружейным огнем, но шли в полном порядке, смыкая за убитыми ряды. Так и подошли к насыпи. Штурмовых лестниц не оказалось — ступени в глине под вражеским огнем выбивали прикладами винтовок. На вал лезли все — полковники и генералы с саблями наголо в том числе. Генерала Костанду сбивали с вала два раза, но он поднимался и шел в бой. Видя отвагу старших начальников, солдаты взбирались и бросались на турков со звериной яростью. Ночь выдалась кровавой и зверской. В рукопашной свалке уже на насыпях и стенах дрались всем, что попадется под руку — прикладами, камнями и кулаками. В том числе и офицеры. Душили друг друга голыми руками. Многие турки еще не видели русских такими! Им так хотелось драться — и солдатам, и офицерам, отомстить за неудачи! Позже Омер-паша, выслушав своих командиров, скажет: «Атака русских дошла до такого предела, когда всякое сопротивление со стороны гарнизона прекращается». А к месту битвы спешили еще четыре батальона генерала Попова. Никому не хотелось упустить битвы! В эти самые минуты со стороны лагеря и раздался скупой звук отбоя — и всего один только раз! Сельвана, который сам пошел на штурм, нигде не оказалось, и острожный генерал Веселитский, плохо понимая, что происходит, дал приказ отходить. Но его не послушались, потому что турки сдавали позиции и дело шло к занятию форта. Пришлось отдавать приказ со всей строгостью, и уже отступавшие русские, злые и негодующие на своих командиров, понесли тяжелые потери. Никто так и не понял, почему дали отбой! Был ранен сам Веселитский, генерал Костанда, князь Щербатов и граф Орлов. А генерал Попов, не зная об отходе своих, ударил по форту с другой стороны, но в одиночку, и тоже понес большие потери. В «бессмысленном и беспорядочном бою», как оценил его позже генерал штаба Коцебу, погибло 911 нижних чинов, 26 офицеров, 2 генерала. Одним из них был и сам Дмитрий Дмитриевич Сельван.

— Всех разжалую! — сипло ревел в своем штабе старый и больной фельдмаршал Паскевич, который хотел единственного: уехать туда, где тише, и увести с собой целехонькой армию. — Да как посмели?! Кто приказал?! Кто надоумил Сельвана?! Какие вы, к черту, солдаты?! Вам на базаре кулаками махать надобно, а не крепости брать!

Было назначено следствие. Призвали к ответу генералов Веселитского и Шильдера, но вина, как это бывает часто, упала на того, кого уже не было в живых. На генерала Сельвана. Молодые аристократы-штабисты, толкавшие командира в битву, языки проглотили. Горниста, трубившего в лагере отбой, который услышал Веселитский, так и нашли. А не прислышалось ли генералу? — подумали многие. И такое могло быть! Изучив в Петербурге дело, император написал: «Темно и вовсе неудовлетворительно, а верить можно, что бросились сгоряча за бегущими! Душевно скорблю о напрасной трате драгоценного войска и потери стольких храбрых, во главе которых ставлю почтенного Сельвана, дорого заплатившего за излишнюю отвагу. Мир праху его, он умер геройской смертью!»

Но ведь так на самом деле и было. Сабли в ножнах заржавели! Хотелось драки — вот и влезли в нее с головой!..

4

Вечерело. Рота егерей залегла в траншее перед самым носом у турок. Над их головами били картечью — били по дальним русским позициям. А впереди разрастался во все стороны форт Абдул-Меджид с насыпями, валами, башнями. Ночами русские солдаты копали, точно мыши — норы, траншеи, ведущие ко всем фортам Силистрии. Чем ближе подойдешь, тем больше шансов и успешнее атаковать противника и заложить очередную мину. Османы уже разгадали задачу русских на этом участке и теперь готовились напасть на два взвода саперов. Цель была не дать противнику заложить взрывчатку у подножия одного из турецких укреплений.

Капитан Черенков по приказу командира полка и перебросил сюда своих егерей — прикрыть саперов, и если что, дать им уйти по траншеям к своим. Такие операции были ежедневными под осажденной Силистрией!

Они увидели турок еще издалека. Те осторожно вышли из бастиона и теперь гуськом быстро двигались в сторону работавших саперов. Их было не менее сотни, как и русских егерей. Черенков ждал. Несколько офицеров и сотня русских солдат охотниками затаились в траншее. Сейчас и выглянуть было опасно. До срока выдать себя было никак нельзя!

— Алексей Михалыч, когда же ударим? — вырвалось у подпоручика Павла Гриднева.

— Заметят с крепости — перебьют! — нервно бросил тот. — У них штуцера, а у нас?! Только сунься!

— А так перебьют саперов, — следя за турками, процедил Гриднев.

Черенков теребил ус.

— Далеко, Павел, далеко!.. Прокопенко! — позвал он невысокого сухощавого солдата, — ты у нас самый юркий, ползи к саперам, скажи, пусть все бросают — и к нам! И быстрее, Степан, быстрее!

Прокопенко устремился вдоль траншеи в сторону форта.

— А может быть, сами, Алексей Михалыч? — спросил Алабин.

— Да заметят нас! — зло бросил капитан Черенков, поднимая голову, глядя на идущих к саперам турков. — Целая рота!

— Ну а если так, — предложил Петр Алабин. — Полроты останется здесь и будет нас прикрывать, это на случай, если их штуцерники вылезут на башни. А я и Пашка со своими взводами пойдем ровнехонько по следам Прокопенко, а? И там ударим по туркам? Ну, думай, Алексей Михалыч, думай!..

Черенков перехватил взгляд поручика, дернул себя за ус, кивнул:

— Идет! — Он даже нервно засмеялся. — Только мышами-с, господин Алабин, мышами-с! Ты, Петр, за командира!

Уже через несколько минут два взвода, согнувшись в три погибели, торопливо потянулись к саперам и навстречу туркам. Когда Алабин в очередной раз поднял голову, то увидел, что турки в пятидесяти шагах от саперных работ и на расстоянии ста шагов от них, ползущих по свежевырытой траншее. А навстречу им за рядовым Прокопенко гуськом уже торопились сюда и сами саперы. Успели-таки! Но теперь было ясно: сейчас турки обнаружат, что дичь ушла и бросятся в погоню! Прямо на них! Вот когда, не подсуетись они, останется в траншее винегрет!

— Взвод первый, взвод второй, приготовиться к бою! — оглянувшись, громко прошипел Алабин. — Сейчас вынырнем! Только цельтесь вернее, ребята! И не в одного, а по всей линии, как сами сидите! Я бью в командира, вот и считайте!.. Ружья к бою!..

Два взвода выглянули как раз тогда, когда турки приблизились еще шагов на тридцать и только что обнаружили отсутствие русских саперов. Три турецких офицера совещались между собой. Алабин прицелился из пистолета в первого из них, бородатого, с эполетами. Их увидели, один из турецких офицеров ткнул пальцем в сторону траншеи, где залегли два взвода, но туркам уже было поздно соревноваться!

— Пли! — через секунду скомандовал Алабин.

Около полусотни ружей егеря разрядили одновременно. И прицелиться время было! Треть турков, вскинув руки, убитыми и ранеными повалились на землю. Алабин видел, как схватился за шею его бородатый офицер в феске, покачнулся, обливаясь кровью, бухнулся на колени и повалился назад. Русские сразу скрылись в траншее.

— Перезарядить! — скомандовал Алабин. — Саперы, слушать сюда! — Те уже были в двух шагах. — Ружья заряжены?!

— Так точно! — ответил ему старший по званию, даже опешивший от такого командирского тона поручика капитан саперов.

— Теперь ваша очередь! Прицельно по всей колонне! По моей команде! — В эту самую минуту раздался еще один сплоченный залп, на отдалении. Это Черенков с остатками роты издалека бил по туркам. Алабин и Гриднев выглянули. У турков еще выбыло с полтора десятка солдат. И тут за дело взялись саперы. Человек тридцать, вынырнув из окопов, с радостью ударили по ополовиненному турецкому отряду. Из охотников османы сами превратились в дичь! А поняв это, бросились в сторону крепости, оставив раненых корчиться у траншеи. Тут и очнулись солдаты в крепости, забили тревогу. Но когда они стали искать глазами русских и стрелять почти наугад, егеря и саперы уже ползли по траншее в сторону своего лагеря…

Утром полковник Бибиков, командир 43-го егерского полка, бодро зашел в шатер младших офицеров:

— Где поручик Алабин?

Тот, протирая глаза, подскочил, вытянулся по струнке:

— Здесь, господин полковник!

— Молодец, офицер, — похвалил его Бибиков. — Все молодцы! Буду хлопотать о повышении в звании тебя и подпоручика Гриднева. Быть тебе штабс-капитаном, Алабин!

И так же бодро полковник вышел из шатра.

5

Дело не шло и досады в войсках было хоть отбавляй. Генерал штаба Коцебу оставил записи в дневнике: «20 мая. Ночь была спокойна, только несносна из-за фельдмаршала, который давит, как кошмар, и все парализует». «22 мая. Фельдмаршал произвел бестолковую разведку. Его гнев. Фанфаронады Шильдера продолжаются… Фельдмаршал опять выказывает боязнь австрийцев, и все это лишь для того, чтобы самому уехать». Уже понятно, что прежняя несогласованность среди генералов медленно переходит в неприязнь и даже вражду. «23 мая. Фельдмаршал говорит, что он болен. Ясно, что он хочет уехать. Пусть едет!» «25 мая. Паскевич объезжает позицию, чтобы показать, как следует занять ее в случае решительного боя. Я сказал Горчакову, что это обман вести осаду так, как теперь, и что нам нельзя достигнуть благоприятного результата, не окружив крепости!».

Смелая вылазка турок, убивших в редутах 125 русских и потерявших против них всего 50 своих, дала повод Паскевичу написать императору, что противник «осмелел и окреп». В Силистрию подтягивались новые подразделения, подвозилось продовольствие. Никто из генералов, в том числе и сам император, не понимали, как можно осаждать крепость и тем временем оставлять осажденным свободный вход и выход. Но Паскевичу, «любезному отцу-командиру», было все ни по чем.

Осадные работы не прекращались ни на минуту: рылись траншеи, поднимались защитные насыпи, ночами по округе рассыпались русские саперы и взрывами обрушались вражеские бастионы. Схватки в окрестностях крепости продолжались едва ли не каждый день. Подчас ожесточенные и кровопролитные.

Но дело стояло на месте. Это видели все.

28 мая во время большого маневра был контужен фельдмаршал Паскевич, и его пришлось увезти из-под Силистрии. А 1 июня был смертельно ранен талантливый инженер и руководитель осадных работ генерал Шильдер. Паскевич так и не дал ему работать самостоятельно, не позволил полностью блокировать крепость, ограничив знаменитого фортификатора своими полумерами. Войска еще сильнее пали духом, это было заметно во всем. В разговорах, в поведении, по лицам. Всем становилось ясно, что Силистрию вряд ли уже взять русской армии. Тем временем в Шумлу стали приходить полки союзников, да и турок там было уже предостаточно. Хоть и больной, но Паскевич интересовался делами под Силистрией и постоянно писал в Петербург. И вот, не мытьем, так катаньем, но фельдмаршал сумел-таки добиться своего: убедить императора снять осаду. Осторожный князь Горчаков, взявший командование в свои руки, предполагал, что в Шумле уже от ста до ста пятидесяти тысяч солдат противника. А это значило, что нападение можно было ждать каждый день. И был еще постоянный страх, что, едва почуяв слабость России, с тыла ударит Австрия. «Драться на правом берегу реки, — убеждал государя Паскевич, и теперь уже небезосновательно! — губительно для русской армии. Пора, ваше величество, переходить на левый берег Дуная!» И вот уже Николай писал своему «отцу-командиру»: «Снять осаду будет нужно, думаю, ежели не будет уже никакой надежды скоро овладеть крепостью, а неприятель будет близок и в силах». Но и сам император, как и его Дунайская армия, также пал духом и не верил в победу.

А на штурм Силистрии Горчаков и его генералы взяли вдруг и решились. Некому было в отсутствие Паскевича бить по рукам! Штурм назначили на раннее утро 9 июня. Все командиры получили необходимые распоряжения. Войска привели в полную боеготовность. Сердца вдруг забились иначе, в миг проснулся боевой дух! Но за несколько часов до общего выступления, вечером 8 июня, приехал адъютант Паскевича с приказом снять осаду. Фельдмаршал окончательно убедил царя, что Австрия непременно объявит войну и ударит в спину, и Николай дал добро отходить.

В полках негодовали, но что проку?

«Горько отступать перед неприятелем, — писал в Петербург императору князь Горчаков, когда начался отход за Дунай. — Европейцы навряд ли поспеют, чтобы помешать нам, но опасаюсь, что Омер-паша придет и выждет для атаки то время, когда у меня будет на правом берегу Дуная один арьергард! Уповаю на Бога; Он будет нам покровительствовать в столь правом деле и накажет неистовых врагов Ваших, особенно австрийского императора, о гнусной неблагодарности которого не могу мыслить, не чувствуя волнения в крови!»

Красив был Дунай, красив! Особенно теперь, в летнюю пору, когда все цвело и благоухало, и зеленые холмистые берега его, укрытые лесами, казались Землей обетованной!

Стоя на огромном плоту, которым управляла дюжина солдат, смотрел на удаляющийся правый берег и капитан Петр Алабин. Его только что повысили в звании! И в должности: замкомроты. Но горько было на душе, как и у тысяч других русских офицеров и солдат. Его хлопнули по плечу. Он обернулся. Павел Гриднев. Поручик! Тоже повысили за удачную вылазку под фортом Абдул-Меджид. Но горечи и разочарования на лице хватало и у его товарища. И еще злой иронии!

— Как это можно было два месяца рыть землю, как кроты, и все прахом пустить? А, как, Петька?

— Стало быть, можно, — ответил Алабин. — Представляю, что о нас теперь в России скажут! Слабаки, скажут, турков одолеть не смогли!

К ним подошел и капитан Черенков.

— Жалко уплывать? — дернув себя за рыжеватый ус, спросил он. — Господа офицеры?

Ни Алабин, ни Гриднев не ответили. Сотни плотов, груженных живой силой, артиллерией и обозом отходили сейчас от одного берега к другому. Солдаты во всю работали гигантскими веслами. По всей реке шли переклички, стоял бодрый матерок. И все это аукалось над утренней чистой водой. Сто тысяч человек! Целое переселение народов, одно из тех, что в разные тысячелетия спокойно наблюдал красавец-Дунай!

— Хороша речка! — усмехнулся командир роты. — Жаль уходить, жаль!

27 июня в «Московских ведомостях» обученные грамоте жители империи прочли: «В исполнение предписания осада Силистрии снята 14 июня, и осадный корпус переправился на левый берег Дуная в совершенном порядке, не понеся ни малейшей потери. Турки не осмелились даже следить за русским арьергардом».

Тем не менее этот уход всеми был воспринят как суровое и бесславное поражение в Восточной войне, на которую столько было надежд, о которой столько говорили, мечтая вновь увидеть блистательную славу русского оружия!

6

Князь Александр Меншиков, принявший командование войсками в Крыму, до самого конца не верил в англо-французский десант, посмеивался над союзниками, отшучивался и отмахивался от своих военных советников. Тем не менее французский флот, которым командовал уже пожилой и больной маршал Сент-Арно, герой французских побед, легендарная личность, вырос прямо под самым носом светлейшего князя 2 сентября 1854 года. Но даже после этого Меншиков ничего не предпринял.

Вот что писал позднее один из офицеров его штаба:

«Со 2-го сентября началась высадка неприятелей без всякой помехи с нашей стороны! Два, три полка с артиллерией могли бы порядочно поколотить закачанного на море неприятеля!.. Но наши равнодушно смотрели на эту высадку, даже не сделали никакого распоряжения о прекращении перевозки товаров по Крыму! Зато неприятель на другой же день после высадки отбил 400 пар волов, везших в Севастополь муку и спирт!..»

В эти сентябрьские дни союзники высадили на берег Крыма более шестидесяти тысяч человек! А у русских оказалось в разных частях от Карпат до Севастополя немногим более пятидесяти, собрать которые воедино для скорой битвы, увы, не представлялось возможным.

До 20 сентября, когда союзники подошли к речке Альме, в Петербурге царил настоящий душевный подъем. Князь Михаил Павлович Голицын писал Меншикову: «Это несчастье, что никто не хочет войны, а Россия нуждается в войне!». Великосветская дама графиня Блудова, приближенная ко двору, говорила всем: «Россия нуждается в войне, и жаль будет, если Австрия не осмелится начать войны против России. По крайней мере мы уж разом со всеми супостатами и справимся без лишних отлагательств: и с Францией, и с Англией, и с Турцией, и с Австрией!». И все это слушал и слушал царь Николай Первый, и, несомненно, ободрялся подобными речами.

И это продолжалось даже тогда, когда англичане и французы внезапно оказались у берегов Крыма…

19 сентября 1854 года князь Меншиков встал со своей армией на берегу Альмы, а 20-го французы и англичане первыми вступили в бой. Увы, главнокомандующий не знал толком ни местности, ни того, что будет делать в ближайшие часы. Русские частью встали так, что позволили не только пехоте, коннице и наземной артиллерии врага ударить по себе, но и открыли себя для дальнобойных корабельных пушек вражеского флота. Но об этом они узнают не сразу. «Неприятель со страшным флотом и с огромным войском стал приближаться к нам, — писал один из участников этой битвы. — У каждого из нас дрогнуло сердце при виде стройно движущейся бесконечной массы войска».

Но, благо дело, русская артиллерия уже успела занять удобные позиции и встретила шквальным огнем французов и англичан. Только команда «огонь» была дана слишком рано, и большая часть артиллерийских запасов оказалась потрачена впустую — ядра и картечь не долетали до идущего вперед врага. А потом англичане и французы стали ложиться сотнями под русским огнем, но никто не дрогнул. Ряды смыкались, места убитых и раненых занимали живые. Но только французы и англичане подошли на необходимое расстояние, тут и началось избиение русских полков. Союзники пустили в ход свои легендарные штуцера, бившие в два-три раза дальше русских гладкоствольных винтовок. А с моря стали палить подошедшие корабли. Один только Минский полк, неосмотрительно поставленный близ моря, был уничтожен в течение десяти минут. Когда же русская артиллерия получила полную возможность нанести неприятелю непоправимый ущерб, по рядам понеслось: «Кончились снаряды!». Это был и позор военных снабженцев, и страшное и непоправимое разочарование для бойцов.

Самую важную и выгодную позицию в этой битве, на прибрежных приморских возвышенностях, князь Александр Меншиков отдал защищать генералу Кирьякову с его 17-й пехотной дивизией. Это была практически природная крепость. Дивизия имела все возможности долго и удачно вести бой с наступавшим противником. За глаза о Кирьякове говорили, что он пьяница и лишен каких бы то ни было полководческих способностей. Но князю Меншикову были по вкусу генералы, которые не могли обойти его талантами. Правда, такие военные были хороши только в мирное время, в часы застолий, когда от их приказов не зависели жизни тысяч людей. Кирьяков должен был стоять на высоте и встретить врага огнем батарей. Еще прежде Кирьяков самоуверенно бросил: «Да я на подъеме и с одним батальоном их шапками закидаю!». У моста через Альму русские в меньшинстве яростно отбивались от французов и не сдавали позиции. Они знали, что за их спиной полки Кирьякова и русская артиллерия. Каково же было их страшное изумление, когда с высот, которые должны быть своими, по позициям отбивавшихся русских ударили французские пушки ядрами и картечью! Но прежде не менее удивились сами французы из передовых отрядов, когда, поднимаясь трудными горными тропинками, не встретили сопротивления. А когда взобрались на гору, то не обнаружили там вообще никого! Русских на самом ответственном посту не оказалось! Позже узнали, что Кирьяков без каких-либо причин отдал приказ сдать позиции. Его обнаружили в одной из лощин, одного и пешего. Он твердил только одну фразу: «Лошадь подо мной убили! Лошадь убили!..» Увидевшие его офицеры поняли: генерал был пьян. После сдачи его высоты русские, охваченные огнем с двух сторон, стали медленно отступать. Но куда отступать в случае поражения, они не знали. Главнокомандующий князь Меншиков даже не определил пункта сбора, а должен был это сделать, чтобы не внести еще больший хаос в случае неудачи.

Почти все части отступали с достоинством, открыв спины штуцерам французов, смыкали ряды за убитыми. Просто уходили в никуда. Но некоторые бежали, и конные, и пешие, потому что шквальный огонь с занятых высот и окрестных равнин безжалостно выкашивал русских. Они и ответить не могли — ряды их редели, снаряды у пушек закончились, гладкоствольные ружья не могли достать врага. Было ясно: битва проиграна. Именно тогда, понимая весь позор своего командования, князь Меншиков и отдал свое знаменитое распоряжение офицеру своего штаба, Грейгу, немедленно ехать в Петербург. «Что мне донести государю?!» — спросил тот. «Донесите о том, что видите сами, — кивнул Меншиков на отступающих в спешке, а то и немногих бегущих русских солдат. — Вот об этом донесите его величеству!». Он, опытный царедворец, именно так решил перестраховаться, и у него это получилось. Через семь дней Грейг влетел в Гатчинский дворец и рассказал о проигранной битве. Николай Первый заплакал и попросил сообщить подробности. Тут молодой адъютант Грейг, прежде не видавший подобных баталий, в красках рассказал те эпизоды, что видел сам. «Замолчите! — рявкнул на него вдруг оживший всем своим сердечным гневом царь. — Идите и проспитесь, офицер!» Он не желал верить в позорное отступление при Альме, и не желал весьма справедливо. Были и другие вестники от главнокомандующего: поначалу курьерам было велено ехать в Гатчину в обход Петербурга, дабы не было утечки сведений. Князь Меншиков всячески постарался оградить себя и своих генералов от расплаты и писал, что войска сражались плохо. Но это была предательская ложь! При чудовищном командовании, при том что русских было почти вдвое меньше, битва оказалась героической.

Русские не понимали, почему французы не преследовали их в тот день. Но главнокомандующий Сент-Арно не дал приказа преследовать, потому что решил, что под Альмой им дал бой лишь авангард русской армии в Крыму. И что основные силы поблизости, может быть, в двух шагах! Никто не догадывался, что это и была практически вся сухопутная русская крымская армия! На тех прибрежных высотах, стреляя в спины русским, французы даже не думали идти за ними. И потом еще два дня пили вино за победу над авангардом противника! А какая была разница в потерях?! Русских погибло более шести тысяч, французов, вооруженных куда лучше, да с поддержкой флота, всего на тысячу меньше. Но сколько русских осталось умирать ранеными под теми высотами? Их просто не смогли взять под шквальным огнем. Сотнями, истерзанные пулями и картечью, они корчились вдоль военных дорог того дня. И все же князь Меншиков сумел отговориться перед лицом государя — и ему лишь высказали всемилостивейшее сожаление о проигранной битве. И не был наказан за свои необъяснимые и преступные действия генерал Кирьяков, и все понимали почему. Ведь его назначал Меншиков, и светлейший также убедил государя, что было оправдание у его генерала бросить высоты.

Это поражение легло траурной тенью и на царский дом, и на всю Россию. Так бойко храбрились и ни во что не ставили противника, и вдруг такое? Более других пали духом славянофилы во главе с Сергеем Аксаковым: «Бог отступился от нас, — писал он. — Уже очевидно, что у нас мало войск в Крыму, что мы не были готовы встретить неприятеля, и, по моим соображениям, вскоре мы можем потерять и Севастополь, и весь Черноморский флот. А все потому, что мы отступились от святого дела веры и своих братьев». Это он говорил о том, что русская корона так мало делала для освобождения балканских славян!

Умным людям в России стало ясно: к войне страна готова не была и вступила в нее глупо, как вступают в болото, думая, что это всего лишь зеленый луг.

Тем временем, пока Россия полнилась слухами, князь Меншиков, зализав раны в Севастополе, взял и увел армию из города, оставив его с крохотным гарнизоном под командованием адмирала Владимира Алексеевича Корнилова. Адмирал Павел Степанович Нахимов, зная, что его товарищ Корнилов прекрасный организатор, с радостью согласился подчиняться ему. Севастополь был защищен плохо, особенно с северной стороны, это знали все. Еще за полгода до высадки союзников у Евпатории, Корнилов предоставил Меншикову проект по укреплению города, но светлейший князь по непонятным причинам отверг это предложение. С другой стороны, князь ведь и думать не хотел, что враг окажется в Черном море, и говорил об этом всем и каждому!

С полей у Альмы главнокомандующий, князь Меншиков, привел в Севастополь израненную, истощенную армию. Корнилов позже писал: «Ни госпиталей, ни перевязочных пунктов, ни даже достаточного количества носилок для раненых не было, и этим объясняется огромное количество тех солдат, которых оставили на поле сражения…»

Более двух тысяч израненных солдат мучились и умирали прямо на Севастопольской земле, под открытым небом. Хорошо, Нахимов вспомнил, что у него было восемьсот тюфяков, приготовленных для матросов, их и принесли самым тяжело раненым солдатам.

Но прежде чем уйти с уцелевшими полками из Севастополя, Меншиков на совещании дал приказ, от которого адмирала бросило в дрожь.

— Я приказываю вам, Владимир Алексеевич, затопить эскадру на Севастопольском рейде.

Затопить в бухте русские корабли, чтобы не прошли корабли англичан и французов, это, конечно, была идея здравая. Но только с одной стороны. Потому что затопление означало гибель черноморской эскадры и невозможность воевать на море. Наконец, флот союзников мог курсировать вдоль всего побережья и обстреливать тот же Севастополь с другой стороны.

— Я этого не сделаю, Александр Сергеевич, — ответил адмирал. — Я сам выйду с эскадрой в море и дам бой.

Он просто хотел достойно погибнуть, как русский офицер и моряк. На флагманском корабле, у берегов родного города, взяв с собой побольше врагов.

— Нет, адмирал, вы этого не сделаете. А если попытаетесь мне противиться, тогда я отправлю вас губернатором в Николаев. — Князь нервно усмехнулся. — Сегодня же и отправлю, Владимир Алексеевич. И попробуйте мне не повиноваться.

— А коли не повинуюсь?

— А коли не повинуетесь, вновь мне воспротивитесь, посажу под арест и отправлю в Петербург, как заключенного. Корабли приказываю затопить немедленно.

Понимая, что обстановка накаляется, вмешался адмирал Нахимов:

— Мы затопим корабли на рейде, генерал. Приказ будет выполнен.

Корнилов сдался. И он, и Нахимов знали наверняка, что потеря одного из них окажется непоправимым ударом для всего Севастополя и его жителей. Им надо было держаться вместе. Наконец, когда-нибудь, если город останется жив и будет в руках России, корабли можно построить и новые.

Уходя, хитрый Меншиков оставлял город сразу на двух адмиралов. Другие бы рассорились в пух и прах. Но два великих флотоводца и мудрых человека поделили свои обязанности. К тому же на тот момент в Севастополе был и третий выдающийся человек — гениальный русский фортификатор Эдуард Иванович Тотлебен. Втроем, сразу после ухода Меншикова, они и взялись за дело.

На рассвете 11 сентября началось затопление кораблей черноморской эскадры. С просверленными днищами суда один за другим стали уходить под воду. Моряки плакали, стоя на берегу и отдавая честь прошлой славе своих боевых кораблей. Но город тем не менее укреплялся артиллерией, снятой с кораблей, и гарнизоном.

Счет шел на часы. Все ожидали штурма. Корнилов, Нахимов и Тотлебен практически не спали. 14 сентября вышло знаменитое обращение Нахимова к экипажам своей затопленной эскадры. Вот что он писал: «Неприятель подступает к городу, в котором мало защитников, поэтому я приказал затопить суда и присоединить экипажи с абордажным оружием к гарнизону. Я уверен в командирах, офицерах и командах, что каждый будет драться как герой. Нас соберется до трех тысяч. Сборный пункт на Театральной площади».

Корнилов руководил всеми работами в Севастополе, Нахимов создавал новые батальоны и полки из экипажей, Тотлебен в срочном порядке восстанавливал фортификацию военного города. И все это происходило в ежедневном, даже в ежечасном ожидании штурма Севастополя.

Но суда были затоплены не все. И тут сыграл великую роль его величество случай. Позже Корнилов написал в дневнике: «Должно быть, Бог не оставил еще России. Конечно, если бы неприятель прямо после Альминской битвы пошел на Севастополь, то легко бы завладел им». А вот что писал Нахимов: «Первая моя просьба к государю по окончанию войны — отпуск за границу. Так вот-с, поеду в Европу и назову публично ослами и Раглана, и Канробера».

А дело было так. Главнокомандующий англичан, лорд Раглан, был не самым выдающимся военным и хорошо понимал это. Он боялся тотчас же после победы ввязываться в новую битву. Его осторожный генерал Джон Бергойн высказал свое мнение о штурме Севастополя. А поскольку дело шло на часы, выслушав его, Раглан без промедления послал в ставку к французам своего адъютанта. Пятидесятивосьмилетний маршал Франции и друг императора Наполеона Третьего, Леур де Сент-Арно, легенда французской военной машины, прошедший огонь, воды и медные трубы, уже умирал от лихорадки. И знал о приближении конца. Он был стратегом, но теперь мысли его путались, интуиция полководца изменяла. И он старался быть осторожным в своих решениях. Тем паче он видел героизм русских солдат у Альмы, на что они способны, защищая свою землю. Лежа на кушетке, истекая потом, он продиктовал письмо Раглану: «Сэр Джон прав: обойдя Севастополь и напав на него с юга, мы будем иметь все наши средства в нашем распоряжении при посредстве гаваней, которые находятся в этой части Крыма и которых у нас нет с северной стороны».

Судьба распорядилась именно так. Штурм был отложен, и это дало спасительную фору русскому городу-крепости Севастополю. Еще через несколько дней маршал Сент-Арно умер, и его место занял малоинициативный бригадный генерал Канробер, походивший своими полководческими достоинствами на лорда Раглана. Это был еще один спасительный козырь для русской армии в Крыму.

А 5 октября со страшной бомбардировки начался штурм Севастополя. Но город уже был укреплен и не желал сдаваться. Корнилов, Нахимов, Истомин и другие генералы в этот день ходили под пулями, весь день оставаясь на батареях. Ядра летали над их головами, их мундиры заливала кровь артиллерийской прислуги. Еще накануне адмирал Корнилов передал через адъютанта свои часы сыну, который оставался в Николаеве, сказав: «Не хочу, чтобы попортили». На Малаховом кургане, в полдень, его смертельно ранило в живот ядром. Когда вскоре адмиралу донесли, что английские и французские осадные батареи сбиты и штурм провалился, он прошептал: «Ура, ура!», — и тотчас же скончался.

Именно так, с Альмы и штурма Севастополя, и начиналась уже Крымская кампания 1854 года. Высадка англо-французских войск у Евпатории заставила русских пересмотреть всю диспозицию их войск. Теперь взгляды Европы и России должны были устремиться на Крым. Именно туда, на землю древней Киммерии, с Балкан в октябре месяце и был направлен главнокомандующим южной армией Михаилом Горчаковым в помощь Меншикову корпус генерала Данненберга. Он состоял из двух дивизий под командованием генералов Соймонова и Павлова, в одной из которых, в Охотском полку, служил Петр Алабин…

7

Путь из Дунайских княжеств на юг России был не самый близкий: впереди Одесса, Николаев, Херсон, Перекоп. Корпус Данненберга выступил в поход 3 октября, за два месяца до провалившегося штурма Севастополя, и никто толком еще не знал в армии, как сложилась судьба черноморского города-порта.

Тридцать тысяч человек, с артиллерией и обозом, двигались скорым походным маршем: немного сна в гигантском палаточном лагере под открытым небом, хлеб да перловая каша — и снова в путь. Шли по теплой Бессарабии, по ее пыльным бескрайним дорогам, под пронзительно синим небом октября…

Командир роты Алексей Черенков поглядел на двух своих офицеров: штабс-капитана Петра Алабина и поручика Павла Гриднева. Они ехали верхом, не спеша; рядом шумно и бойко топала их рота. Тучная серая масса людей сзади, такая же перед глазами. Погляди шире — полк, а там и целая бригада. А поднимись соколом — вот она и вся армия ползет гигантской серой гусеницей прямехонько в Крым. А прислушайся — гул, как от пчелиного роя. До боев далеко, впереди дорога! И дальняя — в сотни верст! А в дороге престало петь: строевые и задорные. Это что командир прикажет!

— Вы, Алабин, я слышал, Венгерскую кампанию одолели? — спросил Черенков.

— Так точно, Алексей Михалыч, — кивнул тот. — За революционерами охотился.

— И как, удовольствие получили?

Алабин переглянулся со своим товарищем Гридневым. Его он знал дольше Черенкова. Тот улыбнулся.

— Нет, Алексей Михалыч, не получил, — покачал головой Алабин. — Венгры были достойны свободы, а мы туда пришли пороть их по-русски, по-помещичьи. Малое удовольствие, скажу я вам. И в глаза я их насмотрелся: ненависти там было к русским, ой, как много!

— Ясно, — кивнул Черенков. — Я в те годы на Кавказе был. За абреками гонялся, мать их растак. Мы за ними, они за нами. Так что мне повезло, слава богу. Неохота европейцев-то мучить!

— Это верно, Алексей Михалыч. А пришлось нам, к великому несчастью, много чего натворить. Вот и думай, как Бог распорядится после того нами…

— Бог милостив, глядишь, и простит, — вставил его товарищ Павел Гриднев. — Вот побьем турков, Он и смилуется!

Теперь они могли так разговаривать — и об австрийцах, и о Венгрии. Шутить на подобные темы. Но только теперь. Нынче австрийцы превратились из сердечных друзей в коварных недругов. И русская корона не удивилась, если бы вдруг, за спиной русской армии, и без того подготовленной не лучшим образом, оказалось бы австро-венгерское войско. Но семь лет назад все было иначе! Австрийской империей столетиями правили Габсбурги. Основу нации составляли немцы, но их было не более четверти в империи. Помимо самой Австрии Габсбургам также принадлежали Богемия и Венгрия, Хорватия и Трансильвания, Галиция и частично Италия. И повсюду шла германизация народов «второго сорта», ущемлялись их национальные права. И вот Венгрия созрела для того, чтобы выйти из-под австрийской власти, создала повстанческую армию, которую возглавили венгерские дворяне-патриоты. Тут австрийский император Франц-Иосиф, затрепетавший перед перспективой развала своего большого наследства, и обратился к русскому императору Николаю Первому за помощью. А Николай, как известно, ненавидел все революции, какие бы они ни были: буржуазные, санкюлотские или национально-освободительные, по-венгерски. Одно слово «революция» уже оскорбляло слух нетерпимого и грозного императора! И он послал на территорию Венгрии двухсоттысячный корпус своего фаворита и учителя, героя Бородина генерала Паскевича.

Именно в эту баталию, которая, говорить честно, была позорной для русской короны, и угодил молодой еще унтер-офицер Петр Алабин. Хотел же он воевать? Вот и получил войну. Только эта война другой выходила. А так хотелось походить на своих героических предков!..

Дед его, Антон Герасимович, воевал под знаменем Суворова, отец, прапорщик Владимир Алабин, хоть и был на гражданской службе, в 1812 году вступил в армию и дошел до Парижа, откуда привез жену-француженку. Это была настоящая любовь, потому что Владимир Антонович был русским дворянином, а жена его просто парижанкой. Алабины гордились своим дворянским гербом и прошлым фамилии, потому что веками несли службу русскому престолу.

После коммерческого училища, по милости императора, 1 апреля 1843 года Петр Алабин был зачислен в Тульский егерский полк, а через три года в чине подпоручика переведен в Камчатский егерский полк.

23 апреля 1849 года перед полком был прочитан грозный приказ. Его зачитывал громовым голосом генерал-штабист с пунцовым лицом и дрожавшими от гнева тяжелыми щеками.

— Бродяжническая шайка злонамеренных людей сначала тайно, развратом неопытных умов, прельщением их своеволием, — его и самого всего потряхивало от праведного гнева, — вооружила наконец явно в некоторых государствах легкомыслящих и нетвердой нравственности людей против правительства. — Он говорил и то и дело глядел на них, солдат и офицеров: как доходит, до кого доходит, — и сии заблуждающиеся, в ослеплении своем, произвели народные бедствия!..

Первого мая Камчатский полк в составе корпуса генерал-фельдмаршала Паскевича вступил на территорию Венгрии. На какое-то время царское воззвание вдохновило его. Но это чувство угасло очень быстро. Ему приходилось стрелять в простых венгров, видеть лица пленных. Эти люди смотрели на русских с ненавистью. Русские проходили все дальше по землям Венгрии, где австрийцы веками мучили местное население, не считая его равным себе. А теперь к этим мучениям еще прибавилось вторжение России, и они, русские каратели, говорили венгерским революционерам: «Мы вам не австрийцы, мы вас поучим драться!» И учили, и мучили. И что самое непонятное, что мучили свободных венгров крепостные русские мужики, которые должны были двадцать пять лет драться где-то и за что-то, за что и сами толком не знали.

Петр Алабин все чаще вспоминал последнюю строку того зачитанного им, уходящим на войну, приказа: «Бог благословит наше доброе дело!»

Позже он напишет в своем дневнике: «Признаться, не раз приходилось украдкой утирать слезы, когда, например, почтенная старушка, мать арестованного, бросалась перед нами на колени и обхватывала наши ноги, умоляя пощадить ее единственного сына, или когда мы были вынуждены отстранять молодую женщину, в истерическом припадке вцепившуюся в мужа, которого уводили от нее. И все это при раздирающем душу плаче и крике нескольких малюток, перепуганных нашим появлением». Однажды он даже отбил венгерскую семью у двух своих же казаков, которые хотели ограбить крестьян, арестовал мародеров и отдал их под суд.

Все это было горько, неправедно, отвратительно.

В августе 1849 года революция была подавлена, а в сентябре они вернулись домой. Но Петр Алабин понимал, что худшее для многих венгров еще впереди, потому что теперь придут австрийцы и будут мстить тем, кто не захотел жить по их законам.

— Мы, Алексей Михалыч, бросили в сердца венгров семена неприязни, а может быть, что скорее всего, и ненависти, — управляя лошадью, сказал Петр Алабин ехавшему рядом капитану Черенкову. Он думал, договорить ему начатое или оставить при себе. Все же решился. — Исполнили свое призвание: лишили самостоятельности бытия и заковали в цепи единственный еще опасный нам народ на берегах Дуная. И события эти, увы, достойны вечного сожаления.

— Спорить не буду, — помолчав, кивнул капитан роты.

Алабин с грустью улыбнулся: он вспомнил, как совершил отчаянный поступок, уходя из венгерских земель. У одного из революционеров, которого арестовали, взял из его дома бюст лидера венгерской революции Лайоша Кошута, который был и премьер-министром, и президентом Венгрии в эти два года борьбы. Один из старших офицеров по дороге в Россию случайно увидел этот бюст, нахмурился: «Кто таков?». «Немецкий философ, фамилию только забыл», — ответил он. «А-а, — протянул старший офицер. — Вы не больно-то немчурой увлекайтесь, Алабин, они и до греха довести могут!»

— Что улыбаетесь? — спросил Черенков.

— Так, припомнилось, — ответил Петр Алабин. Об этой подробности он не стал бы рассказывать и верным сослуживцам. Не поняли бы! — Ну да дело прошлое, хотя воспоминаний много! — Алабин задумался, покачал головой. — Напишу об этом однажды, о многом напишу…

— Неужто писателем стать хотите?

— Если выживу — дорог впереди много. — Он взглянул на Гриднева. — Разве не так, Паша?

— Так, Петруша, так, — откликнулся командир взвода Павел Гриднев. — Только сначала выжить надо! Дай-то нам Бог удачи!

8

Пока тридцатитысячный корпус генерала Данненберга полз в сторону Крыма, там на все лады громко и счастливо понеслось одно звучное слово: «Балаклава!» Русские войска в Крыму, совсем потерявшие боевой пыл, повторяли его как заклинание: «Балаклава! Балаклава!»

Бывают сражения обдуманные, стратегически просчитанные, а бывают спонтанные, по порыву воинственной полководческой души. Что касается последних, Наполеон Бонапарт говаривал: «Вмешаемся в битву, а там посмотрим!» Но чтобы вести такие сражения, и нужно быть Наполеоном! Необходимо иметь звериное чутье, чтобы распознавать все сильные и слабые стороны противника, предугадывать каждое его движение, каждый последующий шаг.

Если такого чутья нет, то и дергаться не стоит!

А это было даже не сражение, а безжалостное избиение англичан. И не простых пехотных полков, пушечного мяса в любой войне, а легкой кавалерии, состоявшей из отпрысков избранных аристократических семей объединенного королевства. В тот злосчастный для Европы день голубой кровью умылась крымская земля. Огласка этой катастрофы вызовет великую скорбь в сердцах всей английской аристократии и станет одним из главных военных скандалов девятнадцатого века…

А все было так: турки, стоявшие в четырех редутах по двести пятьдесят человек в каждом, оставили высоты Балаклавы под натиском русских войск, выступивших скоро и внезапно. Солдаты Порты бежали так поспешно, что бросили на холмах свои пушки, за что разъяренные шотландцы едва не перекололи штыками своих союзников. Главное, важные позиции оказались потеряны. Именно в эти часы в командовании англичан и произошло роковое недоразумение.

Лорд Фицрой Сомерсет Раглан, пятый сын герцога Бофорта, главнокомандующий английской армией, человеком был смелым и харизматичным. Когда-то он служил военным секретарем знаменитого Артура Веллингтона, которому сам Наполеон отдал шпагу, и женился на его племяннице. При Ватерлоо Раглан потерял правую руку по самое плечо, что стало для молодого офицера великой трагедией. Но он не пал духом! Тяжелое увечье подтолкнуло его даже к изобретению нового покроя сюртука, а именно рукава, который позже назвали его именем. Вверх Раглан шагал уверенно и смело даже с одной рукой. Он оказался хорошим военным администратором, но не полководцем, и сам знал об этом.

Но проявить-то себя порой так хотелось!

И вот лорд Раглан, держа в левой руке подзорную трубу, разглядел, как эти русские стаскивают с позиций отнятые у турок пушки.

— Генерала штаба Эйри ко мне! — приказывает он адъютанту.

Прибывает Эйри.

— Генерал, — говорит Раглан. — Мой приказ. Пишите… Лорду Лекэну приказываю легкой конницей идти во фронтовую атаку на позиции русских и отбить потерянную турками артиллерию. Батарея конной артиллерии может сопровождать. Французская кавалерия на вашем левом фланге. — Командующий французской армией генерал Канробер гостил в эти часы в лагере союзника — и был лишний повод показать ему, на что способны храбрые англичане! Лорд Раглан раздумывал недолго и добавил: — Исполнить немедленно.

Побледнев, но не подав виду, лорд Эйри записал последнее слово, подозвал офицера своего штаба 15-го гусарского полка капитана Нолэна, и военного, и популярного публициста в одном лице, и отдал ему записку. Вскочив на коня, капитан, даже не представляя, вестником какого черного невежества и преступной глупости является, рванул во весь опор к командиру английской конницы. Через четверть часа у походного шатра лорд Лекэн прочел приказ главнокомандующего.

Он тотчас изменился в лице и прошептал:

— Это же безумие?!

Но, взглянув на непроницаемое лицо Нолэна, который только нахмурился, понял, что капитан ни о чем не подозревает. Тогда Лекэн велел подозвать к себе командира легкой кавалерии лорда Кардигана. Еще через пять минут лорд Кардиган, командир привилегированной драгунской бригады, именуемой в армии «Бригадой легкой кавалерии», в состав которой входила вся знать королевства, узнал, что ему предстоит сделать. Он подкрутил свой тонкий черный ус и холодно прищурил правый глаз.

— Нас посылают на три батареи русских? — поглядев на начальника объединенной кавалерии, как всегда бесстрастно спросил он. — Но этого быть не может, сэр.

— Но это так, — ответил ему начальник.

— А что же… пехота? — по-прежнему хладнокровно спросил лорд Кардиган. — О ней даже не упомянуто в этой записке?

По всем правилам военной тактики подобная атака конницы должна была сопровождаться поддержкой пехоты и артиллерии — это было известно обоим командирам.

— Увы, граф. Ни слова, — покачал головой лорд Лекэн. — У нас нет выбора — это приказ: остается только повиноваться. — Он улыбнулся с горечью. — И я поручаю это предприятие вам. Заранее простите меня, граф. Просто вы — лучший.

Лорд Кардиган вытащил из ножен саблю и, приблизив лезвие к лицу, отсалютовал ею.

— Храни вас Господь! — кивнул ему Лекэн.

В этот день, тринадцатого октября 1854 года, им предлагали совершить чудо!

А точнее, пойти на верное самоубийство…

Большинство легких кавалеристов в лагере англичан, прибывших в Крым — завоевывать варварский край, сохранили душевный подъем паладинов прошлых веков. В этот час они даже не успели понять, что им угрожает. И что жизни их — столь дорогие родному острову! — так стремительно приближаются к концу. Через пять минут капитаны молчаливо разлетелись по своим сотням и тогда же бойко завыли медные трубы горнистов, призывая бригаду легкой кавалерии немедленно готовиться к атаке.

Время приближающейся трагедии под Балаклавой пошло на минуты…

В 11 часов 20 минут лорд Кардиган выехал вперед на черном скакуне Рональде, призере Ипсомских скачек, и скомандовал:

— Бригада легкой кавалерии идет в наступление! Первый эскадрон семнадцатого уланского полка — направляющий! Изо всех сил держать строй!

И лично занял место в первом ряду, как и прочие, растянувшемся по всему фронту. Все происходило на безымянном крымском поле у гор и селений с тяжелыми для европейца названиями, но которым вскорости суждено будет стать известными всей Европе.

И вот уже стройные сотни кавалеристов в богато расшитых красных мундирах, качнувшись вперед, пошли шагом, набирая темп, ускоряя аллюр, а потом уже ветром полетели к русским редутам. И чем дальше, тем бешенее неслись они навстречу неумолимому року!

— Красавцы! — не скрывая восхищения, вымолвил тогда лорд Раглан. Его штабисты с тем же восхищением и предчувствием чего-то страшного наблюдали за этой картиной. — Я решил верно, господа: пусть впереди будет легкая кавалерия! Клянусь памятью короля Георга Первого, они быстрее тяжелых кирасиров Скарлетта доберутся до русских и накажут наглецов! — Держа подзорную трубу в единственной руке, оставленной ему Наполеоном Бонапартом, лорд Раглан взгляда не мог оторвать от несущейся лавины всадников, под которыми от конского стука копыт сотрясалась земля. — Ну какие же красавцы эти рыцари Кардигана!

Зрелище, на первый взгляд, и впрямь было восхитительным — роскошные всадники на роскошных конях стремительно преодолевали расстояние, несясь по долине. Боевые кони «рыцарей Кардигана» так и взрывали копытами сухую крымскую землю! Еще пройдет полчаса — и этих всадников, летящих навстречу смерти, раз и навсегда назовут «бешеными кавалеристами», а саму безымянную долину — «Долиной смерти».

Русские, изрядно оснащенные артиллерией, стояли углубленной подковой между селением Кадыкиойем и Федюкиными высотами, когда увидели, что подняв пыль, прямо между ними по-бычьи прет — неясно куда и непонятно зачем — не менее тысячи англичан — целый осиный рой! Увидели это и те немногочисленные русские, что недавно выставили турок из четырех редутов, а теперь решили спешно увезти орудия. «Пушки на позиции! — заревели пехотные русские офицеры. — Быстрее, ребятки! Быстрее, родные! Силушки не жалейте! Фортуна уйдет! Опоздаем, изрубят всех к чертовой матери!» Солдаты, напрягая жилы, заторопились, оборачивая жерла недавно турецких пушек, отданных так беспечно и глупо противнику, на приближающихся англичан.

— Они что, обезумели? — спросил в эти минуты командующий французским штабом генерал Боске, накручивая подзорную трубу и еще не веря своим глазам. — О чем думает Раглан?! И почему молчал Канробер?! Он же там, черт возьми!

Войска французов, как кавалерия, так и пехота, стояли слева от англичан, и Боске мог легко видеть спины союзников в красных мундирах, что сейчас на дорогих боевых конях уходили вперед — прямо на пушки русских. Моложавый бригадный генерал Пьер Боске, долго воевавший в Алжире, был самым популярным генералом во французском военно-экспедиционном корпусе.

— Это же смертники, — только и добавил он, окруженный своим штабом. — Храни их Господь!..

И вот первые аристократы королевства, солдаты лорда Кардигана, влетели в котел, уже поставленный на огонь, готовый вот-вот закипеть, расплескивая кровавую похлебку…

Русские ненавидели англичан — и было за что! Они, как и французы, пришли не просто захватчиками на их землю, а союзниками нехристей турок — вечных врагов всех без исключения славянских народов. Последних турки столетиями уничтожали на захваченных территориях без пощады или уводили в рабство. Со стороны англичан это было оскорбительно, преступно и прощению, по мнению русских солдат и офицеров, не поддавалось. А еще не могли простить русские бомбежки Севастополя, когда под огнем и завалами погибали не только солдаты, рожденные для победы и гибели, но и мирное население крепости: старики, женщины и дети. Поэтому с особым чувством ждали русские батареи несущуюся на них кавалерию англичан, с особым азартом грудились пехотные полки в зеленых мундирах у селения Кадыкиойя и у подножия Федюкиных высот.

— Ждем! Ждем! — еще не веря в такую удачу, говорили русские офицеры-артиллеристы, нервно глядя в подзорные трубы.

Это был редкая ситуация, когда старшим офицерам двух военных станов не надо было испрашивать у высшего начальства начинать битву или нет — все и так было ясно!

ФОРТУНА!

Одним из первых, — в первой же линии с семнадцатым уланским полком, пока еще державшим пики вертикально, — летел на отнятые у турков редуты и сам бригадир Кардиган на черном скакуне Рональде. Граф справедливо решил, что честь не позволит ему укрыться за спинами своих кавалеристов. Да и не укрыться тут было никому! Он уже готов был услышать первый перекрестный залп русских пушек и принять смерть, дай бог, чтобы скорую! Слева от него летел и капитан Нолэн, привезший «черную» весть от лорда Раглана.

Когда они были в самой середине котла, Кардиган выхватил из ножен палаш и громко скомандовал:

— Сабли наголо! Пики вперед!

Перекличка капитанов пошла по рядам, и тут же опустились длинные копья улан, с ледяным стальным звуком вылетели палаши английских кавалеристов — драгун и гусар — из ножен.

А в рядах русских артиллеристов, у растянувшихся батарей, уже дымились запалы. Но офицеры все еще твердили: «Ждать, родимые, ждать!..»

Но ждать оставалось считанные секунды…

И вот котел закипел — стремительно и страшно! Первыми не выдержали бывшие турецкие бастионы, не на шутку испуганные вырастающей перед ними лавиной англичан, готовой смести все на своем пути, вслед за ними начали палить орудия с подножия Федюкиных высот, и уже потом — пушки Кадыкиойя. Земля задрожала: перекрестный огонь, которого ждал граф Кардиган, обрушился со всем ожесточением на бригаду легкой кавалерии. По жестокой иронии судьбы первым погибшим англичанином оказался капитан и военный писатель Нолэн — осколком снаряда ему разорвало грудь и выбросило из седла. В будущем эта смерть окажется очень выгодной лорду Раглану и его штабисту — генералу Эйри: в один голос они станут утверждать, что капитан Нолэн забыл добавить от себя к записке, посылающей на смерть отпрысков первых аристократов Англии: «Атаковать русские батареи, если возможно». Но рассуждать об этом было уже поздно и бесполезно: ад для англичан разверзся! Вначале били снарядами — они тяжело и страшно рвались у конских ног, разрывая тела животных и людей, разметая их в стороны. Падающие кони давили всадников, кровавая конская требуха разлетались по каменисто-песчаной крымской земле, в кровавой жиже ползали и стонали первые умирающие гвардейцы.

Уланы семнадцатого полка, ставшие первой линией нападавших, поймали свою удачу — они миновали фланговую бомбежку с Кадыкиойя и подножия Федюкиных вершин — проскочили-таки! — и открылись только бывшим турецким редутам, стоявшим к ним во фронт. «Вперед, Мертвые головы, вперед!» — ревели уланы боевой клич своего полка. Всем — и англичанам, и французам, и русским, — запомнился сержант Талбот, потомок древнего аристократа Джона Талбота, еще с Генрихом Пятым ходившего на французов в Столетней войне. Пушечным ядром ему снесло голову — фонтан крови бил из открытой шеи, поливая других, скачущих за ним, англичан, и суровую крымскую землю. Но обезглавленный сержант все еще несся с саблей в руке, отчего-то не выпуская ее, сжав воистину мертвой хваткой, пока новый залп не разорвал и его лошадь, и его уже неживое и без того изуродованное тело.

«Картечью! Картечью!» — неслось в рядах русских артиллеристов на бывших турецких бастионах.

А 17-й уланский полк, поредев лишь наполовину, все рвался и рвался вперед — ближе и ближе к русским. Сюда, к отвоеванному рубежу, уже скоро подходили пехотные роты и спешила кавалерия — стоило укрепиться, дать отпор бешеным англичанам. Не дай-то бог прорвутся!

А фланговая артиллерийская атака все продолжала и продолжала свою мясорубку — в фарш перемалывать ряды противника, даже не думавшего развернуть коней. Точно они уже были мертвы, стали призраками, эти родовитые англичане, что неслись вперед — на русские редуты. Много позже английский поэт лорд Альфред Теннеси, предок которого погиб в том сражении 13 октября, напишет знаменитое стихотворение, посвященное Балаклаве. Оно так и назовется: «Атака легкой кавалерии».

Там будут такие строки: «Пушки справа от них, пушки слева от них, пушки с фронта на них! Залпы, пламя и дым, крик и чад! Но под градом свинца и картечи, точно львы, несмотря на увечья, смерть презрев, оказались у врат, — подгоняемы роком, как в вечность, ворвались те шестьсот в этот ад!».

Котел битвы кипел неистово! Русские успели ударить картечью по 17-му уланскому полку, проредив его строй, но тем яростнее летели вперед англичане. Их уже ничто не могло остановить — остановить живых! Лорд Кардиган, у которого не осталось в груди никаких чувств, кроме бешенства и гнева, вытянув руку с палашом вперед, уже различал не на шутку встревоженные лица русских артиллеристов…

Шесть сотен 1-го Уральского казачьего полка дрогнули: из-за клубов пыли противник показался им куда более многочисленным! К тому же казаки распознали в противнике дьявольскую ярость без крупицы страха в сердце. Не выдержав, часть казаков повернула коней и бросилась прочь от позиций. Другая — выставила копья вперед, уже готовая принять сокрушительный удар. Но эти живые пока еще мертвецы, точно не заметив их, пронеслись мимо — в сторону редутов и артиллерии, которую им так легкомысленно приказали отбить.

Теперь это был принцип, а разве принцип не стоит жизни?

Лорд Раглан, не выпуская из единственной левой руки подзорную трубу, стоял неподвижно, точно окаменел. Он весь сжался, стал бледен и жалок. И были похожи на него офицеры его штаба. Раглан уже понимал всю катастрофу происходящего и теперь, наблюдая за избиением легкой кавалерии, строил планы того, как ему оправдаться перед Парламентом и короной. А на французских позициях генерал Боске отвел подзорную трубу от глаз и громко сказал офицерам штаба ставшую позже знаменитой фразу: «Это великолепно, но так не воюют! Это — безумие!» Бледный и растерянный, в свой стан прибыл генерал Канробер, нынешний главнокомандующий экспедиционным корпусом, и тотчас же вызвал к себе Пьера Боске.

— Вы можете спасти ситуацию, мсье? — спросил Канробер у бригадного генерала. — Это все Раглан — бездарный Раглан! — но мне жаль этих бедняг!..

— Дайте мне два егерских полка и я помогу этим храбрецам… и безумцам, — ответил Боске.

— Берите столько людей, сколько вам будет нужно, — кивнул Канробер. — Спасите хоть кого-нибудь из них! Я верю в вас, генерал! — добавил он вслед уже выбегавшему из шатра Боске, придерживающему у бедра саблю.

Через пять минут, давно готовые вступить в битву, два конных французских егерских полка сорвались с места и понеслись в сторону кровавой бойни, за ними следовали пехотные французские полки. И туда же спешила тяжелая кавалерия англичан — драгуны и гусары: Раглан поддался уговорам своего штаба спасти легкую кавалерию!

Лишь полсотни кавалеристов из 17-го уланского полка остались в живых — они и достигли батареи, накануне отнятой русскими у турок, но этот прорыв через ворота смерти и через ад лишил многих русских уверенности в своих силах. Англичане врезались в ряды русских гусар раскаленным клинком — и сумели яростью обратить часть из них в бегство. В чаду и ужасе битвы лорд Кардиган пронесся мимо русских гусар и влетел глубоко в ряды казаков, никак не ожидавших такого внезапного нападения. Он полоснул одного из них, другого, получил удар копьем в ногу и под крики: «Лови аглицкого офицера! Держи лиса! Хватай паскуду!» повернул коня Рональда и стремглав поскакал назад — через отступающих в замешательстве русских гусар. А конь его был хорош! И лорд Кардиган, молнией вылетев назад, выжил вновь!

Но положение в долине изменилось — и не в пользу русских. На помощь остаткам легкой кавалерии уже пришли французы! И подтягивались английские кирасиры! Русские бросились догонять и добивать англичан, но столкнулись со свежими силами противника. Кровопролитная битва завязалась в самом центре долины. Немного спаслось легких кавалеристов из героической бригады Кардигана, и спасением своим они были обязаны генералу Боске. Русские отказались от долгого преследования, боясь сами попасть в засаду. Лорд Кардиган, проявивший в этот день чудеса храбрости, с ног до головы залитый кровью товарищей, обнаружил себя легкораненым в ногу только в своем родном стане — в английском лагере.

Он даже не сразу понял, что жив…

Атака русских редутов бригадой легкой кавалерии, кровавая баня и отступление на свои позиции заняло всего двадцать минут. Но за эти двадцать минут были разрушены жизни многих аристократов королевства. Лорд Раглан готовился к худшему, но вздохнул чуть свободнее, когда узнал, что капитан Нолэн убит.

Русские же ликовали: много полков наблюдало как с Федюкиных высот, так и с Кадыкиойя за избиением англичан! Бедные лошади еще долго метались по полю, раненых приканчивали, здоровых ловили и уводили казаки. Англичан не добивали — был дан приказ собирать их и доставлять в санитарный лагерь, но многие, с оторванными руками и ногами, распотрошенные, скончались от кровотечения по дороге.

Около тысячи бойцов, лучших из лучших, потерял в этот день английский экспедиционный корпус. Еще около сотни оказалось в плену. Было много жертв и среди русской кавалерии, но они были несопоставимы с погибшими англичанами.

Весь девятнадцатый век родственники погибших, самые богатые и знатные люди Великобритании, будут совершать сюда, в этот дикий и непонятный им край, паломничества, чтобы оплакивать на пустынном поле, поросшем виноградом, своих детей, отцов и дедов. Они будут смотреть на этот полудикий рдяной виноград и думать, что в нем есть частица крови близких им людей.

Но это будет позже, много позже…

9

Корпус генерала Петра Аркадьевича Данненберга прибыл в Крым именно в те дни, когда здесь праздновали недавнюю победу. О ней говорили все: и участники, и наблюдатели, и те, кто лишь услышал о ней. Главное, что теперь любая будущая битва уже воспринималась как победная — так истосковалась душа русского солдата по триумфу родного оружия!

— Это ж черт знает что такое! — широко шагая, придерживая у бедра саблю, уже в первый день военно-лагерной жизни говорил товарищу поручик Павел Гриднев. — Там с турками сладить не могли, а тут союзникам плетью да через всю жопу! — К вечеру с места недавнего побоища они возвращались в расположение Охотского полка. — А что ж англичане-то, как малые дети? Прям на пушки?! Я о них лучше думал! Слышишь, Петр?

Кроваво-алое небо секли вечерние синие облака. Позади оставались Федюкины высоты. Прибывшие офицеры считали за правило и честь побывать на этом страшном для англичан поле. Трупы уже собрали и похоронили, но там еще повсюду была кровь. Она глубоко пропитала эту землю. Валялись еще клочки рваных английских мундиров, изломанное ядрами и картечью оружие, в котором уже не оставалось толку. Кругом зияли воронки. Вот и два молодых офицера обошли это поле, представляя себе, как все было тут совсем недавно.

— Жаль только, нам этого пирога не досталось, — кивнул Петр. — Фельдмаршал Паскевич уже не вернется. Даст Бог, новые командиры и для нас битву устроят. Я второго такого сидения, как под Силистрией, не вытерплю! Волком взвою!

Присвистывая, их догонял по каменистой дороге веселый казак на кауром жеребце, держа за поводки еще двух коней — белого и гнедого. Казацкая борода была полурыжей-полуседой. Шапка заломлена набок.

Он поравнялся с молодыми людьми.

— Господа офицеры, вот на рынок собрался! А могу и повернуть назад, до своих! Не хотите двух лошадок приобрести, а? По сто рубликов уступлю!

— Дорого для нас, — замотал головой Петр Алабин.

— Да поглядите, поглядите! Хороши ведь, а?!

— Хороши-то хороши, откуда взял? — спросил поручик Гриднев.

— Так из долины привел! С Балаклавы. В тот день они по десять были, потом — по двадцать. Растет цена! На рынке по двести продам, да мне в часть надо поскорее. Вы приглядитесь только: чистой аглицкой породы! Лорды их холили и объезжали. Все в крови были, в чужой, господской! А теперь чистенькие, как младенцы! Сутки отмывал! Наездники их, как поросята резаные, в поле лежали. Ну, господа офицеры?! Берите!

Алабин и Гриднев переглянулись — лошади стоили много дороже и двухсот рублей, это было ясно, так платили бы и жалованье поболее, кто бы отказался!

— Нам безразлично: лорды или пэры, — сказал Петр Алабин. — Свои надежнее! Наши, крымские.

— Ну, как хотите, — поняв, что с этими молодыми офицерчиками каши не сваришь, сказал казак. — Здравия желаю! И прощайте!

И припустил своего коня вперед, увлекая за собой и английских лошадок.

Петр Алабин вздохнул:

— Все равно мы — пехота, на что нам такие жеребцы? Нам и обычной лошадки хватит, чтобы за своими стрелками поспевать, а?

— Верно, — кивнул Павел Гриднев. — Вот были бы мы в Петербурге, да с дамами, вот тогда бы…

— Скатертью дорога, — бросил Алабин в сторону улетающего с трофеями казака. — Найдутся охотники!

В день Балаклавы именно казаки, дальше других преследовавшие англичан и не брезговавшие обогатиться за счет перебитых лордов, наловили сотни и сотни таких вот коней; скупщики, по слухам, брали их за десять, за двадцать рублей, а потом на рынках Крыма, куда военному человеку было добраться тяжело, продавали от двух до пяти сотен рублей. Хорош барыш, ничего не скажешь!

А тем временем весть о битве под Балаклавой уже неслась в Петербург, о котором грезили двое молодых младших офицеров, возвращавшихся в казармы.

Еще через день, не скрывая ликования, по залам Зимнего дворца будет нервно и счастливо ходить император Николай Первый и повторять: «Жаль, как жаль, что я не был там! Это победа, истинная победа! Теперь, теперь уже точно Меншиков должен дать битву, решающую битву! Должен, князь! Должен!..».

Именно для этой решающей битвы и перебрасывали войска с Балкан в Крым, потому что все уже знали: союзники готовят решающий штурм Севастополя. Его допустить было никак нельзя! Русским нужно было ударить высадившимся французам и англичанам, осадившим Севастополь с суши, прямо в тыл.

Ослабить, отвлечь.

Главные силы русские решили сгруппировать в районе древнего городка Инкерман, славящегося своими пещерами и развалинами старинных монастырей, высеченных в скалах…