Кацетница

Дмитрий Аккерман

Далеко не все исторические события можно четко разделить на черные и белые, на хорошие и плохие. Еще сложнее разобраться в них ребенку, волей судьбы попавшему в гущу самых трагичных событий XX века. Роман «Кацетница» – рассказ о простой девочке, которая прошла через боль, страх и ненависть и выжила, несмотря ни на что. Сюжет основан на реальных событиях.

Глава 5. 1940

Оксану не трогали еще три дня. Женщин уводили и приводили, кого-то забирали насовсем, кто-то появлялся новенький. А про нее как будто забыли.

Оксана освоилась в камере, хлебала жидкую баланду, сочувствовала возвращающимся с допросов — избитым и покалеченным. Утешала как могла красавицу Мирославу, которую русские таскали к себе каждое утро. Мерзла по ночам в своей ночнушке, обливалась холодным потом днем. Многие узницы были одеты так же, как и она — будучи арестованы посреди ночи.

На третью ночь вся камера проснулась от жуткого хрипа Мирославы. Она барахталась у стены, пытаясь судорожно дотянуться до пола ступнями ног. Ее сняли, успокоили, однако Оксана до утра слышала ее судорожные всхлипы. И про себя решила: случись такое с ней — она не будет будить всю камеру…

После бессонной ночи Оксану вызвали на допрос. На этот раз ее допрашивал культурный худощавый мужчина, похожий на учителя. Он опять спрашивал фамилию и национальность, а потом сказал:

— Ну все, Оксана. Мама твоя призналась во всем, теперь осталось признаться тебе.

— Как созналась? — растерялась Оксана.

— Вот так, — он придвинул к ней мелко исписанный листок. Мамин почерк она узнала сразу. Правда, он был очень неровный, как будто мама торопилась. Она писала, что состоит в польской шпионской организации, в той же, в какой состоит папа, и долгое время работала против русских.

Оксана долго сидела, тупо глядя на листок.

— Ну, прочитала? — наконец спросил следователь.

— Да.

— Тогда садись, пиши, что ты все знала про маму. И тогда тебя выпустят.

— Нет.

— Что нет?

— Не буду писать. Я ничего не знала.

— Понятно. Тогда мы тебя посадим как ее соучастницу.

— Я не буду писать.

— Хорошо. Увести.

Оксану опять кинули в камеру.

За эти дни она немного сдружилась с несчастной Мирославой. Они часто лежали вместе, обнявшись, и шептались о прошлых временах. Оксану еще несколько дней не трогали, зато Мирославу уводили каждое утро, и каждый раз она возвращалась, еле держась на ногах.

Мучимая страхами, Оксана как-то раз спросила у нее:

— Мира, это… сильно больно?

— Первый раз — сильно. А сейчас… это не больно, это мучительно. Они издеваются. Заставляют делать разные вещи, пихают туда разное…

— Господи, неужели он их не покарает?

— Не знаю, Оксана. Я знаю только то, что я так больше не могу.

В один из вечеров опять вызвали Оксану. На этот раз был ее первый следователь, который ее избивал. Разговор он начал сразу с крика:

— Это опять ты, сука! Я уже за тебя все написал — садись и подписывай быстро!

Он швырнул в нее листком и ручкой. Оксана прочитала написанное. Это было все то же признание в том, что она знала о маме и папе, о том, что они шпионы.

Она даже не стала ничего говорить. Просто съежилась на стуле в ожидании побоев. Следователь медленно подошел к ней, смерил взглядом…

— Значит, запираешься, шлюха бандитская!

Удар! На этот раз он был каким-то чудовищно болезненным и жестоким, сзади по спине. Оксана застыла от жуткой боли, разливающейся внутри нее все сильнее и сильнее. Следователь захохотал:

— Ну, как, неприятно? Погоди, это еще цветочки. Дальше будет хуже.

По его лицу было видно, что мучения девочки доставляют ему удовольствие. Он взял ее за волосы, поставил на ноги и сказал:

— Раздевайся.

«Вот оно», — подумала Оксана. И замерла в нерешительности.

— Раздевайся, я тебе сказал! — заорал следователь.

Оксана нерешительно потянула вверх ночнушку. Сняла, положила на стол.

— Сколько, говоришь, тебе лет? Не верю, — следователь схватил ее пальцами за соски и резко крутанул в стороны. Оксана закричала от резкой боли.

— Да тебя драть уже пора. Ну-ка, снимай трусы.

— Не надо… — пискнула Оксана.

Удар! Кулак, прилетевший ей в ухо, вышиб слезы и искры из глаз. Она рухнула на колени, понимая, что сопротивляться бесполезно. И тянуть время — тоже.

— Встань к стене, — скомандовал он. Она отвернулась, он тут же окрикнул:

— Лицом ко мне. Руки по швам!

Оксана встала к стене, вытянула руки вдоль тела. Лампа била ей прямо в лицо, она не видела ничего. Ей было ужасно стыдно — она впервые в жизни оказалась в такой ситуации. Кровь стучала в висках, ей казалось, что будет проще умереть.

— Вот, стой так, — сказал следователь откуда-то из глубины кабинета. — Сейчас я приведу солдат, и мы посмотрим, как ты запоешь. Будешь рассказывать?

Оксана всхлипнула. Она сама не заметила, как из ее глаз ручьями потекли слезы.

— Да или нет?

— Я ничего не знаю… пан.

— Я тебе не пан! Паны были в Польше! А сейчас вас освободила советская власть!

Оксана кивнула. Боль утихла, стыд охватывал ее все сильнее. Стоять обнаженной перед незнакомым мужчиной… она попыталась прикрыться, но следователь снова рявкнул:

— Смирно!

В кабинете наступило молчание. В темноте тихо скрипело перо. Минут через десять следователь наконец подошел к ней, скептически осмотрел ее с ног до головы. Провел рукой по ее животу, груди. Оксана внутренне сжалась.

— Красивая девочка. Даже страшно подумать, что с тобой сделают грубые солдаты. А ведь тебе просто надо подписать бумагу.

— Но… я не могу.

Следователь коротко ткнул ее носком сапога в живот. Оксана охнула, скрючилась от боли. Мучитель схватил ее за волосы, дернул вверх:

— Было сказано стоять!

Она с трудом выпрямилась, стараясь не смотреть ему в лицо. «Подписать, и будь что будет», — мелькнула в голове мысль.

— В общем, если не признаешься — это будет каждый день. А потом и еще кое-что, — многозначительно сказал следователь.

— Подпишешь?

Оксана промолчала.

— Ну как хочешь. А теперь иди. И думай.

Мирослава встретила ее с тревогой на лице. Первым делом она потрогала ее за низ живота, но Оксана отрицательно помотала головой. Она легла на нары рядом с Мирославой и неожиданно заснула под ласковые поглаживания девушки.

Когда Мирославу утром выводили на очередную пытку, она спросила у Оксаны:

— Который? В очках?

Оксана кивнула. Мирослава сжала губы, и ее глазах появилась какая-то обреченная решимость.

Больше ее не видели. Не видела Оксана больше и своего мучителя в очках. Ее вообще больше не допрашивали. Оксана подозревала, что Мирослава каким-то образом отомстила за нее и приняла мученическую смерть, но узнать ничего не могла.

Люди уходили из камеры — кто-то на допросы, кто-то навсегда. Приходили новые люди. А Оксана все сидела, став постепенно старожилкой камеры. Из первых обитателей через месяц осталась только интеллигентная пани Яжинка, та самая, которая уговаривала Оксану ни в чем не сознаваться. Правда, от прежней красивой и ухоженной женщины в ней ничего не осталось. Ее ежедневно водили на допросы, откуда она возвращалась вся черная от побоев. Она мало говорила, и если и открывала рот — то только для проклятий в адрес своих мучителей.

Оксане было противно на себя смотреть. Ночнушка, в которой ее арестовали, вся почернела от запекшейся крови и поистрепалась. Трусики были тоже черными от грязи. Она осознавала, что от нее страшно воняет, и только от одного этого ей хотелось повеситься.

Два раза их водили в баню. Баней назвать это было сложно — узкая бетонная клетушка с льющейся из-под потолка холодной водой и пара обмылков на всех. Тем не менее для всей камеры это было просто счастье. Оксана успела не только помыться, но даже немного состирнуть одежду. Конечно, пришлось натягивать ее мокрую на голое тело, но даже это было для нее теперь блаженством.

В камере обычно молчали. Новички сначала нервно разговаривали, рассказывали об аресте, побоях, но после первых двух-трех допросов замолкали и молча страдали. Иногда обсуждали, что будет дальше. Все сходились на том, что, скорее всего, отправят в Сибирь, в страшные холодные лагеря на лесозаготовки.

Общее мнение изменила арестованная в середине лета пани Ядвига, преподавательница из университета. Она рассказала, что всех арестованных или расстреливают где-то в лесах, или отправляют на строительство дорог и заводов здесь же, в Украине. Ее саму арестовали за то, что она обсуждала это со своими студентами. Видимо, кто-то из студентов донес на нее.

Постепенно у Оксаны сложилось впечатление, что о ней просто забыли. Теперь ей казалось, что пусть уж лучше лагерь, чем камера, набитая людьми, пахнущая потом, кровью и испражнениями. К своему ужасу, не избежала она и вшей. В ее длинных волосах они нашли хорошее убежище. Оксана уже сотню раз пожалела, что не согласилась на уговоры Кристины сделать модную короткую стрижку. А здесь, в камере, не было ни одного острого предмета, чтобы обрезать волосы покороче.

Теперь по ночам она мучилась не только от холода, но и от укусов насекомых. Расчесанная и немытая голова постепенно покрылась струпьями, на руках появилась какая-то инфекция, от которой образовались коросты, сочащиеся кровью. Она сама похудела так, что живот ввалился почти до позвоночника.

Наконец из распахнувшихся дверей раздался голос:

— Янкович! На выход, с вещами.

Оксана за это время настолько отвыкла от своей фамилии, что сначала рефлекторно обвела камеру глазами — кого опять вызывают. С вещами — означало, что человек не вернется. Или расстрел, или лагерь, или — отпустят. Если из этих застенков кого-то отпускают.

И только через несколько секунд затянувшегося молчания она поняла, что все смотрят на нее точно таким же взглядом, каким она смотрела на окружающих. И что вызывают именно ее.

Она попыталась сообразить, какие вещи брать с собой. От Мирославы остался кунтуш, которым она укрывалась по ночам. Секунду поколебавшись, она решила его взять с собой. Мало ли в каких условиях ей придется быть дальше — если придется.

Ее привели в какой-то другой кабинет. Незнакомый следователь снова спросил ее фамилию, имя, год рождения и национальность. Потом замолчал, заполняя какие-то бумаги.

— Итак, Оксана, что ты знала о шпионской деятельности своих родителей?

— Я ничего не знала, пан.

— Хорошо, Оксана. То есть плохо, конечно. Итак, я пока отпускаю тебя. Сейчас ты поедешь в детский дом. Тебе запрещено выезжать из города. Если ты увидишь своего отца — ты обязана сразу придти сюда и сообщить об этом. Если ты все это не сделаешь — мы тебя отправим в тюрьму. На этот раз надолго. Поняла?

У Оксаны перехватило дыхание.

— Поняла, спрашиваю?

— Да, пан.

— Паны были при Пилсудском. Сейчас граждане.

— Да, пан.

— Ладно, иди, черт с тобой. Вот тебе справка, носи ее всегда с собой.

Оксана схватила бумаги, рванулась к двери. Потом остановилась, нерешительно спросила:

— Пан, а как же моя мама…

— Хм. Мама? Я думаю, что ты ее еще очень долго не увидишь.

— А где она, пан?

— Где, где… не знаю. Все, иди. Тебя проводят. Справку об освобождении держи, а то…

Солдат отвел ее к выходу и передал какому-то русскому дядьке, смешному, с животиком и в очках. Тот посмотрел переданные с ней бумаги, вывел на улицу и посадил в автобус. Там сидело еще несколько человек — таких же, как она. Вернее, нет — сначала она со страхом посмотрела на эти истощенные лица, ввалившиеся глаза. Потом перевела взгляд на окно, в котором отражалась незнакомая ей старуха с лицом, напоминающим череп, обтянутый кожей, с редкими всклокоченными волосами, коростами на коже… с ужасом поняла, что видит себя.

Детский дом представлял собой двухэтажное здание с крепким железным забором. Как сообразила Оксана, глядя из окна автобуса на забытые улицы — где-то в районе доминиканского костела на Старопогеевской. Автобус заехал внутрь ограды, всех детей — около 15 человек — вывели наружу и сразу отвели стричься.

Оксана не успела даже опомниться, как противно жужжащая машинка обстригла ее наголо. Еще минуту назад она с оторопело смотрела на свое гротескное изображение в зеркале и с размышляла о том, как теперь отмывать все эти коросты и выводить вшей из длинных, слипшихся волос — и вот на нее уже смотрит что-то совершенно лысое, черное от грязи, скорее похожее на восьмидесятилетнего старика, чем тринадцатилетнюю девушку.

Она открыла было рот, чтобы запротестовать — но поняла, что уже поздно.

Затем какая-то толстая тетка намазала ей всю голову керосином и заставила сидеть так полчаса. И наконец-то всех девчонок загнали в душ, где была настоящая горячая вода и мыло, и можно было мыться сколько хочется.

Выйдя из душа, Оксана не нашла своей одежды. Впрочем, сейчас, после душа, она под страхом смерти не влезла бы в одежду, в которой провела столько дней в камере. Но другой одежды тоже не было.

Та же самая толстая тетка махнула ей рукой на дверь — иди туда. Оксана вышла в другую комнату и инстинктивно отпрянула назад — перед ней за столом сидел тот самый толстый дядька, который встретил ее на выходе из управления НКВД.

Она рефлекторно прикрылась руками, но дядька строго прикрикнул:

— Ну-ка, руки по швам!

Она опустила руки, медленно краснея под его пристальным взглядом.

— Ладно, третий сорт — не брак, — наконец непонятно сказал он. — Иди, одевайся, — он кивнул не другую дверь.

Оксану привели в ужас смешные длинные панталоны не по размеру, которые ей дали надеть вместо трусиков, и лифчик из грубого полотна, в котором утонули бы две таких девушки, как она. Однако делать было нечего. Зато все было чистое и даже поглаженное.

Простая перловая каша, миску которой ей навалили в столовой, показалась райским блюдом после тюремной баланды. Съев большую чашку, она поняла, что проваливается в сон, прямо сидя на стуле…