Fur Elise. Мистический сборник

Дмитрий Аккерман

В далекой Сибири могут происходить очень странные события.Иногда не менее странные, чем в Трансильвании или Бермудском треугольнике.Просто иногда нужно посмотреть на мир под другим углом…

Дизайнер обложки Наталья Шапарова

© Дмитрий Аккерман, 2018

© Наталья Шапарова, дизайн обложки, 2018

ISBN 978-5-4493-6873-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Сила тока

Молодежный рассказ

Мы с Юленькой медленно передвигались в сторону рощи.

Сегодня мне впервые удалось заинтересовать ее. До этого она мало обращала внимания на мои приставания: дергания за хвостик ее волос, плоские шутки и вычитанные в сети остроты. Я понимал, что веду себя по-дурацки, но не мог ничего с собой поделать.

Юленьку гораздо больше привлекали Мишка и Юрка. Я знал, что они круче меня — Мишка был спокойным, как удав после десятка кроликов, и если и шутил, то с таким мрачным выражением лица, что вся группа покатывалась со смеху. А Юрка прыгал-скакал-бегал, был первым на физвоспитании, занимался какими-то экстремальными видами спорта и не обращал внимания на наших смазливых курочек, что сразу возвышало его на голову в сравнении с остальными.

Не то чтобы Юленька была в них влюблена: нет, она, кажется, вообще никем в этом смысле не интересовалась. По крайней мере в нашей фазанке. Ее жизнь за границами учебного времени оставалась загадкой для всех. Мы знали лишь, что она жила где-то далеко у Затона, в старинном каменном доме. Дом уже частично развалился, но красивая резьба и колонны еще сохранились. Можно было легко представить, как шикарно он выглядел лет сто назад.

Она часто разрешала себя провожать — все тем же Юрке и Мишке. Остальные как-то не напрашивались — Юленька была умницей, и несколькими словами могла поставить в тупик любого ловеласа. Поэтому, несмотря на потрясающую, на мой взгляд, внешность и роскошную фигуру, за ней никто даже не пытался ухаживать.

Я «заболел» Юленькой сразу, как только она перевелась в нашу фазанку. Однако самое большее, что мне удалось за это время — это пересесть на заднюю от нее парту. Юленька упорно сидела с блондинкой Яной, которая была фантастической дурой — но зато молчаливой дурой. Я часто слушал, о чем они шепчутся на занятиях — почему-то с Яной у Юленьки выключались мозги и включалась «девочка». Особенно азартно они обсуждали физика Палыча — женат он или нет, кто так плохо гладит ему рубашки, почему он не носит галстуки, и тому подобную девчачью дребедень.

Я думаю, они понимали, что я многое слышу, но даже не пытались как-то скрывать свои разговоры. Это ставило меня в унизительное положение «подружки» — хотя официально на такой роли в группе был белобрысый Леша. С ним девочки, кажется, даже в туалет вместе готовы были ходить.

Сегодня мне просто повезло. О новой компьютерной игрушке мы разговорились с Юленькой еще на последнем занятии. К счастью, была биология, и никто не обращал внимания на то, что Юленька сидит все занятие затылком к преподше. Биология вообще была прекрасным предметом: на ней все в аудитории занимались своими делами, а преподша — своими. Главное было не шуметь — кабинет директора был рядом.

Разговор продолжился в коридоре, после занятий. Я со страхом ожидал, что откуда-нибудь вынырнут Мишка или Юрка, и Юленька уйдет с ними — но этого не случилось. Мы вышли на улицу — был чудесный майский день. Разговор от игрушек постепенно перешел на жизнь вообще — я шел рядом с ней и млел от счастья. Это именно она легко и непринужденно разговаривала со мной, красавица, объект моих дневных мечтаний и ночных страданий. Это ее грудь находилась на расстоянии вытянутой руки от меня — близкая и совершенно недостижимая. Это ее губы произносили слова, предназначенные мне. Это ее язык облизывал эти губы…

Я не сводил с нее глаз и из-за этого часто спотыкался — но она не обращала на это внимания. Она рассказала мне про родителей, про ночные бдения в сети, про веселые розыгрыши, которыми она увлекалась. Да, ее жизнь была интереснее моей — кроме скандального развода родителей и скучных вечеров, мне было нечем похвастать.

Дорога к ее дому шла по пыльной улице — но она почему-то свернула в сторону рощи. Я не возражал — каждая минута, проведенная с ней, была для меня счастьем. Соваться в рощу было рискованно — там хватало гопников, которые могли устроить нам обоим кучу неприятностей. Особенно мне — приезжему из другого района. Но сказать об этом Юленьке, конечно, я не мог, и лелеял надежду, что все гопники дружно умерли с похмелья сегодня утром.

В голове я уже сотню раз прокрутил несколько сценариев дальнейшего развития событий. Как я спрашиваю ее, есть ли у нее парень, и получаю отрицательный ответ. Как я предлагаю ей любовь и дружбу, и получаю застенчивое, но уверенное согласие. Как я целую ее, прижав почему-то к березе…

Впрочем, ничего из этого я не делал, и вряд ли сделал бы когда-либо в жизни. Я понимал, что упускаю единственный, наверное, данный мне кем-то сверху шанс — но язык прилипал к гортани, ноги подгибались, и по спине тек холодный пот при малейшей попытке хотя бы спросить про парня. Я молча ругал себя последним трусом, но так и не решался.

В роще было на удивление малолюдно. Это, конечно, пугало, но внушало надежды на какой-нибудь интересный поворот событий. Юленька сразу свернула на боковую тропинку, которая шла по самым зарослям. Признаться, меня ее выбор весьма озадачил: по слухам, именно в этих зарослях обычно творились всевозможные непотребства, пугавшие родителей и дразнившие мое воображение. Юленька не могла не знать об этом. Значит, она сознательно ведет меня туда?

Она мило болтала, не обращая, казалось, внимания на то, куда мы направляемся. Мы уже забрались в самую глушь. Вокруг никого не было, даже птицы затихли. Юленька внезапно свернула в сторону, и исчезла за кустами.

— Ой, что за фигня тут? — услышал я ее голос. Пролез за ней через кусты: на небольшой поляне лежала какая-то металлическая конструкция, больше всего напоминающая остов корабля.

— По-моему, это какой-то корабль… — сказал я.

— Да нет, я не про это. Это наше любимое место…

Меня царапнуло слово «наше». Значит, она привела меня сюда, куда не раз приходила с кем-то другим.

— А про что?

Впрочем, я уже сам увидел. Откуда-то сверху спускался толстый черный провод. Он шел в красный ящичек, который противно зудел. От ящика отходили еще два провода — один был зацеплен за металлический каркас.

Я увидел длинные серые стержни и сказал:

— Так это же сварка.

— Ага, — сказала Юленька. — Я уже поняла. А где сварщик?

Действительно, рядом никого не было. И не рядом, судя по всему, тоже.

— В туалет отошел, — пошутил я.

— Скорее уж за бутылкой. Каким надо быть дебилом, чтобы распилить наши железки?

— А почему ты решила, что распилить?

— А чего же еще? Вон, уже начали.

Несколько уголков, действительно, были вырезаны из общего каркаса и лежали поодаль.

— На металлолом сдадут, — грустно сказала Юленька. — А у меня тут все детство прошло…

— Ни фига переть-то это железо на себе…

— Да что им, алкашам…

Она вскочила на конструкцию и начала качаться, весело глядя на меня. Конструкция мерзко скрипела.

— Иди сюда, поскачем!

Хм. Я, конечно, любил побалдеть, но в свои годы считал не совсем приличным качаться на каких-то железках.

Она тем временем подтянулась на стальной перекладине и вдруг, изогнувшись, забросила ноги вверх и повисла вниз головой. Перед моими глазами мелькнули белые трусики — я зажмурился, потом осторожно открыл глаза. Без тени смущения она висела, держась согнутыми ногами за металлическую штангу, и насмешливо глядела на меня. Ее ноги казались еще длиннее, чем обычно — я старался не смотреть на то место, где они сходятся, но не мог отвести глаз.

— Слушай, а тебя… нас током не долбанет? — вдруг осенило меня.

Юленька остановилась, ловко спрыгнула на землю и с сожалением посмотрела на меня.

— Ты бы физику лучше учил, чем с девушкой по роще гулять, — скептически сказала она. — При сварке ток большой, а напряжение маленькое. Не убьет, даже если электроды в руки взять. Смотри.

Она соскочила с конструкции на землю и направилась к гудящему ящику.

— Стой, — я схватил ее за руку.

— Что? — она остановилась и, не обращая внимания на мою руку, уверенно посмотрела мне прямо в глаза. — Я же сказала — безопасно.

Меня самого как будто ударило током. Я держал ее за руку. Мои губы были в сантиметре… ну ладно, в десяти, от ее губ. Она была передо мной, смотрела мне в глаза и… Я медленно наклонился к ней, чувствуя, как сердце стучит у меня в голове и вот-вот вырвется наружу.

Она вывернулась и протянула руку к лежащему на земле электроду. Я схватил ее поперек туловища, потащил к себе. Она весело засмеялась и продолжала тянуться. Я вдруг понял, что под моими ладонями находятся упругие мячики ее груди… от неожиданности я разжал руки, и тут что-то с силой ударило меня в голову. Как будто доской, со всего размаху. Я увидел фейерверк искр, летящих из-под рук Юленьки. Меня отбросило назад, и я потерял сознание…

* * *

В голове гудело. Он открыл глаза и увидел низко свисающие ветки черемухи. Над ними — синее небо. Где-то там, высоко, висел серебристый крестик самолета.

Он вспомнил все то, что было. Или привиделось? Рывком сел, ожидая резкой боли в голове. Боли не было. И гудело не в голове — гудел компактный трансформатор, совсем рядом с ним.

Юленька лежала ничком, ногами к нему. В ее руке был зажат один из электродов. Второй лежал рядом. Ее юбка была похабно задрана, и теперь он разглядел, что трусики были вовсе не белыми, а в мелкий красный горошек.

Он встал, рефлекторно отряхнул испачканные штаны. «Мать будет ругать», — появилась в голове глупая мысль. Он огляделся в поисках палки — картинка из школьного учебника ОБЖ сама собой всплыла в памяти. Там дебилического вида мужичок палкой откидывал провод с тела другого человека. По внешнему виду лежащего было понятно, что ему уже все равно.

Он не нашел палку, снял с себя рубашку, сложил ее в несколько слоев и через нее осторожно прикоснулся к проводу, идущему к электроду. Потянул на себя, готовясь в любой момент отпрыгнуть назад. Юленька крепко держалась за металл. Он дернул сильнее — ему показалось, что Юленька пошевелилась, затем разжала пальцы и отпустила электрод.

Он отбросил смертоносную железку подальше и подошел к девочке. Его жутко возбудил ее вид — беспомощный и развратный одновременно. Он потрогал ее руку — рука была теплой и вовсе не казалась безжизненной.

— Юлька, — потрепал он ее за плечо. — Ты живая?

Она не шевелилась. Он потянул ее за руку — тело оказалось неожиданно тяжелым. Приложив усилие, он перевернул девушку на спину. И по остановившимся зрачкам глаз понял, что она мертва.

Ему не было страшно, хотя мертвецов до сих пор он видел только в кино. Юленька смотрела прямо вверх. Он потрогал ее за пульс — пульса не было. Тогда он подумал, что, когда человек без сознания, пульса может и не быть. Прикоснулся к ее груди, потом медленно перевел руку ниже — туда, где должно быть сердце. Сердце не билось. Тогда он вернул руку на грудь и стал осторожно ее тискать.

«Она же мертвая», — сказал он сам себе. «Ну и что», — ответил он же.

Был еще один способ, о котором он читал в книжках. Он наклонился над ней, поднес щеку к ее губам. По описаниям, даже у людей в глубоком обмороке ощущалось хоть какое-то дыхание. Ничего не было. Он повернул голову, и желая, и боясь посмотреть ей в глаза. Ткнулся губами в ее губы — они оказались неожиданно теплыми и податливыми. Ему даже показалось, что она отвечает на его поцелуй. Он захватил ее губы своими губами, провел по ним языком. Юленька пахла клубникой, и ее губы были живыми.

Он понимал, что должен остановиться и подумать о том, что она мертва. Что надо бежать, кого-то звать на помощь. Прибегут люди, родители Юленьки, милиция. Его будут допрашивать, подозревать. Мать будет плакать и бить его ремнем по спине, как в детстве. Ни за что — не он же толкнул ее под высокое напряжение. Хотя… как он это теперь докажет?

Он стряхнул наваждение, поднял голову и прислушался. Неведомый сварщик явно задерживался. Наверняка где-то пьет с такими же, как он. А ведь именно он был виноват в смерти Юленьки. Было бы хорошо, чтобы к приезду милиции он тоже подошел. Но пока вокруг была полная тишина.

Тогда он осторожно расстегнул пуговицы на ее блузке. Он заметил, что она была без бюстгальтера, еще сегодня утром, на занятиях. Соски ее груди нагло выпирали через блузку, но ее, казалось, не волновало, что это видит вся группа. И не только.

Он испытал невероятное наслаждение от того, что расстегивает ее блузку. В другой ситуации он бы уже умер от счастья прямо на месте — но сейчас на эти глупости не было времени.

Грудь была красивой. Она была просто невероятно красивой. Он провел руками по бархатистой коже, потом легонько сжал пальцы, почувствовав всю упругость округлостей. Скрутил пальцами соски, подсознательно ожидая реакции девушки на боль. Она осталась безучастной. Тогда он присосался к груди губами, одновременно гладя ее по животу и бедрам. Ему казалось, что она отвечает на его ласку, что ее тело трепещет под ним, отзываясь на каждое движение.

Одновременно в его голове шел процесс размышления о природе электричества. Он много читал про это, и понял главное: никто из физиков не понимает, что такое электричество на самом деле. И уж тем более как оно действует на организм. Он вспомнил про случай, когда мальчика вроде бы убило молнией, а потом он ожил, и у него открылись странные способности. Тогда он еще долго мечтал об этом и даже торчал в грозу на крыше в ожидании, что молния попадет в него.

Ему пришло в голову, что Юленька сейчас полностью в его руках. И он может делать с ней то, что захочет. Самые свои заветные мечты — то, за что было стыдно все бессонные ночи. Он может реально делать с ней ВСЕ. А потом — хоть конец света.

Он встал на колени, раздвинув ее ноги, и потянул вниз трусики. Снять их оказалось неожиданно сложно — у Юленьки была округлая попа, которая не давала стащить их просто так. Ему пришлось приподнимать ее зад — она оказалась тяжелее, чем он думал. Однако результат оправдывал труды — она лежала перед ним почти голая, бесстыдно раскинув ноги. Заветный бугорок, на который он мечтал посмотреть вживую последние три года, был перед ним как на ладони.

Он был готов уже сейчас ворваться в нее и терзать ее плоть — но усилием воли заставил себя не торопиться. Запустил пальцы в ее светлые редкие волоски, нежно погладил ее по низу живота. Потом раздвинул губки, запустил палец туда. Ощутил влажную горячую расщелину. У него закружилась голова, он понял, что сейчас потеряет сознание от страсти.

Еще раз прислушался — тишина. Неуклюже стянул с себя штаны вместе с трусами, согнул ноги Юленьки в коленях и улегся на нее. Все оказалось не так просто, как в байках старших друзей. Он тыкался в упругое тело, и никак не мог сообразить, куда. Наконец до него дошло, что Юленька наверняка девственница — а потому ему предстоит совершить тот подвиг, который является священным долгом любого мужчины.

Встав на колени, он разглядел наконец маленькое темнеющее отверстие. И решительно двинулся в него. Отверстие не пускало, хотя было мокрым. Наконец он почувствовал, что плоть прогибается под его напором — резко двинул тазом вперед и ощутил, что прорывается внутрь. Какой-то звук отвлек его внимание — как будто кто-то охнул женским голосом. Он замер, чувствуя, как тело Юленьки плотно облегает его орган, вызывая сладострастные ощущения, пробивающие вдоль спинного мозга. Тишина.

Он схватил Юленьку за бедра, впился губами в ее губы и начал судорожно двигать тазом. С каждым движением безумно приятные ощущения внутри него все нарастали. Это совсем не было похоже на его одинокие порочные развлечения в ванной, когда он выполнял обе роли — и мужчины, и женщины. Делать это с живой девушкой оказалось в миллион раз слаще и сильнее. Живой?

Он открыл глаза и приподнялся. Глаза Юленьки были все так же открыты и смотрели в небо. Но он готов был поклясться, что где-то внизу, в районе ее живота, в такт его движениям сокращались ее мышцы.

«Ладно, потом разберемся», — подумал он. Сейчас он был весь сосредоточен на том органе, который был полностью погружен в девушку. Он уже не контролировал себя: казалось, вместо него кто-то другой судорожно двигает его бедрами, посылая снаряд вперед и тут же извлекая его обратно. Он почувствовал, что сейчас уже все, и в последний момент подумал: «А вдруг она залетит?»

Становиться отцом ему вовсе не хотелось, но остановиться он тоже не мог. Внизу его живота уже раздувался огромный горячий шар: еще чуть-чуть, и он взорвется…

— А-а-а, — истошно заорал он и захлебнулся собственной слюной. Судороги оргазма били его не хуже электричества. Он чувствовал, что весь запас его неразделенной любви сейчас вливается внутрь Юленьки.

Он очнулся от ощущения, что под щекой мокро. Он лежал лицом на лице Юленьки, в луже собственной слюны. Где-то внизу остро стучал пульс. Его пульс. Юленька не шевелилась.

Чувствуя полное опустошение, он встал, брезгливо посмотрел на слизь и кровь, стекающие по ее и его бедрам. Сначала хотел вытереться трусиками девушки, но потом вспомнил про безопасность, отошел в куст и вытерся листьями. Юленька лежала на спине, голая и соблазнительная — но сейчас она его уже не возбуждала.

Надо было бежать. Он подумал, надел на нее трусики — они тут же промокли от крови. «Странно, откуда кровь — она же мертвая», — безучастно подумал он. Застегнул ее блузку, стараясь не оставлять кровавых следов от пальцев. Нашел сумочку, отброшенную ей в сторону в самом начале их визита сюда. Помедлил, не удержался, открыл. В сумочке не было ничего особо интересного — несколько тетрадок, зеркальце, помада, ножнички, пачка прокладок, паспорт, немного денег. Он открыл документ, посмотрел на фотографию Юленьки не такой уж и большой давности. Да, она стала еще красивее. В обложку паспорта была воткнута фотография парня. Броская внешность, наглые глаза, лет двадцать на вид. Он покачал головой, злорадно подумал: «Зато я был первым».

Он сложил все обратно в сумочку, положил ее рядом с Юленькой. Потом все той же свернутой рубашкой подтащил электрод поближе к ее руке. Чтобы не было никаких сомнений. Затем расправил рубашку, надел и вышел на тропинку.

До края рощи он крался, как испуганный заяц — высматривая из-за кустов как гопников, так и нежелательных свидетелей. Никого не было. Ближе к институтским задворкам в роще стало неожиданно много народу: он удачно смешался со стайками студентов и вышел к остановке. Конечно, ему было нужно алиби — но это было, видимо, нереально. Да и то, что он ушел из фазанки вместе с Юленькой, могли видеть несколько десятков человек. Если, конечно, они обратили внимание на такую мелочь, как он.

Дома он долго отмокал в ванной, потом стирал штаны и трусы. Они подсохли на балконе, но перед приходом мамы пришлось надеть их сырыми: он не смог бы объяснить ей неожиданно возникшую чистоплотность. Все это время Юленька не шла у него из головы — он то содрогался, ожидая звонка в дверь и появления милиции и учителей, то возбуждался, вспоминая произошедшее.

К вечеру он устал от этой раздвоенности, но прекрасно понимал, что теперь ему с этим жить. И что сегодня он точно не уснет. Ближе к полуночи, когда мать уже легла, он не выдержал, заперся в ванной и, вспомнив пережитые сегодня ощущения, мощно извергся на кафельную стену. Потом прокрался к буфету, осторожно, стараясь не брякнуть стеклом, налил себе полстакана коньяка и залпом выпил. Коньяк подействовал мгновенно: он вдруг понял, что все произошедшее — ерунда, проблема яйца выеденного не стоит, его никто никогда не найдет.

К счастью, он не пошел говорить об этом с мамой, а упал в кровать и мгновенно заснул.

* * *

Его жизнь превратилась в кошмар. От каждого стука он нервно вздрагивал и был готов закричать. Речь шла даже не о днях — о часах, с каждым из которых напряжение все больше нарастало. Юленьку не могли найти.

В первый день после происшествия он шел в фазанку, нервно озираясь и подозревая в каждом взрослом мужчине мента в штатском. Он думал только о ней — и ноги несли его в рощу: посмотреть, там ли она все еще. Особенно сильно это ощущалось после занятий — он выходил на улицу, и в голове всплывал тот день.

Его никто ни о чем не спрашивал. Вообще было подозрительно тихо: он помнил, как когда-то давно, лет пять назад, пропала Танька-танкетка. Тогда в первый же день поставили на уши всю школу, класс таскали на допрос, буквально тянули жилы: кто ее видел, с кем, где. Танкетка нашлась на следующий день, совершенно нормальная, только с жуткого будунища: она сутки пила с какими-то взрослыми мужиками.

Юленьки, казалось, никто даже не хватился. Преподы ходили спокойные, ментов в фазанке не появлялось уже с полгода, и вообще все было как обычно. Он уже начал думать, что все это приснилось ему в дурном сне — но со снами была отдельная история.

Стоило ему сомкнуть глаза, как к нему приходила она. Почти голая, в светлых туфельках, в юбке, задранной вверх. И нагло приставала — так нагло, как он и представить себе не мог в самых развратных мечтах. Чаще всего она распластывала его по кровати, садилась сверху и скакала, глядя куда-то вверх мертвыми глазами. Он просыпался от собственного крика, весь в поту и излившейся на живот сперме. Долго приходил в себя, содрогаясь одновременно от ужаса и блаженства. Потом растирал сперму простыней и пытался снова заснуть.

Наутро он просыпался измочаленный и нервный. Мрачно ел оставленный матерью завтрак и шел на занятия.

Так прошло пять дней. Он уже совсем решился свернуть после занятий в рощу и посмотреть, но Юленьку нашли.

Фазанка мгновенно превратилась в бедлам. Девчонки рыдали, учителя ходили озабоченные и злые, мальчишки сладострастно фантазировали на соответствующие темы. Он для безопасности скалил зубы вместе с ними, но внутри него прочно засел страх.

Он уже жалел, что так безрассудно оставил свои мокрые следы на том месте. Любая экспертиза сразу вычислила бы его среди сотен других вероятных кандидатов на роль злодея.

Занятия пошли прахом: преподавателям было не до них. Только кураторша пыталась прочитать какую-то мораль, но быстро сорвалась на слезы и распустила всех по домам. Он пошел по улице, погруженный в раздумья, и тут увидел толпу пацанов — из их группы и соседней. Парочка парней постарше с ажиотажем что-то доказывали. Он подошел поближе — сначала на него взглянули с подозрением, но потом признали своего.

Пацаны договаривались пойти посмотреть место смерти Юленьки. Спор был из-за того, что никто толком не знал, в каком месте рощи ее убило. Ему захотелось провести всех в те кусты — он сдержался и молча поплелся за толпой.

В роще было много милиции — на них пару раз прикрикнули, они еще часок побродили между деревьев и разошлись по домам, так и не найдя ничего интересного.

Его мать уже знала обо всем. Она долго рассуждала о современных нравах, что-то вспоминала из своего детства, потом расспрашивала его про Юленьку. Он односложно отвечал — мать списала это на расстроенные нервы и отправила его спать.

Как ни странно, но милиция никого не допрашивала. Он подумал было, что следователи приняли версию о случайном убийстве током — но пару раз подслушал шепотки девочек по углам и понял, что про их интим известно не только милиции, но и всем остальным. Только все думают, что это произошло до того, как Юленьку убило.

На похороны Юленьки пришел, кажется, весь район. Впрочем, нет — весь не влез бы в небольшой ритуальный зал. Он заранее протолкался к гробу, еще до того, как в зал битком набился народ. Спрятался за спины почерневшей матери Юленьки и до остекленения пьяного отца. Потом осторожно выглянул в щелочку между ними.

Юленька лежала в гробу, как невеста — вся в белом, нарядная и красивая. Ее глаза были закрыты — но ему казалось, что они в любой миг могут открыться. Он озадачился — прошло восемь дней со дня смерти, пять из которых она пролежала в лесу. Однако никаких признаков смерти на ее лице видно не было. Она была такой же — свежей и юной, как там, в роще. Даже руки, лежащие поверх покрывала, были розовыми, чистыми, с аккуратно накрашенными ногтями.

Он подумал о том, что это результат действия электричества — может быть, оно повернуло ионы куда-то не туда, и остановило процессы распада. В этот момент ему показалось, что губы Юленьки слегка дрогнули, как будто в усмешке. Он стал смотреть еще внимательнее, уже не обращая внимания на разговоры и слезы вокруг. Да, она больше походила на живую, чем на мертвую. Она как будто спала. Странно, что никто вокруг не замечал этого.

Вполне вероятно, что она находится в каком-то странном летаргическом сне. Он читал про то, что сильный удар током может привести человека в необычное состояние. Тогда ее нельзя хоронить — она может проснуться на глубине, под землей, и умрет от страшного удушья.

Он подумал, что об этом нужно кому-нибудь сказать. Обвел глазами окружающих — все плакали, о чем-то шептались и не обращали на него, торчащего у самого гроба, никакого внимания.

В лице Юленьки снова что-то шевельнулось. Он услышал, что всех приглашают обойти вокруг гроба, попрощаться и выйти. Народ начал тесниться, мрачные мужики принесли крышку гроба и остановились в ожидании. Он все еще не двигался с места, не сводя с нее глаз. Она была покрыта тонким шелковым покрывалом, закрывавшим ее почти до плеч. Покрывало плотно облегало ее тело: ему казалось, что он видит даже выпирающие соски ее груди.

Его вдруг охватило совершенно неуместное для похорон возбуждение. Он вспомнил рощу, ее гостеприимные бедра, шелковую кожу груди. Кровь бросилась ему в лицо. Он не хотел, чтобы крышку гроба заколачивали — он хотел снова ее целовать, почувствовать вкус ее губ… Он не сводил глаз с ее плоского живота, обтянутого шелком — и вдруг едва не заорал от ужаса. Там, в ее животе, что-то явственно шевелилось, слегка приподнимая покрывало. Он пригляделся — да, это было именно в животе. За суетой этого никто не видел — как будто кто-то стучал изнутри маленьким кулачком…

Дохнув перегаром, рабочий отодвинул его в сторону и накрыл гроб крышкой. Женщины взвыли.

* * *

Я был уверен в том, что она жива. И не просто жива — в ней живет ребенок. Наш ребенок.

Я должен был ее спасти. Их обоих. Нас троих.

Я знал, что мне без нее не жить. Она являлась ко мне постоянно — не просто снилась. Юленька мерещилась мне в каждой проходящей мимо девушке. Она стояла перед глазами, стоило их закрыть. Она сидела передо мной на занятиях — и мне стоило большого труда не заговорить с ней. Потом наваждение пропадало, и я видел, что место рядом с Яной по-прежнему пустое.

Мама, кажется, заметила, что со мной творится что-то не то. Сначала она пыталась разговаривать на разные темы — как я понял, подозревая широкий диапазон типично материнских версий: от влюбленности до наркотиков. В первом она была права, но я не подавал виду и гадко хихикал в ответ на ее домыслы. Потом она отвела меня к врачу — какому-то придурковатому дедуле, который заглядывал мне в глаза, крутил пуговицу на моей рубашке и задавал идиотские вопросы. Впрочем, с мамой он тоже вел себя как идиот и тоже пытался что-то крутить у нее в районе живота. Толк, однако, от него был: кажется, он убедил маму в том, что у меня сложности юного возраста. До свадьбы пройдет.

Стоило мне лечь в кровать, как мне начинало казаться, что Юленька лежит рядом. Живая. Теплая. Нежная. В тот момент, когда я засыпал, я уже был уверен, что мне не кажется — я даже был озабочен тем, чтобы мама не вошла в самый важный момент. Юленька была не просто живой — она была моей женщиной. По ночам у нас происходило то, что до этого не могло мне и на ум придти: она оказалась страстной и изощренной развратницей. Я просыпался под утро в поту и сперме, с промокшей от слюны подушкой, с бедрами, исцарапанными ногтями… чьими?

И в этот момент ко мне приходило осознание того, что на самом деле она лежит, заваленная землей, в тесном гробу. Живая. Беременная. Голодная. Последний момент меня почему-то особенно нервировал.

Через три недели после похорон я решился пойти к ее могиле. Не знаю, почему я не сделал это раньше — вероятно, слишком тягостными стали для меня похороны. Могила была усыпана живыми цветами — совсем свежими. Я цветы не принес — я пришел не на могилу, а к любимой. А ей цветы никогда не нравились.

Именно там, сидя на наскоро сколоченной скамеечке и глядя в ее улыбающиеся глаза на фото, я и сформировал свой план. План был хорош. В нем были только два сложных пункта. Мне мешала мама. И мне нужна была ее машина.

Фотографию с памятника я отодрал перочинным ножом.

В прошлом году мама как раз в июне уехала на море. Как я потом случайно выяснил, с дядей Сережей. Вернее, это я лет восемь назад называл его дядей — тогда он был другом отца и часто бывал у нас в доме. В тот раз мать предупредила меня за двое суток, оставила полный холодильник продуктов и исчезла на две недели.

Для нее и для меня было бы лучше повторить этот маневр. Но она, похоже, была в разладе не только с дядей Сережей, но и со своими официальным хахалем Вальдемаром, престарелым пузатым папиком, который не по годам называл меня «шкетом» и вкусно ароматизировал пространство коньяком. По ней это было сразу видно — она была нервной, рассеянной и постоянно красилась.

Да и к черту все. На подготовку к первому этапу плана ушла неделя — я исчертил тонну бумаги и обдумал все до мелочей. Технологию процесса я изучил еще лет пять назад по детективам — как будто чувствовал, что мне это потребуется.

Теперь все зависело от мамы. Обычно в таком настроении у нее просыпалась обостренная любовь ко мне, а потому можно было рассчитывать на успех. В четверг вечером, когда она в очередной раз красилась, я невинным голосом сказал:

— А поехали завтра на дачу?

Она чуть со стула не упала от удивления — и в лучшие-то времена меня было на дачу калачом не заманить.

— Чего это ты?

— Да скучно в городе. Побудем вдвоем, там хорошо, наверное…

Я выбрал верную интонацию. Мама считала себя деревенской по происхождению и любила помечтать о том, что мы когда-нибудь построим дом, поселимся в нем и будем разводить кур.

— А что, поехали. Отличная идея. Ты молодец у меня.

Рубикон был перейден. У меня разом исчезла предательская дрожь внутри — остался холодный расчет. Надо было не забыть напомнить маме заправить машину — чтобы потом лишний раз не светиться на заправке.

На даче и в самом деле было хорошо. Самое главное — там не ловил телефон. Мы приехали уже под вечер — я разжег печурку, мы поужинали и долго сидели, глядя на отсветы огня на стенах. Дело я отложил на завтра, но случай помог все ускорить.

— Выпью-ка я пива, — сказала мама. Обычно на ночь она не пила — боялась растолстеть. Но тут, наверное, на нее подействовала романтика вечера. Я сидел не шевелясь, боясь спугнуть удачу.

Она взяла бутылку, отхлебнула из горлышка, поморщилась от подступившей пены. Я молча встал, принес ей кружку.

— Спасибо, — сказала она, погладив меня по голове. — Ты стал совсем большой. Скоро уйдешь к какой-нибудь девочке, и останусь я одна…

Я кивнул. Мне нужно было, чтобы она вышла из комнаты. Хоть на минуту.

Наверное, она читала мои мысли.

— Эх, не досижу, — она встала, потерла них живота, застенчиво хихикнула. — Темно там…

— Фонарик возьми, — сказал я.

— Ага.

Я прислушался к удаляющимся шагам. Быстро достал баночку от валидола, высыпал порошок в пиво, круговыми движениями размешал. Посмотрел на свет — порошок быстро растворялся. Дело было сделано. Почти.

Отключилась она почти сразу. Допила пиво, посмотрела вокруг рассеянным взглядом, встала, села на кровать и тут же упала на нее, закрыв глаза.

Я подождал для верности минут десять. В тишине громко тикал будильник. Потом задернул плотные шторы, проверил крючок на двери. Убедился в том, что ключи от машины лежат на столе. Потряс маму за плечо. Она мирно сопела.

Внутривенные уколы я никогда не ставил, но в кино про наркоманов видел, как это делается. В вену я попал с третьего раза. Руки тряслись, однако струйка крови в шприце подтвердила: есть. В вену медленно потек инсулин. Три ампулы я украл у одногруппника Вовки — его бабушка страдала одновременно склерозом и диабетом. Для того, чтобы вытащить из коробочки нужный мне препарат, мне хватило секунды.

Теперь, если верить писателям, нужно было подождать полчаса. Раньше мне было бы страшно. Но теперь я сидел и думал о том, что скоро буду вместе с Юленькой.

Я не сразу заметил, что мама перестала дышать. Ее лицо вытянулось, челюсть некрасиво отвисла. Теперь мне предстояло самое тяжелое.

От соседнего дома падал свет. Этого хватило, чтобы увидеть, куда втыкать лопату. Копать я стал на грядке — там была мягче земля. Под ногами путалась какая-то зелень — я безжалостно крушил ее. Ниже пошла глина — копать стало тяжелее. Впрочем, мне не надо было делать большую яму — достаточно и полуметровой глубины.

Тело оказалось неожиданно тяжелым. Сначала я хотел унести ее на руках, но не прошел даже двух шагов. Тогда я положил ее на пол, схватил за ноги и потащил. На мою удачу, грядка была недалеко.

Сосед выключил свет как раз тогда, когда я заканчивал оформление грядки. Насыпал сверху какой-то травы, и участок обрел первозданный вид. Путь был свободен.

* * *

Он нечасто водил машину, тем более ночью. Поначалу она вихляла по дороге, но затем он приноровился и поехал более-менее прямо. Хуже всего было бы, если его остановила милиция. На этот случай на сидении рядом с ним лежал топорик.

Он поехал через аэропорт — так было ближе, чем через центр, и меньше вероятности попасться. Конечно, на перекрестке в аэропорту обязательно дежурит патруль — но он ловит в основном приезжающих и отъезжающих.

Все обошлось благополучно: патрульный рассеянно посмотрел сквозь него и отвернулся. В городе ехать было легче — светло, мало машин, нет пешеходов. Он проехал окольной улицей и быстро добрался до кладбища. Уже подруливая к нему, он подумал, что маму можно было бы закопать в юленькину могилу. Тогда ее точно никогда бы не нашли.

На этом кладбище уже давно не хоронили — но, как говорили, еще бабушка Юленьки откупила здесь место на всю семью. С запасом. Поэтому Юленьку похоронили именно тут — в черте города, а не на каких-то выселках. Сама бабушка была жива — он видел ее на похоронах. Она улыбалась и молчала — ему показалась, что она вообще не понимает, что происходит.

Заброшенность кладбища была ему на руку. Он подъехал к забору, дыру в котором приметил заранее. До сторожки было далеко, гопников тоже в такое время не должно было быть. Он вытащил взятую на даче лопату и отправился искать могилу.

Земля была еще рыхлой, и потому копалась легко. Он аккуратно сложил в сторону цветы и венки — могилу надо было потом закопать так, чтобы было незаметно. Стальной памятник он не смог поднять и просто оттащил в сторону. Его разобрал смех, когда он представил, как родственники Юленьки придут поплакать на ее могилку, а она в это время будет гулять с ним. Гулять…? он задумался, потом махнул рукой и продолжил копать.

Он быстро взмок и разделся до трусов. В яме было холодно, но от непривычных физических усилий пот катил градом. Когда лопата стукнула о дерево, он был уже совсем вымотан.

В слабом свете луны бордовый бархат гроба выглядел черным. Ему пришлось потрудиться еще час, расширяя могилу — иначе крышку было не поднять. Противнее всего было выкидывать землю вверх — она осыпалась ему на голову.

Наконец крышка гроба была освобождена. Он попробовал ее приподнять и вдруг вспомнил, как рабочие под вой родственников и девчонок из фазанки забивали ее большими гвоздями. Надо было забрать с дачи гвоздодер — это ему не пришло в голову.

Пришлось вылезать из ямы и возвращаться в машину за топориком. С крышкой он провозился едва ли не больше, чем с рытьем. Хуже всего было то, что приходилось по этой же крышке топтаться и поднимать себя вместе с ней. Наконец она подалась и с треском отошла от гроба. Он расширил щель, потом, раскорячившись, со всей силы потянул на себя. Гвозди начали со скрипом вылезать из досок гроба.

Он с трудом поставил крышку на торец, потом, напрягая все мышцы, вытолкнул ее из ямы. Замер в ожидании, что она свалится ему на голову — вокруг могилы возвышался бруствер выкопанной земли, а крышка была тяжелой. Тишина. Он зажмурился — ему вдруг стало жутко смотреть вниз. Потом он медленно открыл глаза, глядя себе под ноги.

Юленька была все так же красива, как и в жизни. Он опустился на колени, чувствуя, как доски гроба ребрами врезаются в кожу. Прикоснулся руками к ее лицу. Ему показалось, что она шевельнулась.

Он откинул покрывало. Безупречную фигуру обтягивало красивое, как будто свадебное, платье. Он провел рукой по ее животу — в ответ изнутри живота что-то стукнуло. Что-то живое.

— Это наш ребенок? — шепотом спросил он ее. Она чуть заметно кивнула.

— Ты его любишь?

Она снова кивнула.

— А меня?

Ее губы дрогнули, как будто в усмешке. У него в груди как будто что-то оборвалось.

— Но это же наш ребенок… наш.

Она опять кивнула.

— Значит, мы вместе.

Она кивнула.

— Мы поедем ко мне. Будем вместе жить.

Ее брови недоверчиво поднялись. Он на минуту задумался, почему она на него не смотрит, а лежит с закрытыми глазами. Потом решил, что это было бы слишком страшно.

— Да. Мама… уехала. Надолго. Навсегда. Квартира наша.

Ее лицо расплылось в радостной улыбке… вернее, сначала ему показалось, что улыбка злорадная.

— Я тебя люблю, Юля.

Он всматривался в черты ее лица, и его охватывало все большее возбуждение. Луна все еще освещала часть могилы. Восток начал светлеть.

— Можно? — робко спросил он. Она чуть заметно пожала плечами. Он откинул покрывало в сторону. Задрал подол ее платья, потом подумал, что слишком торопится. Ногам было неудобно — он согнул ее ноги в коленях и опустился между ними, прямо на дно гроба. Ему не терпелось — однако он медленно гладил ее по груди, по бедрам, ощущая нежную кожу. Наконец он не выдержал, расстегнул штаны и ворвался в ее плоть — такую неизвестную и такую родную.

Все его сны сразу показались ему ничтожными по сравнению с тем блаженством, которое он ощутил в этот миг. Он прильнул всем телом к ее телу, ее бедра плотно обхватили его. Он почувствовал, что с каждым его движением она подается ему навстречу, сливаясь с ним в одно целое. Он впился губами в ее губы, чувствуя их горячую упругость… Горячую? Однако ему было уже не до таких мелочей. Невероятной силы удовольствие уже подкатывало к его бедрам, что-то в районе спинного мозга начало судорожно сокращаться… его движения стали резкими и быстрыми.

Он громко застонал, чувствуя, что сейчас окончательно сольется с ней.

— Юленька…

Вверху раздался какой-то шорох. Затуманенный мозг дал запоздалую подсказку — он дернулся, но в этот мог ураган наслаждения фонтаном забил из него. Он истошно заорал, извиваясь на распластанном теле Юленьки. Удар по затылку буквально взорвал его мозг, вызвав еще один, короткий взрыв блаженства. И все померкло.

* * *

Сторож Тоша-Фабрика, еле передвигаясь с страшного будуна, выполз из сторожки чуть свет. Вчерашняя бормотуха оказала чрезмерное воздействие на его организм.

— Старость, — вяло подумал он, наблюдая за неуверенной струйкой мочи, выливающейся на могильную плиту. — Вискарика бы сейчас двести…

Еще лет пять назад преуспевающий адвокат Антоша действительно не пил ничего, кроме виски. Сейчас он даже с трудом вспоминал свою фамилию — в основном когда приходилось расписываться в зарплатной ведомости. Остальное время он влачил жалкое существование кладбищенского сторожа. Его более преуспевающие собутыльники разобрали действующие кладбища и даже увеличили свои состояния. Ему же досталось практически закрытое — и с каждым месяцем поток желающих оставить недопитую бутылочку и недоеденный пирожок на могиле становился все меньше.

Внезапно его осенило. Больше месяца назад около дыры в заборе хоронили какую-то малявку. Тогда у могилы оставили бутылок пять водки — он вылакал ее всю и думал, что реально сдохнет. Где-то сейчас должны были быть сороковины — а значит, вполне возможно, что ему повезет. Правда, вчера было тихо, то есть приехать могут сегодня — но вряд ли ему откажут в рюмке-другой, если он появится у могилы прямо при родственниках.

Он побрел привычными дорожками, на ходу здороваясь со знакомыми. Кого-то он знал еще при жизни — в основном бандитов, погребенных на центральной аллее, чтобы далеко не ходить. С остальными познакомился уже после их смерти. С некоторыми он даже вел вечерами умные разговоры, пока из могил не начинали лезть черти.

Еще издалека он увидел какой-то непорядок. Цветы вокруг могилы были разбросаны, земля разрыта. Он остановился в нерешительности. Это могли быть черные копатели, которые доставали из могил кольца и другие украшения. На такое не шел даже он — больше из страха быть пойманным. Могли покопаться собаки. Могло… он больше не знал, что могло.

Постоял, прислушался, с трудом преодолевая вчерашний хмель и гудение в голове. Тишина. Он осторожно подошел поближе. Могила была разрыта на совесть — памятник аккуратно отставлен в изголовье, цветы и венки сложены в кучку, земля выкинута вся. Он наклонился через бруствер и вздрогнул.

Омерзительного вида полуразложившийся женский труп был буквально втиснут в бархат гроба телом какого-то раздетого парня. На ногах девушки, согнутых в коленях, мягкие ткани отстали, и были видны белые кости. В могиле вертикально торчала крышка гроба — другим концом она упиралась в затылок парня. Из зияющей раны торчали обломки черепа, густо перемазанные серым мозгом и кровью. Пальцы молодого человека судорожно сжимали белый шелк платья в том месте, где у девушки когда-то была грудь. Белый зад парня чудовищно диссонировал со всей картиной.

Тоша-Фабрика попятился, оскальзываясь на глине. Ему показалось, что в могиле кто-то шевелится. Пошатнувшись, он оперся рукой о выкопанную глину, и увидел лицо девушки. В отличие от всего тела, оно не выглядело разложившимся — скорее наоборот, сияло чистотой и юностью.

— О боже, — прошептал сторож. Он попытался подняться, но ноги проскальзывали по глине. В лице девушки было что-то такое, что заставляло его смотреть и смотреть на нее. Он понял, что сейчас она откроет глаза, и тогда он умрет от ужаса…

Он вскочил на четвереньки и, подвывая, помчался прочь, ломая ветки. Вслед ему шелестели какие-то странные, ласковые слова. Он, с рождения наделенный обостренным чутьем к опасности, твердо знал, что не проживет дольше завтрашнего утра…