УРА!

Дмитрий Борисович Гудков (2025)

Сборник новелл Дмитрия Борисовича Гудкова — это редкая возможность познакомиться с прозой ученого-лингвиста, профессора МГУ им. Ломоносова, увидеть, как гармонично могут сочетаться академическая глубина и живая разговорная речь. Д.Б Гудков, много лет преподававший на филологическом факультете, с мягкой иронией и грустью делится с читателем своими воспоминаниями, историями из жизни, событиями прошлого, которые происходили в стенах университета и за его пределами. В этом сборнике, помимо прозаических текстов, обращают на себя внимание стихи, написанные в разное время отцом автора — Б.С. Гудковым, и его сыном — Д.Д. Гудковым. Некоторые из этих стихотворений не опубликованы и являются частью семейного архива. Таким образом, у читателя появляется возможность познакомиться с уникальными текстами и глубже понять автора, почувствовать связь поколений. Истории, с которыми нас знакомит книга, — это источник для размышлений о собственной жизни, о былом.

Д. Раевский

УРА!

(Л. ван Бетховен)

Не встречайтесь чрез сорок лет¹

С прежними друзьями и любимыми.

Что спросить? И что сказать в ответ?

Балагуры стали нелюдимами.

Жизнь назад… Подумай, жизнь назад!

Было лето с криками грачиными.

Вежливо отводим мы глаза,

Юных лиц не видя под морщинами.

Жизнь назад по травам, по цветам

Шла любовь с весенним ливнем схожая.

Вот пускай и остается там

Юная, смешная, гладкокожая…

ЗВЕЗДЫ

В раннем детстве самым красивым казались мне разноцветные сигнальные огоньки пролетающих самолетов. Детский сад вывезли на дачу, я лежал у самого окна и мог полночи наблюдать за ними. Тогда я, конечно, еще не знал, что это такое, просто лежал и смотрел в небо, где они казались какими-то особенными звездами среди бесчисленных других звезд. Тогда же я задумался над тем, что звезды-то бесконечны, я вижу лишь малую их часть, а там дальше, куда не достигает ни один телескоп, еще, и еще, и еще, и еще… Так до бесконечности. Бесконечность. Это слово испугало меня. Я не хотел думать о бесконечности, испугавшись, что просто сойду с ума, ведь этот самый ум никогда не сможет ее постигнуть. С тех пор я о ней и не думаю. Не думал даже в больнице, в реанимации, когда полагал, что скоро умру. Я тогда почему-то вообще ни о чем не думал. Даже не читал про себя стихи.

Моя мама с семьей жила на другом берегу Волги напротив Сталинграда как раз во время Битвы. Рядом был наш аэродром, немцы каждую ночь прилетали бомбить его. Сначала они сбрасывали осветительные бомбы (или как там они называются). Степь озарялась невиданными цветами. Все оставшиеся мирные жители бежали прятаться из домов в стога, наивно надеясь, что там безопасней. Бабушка прижимала детей к себе (слабая защита), но мама, которой еще не было и четырех лет, все время рвалась из стога, надеясь увидеть эти прекрасные падающие с неба звезды и тот дивный свет, которым они освещали все вокруг.

УЧИТЕЛЬНИЦА ПЕРВАЯ МОЯ

В конце первого класса, а может, в начале второго нам было велено представить тетради по внеклассному чтению. В них следовало записывать свои впечатления о прочитанных книгах. Я только закончил «Двадцать лет спустя», про этот роман и решил рассказать. Читать я начал с пяти лет, быстро этим занятием увлёкся, совсем уж детские книжки меня не интересовали, я упивался Майн Ридом, Дюма, Рони, Хаггардом и т.п. С «Тремя мушкетёрами» расправился ещё до того, как пошёл в школу. Следующая серия приключений д`Артаньяна и его друзей понравилась мне гораздо меньше, чем первая, но я мужественно осилил весь том. К школьному заданию я отнёсся очень серьёзно, не просто описал свои впечатления, но и с помощью кальки перерисовал в тетрадь бравого мушкетёра (рисовать я никогда не умел). Уверенность в том, что мой интеллект поразит нашу учительницу, что мне удастся затмить всех одноклассников, была полной. Тем сильнее оказалось удивление, когда Мария Ивановна, так звали мою первую учительницу, вызвала в школу маму. Мама потом рассказывала, что первым вопросом был: «Вы зачем ребёнка к чтению приучаете?» Мама, растерявшись, не знала, что ответить. Мария Ивановна назидательно сказала: «Книжки только бездельники читают. Бездельник домой придёт — и с книжкой на диван. А рабочему человеку всегда есть, чем заняться: табуретку, там, сколотить, дверь поправить…» На маму эта сентенция произвела сильное впечатление. На меня, впрочем, тоже. А зря. Может… Впрочем, ничего не может! Как сложилось, так и есть.

КОЛЯ И ЛОПАТКА ИЛИ ИСКУССТВО И ЖИЗНЬ

В детском саду у меня был друг Коля. А еще была лопатка: полотно у нее было железное, а рукоятка деревянная. Кто из отвечающих в большом Советском Союзе за детские игрушки, дал подобную смертоубийственную штуку в руки обычного советского детсадовца, того не знаю, но этим шанцевым инструментом, лишь размером уступавшим настоящей солдатской саперной лопатке, была вооружена едва ли не половина малышей Великой страны. Была такая лопатка, конечно, и у Коли. Вот мы с ним этими лопатками и копали там что-то во дворе, куда нас вывели на прогулку.

Само собой, у нас возник какой-то конфликт. В чем там было дело, не помню, да и не имеет это никакого значения. Факт тот, что возникла потасовка, в ходе которой я с размахом опустил свою лопатку на голову Коли. У меня была полная уверенность, что сейчас у моего друга вылезет на голове такая смешная шишка, вокруг которой начнут летать звездочки и верещать птички. Ведь именно так всегда было в мультфильмах! Но тут все пошло по-другому. У Коли из-под шапки потекла какая-то ненормально густая и темная кровь…

Воспитательница наконец заметила, что что-то происходит, подхватила плачущего Колю и потащила того в медпункт. Я же стоял, потрясенный произошедшим. Первый раз в моей короткой тогда еще жизни мне удалось нанести серьезный урон противнику, совершенно не желая этого.

Чтобы как-то закончить, не вдаваясь в банальности, я в одну из них и вдамся: жалкие эстеты, доктора философии, впавшие в рефлексию шелкоперы, знайте: не так оно, как вам мечтается в ваших светлых и самых мрачных грезах, не так. А как, вы понятия не имеете, как и любой из нас. Смертных. Мне часто снится, как у Коли из-под шапки течет густая темно-красная кровь.

Этот мир не для оленей

Им ведь свойственна тоска.

У оленя нету тени,

А на двери нет замка.

Я бегу через поляну.

Скоро полдень, водопой.

Хоть одним глазочком глянуть

И погладить шерсть рукой!

Но олени чуют запах,

Шорох листьев, трав глухих,

Я в огромной ели лапах

Притаился и затих.

Но олень уже далёко,

Он бежит сквозь лес густой…

Из-за тучи солнце блёкло

Освещает путь домой.

Встану в поле на колени,

Помолюсь за этот день.

Этот мир не для оленей.

Неужели для людей?

СОБАКИ 1

В нашем доме его звали дядей Витей. Он знал всех, и его знали все. Отставной армейский майор был человеком жизнелюбивым и чрезвычайно деятельным. Отсутствие особых успехов в военной карьере он компенсировал бессистемным оптимизмом и безудержной словоохотливостью. Страсть к общению к месту и не к месту соседи прощали ему за добрый нрав и готовность всегда прийти на помощь. Потом у него появилась еще одна страсть — огромный мохнатый пес. Немецкая овчарка, чьи размеры явно превышали стандарты породы. Дядя Витя души не чаял в своем питомце. Возился с ним с утра до вечера, прошел все возможные курсы дрессировки, холил и лелеял. Надо признать, что эти усилия дали прекрасный результат: пес был идеально воспитан, абсолютно предан обожаемому хозяину, чьи приказы безукоризненно выполнял с полуслова.

Проблемы начались, когда от дяди Вити ушла жена. Ушла как-то нехорошо. Ходили слухи, что лишила при этом бывшего мужа всех денег. Толком не знаю, что там случилось, сплетнями не интересовался. После этого отставной майор начал попивать. Через пару лет это легкое побухивание переросло в затяжные угрюмые запои. Дядя Витя выползал во двор, пошатываясь и разя перегаром, тащился в ближайший магазин, пес покорно шел за ним и терпеливо ждал хозяина у входа в торговое заведение. В теплое время дядя Витя частенько решал продолжить возлияние на скамейке во дворе. Буран пасся неподалеку, сосредоточено занимаясь своими собачьими делами, не переставая при этом внимательно следить за непутевым хозяином. Если соседи замечали, что дядя Витя как-то уж совсем расслабился, звали его сына и совместными усилиями затаскивали обездвиженное тело в квартиру.

В тот вечер тепло не было. Было очень холодно. Трудно сказать, почему дядя Витя решил выпивать на таком морозе, а не пошел домой. Но он решил, уселся у подъезда на скамейку с бутылкой и пластиковым стаканчиком. Сидел недолго, достаточно скоро свалился на обледенелый асфальт и заснул. Буран почувствовал неладное, начал скулить, лизал лицо хозяина, толкал его своей влажной мордой, пытаясь разбудить. Проблемы соседа заметила не только собака, но и жильцы, не успевшие лечь спать. Задействовать сына не удалось — дверь никто не открывал. Может, уехал куда. Любые попытки приблизиться к пьяному — замерзнет же, дурак — жестко пресекались Бураном свято оберегавшим покой любимого хозяина от посягательств многочисленных врагов.

Ситуация становилась критической. Пришлось вызвать полицию. Приехал патруль. Двое ражих стражей закона, выяснив в чем дело, решительно двинулись к дяде Вите, будучи, по привычке уверенными, что полицейская форма оберегает их от любых посягательств. Буран человеческих законов не знал. Увидев, что хозяина бесцеремонно схватили и пытаются куда тащить, он, не раздумывая, снес супостата с ног и намертво вцепился в рукав милицейской куртки. Истошные крики, попытки вырваться никакого результата не принесли. Разжать челюсти пса заставили лишь два выстрела в голову.

Так погиб Буран. А дядя Витя остался жив и здоров. Я иногда встречаю его по дороге в магазин или вижу сидящим на скамейке во дворе.

УЖАС

У тёти Аллы была крупная и очень красивая кошка Тюпа. Отличалась она типично кошачьим характером: считала себя центром мира, демонстрировала полную независимость и жила своей жизнью. Она чрезвычайно интересовала окрестных котов, 4-5 из них каждый вечер собирались под окном дачи, устраивали кошачьи концерты, дрались, короче, творили обычное для данных животных дело. Тюпка сидела на открытой форточке и брезгливо взирала на своих потенциальных женихов. Дед приезжал на дачу с работы усталый. Вся эта какофония его изрядно раздражала. Он плевался и обзывал Тюпку шлюхой. Мой папа ходил за ним, умоляя не произносить таких слов при ребёнке (т.е. при мне, которому тогда было лет 7-8), он объяснял, что у кошек нет понятия морали, бессмысленно обвинять их в безнравственности. На это дед отвечал: «Не знаю, что у них там есть, но она шлюха!»

Мне 15 лет. Я на даче один. Дача на краю посёлка, сразу за ней огромный овраг. На ночь я читал очень страшную книжку. Было и так жутковато, а тут ещё, когда собирался лечь спать, разыгралась страшная гроза. Не знаю как, но я всё же уснул. Проснулся среди ночи. Светила луна. Была абсолютная тишина, как это бывает после грозы. И вдруг… Я отчётливо слышу чьи-то медленные шаги. Скрипят половицы. Всё ближе и ближе к двери, за которой я сплю. В голове проносится вихрь мыслей: кто-то из семьи вернулся из Москвы? Нет, этого не может быть — электрички давно не ходят… Со скрипом начинает открываться дверь. От ужаса я закрыл глаза. Но сразу же открыл. Спинка кровати заслоняет нижнюю половину дверного проёма. Дверь распахнута, я вижу полную луну в окне напротив. В дверях никого нет! Но шаги продолжают приближаться ко мне! Сердце готово выпрыгнуть из груди… И тут на живот мне что-то падает. С воплем я вскакиваю и только тут понимаю, что меня так напугала Тюпка. В жизни не подумал бы до этого, что столь тяжелы кошачьи шаги по рассохшимся половицам. А кошек я люблю. Хотя собак люблю больше.

ЮРЮЗАНЬ

Это такая река на Южном Урале. Впадает в Уфу, та еще во что-то впадает. Речка относительно горная зажатая скалами, с умеренными порогами — все как полагается. Места совершенно дикие и очень красивые. Дикость заключалась во многом: удивительное изобилие никем не тронутых грибов и ягод, 3 деревни на триста километров (это вдоль реки-то!), нравы местного населения, о которых речь еще впереди, лавины совершенно озверевших от бескормицы комаров и др. Про красоты умолчу, их бы в совершенстве описал И.С. Тургенев, если бы за каким-то лешим его занесло в эти первозданные края, его переполненный ягдташ нещадно бы резал плечо, роса прибрежных трав орошала бы барские сапоги, а от реки непременно поднимался бы туман — куда ж без него. И так страницах на трех-четырех. Поэтично. Чудесно. И неимоверно скучно. Но если хочешь быть классиком, надо соответствовать — писать следует длинно и скучно. В классики меня Господь не сподобил, поэтому скажу просто: вокруг было очень красиво.

Сплавлялись мы от города Салават до поселка Кара-Яр на надувных плотах, по-моему, сейчас это называется дурацким словом рафтинг, такого мы тогда не знали. Колонну плотов (было их 5 или 6 — не помню) сопровождали три байдарки. В первую, идущую во главе, почему-то попали самые молодые и неопытные из нас — Селезнева и Иванов. Шли как раз по мелководью. Речка в том месте была извилистая, и байдарка скрылась за поворотом. Вдруг слышим истошный крик, явно нешуточный. Мы схватили весла и по колено в воде рванули вперед. Зрелище предстало нам, надо сказать, весьма своеобразное: колесный трактор утюжил нашу байдарку, ломая все, что можно сломать. Иванов сумел выбраться из нее и растерянно стоял рядом. У Селезневой нога в чем-то там запуталась. Девчонка вопила, ожидая неминуемой смерти. Тракторист, увидев внушительную ораву молодых людей, вооруженных веслами, быстро дал задний ход и скрылся в ближайшем лесу.

Мы обратились к понесенным потерям. В сторону байдарки даже не глядели — ничего, кроме полного списания ее не ждало. Иванов был цел и невредим, только сильно напуган и весь трясся не в силах остановиться. С Селезневой картина оказалась похуже. Помимо все тех же симптомов, что наблюдались у ее напарника, левая нога страшно распухала прямо на глазах. Явно там был в лучшем случае вывих, а в худшем — перелом. Надо было искать врача. Четверо отправились с ней, вернее, понесли ее на руках по дороге, где скрылся трактор, резонно полагая, что там есть какой-нибудь населенный пункт, и в надежде, что обитают в нем не только безумные трактористы, остальным велено было проплыть чуть вперед и искать место, удобное для ночевки.

Вскоре мы вошли в достаточно крупное село. Пьяны там были все — от восьмидесятилетних старух до десятилетних детей. Кто-то из местных вернулся из армии, следовательно, гулять пришлось всем сельским поселением. Как ни странно, но нам удалось отыскать в этом угаре фельдшерский пункт. Самое, конечно, удивительное, что медработник был трезв как стеклышко. Впрочем, надо заметить, что фельдшер оказался фельдшерицей, симпатичной башкиркой лет тридцати, она быстро вправила то, что следовало вправить (это все же был вывих) и наложила на поврежденное место то, что следовало наложить, после чего отпустила нас восвояси.

Правда, это восвояси оказалось не так уж просто найти. Относительно трезвый (т.е. он мог складывать буквы в слова; иногда) местный житель просветил нас, что туристы раньше останавливались на мысу за правым поворотом реки, но теперь уже не останавливаются. «Почему?» — поинтересовались мы. «Так мы же их грабим», — ответствовал изумленный нашей наивностью пейзанин и пошел своей неровной дорогой. Лагерь наших нашли уже ночью. Нас никто не ограбил. С первыми лучами солнца все плоты снова тронулись в путь. Вот в такой стране мы жили.

До зимы еще две осени:

Осень-мама и осень-папа.

Протекает крыша.

На пол капает.

Считаю: шесть, семь, восемь…

СНЫ 1

Было время, я собирал сны. Сейчас эти записи куда-то затерялись. Осталось только то, что в памяти. Первый сон приснился мне еще в детском саду. Мы веселой компанией идем лесной тропой в беспечном и радостном настроении. Вдруг на нас налетают какие-то злодеи. Завязывается драка, причем дети почему-то оказывают вполне достойное сопротивление взрослым, но битва проиграна, и я понимаю, что надо бежать. Я вскакиваю на велосипед (откуда-то он там оказывается) и удираю, с остервенением крутя педали. Погоня отстает, я уже почти спасен. Но тут из густых кустов показывается дуло пистолета, старинное, с раструбом на конце. Из него вылетает пуля, она летит почему-то очень медленно. Я понимаю, что пуля эта смертельна для меня. Надо просто остановиться или прибавить скорость, но ничего из этого сделать я не могу — ноги продолжают крутить педали, а смерть летит мне прямо в грудь. Мне очень страшно, и я ПРОСЫПАЮСЬ.

Другой сон приснился не мне, а Мстиславскому, но, т.к. я являюсь в нем главным действующим лицом, расскажу и его.

Лешечка работает в спецорганах и преследует трех опасных преступников: меня и двух неразлучных подружек: Грабарскую и Кедреновскую. Начинается погоня, естественно, на Арбате. Лешечка понимает, что его слежку заметили и ускоряет шаг, чтобы задержать злодейских беглецов прямо на месте, но расстояние никак не сокращается, он переходит на бег — эффект прежний: криминальная троица, не прибавляет шагу, они смеются, даже лакомятся мороженным, но приблизиться к ним не удается.

Все четверо оказываются в Замоскворечье. Тут картина, похоже, начинает меняться — Мстиславский оказывается ближе к преследуемым, он вот-вот схватит их. Тут я, судя по всему, главный в шайке, врываюсь в Третьяковскую галерею. Грабарь с Кедрей бросаются за мной. Лешечка выхватывает пистолет и устремляется вперед. Сокровищница национальной живописи почему-то совершенно свободна от многочисленных в это время посетителей. На входе Лешечку встречает только седенькая старушка в очках, вероятно, смотрительница музея. «Где шпионы?!» — орет Мстиславский. Испуганная, но и обиженная старушка отвечает: «Какие шпионы, молодой человек? Это Храм искусства, сюда ходят не шпионы, а…» Не слушая эту грымзу, Лешечка бросается вверх по лестнице, проносится мимо развешанных по стенам шедевров, он уже готов миновать «Троицу» Рублева, но тут замечает, что у изображенных на ней наши лица! «Видела?! — кричит он неотступно следующей за ним смотрительнице. — Это же Гудков!» «Ну что Вы? — с сомнением лепечет старушка, вглядываясь в правую фигуру, в которую Лешечка тычет маузером. — Я прекрасно знаю Митю, это не может быть он…».

В это время я, чье похмельное лицо однозначно свидетельствует о страшной жажде, думая, что никто ничего не видит, протягиваю руку к чаше, быстро хватаю ее, делаю короткий глоток и ставлю на место. «Видела?! — орет Мстиславский, заметив мой маневр. — Он выпил! Выпил!» Старушка внимательно вглядывается в картину, потом озадаченно говорит: «Да… Похоже, уровень в чаше понизился. Я позову экспертов». Тут же появляются два эксперта, напоминающие докторов Айболитов со смешными чемоданчиками. Я делаю страшное лицо и кричу: «Сваливаем, бабы!» Мы проваливаемся сквозь стену, Лешечка рвется за нами, бьется головой о ту же стену и ПРОСЫПАЕТСЯ.

Еще один странный сон. Как клип: вижу мелькающие картинки и слышу монотонный голос:

Ногами босыми по траве.

Приятно.

Но пятна,

Повсюду пятна.

И на стенах пятна.

Жуть

Сменяет невнятная муть.

Не смогу теперь спать,

Хотя хочу заснуть.

Никак не забыть,

Остаётся выть.

Пятна.

ДУРАКИ

У нас на курсе было два дурака. Собственно, конечно, гораздо больше. Но рассказать хочется об этих. Они были самые активные и жизнерадостные, остальные до них в своей унылой тупости явно не дотягивали. Эти же двое были везде и всегда; и всегда не к месту. Один с армянскими именем Ашот находил тебя, где бы ты ни прятался, чтобы поделиться новой пришедшей ему в голову шуткой или рассказать «свежайший» анекдот. О качестве этих комических, по его мнению, зарисовок умолчу, может, у меня просто плохо с чувством юмора. Поначалу это вызывало даже добрую улыбку — не обижать же человека. Да! Забыл сказать: оба моих любимых дурака были абсолютно безобидны: ни злобы, ни подлости, ни стукачества, ни даже обиды они в этот мир не приносили — ничего, кроме бьющей фонтаном дурости.

Саша от Ашота резко отличался. Это был единственный встреченный мной дурак, который твердо знал, что он дурак. При этом никак по этому поводу не расстраивался. Просто жил таким, каким его сделала природа и радовался жизни. Он не знал ничего и никак не комплексовал из-за этого. Если могла случиться какая-то неприятность, он тут же в нее влипал, правда, и мгновенно вылипал благодаря папе-генералу КГБ. Я не буду рассказывать даже о малой части совершенными этими двумя глупостей. Просто пара зарисовок для общей характеристики.

Саша, будучи сильно пьян, обдристался в переполненном вагоне метро. Мало того, что он никак не пытался скрывать этот прискорбный факт, он рассказывал о нем всем: и тем, кого знал, и малознакомым, и тем, с кем не был знаком вовсе. При этом он широко разводил руками, показывая, какое пространство вокруг него образовалось, хохоча так, что казалось, неприятность в метро имеет все шансы повториться.

Ашот, как и все мы, оказался в военных лагерях. Там рядом с нами расположились журналисты, люди своеобразного образования и интеллектуальных предпочтений. Наблюдать за ними было даже иногда любопытно — там Ашот и Саша никак не выглядели бы чем-то исключительным. И первобытный человек, как говорят специалисты, стремился к творчеству. Не была чужда тяга к нему и нашим соседям. На третий или четвертый день кто-то из них вырезал из цельного куска сосны мужской половой орган, вырезал очень точно, явно с любовью, с такими тончайшими подробностями, которые доступны лишь настоящему мастеру. Изделие вызвало восторг у журналистов. А уж когда другой гений догадался украсить шедевр натянутым на него презервативом, радости в стане будущей четвертой власти не было предела. Они ходили по палаткам, показывали то, чем так гордились. Особо доверенным даже давали подержать его в руках.

Но ничто не вечно под луной. Через несколько дней о шедевре стали забывать, а еще через неделю он просто пылился на нарах в одной из журналистских палаток. Sic transit gloria mundi!

Угораздило же Ашота сунуться именно в эту палатку. Дело в том, что оказавшийся в родной для себя интеллектуальной среде Ашот, тоже стал проявлять элементы журналистского юмора. Не с таким, конечно, размахом, но одну шутку он придумал. После отбоя и обхода дежурного офицера он, засовывал голову в палатку, грозным (как ему казалось) голосом кричал: «Подъем! Построение!», после чего, мелко хихикая, убегал. В тот раз скрыться без последствий не удалось. Меткая рука точно швырнула деревянный член в лоб злоумышленнику.

На следующий день он ходил с огромным синяком в пол-лица. Жаловался на судьбу, говорил, что получил членом по лбу, но при этом гордо демонстрировал тот самый деревянный половой орган с потускневшим презервативом, о котором мечтал с той минуты, как его увидел. Вот и заполучил. Свезло парню.

После Университета я никого из них не видел, питался только слухами, которым у меня нет оснований не верить. Саша в первой половине девяностых стал владельцем сети магазинов. То есть числился таковым. Был он типичным Фунтом из известного романа. Но жил на широкую ногу: подмосковная вилла, апартаменты в центре, представительский «Мерседес»… В этом самом «Мерседесе» его и расстреляли из автоматов в самом центре Москвы. Кажется, на Тверской.

Ашот стал журналистом-международником. От судьбы не уйдешь. Раньше мелькал на НТВ, сейчас, говорят уехал в Киев, сильно любит Родину оттуда. У него с рождения был очень больной единственный сын. Фоменко, живший с ним в одном дворе, видел, как Ашот носил его на руках к машине. Последний раз делал это, когда парню было уже шестнадцать лет. Ашоту было очень тяжело, но он мужественно доволок свою ношу до автомобиля. Сын Ашота, по свидетельству Фоменко, умер через неделю. Похороны были скромными.

Может, зря я писал про их дурость?

ВОЕНКА

Если уж речь зашла о военных лагерях надо раскрыть эту тему более детально. Скажу сразу: уже первые занятия на военной кафедре убедили меня в том, что было и без того очевидно — армия не мое. Но речь не обо мне.

Когда на тебя едет танк — это очень страшно. Да, ты сидишь в глубокой траншее, за рычагами машины не какой-нибудь там империалистический фашист, а наш советский офицер. Он, может, и рад был бы тебя задавить, но рядом твои верные товарищи с деревянными гранатами, да и у самого него с распластанным в луже крови студентом проблем будет не меньше, чем у этого студента. Но все равно, повторюсь, страшно. Там суть-то в чем: танк подъезжает, ты начинаешь стрелять из автомата холостыми по несуществующей, но наверняка злокозненной пехоте, потом бросаешь в танк деревянную гранату и быстро со всем нехитрым снаряжением опускаешься на дно траншеи. Железный монстр проезжает, бросаешь в него вторую деревянную гранату. Упражнение окончено. Можно радоваться, что остался живым и невредимым.

Но у нас получилось все не так. Т.е. у всех так, а у одного не так. С нами учился лингвистический гений, победитель всех отечественных и международных олимпиад в соответствующей области Леша Шведов, назовем его так. Человек не просто далекий от военного дела, ему армия была противопоказана, как и он армии. Как только танки начали движение в нашу сторону, он впал в полный ступор. Автомат продолжал лежать на бруствере, каска покоилась рядом. Про гранаты он даже не вспоминал. Леша стоял по стойке «смирно» с абсолютно белым лицом, начавшим местами синеть. Весь взвод кричал ему хватать автомат и каску и падать на дно. Но он слышал только голоса из космоса. Когда танк, водитель которого уже никак не мог видеть стоящего перед ним бойца и готов был обрушить трак гусеницы на ничем не защищенную гениальную голову, лежащий в траншее Витя Молдован со всей силой врезал этой живой статуе кулаком под колено, и Леша рухнул на покрывших дно инженерного сооружения бойцов.

Когда танки проехали, все бодро повскакали, швырнули по бутафорской гранате и принялись радоваться жизни, Леша вдруг ожил, самостоятельно выбрался из траншеи и с каким-то пронзительно истошным криком, который ни одно существо в живой природе издавать просто физически не может, бросился за ближайшим уходящим от него танком, припадая на одну ногу и тряся толстым задом, обтянутым форменными штанами. Догнав, как ему показалось, это средоточье мирового зла, он еще раз издал тот самый крик, метнул вслед железному дьяволу свою каску, которую до этого крепко сжимал в руках, и упал ничком на вспаханную танковыми гусеницами землю.

Так что эта история закончилась хорошо, даже, может, смешно. И у Леши Шведова, сколько я знаю, все в жизни в порядке Правда, гением или даже просто серьезным ученым он так и не стал, не получилось как-то.

На военной кафедре всё же большинство офицеров были люди относительно вменяемые. Парней учили спецпропаганде, барышень — военному переводу, соответственно, преподаватели должны были хотя бы иностранный язык хорошо знать. Наиболее яркой фигурой являлся полковник Передистый. Он-то как раз языков не знал, вёл тактику. Когда он впервые представился нашим девицам, они, конечно, дружно захихикали. Погладив сияющую лысину, Передистый вздохнул и сказал: «Вот-вот. А каково моей дочке в школе?» Другой яркой фигурой был полковник Манилов. Этот творил. Писал стихи, т.е. это он и другие офицеры кафедры считали данные тексты стихами, более того, у них хватило ума представлять написанное в стенгазетах, которые вывешивались регулярно к знаменательным датам. Фрагменты этих шедевров сохранились в моей памяти. Вот они.

Земля — не рай, не виноградник,

А поле классовой борьбы!

Слетел с коня Романов-всадник,

То Русь вставала на дыбы.

Моя Россия — это Ленин,

Дзержинский, Свердлов, ВЧК

И Маяковский, и Есенин,

И РКИ, и РККА.

Другое произведение было посвящено истории СССР, в нём перечислялись основные этапы истории страны, освоение целины описывалось в следующем весьма двусмысленном четверостишии:

Идут мужья и жёны,

Идут и тесть, и зять,

Идут молодожёны

Пустыни орошать.

Не только гражданская муза посещала Манилова, он обращался и к бытовой лирике, стихотворение под названием «Бабушка» начиналось так:

О, ты бабушка, папина мама!

О, ты бабушка, мамина мать!

Так я о Передистом. Ахманов сдавал ему экзамен. Шура, естественно, не знал ничего. Ему достался билет с тремя вопросами: «1. ОРД, 2. ТТХ БМП, 3. Виды мин». Начал он бодро: «ОРД — это офицерский разведдозор». «Это отдельный ракетный дивизион, — кивнул Передистый. — Переходите ко второму вопросу». «Но если я не угадал, что такое ОРД, как я скажу про ТТХ БМП?» — возмутился Ахманов. «Логично, — согласился полковник. — третий вопрос». «Виды мин, — оживился Шура. — Мины бывают трех видов: одни очень сильно взрываются, другие слабенько, а третьи так себе, ни то, ни се, короче». Передистый пристально посмотрел на него и без тени улыбки задумчиво произнес: «Знаете, вы меня импонируете». После чего поставил «тройку».

В военных лагерях, они у нас располагались под Ковровым, все резко изменилось, вуалируемая в Москве военная тупость расцвела пышным цветом. Отцы-командиры в подавляющем большинстве превратились из вполне вменяемых людей в агрессивных идиотов.

Начальник штаба дивизии, в которой мы базировались, чинил свою «Волгу». Вернее, возились с автомобилем два солдатика, половник стоял рядом и орал на них матом. Проходило всё это действо рядом с сортиром. В оный и направлялся нацкадр из Якутии по имени Никифор. Учился он в ИСАА, был невысок, коренаст, обладал типично азиатской внешностью и отличался задиристостью и нахальством. Увидев его, полковник крикнул: «Эй, чурка, иди сюда!» «Сам чурка!» — мгновенно среагировал Никифор, продолжая свой путь к туалету. Его посадили на гауптвахту и грозили трибуналом, во всяком случае, глубоко оскорблённый полковник на полном серьёзе собирался отправить наглеца в дисбат. Закончилось всё весьма печально для бравого офицера. Юноша оказался сыном одного из секретарей компартии Якутии. Никифора выпустили уже на следующее утро, а в «Комсомольской правде» появилась статья, бичующая великодержавный шовинизм, который нет-нет да проникает в ряды наших славных вооружённых сил. Больше мы этого полковника не видели.

Осень. Ветер сиротливо

Мелко топчет листья в грязь.

Или день такой дождливый…

Или жизнь не удалась.

ДРУЖБА НАРОДОВ 1

Родная Советская власть предлагала народам дружить. А я не хотел. Я с людьми дружил. С народами у меня не получалось. С большинством людей, правда, тоже.

Родионов работал в стройотряде. Строили коровник где-то в Северном Казахстане. В отряде, кроме всего прочего, было три кубинца (один из них — чемпион Кубы по дзюдо) и литовец Андрис. Литовец этот для того времени был весьма необычен, сегодня-то таких полно. Он всё время заводил разговор о великой, могучей, прекрасной Литве, которой всегда мешала жить варварская Россия, о том, как страдает замечательный литовский народ под игом советской оккупации, намекал на расовую неполноценность испорченных Ордой русских по сравнению с генетически безупречными литовцами и т.п. Поначалу с ним пытались дискутировать, потом просто посылали матом, наконец, перестали обращать внимание. Ну, дурачок. Работает нормально, не крысятничает, а что тараканы в голове, да и Бог с ним. Видя, что его пылкие речи внимания не привлекают, Андрис приуныл, но потом нашёл выход, стал со своей программой окучивать кубинцев, которые держались несколько наособицу. Раз за обедом, выслушав очередной монолог про проклятых русских, кубинцы задушевно спросили пылкого литовца: «А если мы тебе рыло начистим, тоже русские виноваты будут?» Немного подумав, Андрис ответил: «Да!» Он объяснил изумлённым кубинцам: «Они должны за меня заступаться». Такая вот дружба народов.

ОТНОСИТЕЛЬНОСТЬ 1

Анмар, конечно, правоверным не был. Сын пламенного коммуниста и члена ЦК партии в одной из арабских стран он просто обязан был быть атеистом. Папа, подвергшийся репрессиям со стороны несознательных и от этого злобных прислужников мирового империализма и (исключительно в данном случае) сионизма, романтически сбежал из темницы, куда его заточили, прямиком в Советский Союз. Так малолетний Анмар обрел свою новую великую Родину. Понятно, что там ваххабитом или еще каким-либо фундаменталистам места в его семье быть не могло. Но свинину не ели, не от трансцедентности какой, а просто так сложилось, не привыкли.

Позволю себе скромное отступление о ваххабитах. Везший меня по Москве таксист со свойственной его народу страстностью делился своими соображениями о внутренней политике Азербайджана, активно пытаясь втянуть в меня разговор, от которого я мягко уклонялся. Во-первых, будучи закоренелым шовинистом, я в предложенной для дискуссии теме ни хрена не смыслил, а во-вторых, боялся неловким замечанием невольно обидеть моего товарища по путешествию сквозь пробки. Водитель, разочарованный моей индифферентностью, даже пару минут смотрел на дорогу. Но потом снова воодушевился и воскликнул:

— Правильно Ильхам ваххабитов давит! Знаешь про ваххабитов?

— Я же не мусульманин… — быть втянутым в межконфессиональные разборки мне совсем не хотелось.

— Я мусульманин! Я тебе скажу про ваххабита. Он в мой дом приходит: «Ты делаешь не так. Ты молишься не так. Ты говоришь не так». «Эй! Ты кто такой? А? Кто такой? Ты ваххабит! Собака! Тебя резать надо!»

«Все-таки резать», — меланхолично подумал я и вежливо кивнул, изображая согласие.

Повторю, что Анмар никаким ваххабитом не был, но свинину не ел, а, наоборот, служил в советской армии. Гражданство великой страны накладывает на его обладателя и соответствующие обязанности, заключавшиеся в данном случае в необходимости водить тяжелый грузовик с прицепленной сзади здоровенной ракетой, потому что не фига пьянствовать в общаге дни и ночи напролет, а потом сессию заваливать. С Анмаром сошелся один хохол. Прикипел можно сказать к урожденцу Средиземноморья душой. Последний и не возражал. Хохол был добродушным, оборотистым и просто хорошим парнем, дружить с которым было легко и приятно. Так вдвоем и тянули они армейскую лямку, что было отнюдь не легко. Особенно донимало этих двоих (впрочем, не только их) постоянное чувство голода. Молодым организмам требовалось несколько больше пищи, чем предлагал армейский паек. Да и разнообразия некоторого хотелось.

Однажды перед отбоем хохол тихо прошептал Анмару, чтоб тот ночью не спал. Когда все подразделение успешно заснуло, утомленное дневными трудами, две тени бесшумно вынырнули из казармы и, таясь от ночных патрулей, углубились в лес. Хохол, запасливо вооружившийся фонариком, прокладывал путь меж дубов-колдунов и прочих осин. Анмар, будучи в целом фаталистом, безропотно следовал за ним. Наконец вожатый опустился на колени и начал копать под корнями какого-то хвойного гиганта. Из-за туч выскочила подозрительно яркая луна.

— Вот! — торжественно проговорил хохол, ставя у ног своего спутника аккуратно сколоченный ящик. — Посылку из дома прислали. Я ее от дембелей заныкал. Смотри!

Он оторвал крышку и достал завернутое в рушник сало. На лице его застыло выражение благоговения и блаженства. С улыбкой юродивого, обретшего вечное Небесное счастье, он отрезал от шмата кусок и протянул его Анмару. Тот съел.

— Понимаешь, не мог я отказаться, — объяснял он. — Человек мне самое дорогое отдал. Высшую, так сказать ценность. Что ж я, скотина неблагодарная, чтобы руку дающего кусать?!

Три дня Анмар маялся от расстройства желудка. Даже температура поднялась.

ЧУНЯ

У сестры был какой-то знаменательный день рождения. Совершенно не помню, чем он так уж отличался от других, но чем-то отличался. Мама преподнесла ей долгожданный подарок, о котором она давно просила — морскую свинку. Радости не было предела. Длилась она недолго — милый грызун впал в полнейший ступор. Лежал на боку, не двигался, ни на что не реагировал. Мы уж было решили, что зверек помер, но дыхание у него все-таки было. Сестра рыдала, мама очень переживала. Я был отправлен с потерпевшим в ветеринарную клинику. Замечу, это было еще в Советском Союзе, т.е. до всяких там Интернетов и частной инициативы. Отыскать работающего ветеринара мне все же удалось. Уж не помню как, но нашел я клинику рядом со старым татарским кладбищем. Было в ней мрачно и неуютно. Как ни странно, очереди не было. Полноватый пожилой Айболит потыкал в околевшее, на мой взгляд, животное пальцем и сказал, что ничего страшного не произошло, просто стресс. Не очень вдохновленный этими словами и не сильно им доверяя, я отправился домой.

Свин вскоре, действительно, пришел в себя. Шебуршал что-то там в своей клетке и забавно посвистывал, требуя пожрать. Сестра, забыл сказать, что она меня сильно младше, поначалу не отходила от Чуни, так мы назвали нашего нового жильца, но достаточно быстро охладела к нему. Чего и следовало ожидать. Заботы по содержанию зверя легли на маму. Заботы, впрочем, не слишком обременительные. Сам-то я к таким существам абсолютно равнодушен и возни с ними не понимаю. Проку от них никакого. С собакой и поговорить можно, и привязана она к тебе, радуется до безумия, что ты у нее есть. С котом вообще выстраиваются весьма сложные социальные отношения. А тут недоразумение какое-то.

Но мама его любила, звала все время: «Чуня, Чуня!» Была очень довольна, если последний, соизволив оторваться от азартного поедания какого-нибудь салатного листа, поднимал на нее бусинки глаз. Когда она уезжала в больницу, то какое-то время ходила по квартире, из комнаты в комнату, вспоминая, не забыла ли чего. Потом пришла на кухню, села на табуретку и все повторяла: «Чуня, Чуня…» Зверек стоял на задних лапках, а передними смешно тряс прутья клетки. Я же, как всегда, очень спешил. Мне надо было куда-то по очень важным, как тогда казалось, делам. Я торопил маму. Она покорно кивнула, тяжело встала, но на пороге кухни остановилась и опять позвала: «Чуня!» Я раздраженно прервал ее, сказав, что опаздываю. На такси мы поехали в больницу. Мама из нее не вышла. А Чуня прожил у нас еще пару лет. Хотя жизнь морских свинок гораздо короче, чем у людей.

Колыбель качает кошка.

Две веревочки крестом.

Опоздай я хоть немножко,

Что бы делали потом?

Тает в утренней прохладе

Пряный запах табака.

Ты успел? Я очень рада.

А теперь, прости. Пока!

ЭКЗАМЕНЫ. ЧАСТЬ 1

Глядя на нынешний филологический факультет, трудно представить, что в наше время парней было около трети всех студентов. Объяснялось это двумя причинами: наличием отделения РКИ, на котором я и учился, и существованием рабфака. При приёме на РКИ действовал принцип, как бы сейчас сказали, гендерной дискриминации. Из 35 учившихся на нашем отделении человек девчонок было всего 9. На рабфаке барышень было ещё меньше. Именно через рабфак попал на русское отделение Джабраил Мерзалиев (по-моему, фамилия его звучала именно так). Был он из какого-то городка, затерявшегося высоко в горах Кавказа. Отличали его золотой зуб, гордо сверкавший в верхней челюсти, и совершенная квадратность фигуры: его маленький рост был практически равен ширине могучих плеч. Джабик выступал в одном из лёгких весов за команду МГУ по борьбе. Несмотря на то, что он проучился в Москве 6 лет (с учётом рабфака), по-русски говорил с чудовищным акцентом. Выдающимся интеллектом он, мягко говоря, наделён не был, но парень был добрый, порядочный, к нему на факультете относились с симпатией. При распределении все старательно пытались избежать работы в школе. Джабика же направили именно в школу в его родном городке. Он сиял и был страшно доволен. Когда его спросили о причинах подобной радости, Джабик пояснил (неподражаемый акцент я, к сожалению, на письме передать не смогу): «Вах! Я мужчина, в Москва учился, партийный — через 5 лет директор школы буду!» «А на фига тебе это?» «Ты дурак глупый? Сын начальника милиции в школа учится, сын главврача в школа учится, сын начальника горкома в школа учится… Я большой человек скоро буду».

Джабик сдавал научный атеизм, был в нашей программе такой предмет. Сдавал он его то ли в четвёртый, то ли в пятый раз. Не знал ничего. То есть совсем ничего. Но и Джабик и экзаменовавший его профессор отлично понимали: «тройку» ставить придётся — не отчислять же человека с 5-го курса за то, что он не сдал непрофильный предмет. Профессор задал самый простой вопрос: «Какие работы Ленина о религии вы знаете?» Джабик молчит. «Ну хоть какие-нибудь работы Ленина вы читали?» «Читал!» «Какие?» «Великий почин“ называется». «Какой «Великий почин»? — застонал профессор — Вы знаете о чём эта работа?» «О субботниках». «Так при чём тут атеизм?» «Раньше народ суббота-воскресенье церковь ходил, теперь работает».

Олег Сергеевич Широков читал нам «Введение в языкознание», вернее, читал он самому себе. Не знаю, кто с курса понимал хотя бы треть из того, что он говорил, периодически стремительно подходя к доске, чтобы привести подтверждающий его слова пример из греческого, персидского, арабского или какого ещё языка. Экзамены он принимал со сладострастной свирепостью. На первой сдаче процентов семьдесят получали «неуд».

Не помню, что мне досталось, но при ответе пришлось рассказывать про Genitivus partitivus (чашка чая — чашка чаю, бочка бензина — бензину и т.п.). Профессор мучал меня своей въедливостью, каверзными вопросами и все же запутал, добившись своего. «Так как же правильно, — спросил я, чтобы хоть что-то сказать: — стакан коньяка или стакан коньяку?». Широков пожевал губами и назидательно произнёс: «Коньяк, молодой человек, стаканами не пьют!»

Шура Ахманов сдавал литературу Возрождения. Принимал экзамен легендарный Цуринов. Славился он своей феноменальной эрудицией, работой на Нюрнбергском процессе переводчиком с испанского и тем, что курил не переставая прямо на лекциях, прикуривая одну сигарету от другой. Ахманов не знал ничего. Он бодро взял билет и обнаружил, что рассказывать ему придётся о «Неистовом Роланде» Ариосто. Шура попытался узнать хотя бы примерное содержание бессмертного произведения у соседей, но и те ничего не знали. Ахманов отправился отвечать. Он плюхнулся на стул перед Цуриновым и начал с максимальной бодростью и напором:

— Жил-был Роланд. Его звали Неистовый. Потому что он всё время неистовствовал.

Обалдевший Цуринов откинулся на спинку стула и спросил дребезжащим старческим голосом:

— Простите, а почему же он неистовствовал?

— Из-за женщины, конечно, — не задумываясь, рапортовал Ахманов.

Профессор внимательно посмотрел на Шуру и заметил:

— Мне кажется, молодой человек, что в знании данного произведения мировой литературы Вы девственно чисты.

— Не лишайте меня моей последней девственности! — взмолился Ахманов.

— Не буду, — ответил Цуринов и поставил «тройку».

БАБУШКА СТАРЕНЬКАЯ

Она умерла на 97-м году жизни. Мне к тому времени было 6. Я очень хорошо ее помню. Никакой бабушкой она мне не была, она вообще не была нашей родственницей. Надо сказать, что дед моей бабушки был, мягко говоря, весьма состоятельным человеком, хотя и происходил из крепостных. Он-то и выписал из родной тамбовской деревни 13-летнюю сироту, чтобы нянчить его дочку, мою прабабушку. Она была единственной и любимой дочкой, родившейся после восьми сыновей. Появившись в доме, чтобы нянчить маму моей настоящей бабушки, она нянчила потом и эту самую бабушку, ее сестер и брата, мою тетю, моего отца, моего двоюродного брата.

Она давно стала полноценным членом семьи. Меня ей все же на руки не давали, но возилась она со мной, как и со всеми предыдущими детьми. Была очень доброй, рассказывала ужасно интересные истории, жила принципиально на кухне, отказываясь от любого комфорта.

Все поколения нашей семьи пытались научить бабушку старенькую читать. Последним в этом ряду оказался я. Все усилия оказались тщетными, уж не знаю почему. Она была очень религиозной и крестила всех детей нашей семьи, некоторых тайно. На подоконнике в кухне стояли иконки. Особенно запомнилась мне одна, изображающая Вседержителя, строго, даже чуть сердито смотревшего, казалось, прямо на меня. На ней было очень много золотой краски, что чрезвычайно меня привлекало. Заметив мой повышенный интерес именно к этой иконке и небезосновательно полагая, что оный может привести к какой-нибудь шкоде с моей стороны, бабушка старенькая торжественно сообщила, что если я буду трогать эту картинку, то добрый Боженька немедленно убьет меня молнией. На меня это произвело впечатление, к иконке я не прикасался, осторожно рассматривая ее со стороны. Таковым было мое первое приобщение к религиозной жизни.

Бабушка старенькая пекла поразительно вкусные лепешки, так и называвшиеся «бабушкины лепешки», до коих я был большой охотник. И не любила советскую власть. Рецепт этого кулинарного чуда был безвозвратно утерян, позже не стало и советской власти. Не то чтобы я сильно тосковал без них, но бабушкиных лепешек с удовольствием бы отведал. А с советской властью… Не знаю, привык я к ней как-то, что ли. От некоторых вещей так до сих пор и не могу отвыкнуть. Нелюбовь же к тому, отчего я никак не отвыкну, объяснялась просто: бабушка старенькая была убежденной и несгибаемой монархисткой. Не знаю почему, только констатирую факт, который она никогда и не скрывала несмотря ни на что.

Надо заметить, что отечественные кино и телевидение не очень активно рекламировали жизнь и быт царской семьи, скажем прямо: случалось подобное чрезвычайно редко. Однажды вечером вся наша семья собралась у телевизора. В те времена телевизор смотрели именно так — дружным коллективом. Не помню уж, конечно, с чего и почему, там демонстрировали довольно пространный фрагмент хроники, посвященный празднованию 300-летия дома Романовых. Мне было велено бежать звать бабушку старенькую, потому что царя по телевизору показывают. Она не заставила себя ждать, внимательно цепким взглядом глядела в экран, недоверчиво покачивая головой. Потом сокрушенно вздохнула, махнула рукой и с обидой произнесла: «Разве ж это царь? Где они такого царя видели? Брехуны! Царь он другой совсем! Он…» Она снова вздохнула и удалилась на кухню.

О том, что бабушка старенькая умерла, мне сказал папа, забрав из детского сада. Всю дорогу до дома я плакал. Было темно. Шел снег с дождем. Я впервые узнал, что значит смерть дорогого тебе человека.

От бабушки старенькой я услышал выражение «минное время». Было ли оно ее собственным изобретением или реликтом, казалось, давно забытого родного диалекта, не знаю. Звала она так жизнь при царе, самое счастливое время своей жизни. В эвакуации в Каменск-Уральском она подружилось с татарином Фаридом, развозившим воду. Именно с ним вела она долгие разговоры о минном времени. Тот в силу природной вежливости, отягощенной слабым владением русским языком, внимательно выслушивал ее пространные рассказы, будучи уверен, что речь идет о мирном, довоенном времени, реагируя восклицаниями типа «якши» или «килешэм». Когда это категорическое непонимание собеседницы вскрылось, бабушка старенькая, оскорбленная в лучших чувствах, страшно рассердилась, обозвала Фарида «басурманом чертовым» и прекратила с ним всяческие разговоры.

Ясно, что слово «минное» имеет тот же корень, что и «минувшее», но мне минное нравиться больше. Вот я про минное время и рассказываю. У каждого оно свое.

Не сходить на платформах глухих,

На далеких лесных перегонах,

Никогда не читать мне стихи

В душных тамбурах дымных вагонов.

ДРУЖБА НАРОДОВ 2

День клонился к вечеру, а я зачем-то ехал на метро в университет. Что-то мне там нужно было, не помню. Чуть наискосок от меня сидела интересная и хорошо одетая женщина, по виду чуть младше меня. Я взглянул повнимательней. Это ж Милка! Совсем почти не изменилась. Хотел уже подойти к ней с широкой улыбкой, но остановило меня одно немаловажное обстоятельство. Женщина-то была родом с Кавказа. Некоторый жизненный опыт, не собственный, слава Богу, говорил мне что пытаться заговорить с незнакомой кавказской женщиной несколько, скажем так, неосмотрительно и может привести к не самым приятным последствиям. Поэтому я остался сидеть, периодически бросая взгляды на красавицу, которая тоже пару раз настороженно посмотрела в мою сторону.

Вообще-то Мила — это кодовое имя, подлинного она почему-то стеснялась. Его выяснил Мстиславский, вытащивший у нее из сумочки паспорт и предложивший его всем нам для детального ознакомления. Тут-то мы и узнали, что по-настоящему зовут ее Мехрибан. О том, что она из Азербайджана, мы знали и до того, а другими подробностями не интересовались, мы и именем-то ее настоящим не интересовались, просто так получилось. Как-то мало нас волновали национальные вопросы и судьбы жестоко угнетаемых советской властью этнических меньшинств. Когда у Милки случился роман с братом Давидяна, прозвучало несколько вялых шуток о нерушимой армяно-азербайджанской дружбе, но роман был совсем коротким, и тема развития не получила. Такие вот мы были великодержавные шовинисты, правильно нас, имперцев, свободолюбы терпеть не могут.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Все представленные здесь стихи автору не принадлежат, их написали совсем другие люди.

*Стихотворения, используемые автором в данном тексте, принадлежат Д.Д.Гудкову (Сборник «Этот мир не для оленей») и Б.С. Гудкову