Мент. Москва

Дмитрий Дашко (2023)

И снова нет покоя оперу из будущего, которого перенесло в двадцатые годы прошлого столетия. Их ведь не зря прозвали «ревущими». Новый город, новое назначение. И это не просто город, это Москва, столица. Опера ждут новые дела в составе сводной «летучей» бригады. Бригаде предстоит заниматься, по словам Дзержинского, нетривиальными преступлениями. И первое такое преступление подворачивается незамедлительно. Вот уже второй год из Москва-реки вылавливают трупы. Судя по почерку — убивает один и тот же человек, серийный убийца, которого в МУРе прозвали Упаковщиком…

Глава 3

Прежде мне не доводилось здесь бывать, поэтому я с жадностью рассматривал обстановку, где не только трудился, но и дневал и ночевал товарищ Дзержинский. Да по сути жил, ибо для него это были синонимы. Он не просто работал, а отдавал всего себя делу, растворяясь в нём полностью.

Эх, нашим бы чиновникам — фанатическую работоспособность и фантастический аскетизм Феликса Эдмундовича! Но такие люди рождаются один на миллион.

Сам по себе кабинет не представлял чего-то из ряда вон выходящего. Обыкновенная комната, отнюдь не гигантских размеров. Основную часть занимал письменный стол — добротный, ещё дореволюционный, укрытый цветным сукном.

На столешнице стояли чернильные приборы, настольная лампа, массивный телефонный аппарат. Рядом примостилась стопочка книг, явно не художественных, и фотография в рамке — если не ошибаюсь, на ней был сын Феликса Эдмундовича, Ясик.

На расстоянии вытянутой руки от стола стояла этажерка с книгами и журналами. В углу — ширма, отделявшая личный уголок Дзержинского от рабочей зоны. За ширмой спрятались металлическая кровать, заправленная солдатским одеялом, и умывальник.

У окна расположились кресла для посетителей, несколько стульев и ещё один, совсем маленький столик. На нём был разложен какой-то чертёж.

Довольно скромно и, повторюсь, аскетично, даже по меркам двадцатых годов прошлого столетия. Похоже, Железного Феликса комфорт не интересовал априори.

Сам хозяин кабинета сидел за письменным столом и читал какие-то бумаги, но при виде нас отложил документы, поднялся, вышел навстречу и пожал руку каждому.

— Здравствуйте, товарищи!

На Дзержинском была гимнастёрка защитного цвета, солдатские штаны и хромовые сапоги. Широкий ремень подчёркивал узкую талию.

Мне был привычен ещё один образ рыцаря революции — в фуражке и распахнутой шинели, но сейчас было тепло, вдобавок мы находились в помещении.

Взгляд Феликса Эдмундовича остановился на мне. В нём сквозили любопытство с интересом.

— Товарищ Быстров…

— Так точно! — по-военному отрапортовал я.

— Очень рад. Слышал о вас, Георгий Олегович, много хорошего, причём от товарищей, которым можно доверять.

Я даже смутился. Охренеть… Сам Дзержинский меня похвалил и пожал руку. Да я после этого правую ладонь месяц мыть не буду!

Хотелось ущипнуть себя, убедиться, что не сплю. Фантастика… Просто фантастика!

— Спасибо, Феликс Эдмундович. Крайне польщён, — с трудом нашёл в себе силы хоть что-то сказать я, дабы не показаться букой.

— Это не вы меня благодарить должны, а мы — советская власть и органы правопорядка — вас! Побольше бы нам таких сотрудников, и с преступностью было бы покончено в сжатые строки, — окончательно добил меня Дзержинский.

Ну почему ему удаётся говорить так, что у тебя словно открывается второе дыхание и прорезаются крылья?! Уж на что я — старый циник и скептик, но даже моя защитная оболочка, привыкшая ничего не принимать на веру без доказательств, оказалась пробита всего парой фраз из уст Железного Феликса.

Я лишний раз убедился, как много значит человеческая харизма. А иначе и быть не могло — другой человек, окажись на месте Дзержинского, никогда бы не добился такого успеха.

— Товарищи Девинталь, Крошкин, больше вас не держу. Можете ступать по своим делам, — приказал Феликс Эдмундович.

— Есть! — Оба чекиста синхронно развернулись на каблуках и покинули кабинет.

— Ну, а с вами, товарищ Быстров, надо поговорить, если не возражаете…

— Какие могут быть возражения, товарищ Дзержинский! — удивился я.

Феликс Эдмундович указал рукой на одно из кресел.

— Присаживайтесь.

— Благодарю, — кивнул я.

Дзержинский вернулся за письменный стол.

Я поймал себя на мысли, что снова и снова продолжаю сравнивать реального Феликса Эдмундовича с образом, сыгранным в кино Михаилом Козаковым. Да, талантливый актёр попал практически в точку, сумев многое передать и во внешности, и в характере этой легендарной личности.

Однако кое-какие отличия всё же имелись. Михаила Михайловича толстяком не назовёшь при всём желании, скорее довольно стройным — но или камера традиционно полнит человека, или актёр не доводил себя до столь ярко выраженного изнеможения, однако при встрече сразу бросилась в глаза отнюдь не киношная худоба Дзержинского. Я бы даже назвал её страшной. Не человек, а тень человека. Кожа да кости. И только в глазах чувствовалась бешеная энергия, которой он славился. Силы духа в нём было на десятерых.

Я слышал, у рыцаря революции большие проблемы со здоровьем. Железный Феликс буквально сгорал с каждым днём. В общем-то, ничего удивительного: почти вся молодость прошла в застенках. И пусть некоторые идиоты моего времени считают, что царские тюрьмы и каторги — курорт, их бы самих туда, чтобы на собственной шкуре прочувствовали то, через что прошёл Дзержинский.

Господи, как же мало ему осталось жить… Каких-то четыре года! Скончается Железный Феликс в 1926-м. Эту дату я отчётливо помню, благодаря врезавшимся в память кадрам с уничтоженного памятника на Лубянке.

Можно ли как-то предотвратить или отсрочить его уход из жизни? Не уверен. Сомневаюсь, что Дзержинский, если и будет знать точный день смерти, станет что-то предпринимать по этому поводу. Не в его это характере. Меньше всего Железный Феликс думал о себе…

Все голодали, и он голодал. Известна история, как Дзержинский выбросил в окно оладьи, которые испекла ему сестра, потому что другие в это время умирали от голода.

Доводилось читать, что он и сам был в курсе, что ему осталось недолго, совершенно спокойно говорил на эту тему со своими друзьями, не боясь смерти. Так что, даже если бы я попробовал коснуться в разговоре здоровья Феликса Эдмундовича (хотя даже не представляю — как?), толку бы из этого не вышло.

— Расскажите о себе, — попросил Дзержинский, внимательно изучая выражение моего лица.

Ох… надеюсь, оно было достаточно непроницаемо в те секунды, когда я думал о собеседнике и его судьбе. Кажется, это будет не просто разговор по душам.

Ломаться не стоило. Я бегло изложил свою не особо богатую по меркам нынешнего времени биографию. Родился, учился, воевал, ловил преступников… Дзержинский внимательно слушал, часто кивал, и его знаменитая бородка клинышком опускалась и поднималась в такт движениям головы.

— Пожалуйста, остановитесь подробнее на личности бывшего начальника губернского отдела ГПУ Кравченко, — попросил он. — Хочу разобраться и понять, как же эта сволочь смогла оказаться на таком высоком посту, почему мы его проморгали…

— Хорошо, Феликс Эдмундович, — кивнул я и принялся вспоминать.

Первое знакомство с Кравченко, его фиктивное предложение перевестись в ГПУ, упоминание о высоких покровителях в Москве (тут лицо Дзержинского скривилось, как от зубной боли), моё увольнение из губрозыска, поданное под соусом сокращения штатов (Феликс Эдмундович стал темнее тучи), арест Жарова, попытка скомпрометировать меня путём подброшенных в сейф фальшивок, показания, полученные от членов «Мужества» на Кравченко, счастливое вмешательство товарища Маркуса, попытка Кравченко достать револьвер и пустить его в ход…

История была длинной и не всегда приятной для меня и для рыцаря революции.

— Вот оно как, — задумчиво произнёс он в конце. — Благодарю вас, товарищ Быстров. Хорошая почва для размышлений. Надо подумать над вопросом, как очистить ГПУ от врагов вроде Кравченко, и тех, кто за ним стоял. Кажется, я даже догадываюсь, кто это мог быть, но не стану делать скоропалительных выводов.

Тут он усмехнулся.

— Давайте сменим тему, товарищ Быстров.

— Как скажете, Феликс Эдмундович, — откликнулся я.

— Я читал ваши соображения, касающиеся перевоспитания трудных подростков в этих самых ШБК — школах будущих командиров. Скажите, а на ваш взгляд, это не сильно отдаёт кадетскими корпусами царского режима? Прямо сейчас предвижу критику ваших идей нашими товарищами, которые занимаются педагогической наукой. Например, Надеждой Константиновной Крупской. Думаю, у неё будет немало возражений…

Я понимающе кивнул. Что есть, то есть… Когда-то ряд «теоретиков» основательно попортил нервы и жизнь великим педагогам этих лет, таким как Антон Семёнович Макаренко.

По сути, только переход под защиту ГПУ спас его от неминуемой расправы.

— Пока наша страна находится в кольце врагов — без армии не обойтись, — начал я. — Извините за банальность, товарищ Дзержинский, но армия — это армия, не институт благородных девиц, но и не анархическая масса. Без порядка, дисциплины, субординации она превратится в вооружённый и неуправляемый сброд. И одними призывами к пролетарской совести тут не обойтись. Нужны кадры: грамотные, толковые, надёжные. Да, можно и нужно критиковать Россию времён самодержавия. Но не будем забывать и о том героизме, той выучке и самоотверженности, которую проявили солдаты и офицеры русской армии, когда им приходилось защищать страну. Эти традиции надо сохранить и приумножить.

— Согласен, — кивнул Дзержинский. — Но что вы предлагаете?

— Необязательно создавать точные копии кадетских корпусов. Но было бы крайне глупо утратить полезный опыт… Можно взять старую форму и наполнить её новым содержанием… Извините, товарищ Дзержинский, если какие-то из моих мыслей показались вам крамольными, — добавил я.

— Не вижу ничего крамольного в откровенном разговоре между членом партии большевиков с 1906 года и кандидатом, без пяти минут коммунистом, когда они обсуждают вещи, которые могут пойти на пользу партии и стране, — твёрдо заявил Дзержинский. — Мне лично понравилось ваше предложение. Думаю, что выдвину его на ближайшем заседании Совнаркома.

Подумав с минуту, он произнёс:

— А вот идея о введении института участковых милицейских надзирателей была поддержана сразу и всеми. Скажу больше: мы уже прорабатывали этот вопрос. Думаю, в конце года будем внедрять, причём по всей стране.

Он явно развеселился, на лице появилась довольная улыбка.

— Большое спасибо за поддержку, — обрадованно произнёс я.

Ответить Дзержинский не успел: на его столе зазвонил телефон. Он поднёс к уху трубку, внимательно выслушал говорившего и в конце коротко произнёс:

— Хорошо. Тщательно проверьте и соберите все доказательства.

Закончив разговор, повернулся ко мне.

— А теперь пришла пора поговорить о главном. Надеюсь, вы не думаете, что вас вызвали в Москву, чтобы обсудить ряд ваших проектов.

— Не думаю, — подтвердил я.

— Правильно делаете! — одобрил он. — Будете бороться с преступностью, но уже не на уровне начальника городской милиции, а в масштабах всей России. Возможно, — он немного помедлил, — не только России…

Я понял смысл его последней фразы. В декабре возникнет СССР. Похоже, речь пойдёт о работе в границах совсем новой страны.

— Через несколько минут сюда зайдёт ваш новый непосредственный начальник, и мы вместе обо всём детально поговорим, — усмехнулся Феликс Эдмундович. — Заодно и чайку попьём.

В эту секунду мне срочно захотелось не чаю, а чего-нибудь погорячей.