Из одних бумаг

Дмитрий Комаров, 2021

Эту книгу было бы хорошо обменять на жизнь без неизлечимых болезней и умение спасать. Но нет в этой книге секретов ни первого, ни второго. Есть стихотворения с почти десятилетней историей вспышек, выстраивания в хронологию больших взрывов, остывания и новых взрывов. Есть простое и отчаянное желание хотя бы одним словом, одной строкой произнести то, что окажется достойно памяти. И окажется ею самой. Памятью.

Зорче

поэзия неба в белом

у зимней поэзии масса облачных преимуществ. не так слепит из-под навеса над головой и синюю синеву зашторивает, давая возможность смотреть глазами (чувствительными глазами) на выжженную главу из тома о светской жизни, из книги о модных людях, написанной популярно для радио и кино. так проще, когда от мыслей, начавших ходить по кругу, теряешься средь табличек, закрывших собой окно. а тренды проходят мимо, а жизни проходят гладко. покрытые лаком фразы, брендированный декор — все так и сияет. солнце не может ходить украдкой. и верить себе — не может. и отпуск с каких-то пор берет, отправляясь в страны, где менее развит синтез, где меньше персон и слуг. там тает в прожилках листьев, излечивает ангину, становится снова ярким и снова — на прежний круг. поэтам зимы заметны те самые его пятна от выплаканных печалей, бессилий и пустоты. на чем-нибудь межпланетном, на чем-нибудь невозвратном их строки оставят тени, похожие на следы прозрения и надежды на правильные вопросы в бумажной обертке в клетку с чернилами на боку. под пасмурным небом легче взбирается на утесы с обзорами, что столь редки на нашем людском веку. изнанки рельефней — пальцы построчно постигнут холод, нетканая вечность станет понятнее на петлю. так, так создается нечто, что не принимают в школах,

и так происходит чудо, устойчивое к огню, к давно огрубевшим шуткам, искусственным розам, пыли, упущенным шансам, розни, активности напоказ. поэзия неба в белом и зимнесть ее стихии сближают с надежным солнцем, которое помнит нас.

муравьи

а что если и нет смысла вырываться, выискивать и встречать, нервно из очереди в очередь, из толпы в толпу перестраиваться, роняя мелочь, поднимая ее же, нырять с головой непокрытой в окно, разлетаясь на скорлупу своих взглядов, цепляющихся за облака и честной народ (дефиниции — самое большее, на что те годны), задевая лопатками зодиакальный свод за века устоявшейся степени кривизны? нет и смысла? но что же так? раскаленный день каждый раз возвращается рисовать мираж. и падение длится, и нимфы отходят в тень — жизнь становится проще. беремся за карандаш (чьи попытки легко корректировать до нуля), за удобные памятки, справочные статьи, оседаем песчинками, думая, мы — земля, а последняя думает: муравьи.

зорче

заводили часы. начинались и падали в город.

там до слез щекотал нафталиновый запах зари.

терпковатая ночь исчезала на первом же скором.

жженой сырости пар над мозаикой частной земли.

проверяли дела, тормошили и делали кофе.

частоколы стекла и набоковский голос с листа.

начинались опять по наитиям философий,

замирали на звук, доносившийся иногда.

замирали во сне, сне, который кончался не утром,

не ко времени дня, не по случаю, ни-ко-гда.

откликались на свет сквозьтуманного перламутра.

атропиновый шок. привыкание. чистота.

и плывут, и плывут от оси до оси кучевые,

ослепительный луч разрезает на ломтики их.

многим очень везет, и отчасти — отчасти — слепые

становились, становятся, станут

зорче некоторых других.

утренний вкус

только ты и узнаешь мой почерк,

оставленный в прошлом.

только ты отболишь,

превратившись в немую любовь

к шоколадным следам

растворимого кофе на ложках

и мельчайшим росинкам,

в туман покрывающим новь.

на полях для заметок ни много,

ни мало, молитвы.

кто их здесь начертал,

исповедуя наши грехи?

впрочем, кто бы то ни был,

мы с ним или с ней уже квиты:

нас оставила жизнь,

а того, кто молился, — верхи.

за неверием ждал

не случавшийся прежде столь часто

надоедливый град,

раз за разом чинивший разгром.

Конец ознакомительного фрагмента.