Птенчик

Дмитрий Мордас (2024)

Впервые! Первая глава неопубликованного романа "Зайчик"! Узнай, что случилось ДО основной арки сюжета рассказа "Зайчик"! ПОЧЕМУ стали пропадать дети? Что (или КОГО?) скрывает лес?! Мистическая атмосфера посёлка, притаившегося в середине нигде. Ведьмин дом на окраине и кричащий в окне мальчик. Старый сарай, хранящий жуткие секреты. История потери и… мерзости. Мини комиксы, красивые иллюстрации от фанатов игры "Зайчик", абсолютно новые истории. Такого вы еще точно не читали! Для тех, кому нравится манга, комиксы, страшные истории, визуальные новеллы. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Тоска

Рассказ

— Глаз ее не видно. Верх лица скрыла огромная черная шляпа, украшенная куриными перьями да сорными цветами. Во дворе при свете дня Оля до смешного походила на ведьму. В этой своей шляпе, в грязном темном платье под горло.

Она и теперь похожа. Только мне уже не смешно.

Долго сижу на холодном полу. О мертвых и не думаю даже. Под крышей сарая висит крюк, на нем грязно-белая кроличья лапка.

— Теперь вспоминай кого-нибудь мертвого.

— Нету у меня никого.

— Вспоминай!

— Да нет у меня никого такого… — повторяю я, а самому становится даже немного стыдно.

— Что? Совсем?

— Собака была… Фрэд. Он уже ста…

— Собака! — Оля громко втягивает воздух, поднимается и начинает ходить туда-сюда. Одно перо со шляпы медленно падает на пол, на чучело, что мы смастерили. — Собака!

— Да что это за игра такая? — говорю я.

Мне холодно без рубашки и неловко быть с Олей наедине, полуголому, в темном сарае. В который уже раз кляну себя за то, что согласился на это.

Моя рубашка лежит на полу. К рукавам ее прилажены перчатки. Ниже — грязные спортивные штаны. Не хватает только головы.

— Я же говорила. Называется «Человечек». Ее бабка моя придумала…

Играть больше не хочется, но я молчу.

Оля копается в ржавых бочках у дальней стены. Достает что-то, хмыкает, бросает обратно. Потом вытягивает длинную светлую ленту.

Подходит ближе, и я вижу, что в руках у нее бинт. Грязный, в темных пятнах. Оля вкладывает его в рубашку так, что кусок торчит из воротника, вроде как позвоночник из обрубленной шеи.

— Это из Желтого дома, — говорит она.

Становится еще холоднее и гаже, будто слизняк ползет по спине.

Желтый дом — это заброшенная больница на въезде в деревню. Ее здесь почти отовсюду видно. Стены желтые, как старые кости, все в трещинах. Внутри все заросло травой и деревьями. Они шевелятся и выглядывают из разбитых окон.

— Ничего себе! — восклицаю я, а у самого во рту пересохло. Больница часто снится мне в кошмарах.

— Бабка там работала. Говорит, это в войну началось. Они сперва просто между собой сплетались, как змеи, а потом стали выбираться из подвала. По коридорам ходить.

— Кто? — не понимаю я.

— Да Человечки же! — она показывает на фигуру у наших ног. — Они и сейчас там бродят, ты разве не знаешь? Бабка говорила, что это все из-за тоски. Что это она зовет их. Дает им силы ходить, она… — Оля на миг замолкает. Разглядывает свои туфли, а потом машет рукой. — Эх, жаль, что у тебя никто не умер. Теперь все самой делать… Ладно, ты хоть голову найди…

Она опускается на колени и поправляет шляпу.

Я подхожу к приоткрытой двери, к полоске золотистого света, и думаю: «Сбежать бы отсюда». Вот только некуда. Дома Лиза с этим своим Пашей. Опять шепчутся, обнимаются, смеются. Лизе вообще-то нельзя много смеяться. Да и много двигаться тоже. У нее сердце больное.

— Ну? Чего стоишь?

Я вздрагиваю, начинаю осматриваться: ржавые, все в паутине бочки, белая лапка на крюке, кроличьи клетки у стены. В углу, на газете, гнилые кабачки и маленькая тыква. Чем не голова? Подхожу и вижу, что с одной стороны тыква проломлена и внутри, в ее мякоти, ворочаются толстые желтые черви.

Борясь с тошнотой, иду в другой угол и вижу целый ворох мешков. Беру один, белый. С него что-то сыплется. Чихаю, комкаю его так, чтобы он хоть немного напоминал шар.

— Так пойдет?

Оля тянет мешок из рук, кладет туда, где должна быть голова. Молчит.

— Хорошо, — говорит она наконец. — Теперь садись. Закрой глаза, думай о моем папе.

— Да я ж ничего о нем не знаю…

— Знаешь. Я тебе рассказывала. О том и думай.

Ее отец был трактористом или типа того. Он много работал, а пару лет назад уснул в поле, и трактор проехал ему по голове. Вот все, что мне удается вспомнить. А еще то, что он разводил кроликов в этом сарае. Здесь же забивал их и снимал с них шкуры.

Приоткрываю глаза. Смотрю на белую кроличью лапку на крюке. Слышу, как на улице чирикают птицы, как лает собака. Слышу, как Оля дышит часто-часто.

— В этот раз получится, — шепчет она.

Не нравится мне мешок, что я выбрал для головы. Он немного расправился и выглядит теперь так, словно по нему и в самом деле проехало колесо трактора.

Мы сидим так очень долго — ноги затекли, колени ноют. Снова открываю глаза. Оля, конечно, прячется за этой своей шляпой, да еще в сарае темно, но кое-что мне все же видно. Видно, что она пытается сдержать смех.

Вот как!

Да ведь это розыгрыш. Все знают, что верить ей нельзя. Она же просто хочет меня напугать.

— Бывает так, что они ведут себя… плохо. Могут и напасть. Но это они не специально. Мой папа… он… Ты ж его не боишься?

Начинаю злиться.

Чтобы какая-то дура деревенская надо мной издевалась?!

Оля все понимает. Она поднимается, как бы невзначай, и отряхивает платье.

— Не шевелись, — говорит она. — Это очень важно. Не открывай глаза.

А сама идет к двери.

Пытаюсь встать, схватить ее за руку, но слишком поздно. Она выскальзывает на улицу.

Вмиг становится темно. Я заперт.

Она смеется. Не просто смеется. Хохочет. Да что там: думаю, она катается по земле, молотит ее кулаками, задыхается от смеха.

— Открой!

Я болван. Я идиот.

Хохот делается еще громче.

— Открой. — Повторяю уже спокойнее.

— Не-а! Ты… ты… ты ж еще… с моим папкой… не познакомился.

Она снова срывается на хохот.

— Да отстань ты! — кричу я. Оборачиваюсь, потому что за спиной слышится какой-то звук.

В темноте лишь два светлых пятна. Голова из мешковины и кроличья лапка на потолке.

Снова вспоминаю Олиного отца, историю о том, как он снимал с кроликов шкуры.

Хрясь — и шкура снята. Это Оля мне так рассказала.

А еще говорила, что он все это ненавидел.

Кажется, в воздухе пахнет сырой землей. Травой. Какими-то цветами.

Делается очень холодно.

Смотрю на рубашку, хочу поднять ее и надеть. Отдергиваю руку.

Она шевелится.

Глупость, конечно.

Глупость! Глупость! Глупость!

Бросаюсь к двери.

— Открой!

— Мама на работе, — шепчет Оля. — Паша у твоей любимой сестренки, так что кричи сколько влезет. Тебя только папа мой услышит.

Точно пахнет землей.

Снова шорох. Оборачиваюсь.

Я ведь соврал.

Да, соврал.

Есть у меня человек, который умер.

Дед.

Помню его лицо тогда, в больнице. Как будто кто-то другой, совсем на него не похожий, рос изнутри. Выглядывал. Не злой даже, а просто чужой, тощий и бледный.

Белый.

Как мешок из-под муки.

И он сейчас здесь. Мешок сложился так, что я вижу приоткрытый рот и темные дыры глаз.

Как же холодно.

Изо всех сил бью в дверь. Оля не отвечает. Она и смеяться перестала. И эта тишина страшнее всего. Даже страшнее того, что сейчас у меня за спиной.

— ОЛЯ!!! — я срываю голос.

Что-то заставляет меня развернуться.

Движение. Лицо из мешка немного меняется. Один глаз становится чуть больше, рот растягивается в полуулыбке.

Из груди уже рвется крик, но тут я понимаю, что это всего лишь расправляются складки на скомканной ткани. Пересилив себя, подхожу к вороху одежды и поддеваю ногой голову, стараясь не думать, на что она похожа.

Голова не отлетает. Она твердая, но не тяжелая. Оля набила ее чем-то и как-то сумела прикрепить к рубашке, а рубашку к штанам и перчаткам.

Теперь все это разом дернулось от удара.

Отскакиваю.

Уж слишком это похоже на настоящее движение.

Глаза привыкли к темноте. Бочки, кроличьи клетки, маленький столик, на котором сушится укроп.

И как же сильно воняет чем-то.

Одежда лежит теперь грудой. Голова подобрала остальное тело под себя. От моего удара она, конечно, сместилась, но чтобы так…

Сердце сейчас разорвется. Меня тошнит.

Оно шевелится. Оно точно шевелится. Я вдруг думаю: «Мыши. Это мыши забрались туда. Или… или…»

«Кролики».

Взгляд на миг задерживается на кроличьей лапке, потом возвращается к лицу на полу.

Оно поднимается. Сначала медленно, почти незаметно, потом резко взмывает вверх.

Он встает. В моей рубашке, в спортивных штанах Олиного отца, в старых рабочих перчатках. Руки и ноги висят пустыми тряпками, но в нем есть жизнь. Дрожь бежит по всему его телу, словно что-то внутри клубится, переползает с места на место, хочет вырваться наружу.

Еще пару секунд тупо смотрю на него, пытаюсь придумать объяснение, а потом волна паники сметает все, и я кричу так, как никогда прежде не кричал.

Переваливаясь с бока на бок, на непослушных ногах он идет ко мне.

Кисти в перчатках вяло болтаются, но сами руки тянутся, готовые схватить меня.

Смертельно обнять.

Изо всех сил бросаюсь на дверь, падаю. Снова бросаюсь. И снова, и снова. Встаю, прижимаюсь к шершавому дереву, пытаюсь вжаться в него, протиснуться на улицу сквозь щели. Больше ничего не вижу. Глаза заливают слезы.

Слышу, как шаркают его ноги.

Что-то касается шеи, холодное, отвратительно мягкое. С новой силой вжимаюсь в дверь.

Я умру.

Я уже умер. Не здесь, не на бетонном полу сарая, а где-то далеко в поле, на сырой земле, среди скошенной травы. Под ярким солнцем.

На секунду перед глазами мелькает эта картина, а потом чернота.

Черное колесо трактора. Оно заслоняет весь мир.

Открываю глаза. Я и в самом деле лежу на земле. В траве. Только нет никакого трактора и страшного черного колеса.

От прикосновений я вздрагиваю.

— Убежала! — слышу я голос. — Гадина!

Паша.

— Что с тобой? — это уже Лиза.

Начинаю рыдать. Она обнимает меня, а я плачу и плачу.

— Он ходит, — шепчу я. У меня пропал голос. Будто что-то порвалось в горле. К тому же я разучился дышать, хватаю ртом воздух, глотаю его и никак не могу надышаться.

Меня успокаивают, гладят по голове.

— Эти ее тряпки! — говорит Паша. — Она целый день с ними возится. Кукол делает и всяких там чучел. Двигает их, разговаривает. Бывает, аж жутко становится.

— Он шевелился, — голос мой звучит так, словно я говорю через тонкую трубку или замочную скважину.

Лиза выносит из сарая Человечка. То, что от него осталось.

Головы нет. Моя рубашка, спортивные штаны. Оля и в самом деле сшила их между собой. Вижу тонкие аккуратные стежки. И как это я проглядел? Когда она успела это сделать? Где-то еще должны быть нити, за которые она тянула, забравшись, видимо, на крышу.

Это был просто розыгрыш! Но легче мне не становится.

Потому что та бледная маска, что когда-то я видел на деде, то, что привиделось мне на этом чертовом мешке… Теперь я вижу ее на лице Лизы. Кто-то чужой вместо нее слабо улыбается мне, словно знает что-то грустное и необратимое.

Снова начинаю плакать.

— Ты только бабушке не рассказывай. Паша сам с ней разберется.

Лиза боится, что из-за этой истории у Паши будут проблемы. Может быть, ему запретят приходить к нам. Она накидывает мне на плечи рубашку, от которой оторвала уже штаны и перчатки. Сбрасываю ее. Она холодная и липкая, к тому же воняет чем-то.

* * *

Рубашку я больше носить не могу. Несмотря на то что бабушка ее постирала, от одного прикосновения к ней, от одного ее вида, от одного не запаха даже, а предчувствия запаха мне становится не по себе.

Бросил ее в пакет, а пакет спрятал на дно рюкзака. Но все равно чувствую ее, а ночами слышу, как что-то там шевелится и шелестит целлофаном.

Мыши, убеждаю я себя.

Но почему-то думаю о кроликах.

Паша говорит, что Олю наказали, что ее держат дома и что он отнял у нее всех кукол. Он врет. Он боится сестру и никогда бы не решился на такое.

Представляю Олю. У окна. Глаза чернющие. В этой ее шляпе с куриными перьями. Шьет.

* * *

Всю следующую неделю идет дождь. Не выхожу из дома, словно бы тоже наказан. Смотрю в окно. Иногда я сплю даже днем, и мне снятся фигуры из полотенец и тряпок в коридорах Желтого дома. У них белые лица, такие, как теперь у Лизы. Они тоскливо ходят из комнаты в комнату или смотрят в окна. Совсем как я.

Потом приезжает отец. Дожди так и не кончились. Вдалеке грохочет. Сверкают молнии. Лиза одна. Паши почему-то нет.

Сижу в комнате. Вещи уже собрал. Вдруг замечаю за окном лицо. Синеватое, вытянутое, края шляпы обвисли, перьев нет — только ярким пятном горит ветка рябины.

— Открой, — шепчет Оля.

Немного колеблюсь, но все же открываю, и дождь врывается в комнату.

— Отдай мне бинт, — говорит она. Потом, немного подождав, добавляет: — Пожалуйста.

И улыбается. Жалко так. Умоляюще.

— Бинт? — спрашиваю.

Злюсь ли я на нее? Наверное, нет.

— Я его в рубашку положила.

— Нет у меня бинта.

Пытаюсь вспомнить, где же он. В рубашке точно не было.

— Я тебе заплачу. Вот, — она кладет на подоконник ворох мокрых купюр. — Тут пятьдесят восемь рублей. Это все, что у меня есть.

Качаю головой.

— Я бы и так отдал. Но он делся куда-то. Может быть, в сарае остался?

Вода течет по ее лицу, и кажется, что она плачет.

— Отдай тогда рубашку.

Где-то в полях прокатился гром.

— Хорошо, — говорю я.

Подхожу к рюкзаку, но открыть не успеваю.

— Это еще что! — слышу голос Лизы. — А ну иди сюда!

Оля исчезла, и только занавеска колышется так, словно хочет броситься на нас. На подоконнике осталась пара монет.

Сестра подбегает, выглядывает:

— Иди сюда, гадина!

В комнату входит отец.

— Что случилось?

— Ничего, — говорю я.

— Ребята балуются. — Лиза отбрасывает с лица намокший локон и смахивает монеты на улицу.

Мы идем пить чай, а я украдкой смотрю в окно, но там ее нет. Деревья плещут болотного цвета листвой. Вдалеке грохочет. Свет мы не включаем, потому что бабушка боится шаровой молнии. В полумраке лица у всех такие, будто нарисованы простым карандашом.

После чая бегаем от дома к машине, от машины к дому — носим под дождем сумки. Я оглядываюсь: иногда мне кажется, что я вижу Олю среди кустов, но всегда выходит, что это просто ветка или тень.

Мне грустно. Сам не знаю отчего.

Лиза сидит на переднем сиденье рядом с папой. Я — на заднем. Гляжу в окно. И только мы отъезжаем от дома, замечаю Олю. Шляпа, темное платье — все размыто, как на картине, к которой подошел слишком близко, а мне очень хочется еще хоть раз посмотреть ей в глаза.

Она несмело машет рукой.

Наверное, нужно было помахать ей в ответ.

Проезжаем мимо Желтого дома. Быть может, из-за мокрых стен, которые из желтых превратились в темно-оранжевые, я думаю о той тыкве в сарае. О червях, что копошились в ней. И, кажется, понимаю что-то о бинтах, об этой больнице и о тех, кто ходит по ее коридорам.

О тоске.

Понимаю, но не могу объяснить словами.

* * *

Пока мы были в деревне, родители переехали в зал, а спальню отдали Лизе. Она очень рада — прыгает на кровати, носится по комнате так, что ей даже становится плохо. Она ложится отдохнуть, а родители дают ей лекарство.

Я остаюсь один в нашей старой комнате. На стенах бледные следы от Лизиных плакатов, на книжных полках пусто. В большом коричневом шкафу теперь столько места, что я, наверное, мог бы там жить.

Конец ознакомительного фрагмента.