Автобиография НЕ йога. Субъективный Опыт

Дмитрий Николаевич Жилкин (2019)

Основным чувством из моего детства было чувство одиночества, порой, оно было буквально леденящим мое детское существо. Я был окружен людьми, но никакой связи с ними не чувствовал. С ранних лет, глядя на поступки людей, я часто думал: «То что они делают, приносит страдания как окружающим, так и им самим. Это же очевидно!» Все детство, юность и часть молодости я жил как бы с дырой внутри. Дыру эту, я пытался закрыть разным суррогатом: алкоголь, наркотики и прочее разнообразие разрушительных действий… Но несмотря ни на что, чувство значимости жизни не покидало меня…

Глава семнадцатая

Узник Замка «Е»

Нисходящая спираль закручивалась все сильнее, опиума я употреблял все больше, лимит удачи закончился, и я попался на квартирной краже.

И опять нет смысла подробно останавливаться на моем задержании, скажу только, что это была «стандартная» квартирная кража, я ее осуществил, и просто по глупости наткнулся на ночной патруль.

К тому времени я уже был сильно измотан наркотиками. И когда меня доставили в отдел милиции, конечно, знал, что семьюдесятью двумя часами в ИВС, я уже не отделаюсь. За задержание с опием сырцом я уже имел условный срок, и новый криминальный эпизод давал мне «уверенность» осознавать, что как минимум я буду арестован до суда, а как максимум, получу реальный срок и отправлюсь в исправительно-трудовую колонию на несколько лет отбывать наказание.

В этот раз в отделении милиции со мною обошлись более или менее сносно. Надо признаться, что я активно давил на то, что если ко мне будет применен «допрос с пристрастием», то это может кончиться трагически, в силу того, что у меня не так давно била серьезная операция. Ну и справедливости ради на меня сильно давить не было смысла, я был пойман с поличным.

Следователь допросил меня, и как в прошлый раз задержал на семьдесят два часа. Меня доставили теперь уже в знакомый ИВС, и я прекрасно помнил мою ситуацию с «распятием». И хотя меня в этот раз «ломало» даже сильнее, так как прошло несколько месяцев, и моя наркозависимость только усилилась, я терпеливо сносил свои страдания, лежа на деревянных «нарах» без матраца.

Через семьдесят два часа прибыл следователь, и объявил, что я арестован до суда. Наследующий день дверь в моей камере открылась и циничный голос выкрикнул: «Жилкин! С вещами на выход!». Я собрался и вышел. Меня заковали в наручники и вместе с остальными арестантами заперли в «знакомой» клетке. Через минуту появилась вооруженная автоматами группа охраны. Они выглядели по-другому, и держались по-другому. Нас построили, и старший чеканя слог, стал громко выкрикивать: «Граждане арестованные! Вы переходите в распоряжение тюремного конвоя! Двигаться по команде! Шаг влево, шаг вправо — будет расцениваться как попытка к бегству! Стреляем на поражение! Первый пошел!». В эту минуту я ощутил себя полностью бесправным человеком.

Нас загрузили в Автозак, и когда он тронулся я к удивлению почувствовал облегчение. Да, как ни странно — облегчение. Я понял, что теперь мне не нужно с утра до ночи «рысачить» занимаясь разными темными делишкам в поисках очередной дозы. И будущее не пугало меня.

Вот так спокойно я ехал в Автозаке на встречу с Омской тюрьмой, которая была построена аж в 1859 году, по проектам, одобренным еще Екатериной Второй, и по конфигурации напоминала собой заглавную букву «Е».

К слову: Омское СИЗО реконструировалось в 1973-76 годах, и, насколько мне известно, тогда был построен «новый корпус», но большая часть так и оставалась «Екатерининской».

Меня вместе с остальными арестантами выгрузили на территории СИЗО. Опять был проведен жесткий инструктаж. И нас повели по длинным коридорам «старого корпуса» Екатерининской тюрьмы. Я с остальными был помещен в камеру, которая находилась в подвале.

Это было в прямом смысле тюремное подземелье. Все выглядело как при «царе Косаре», и было ощущение, что ты попал в 19 век.

Тюремные овальные своды, какие-то допотопные решетки, двери на камерах были деревянными, и казалось, не менялись от основания. Невероятно тусклое освещение, затхлый воздух со специфическим запахом серы, сырость, писк крыс, обшарпанные стены, прогнившие трубы, а главное ощущение присутствия мрачного призрака, который из тюремного сумрака следит за тобой. Я каждой клеткой ощущал эту атмосферу страдания, земного «царства мертвых», которым правит повелитель подземного мира — Царь Аид.

Часы при себе иметь запрещалось, из-за этого представление о времени стерлось, и уже через пару часов пребывания в тюремном подземелье я перестал понимать какое сейчас время суток — день или ночь.

Я думаю, если в это тюремное подземелье Екатерининской эпохи поместить нормального, среднестатистического человека, то он, наверное, испытал бы сильный шок.

Но я себя чувствовал более или менее уверенно. Думаю это было связанно с тем, что перед этим я провел около пяти лет в криминальной среде, и на разного рода блатхатах и притонах многого насмотрелся. Позже нам выдали по мизерному кусочку хозяйственного мыла и отвели в баню (она была полуразвалившаяся), и мы помылись. После возвращения в камеру накормили настоящей арестантской баландой. Примерно сутки я просидел в этой подвальной камере-распределителе, арестанты называли ее «привраткой». Утром нас развели по камерам, где было нужно находиться на постоянной основе до вынесения приговора. Я попал в камеру номер 160. Один — шесть — ноль. Так арестанты между собой обозначали нумерацию камер, называя цифры по отдельности.

Камера один — шесть — ноль находилась «на старом корпусе» в «колодце». Это Омские специфические названия тюремных построек. На несколько часов я остался в камере один. Я подошел к окну, и через решетку и железные жалюзи увидел еще три корпуса этого «колодца». Я стоял, и некоторое время смотрел на эти старинные тюремные корпуса, и чувствовал себя узником царской эпохи. Так же я думал о том, что в середине 19 века в Омском остроге, четыре года своей жизни провел Федор Михайлович Достоевский. Писать тогда запрещалось, и этот великий писатель, лишенный пера, мог только обдумывать свои будущие произведения. На Омской каторге он пробыл с 1850 по 1854 годы, а в 1862 начал публикацию своих знаменитых «Записок из мертвого дома». Я стоял, и всеми фибрами своего существа ощущал всю «мертвость» этого «Екатерининского дома».

На «старом корпусе» я просидел месяц, и меня перевели на «новый корпус», который подстраивался в 20 веке. Отличия конечно были. Не было старых сводов, этой старой кирпичной кладки, все было поновее, и посвежее. А главное отошел в сторону этот старый тюремный призрак Екатерининской эпохи.

Один — три — ноль, так на арестантский манер звучало название моей новой камеры. Здесь, в один — три — ноль, произошла еще одна знаковая встреча. А дело было так…

В один из дней, я по арестантскому обычаю прохаживался по камере взад-вперед, чтоб размять от длительного сидения ноги. В один из моментов я задержался у двери, окошко открылось, и появившийся в нем незнакомец спросил: «Евангелие брать будете?». Конечно, я такого совсем не ожидал, но спонтанно ответил: «Будем». Мне передали несколько книг. Одну я оставил себе, остальные положил на общий стол.

Эта книга вызвала странные чувства: вспомнилось крещение, крестик, который забрали конвойные, молитва «Отче наш». Почти сразу я начал читать это «Евангелие».

Признаюсь я мало что понимал. Книга казалась мне странной, и от нее веяло мистицизмом. Некоторые слова что-то затрагивали внутри меня, как будто будили какую-то древнюю память. Так же книга вызывала чувства чего-то значимого, важного, но не совсем понятного. А этот парень Иисус, показался мне воистину необычным человеком. Я даже не обдумывал те моменты, когда он ходил по воде, превращал воду в вино, исцелял прокаженных, воскрешал мертвых. Я не оценивал это с какой-то практической, материалистической точки зрения. Я просто чувствовал значимость истории об этом Иисусе, и хранил книгу у себя, периодически почитывая.

Бывало, что я ловил момент, чтобы уединиться: конечно, насколько вообще возможно уединиться в камере, которая рассчитана на двадцать человек, но в которой сидит около шестидесяти; и про себя, или шепотом читал молитву «Отче наш». Это вызывало некое приятное чувство, будто любящая мать прижимает тебя к своей груди. Конечно, я ни с кем не общался на эти темы, и судьбу остальных книг не отслеживал, но я не видел, чтобы кто-то их читал, или что-то обсуждал на их основе.

Следствие шло медленно, шло время. В СИЗО я попал в августе 1995 года, и зимой, в декабре этого же года, заболел желтухой (гепатитом). Меня вывезли из тюрьмы на «больничку», так арестанты называли колонию-больницу. Не стоит объяснять, что меня ничем там не лечили, разве что теми медикаментами, которые передали родные. Просто дали месяц отлежатся и побыть в более благоприятных условиях.

Следствие закончилось к весне 1996 года, и суд был назначен на 5 марта.