Элизиум. Рок

Дмитрий Потехин

Прошло двенадцать лет с окончания событий «Пандемониума». Обретший новую жизнь вдали от родины Евгений не знает, что темные силы прошлого отнюдь не забыли о нем. Объятый жаждой мести зловещий оккультный клуб приготовил для него новую игру на вживание. Евгению предстоит погрузиться в омут невероятных испытаний и приключений, каждое из которых легко может стать последним в его судьбе. Но самое страшное: игра наглядно раскроет перед Евгением скрытые бездны его собственной души.

Часть вторая

Серая полоса

Евгений дочитал последние строки стиха и услышал то, что слышал в своей жизни уже ни один десяток раз. Лет пятнадцать назад такие овации окрылили бы его на три дня вперед. Десять лет назад приятно подстегнули бы самооценку. Пять лет назад напомнили бы, что еще не все потеряно.

В его руке был ворох истрепанных бумаг (Евгений никогда не принуждал себя читать стихи наизусть, да и плохо их помнил).

Скрежетом и хрустом

Радуют шаги.

Отчего мне грустно?

Боже, помоги!

Снег искрится дивно,

Над поселком ночь,

И душа тоскливо

Отлетела прочь.

В ледяных чертогах

В черно-синей мгле

Видится ей много

На родной земле.

Многие ненастья

Видятся душе.

Многие напасти

Близятся уже.

Видится сквозь вьюги

Зарево войны,

Страшные заслуги

Мира и страны.

Сколько зла и яда

Я в себе ношу!

Это ли мне надо? —

Сам себя спрошу.

Пусть душа вернется

С ледяных небес.

Пусть перевернется

Мир мой, наконец.

Чтобы видеть только

Эту ночь и снег,

Улочки поселка

В безмятежном сне.

Ты прости мне, Муза,

Слог неровный мой

И избавь от груза,

И верни домой.

Евгений не очень любил этот, в сущности, незамысловатый стих, написанный слишком давно, чтобы воспринимать его всерьез. Но публика клевала.

— Эфгений, эт-то фосхитительно! — влюбленно воскликнула старая сухая женщина еврейского вида, клацая костлявыми пальцами в драгоценных перстнях.

— Браво! — подхватил энергичный щеголь-блондин, с торчащей из холеных усов египетской папиросой, которая чуть не выпрыгнула.

Публика здесь была нечета парижской — крохотный, затянутый ряской пруд в сравнении с бурной, постоянно обновляющейся и куда более родной и знакомой рекой. Но Евгений знал цену своих удач и не надеялся на чудо.

— Мощ-щно! — бодро хлопнув себя по коленям, выдохнул другой усач — немолодой, в прошлом, должно быть, эталонный ухарь южнорусского пошиба, с широкими грубоватыми чертами и до неприличия буйным, скошенным резко влево чубом седеющих волос.

Его по-детски весело-завистливые глазки снова засверкали, и Евгений понял, что сейчас он опять начнет делать то, о чем его никто и ни разу решительно не просил.

— А я вот, мсье Майский (я все-таки, к вам буду так обращаться), тоже вот в свое время писал очень похожее. Ежели дозволите… Тоже про хутор, тоже про зиму, ночь.

— Это нэфосможно, — тихо простонала сухая дама, закатив глаза.

— Из сеней во двор иду — свежий снег скрыпит, снежных шапок блеск в саду, пес под дверью спит. Над моею головой чернота небес, звезд сияет дикий рой, месяц — прыткий бес. Тишина стоит кругом, только лишь вдали кто-то во поле глухом из ружья палит. Стужа лезет под тулуп, нос мой задубел, за плетнем старинный дуб будто поседел. Ой ты, Русь, душа моя! Как тебя принять? Коль мороз день ото дня мучает меня?

Поэт замешкался, видимо с трудом припоминая следующие строки.

— Л-ладно, — вдруг с отвращением проворчал он, самоотрешено махнув рукой. — Что корявенько — сам знаю. А «месяц — прыткий бес», это потому что тоже вот… как бы месяц тоже рогатый. Ну похоже чем-то… У меня там сначала посолидней рифма была: «виден Южный крест». А потом-то я узнал, что созвездия такого с наших широт не наблюдается. Э-эх-х…

— Нет, нет, как раз напротив! — возразил Евгений. — Метафора превосходная. Прыткий бес… Прямо что-то из Гоголя. У вас очень талантливые стихи!

Лицо бывшего казака просияло от воодушевления.

— Спасибо! Я вот тоже, знаете ли, думаю…

— А давайте-ка мы вас послушаем как-нибудь в другой раз и где-нибудь другом месте! — злобно подал голос еще один усач.

Евгений вдруг понял, что его в последнее время жутко раздражают усачи (и среди них в особенности тот, которого он по десять раз на дню видел в зеркале).

Творческий вечер близился к концу. По завершении какая-то очаровательная черноглазая студентка подарила Евгению букет желтых роз и, сверкая улыбкой, попросила подписать обложку книги. Какой-то лысеющий, плохо выбритый, болезненного вида господин, подойдя вплотную, едко посоветовал «сменить репертуар»:

— Здесь вам не Франция, дорогой собрат. Лирика не в почете уже лет двести!

Евгений благодарно кивнул.

— А в целом, конечно слабо. Будь вы одним из моих студентов, я бы посоветовал вам… Ах, но да, впрочем, не будем об этом. Не унывайте. Суровая критика, как терпкое вино, только разгоняет кровь и оживляет мысль. Вы еще себя найдете!

Евгений вновь кивнул, хотя понятия не имел, кто перед ним и с какой стати он должен унывать от услышанного.

Он вышел из библиотеки на оживленную вечернюю улицу под мелкий, по летнему добрый дождик, и, не раскрывая зонта, в чуть приподнятом настроении (как это всегда бывало после ободряющей инъекции всеобщего внимания) двинулся к станции метро.

Справа от него ровной стеной высились дома: прямоугольные и грозно-тяжеловесные, как шкафы какого-то бесконечного архива. Они могли бы казаться громадными, не знай Евгений, как выглядят настоящие, неохватные взором и ломающие любое воображение исполины Манхэттена. Кажется, их возводили не люди, а пришельцы с далеких звезд.

Слева темнел бульвар, сквозь черную листву которого сияли желтые и бело-голубые витрины. Света было очень много. Дождевые капли роились стаями золотистых мошек в лучах фонарей и автомобильных фар.

Автомобили… Евгений до сих пор не мог привыкнуть к этим причудливым и страшным механическим животным нового века. Они катились сплошным потоком. Самой разной окраски, форм и размеров, с хищными огнями лупоглазых фар, серебристо мелькая спицами и поминутно оглашая ровный гул потока прерывистым, первобытно-наглым ревом рожков.

Несколько лет назад Евгений представлял себе нью-йоркскую улицу, как хаотичный поток всевозможных экипажей, омнибусов, трамваев, автомобилей и почему-то велосипедов. Теперь он знал, что в этом городе можно легко забыть, как выглядит лошадь. Механизмы вытеснили все и стали полноправными хозяевами улиц, подчиняясь лишь магическому жезлу дорожного полицейского или вспыхивающим в воздухе (точно для всеобщего развлечения) огням светофора.

Механизмы носились не только по дорогам, но и под землей и даже над землей! Они ползали вверх-вниз внутри буравящих небо зданий, уплывали живыми ступенями в подземный мир, за десять центов чистили обувь, отнимая работу у мальчишек и бедняков, они играли и пели в ресторанах, зажигали над головой летящую ленту электрических букв, махали в витринах руками картонных болванчиков, они сводили с ума посетителей луна-парков, унося их в небо и швыряя в темные тоннели. Они были всюду. Как насекомые. Как чума или порок. И Евгений не смел не поклоняться им.

Насквозь железный, адски грохочущий электропоезд перенес Евгения на тихие спальные задворки Бронкса. Там на позднем трамвае он не спеша ехал домой, мимо уже совсем невысоких (какие можно было бы встретить и в России, и Европе), но совершенно не по-европейски угрюмых и безликих, безобразно опутанных металлическими лестницами, бурых кирпичных домов. Полосатые навесы, деревянные столбы, вычурно-безвкусные, лезущие одна на другую вывески, рекламы, белыми привидениями сохнущее от дома к дому белье, по-азиатски узкие, слякотно-загаженные проулки, будто нарочно созданные для кошмарных преступлений. Порой им на смену приходили пустыри, огороженные глухими заборами, за которыми мрачно темнели, едва проступая в мглистом небе, очертания котельных труб и цилиндрических водонапорных башен на тонких ногах (кажется, так изображал марсианские машины известный английский фантаст).

Нью-Йорк (как и вся Америка) напоминал Евгению какого-то недалекого, бесконечно высокомерного богача, слишком гордого и занятого, чтобы регулярно принимать ванну, менять белье и даже просто следить за своим здоровьем.

Миновав стайку игравших в ковбоев мальчишек и мусорные баки, в которых опять судорожно рылась чокнутая кошатница, Евгений зашел в знакомый подъезд, поднялся по устланной рыжей затертой дорожкой лестнице (стремления к комфорту везде и всегда у американцев не отнять) на третий этаж и позвонил в знакомую с латунным номером дверь.

— Who’s there?

— Me, honey!

Лара знала, что это он, но в последние недели безостановочно и назойливо практиковала английский.

— How was it?

Она была во фланелевой клетчатой, похожей на брючный костюм пижаме, которая часто заменяла ей домашнюю одежду, и тапочках.

— Давай по-русски, — улыбнулся Евгений. — А то я его уже начал забывать.

— O’kay. Так как оно? О, какие цветы, бо-оже!

Евгений передал Ларе букет и сделал туманный жест, давая понять, что ничего достойного внимания не произошло.

— Смешно. Похоже на мои первые салонные поползновения. Зал человек в двадцать и только одна п…

— Кто?

— Поклонница, — вынужденно докончил Евгений.

Конец ознакомительного фрагмента.