Колокола и ветер

Дойна Галич-Барр

Роман-мозаика о тайнах времени, любви и красоты, о мучительной тоске по недостижимому и утешении в вере. Поэтическое сновидение и молитвенная исповедь героини-художницы перед неведомым собеседником.

5

Сад, который еще не расцвел

Ради чего мы так блуждаем? Может быть, ради счастья и красоты, которой не умеем разглядеть? Разве она не здесь — всюду вокруг нас и в нас самих? В монастыре я поняла, что путь к красоте всегда рядом с нашей жизнью и мы к ней тем ближе, чем больше настроены на мир, свет и святость, а не на самих себя.

Монахини, которых я встречала в Эфиопии, это не просто подвижницы, которые непрестанно молятся и посвящают жизнь Богу; в той же мере они принадлежат своему народу. Они врачи, сестры милосердия, учителя, строительницы каноэ, даже матери — детям, которые потеряли родителей. Они преподавательницы закона Божия, музыки, пения, творчества, нравственности, дисциплины и доброты. Дети обретают веру через общение с ними. Монахини подают лучший пример поведения, как учит православие: помощь ближнему, честный труд, сердечность, любовь. Благодарение Богу выражается в их радости жизни, благодарности за каждый дарованный день, в радости, что эту благодарность они разделяют с другими.

Как и в других женских монастырях в мире, — не только в Эфиопии, где живо изначальное христианство, — так и здесь, в этой обители, у каждой монахини своя история, свой путь — до того, как она решила посвятить себя только Христу и молитве. Здесь я сблизилась с игуменьей Марией. Смотрю на нее — скромную, трудолюбивую, уже старенькую, сгорбленную, сморщенную, с пораженными артритом руками. Она мудра, хоть и без особого образования, не окончила никакого факультета, зато в юности восприняла наставление и науку от женщины, известной своей мудростью, прозорливой игуменьи родом из России.

Я так и не узнала, почему — так же как я, прибывшая из Америки расписывать монастырь Мртвица, или вы, приезжающий сюда сочинять музыку, — монахини выбрали именно эту уединенную обитель. Дорога с бесчисленным количеством ступеней и узких земляных террас ведет на вершину холма, к монастырской церкви. В Сербии для монастырей выбирают недоступные места, дабы затворники отдалились от мирской суеты. Богоискатели должны восходить к монастырю так же, как монашеская братия восходит через пост и молитву к божественной сути. Глубокое ущелье защищает монастырь от любопытствующих, а тяжелый подъем — и от немногочисленных обитателей окрестных сел. Здесь нет голодных, нищих и слепых, лишь молитвенная тишина, которой касается небесный свод, целуя купола и вбирая голоса монахинь. Боже, в Мртвице всё — небо, хотя в ней всё небольшое — и церковь, и надворные постройки, но всё так высоко — и голоса, и гул колоколов.

У матери Марии я многому учусь, порой чувствую себя потерявшимся ребенком, заблудшей овцой. Она всегда спокойна, излучает душевный мир. И вы и я задаемся вопросом, хоть и скрываем это друг от друга: как эти добрые, благородные, иногда совсем молоденькие монахини сумели вытеснить из себя жизнь, которая их так измучила? Они бы не оказались здесь, в монастыре, если б были счастливы в миру. В них отзывается боль вашей музыки — особенно когда в композициях доминируют орган и арфа, иной раз флейта и чембало, — боль уносит их ко Христу, туда, где земные невзгоды теряют значение и силу. Тут-то и кроется наше заблуждение, ибо их счастье не совпадает с земным. Монахи ходят по земле, но головой касаются неба. Их счастье в том, чтобы давать, а не принимать.

Какие метаморфозы претерпевает душа, когда тело очищается молитвой и постом? Когда человек уже без всяких сомнений знает: вот последнее решение — отныне я принадлежу только Христу.

Они всегда слушают, когда вы ставите кантаты Баха или «Волшебную американскую кантату» аргентинского додекафониста Альберто Гинастеры. Эта вещь написана под сильным влиянием традиционной южноамериканской музыки, с дивным сольным пением в псевдоиндейской манере. Не знаю, что они открыли в этом пении, может, кто-то из них из тех дальних краев? Тут многие родом из других стран, они перешли в православие, хотя верующими были всегда. Они любят кантаты, сами восхитительно поют и знают толк в церковных хорах. Слушают и ваше баритональное пение. Вы изучаете сербское богослужение и поете в одиночестве. Возможно, я ошибаюсь, но они вашу преданность музыке воспринимают как подвиг монаха вне монастыря.

Я спрашиваю себя, где вы познакомились с музыкой наших православных церквей? Что побудило вас изучать ее и в чем причина, что она вас так тронула и воодушевила, как чарует звездное небо, сколько б мы на него ни смотрели?

У меня накопилось к вам столько вопросов. Ваша таинственность смущает меня, пугает и, пожалуй, возбуждает. Любопытство к жизни других, даже вымысел, когда пишешь роман, ведет к тому, что вживаешься и начинаешь испытывать удовольствие; литература учит нас, что это не от красоты стиля и не оттого, что мы отождествляемся с судьбами и характерами. Мы все немного пипингтомы, почти прирожденные вуайеры — находим удовольствие в том, чтобы подглядывать за другими, хотя редко делаем это ради чувственного наслаждения. Многие так и проживают жизнь, обедненные чужими биографиями.

Однажды, может быть, и вы мне исповедуетесь, откроете хоть часть себя. Не подобает, чтоб только я повествовала о своем жизненном опыте, раскрывалась, изобличая ложь, обманы, тайны, сбрасывая клоунские костюмы, в которые нас наряжает общество и которые мы выбираем, чтоб спрятаться, и становимся хамелеонами, выдавая себя за то, чем не являемся. Я уже много месяцев стою перед вами, израненная обнаженными мыслями, но и освобожденная от навязанного бремени. Я счастлива, оттого что чувствую себя, как сад весной: он еще не расцвел, но знает, что несет в себе жизнь и красоту. Вы молчите, и я не знаю, чего вы ждете, как распорядитесь рассказом о судьбе, которая вам не принадлежит; но, будучи слушателем, вы отчасти становитесь и соучастником.