Дети ночи

Дэн Симмонс, 1992

Неуютный, выморочный мир – Румыния после падения режима Чаушеску. Нищая, голодная, стыдящаяся сама себя страна, где ближайшие соседи не доверяют друг другу, где покупается и продается все – убеждения, совесть, дети. Случайные союзники, ирландский священник Майкл ОРурк и американский врач Кейт Нойман, сталкиваются здесь не только с человеческим злом, но и с инфернальными силами, уходящими корнями в мрачные тайны Средневековья.

Глава 4

В Сибиу мы нашли спрятанных детей. В этом центральном городе Трансильвании со стосемидесятитысячным населением имелось четыре приюта, каждый из которых по сравнению с приютом в Себеше был еще больше и представлял собой еще более печальное зрелище. Доктор Эймсли потребовал, чтобы нас допустили к детям, зараженным СПИДом.

Администратор детского дома номер триста девятнадцать на улице Четаций — старинного сооружения без окон, расположенного под сенью городских стен шестнадцатого века, наотрез отказался признать само существование детей со СПИДом. Он отказался признать наше право вообще заходить в приют. Некоторое время он даже отрицал, что является администратором детского дома номер триста девятнадцать, несмотря на надпись на двери кабинета и табличку на рабочем столе.

Фортуна показал ему наши документы и разрешения-допуски, дополненные личной просьбой о содействии временного премьер-министра Романа, президента Илиеску и вице-президента Мазилу.

Администратор шмыгнул носом, затянулся короткой сигареткой, затем покачал головой и что-то произнес не допускающим возражений тоном.

— Мои приказы идти от Министерство здравоохранения, — перевел Раду Фортуна. Почти час ушел на то, чтобы дозвониться до столицы, но Фортуне в конечном итоге удалось переговорить с премьер-министром, а тот позвонил в Министерство здравоохранения, где пообещали немедленно связаться с детским домом номер триста девятнадцать. Прошло чуть больше двух часов, прежде чем позвонили из министерства; администратор буркнул что-то Фортуне, швырнул окурок на грязный кафель пола, и без того ими усеянный, бросил пару слов санитару и подал Фортуне огромное кольцо с ключами.

Отделение СПИДа находилось за четырьмя последовательно расположенными запертыми дверями. Здесь не было ни медсестер, ни врачей… вообще никого из взрослых. Не было здесь и кроваток: младенцы и маленькие дети сидели на кафельном полу или боролись за место на одном из полудюжины незастеленных, загаженных матрацев, брошенных у дальней стены. Дети были голыми, с обритыми головами. Комната без окон освещалась несколькими ничем не прикрытыми сорокаваттными лампочками, развешанными через тридцать-сорок футов. Некоторые из малышей скучились в кружках тусклого света, поднимая опухшие глаза вверх, как к солнцу, но большинство лежали в глубокой тени. Когда мы открыли стальную дверь, дети постарше стали на четвереньках разбегаться от света.

Полы раз в несколько дней явно поливались из шланга — на выщербленном кафеле виднелись разводы и потеки, — и это было так же очевидно, как и то, что никакие прочие санитарные мероприятия здесь не проводились. Донна Уэкслер, доктор Пэксли и мистер Берри развернулись и сбежали, не выдержав вони. Доктор Эймсли чертыхнулся и ударил кулаком по каменной стене. Отец О’Рурк сначала просто смотрел — его ирландская физиономия постепенно наливалась яростью, — а потом стал переходить от ребенка к ребенку, прикасаясь к головкам, шепотом разговаривая с ними на непонятном им языке, беря их на руки. Наблюдая за происходящим, я не мог отделаться от мысли, что этих детей никогда не брали на руки и, возможно, к ним даже никогда не прикасались. Раду Фортуна, вошедший в помещение вслед за нами, не улыбался.

— Товарищ Чаушеску нам говорил, что СПИД — капиталистическая болезнь, — шепнул он. — В Румынии нет официальных случаев СПИДа. Ни одного.

— О господи, господи, — бормотал доктор Эймсли, медленно двигаясь по комнате. — У многих из них прогрессирующая стадия СПИДа. А еще они страдают от недоедания и авитаминоза.

Он поднял голову. За стеклами очков на глазах блестели слезы.

— Как долго они здесь находятся?

Фортуна пожал плечами.

— Большинство, наверное, с самого рождения. Родители привозить их сюда. Дети не выходить из этот комната, поэтому так мало уметь ходить. Никто не держать их, когда они пытаться.

Доктор Эймсли разразился потоком ругательств, которые, казалось, клубятся в морозном воздухе. Фортуна кивнул.

— Но кто-нибудь зафиксировал документально эти… эту… трагедию? — спросил доктор Эймсли сдавленным голосом.

Теперь Фортуна улыбнулся.

— О да, да. Доктор Патраску из Института вирусологии имени Стефана С. Николау. Он говорить, это происходить три… может быть, четыре года назад. Первый ребенок, что он проверить, был заражен. Я думаю, шесть из следующие четырнадцать тоже болеть СПИД. Все города, все государственные детские дома, где он был… много-много больные дети.

Доктор Эймсли оторвался от разглядывания с помощью карманного фонарика-ручки глаз ребенка, находившегося в коматозном состоянии. Медленно выпрямившись, он сгреб Фортуну за отвороты пальто, и какую-то секунду я не сомневался, что Эймсли ударит нашего маленького гида.

— Но скажи, бога ради, парень, он кому-нибудь об этом говорил?

Фортуна равнодушно смотрел на доктора.

— О да, да. Доктор Патраску, он говорить министру здравоохранения. Они говорить ему прекратить немедленно. Они отменять совещание по СПИД, который доктор планировать… Потом они сжигать его записи и… как вы говорить?… как маленькие планы для собраний… программы. Они конфисковать напечатанные программы и сжигать их.

Отец О’Рурк опустил на пол двухлетнюю девочку. Ее тонкие ручонки потянулись к священнику, и она издавала при этом неясные, требовательные звуки — просьбу опять взять ее на руки. Он поднял ребенка, крепко прижав к щеке ее лысую, неровную головку.

— Будь они прокляты, — шептал священник молитвенным голосом. — Будь проклято это министерство. Будь прокляты эти сукины дети там, внизу. Будь проклят навеки Чаушеску. Чтоб им всем гореть в аду.

Доктор Эймсли глядел на малыша, состоявшего, казалось, из одних ребер и вздутого живота.

— Этот ребенок умер.

Он снова обратился к Фортуне.

— Как это могло случиться? Ведь среди основной массы населения СПИД не мог здесь получить широкое распространение. Или это дети наркоманов?

В глазах доктора я прочел и другой вопрос: откуда столько детей наркоманов в стране, где средняя семья даже на питание не имеет достаточно средств и где хранение наркотиков карается смертью?

— Пойдемте, — сказал Фортуна и повел нас с доктором из обиталища смерти. Отец О’Рурк остался: он брал на руки и гладил одного ребенка за другим.

Внизу, в «палате для здоровых», отличавшейся от приюта в Себеше только размерами — металлических кроваток-клетушек здесь было не меньше тысячи, — медсестры вяло переходили от ребенка к ребенку, совали им бутылку с жидкостью, напоминающей обезжиренное молоко, а затем, как только ребенок начинал сосать, делали ему укол. Потом сестра вытирала иглу тряпкой, которую носила за поясом, втыкала ее в большой флакон на подносе и делала укол следующему ребенку.

— Матерь Божья, — прошептал Эймсли. — У вас нет одноразовых шприцев?

Фортуна развел руками.

— Капиталистическая роскошь.

Лицо Эймсли приобрело такой багровый оттенок, что я подумал, не хватит ли его сейчас удар.

— А что вы скажете тогда насчет элементарных автоклавов?

Фортуна пожал плечами и спросил что-то у ближайшей сестры. Она коротко ответила и продолжила делать уколы.

— Она говорить, автоклав сломан. Сломался. Послан на ремонт в Министерство здравоохранения, — перевел Фортуна.

— Когда? — прорычал Эймсли.

— Он сломан четыре года, — сказал Фортуна, после того как окликнул поглощенную своим занятием женщину. Отвечая, она даже не обернулась. — Она говорить, что это было за четыре года до того, как его отправить для ремонта в прошлом году.

Доктор Эймсли приблизился к ребенку шести-семи лет, посасывавшему бутылочку, лежа в кровати. Смесь по виду напоминала мутно-белую водицу.

— А что это они колют, витамины?

— Да нет, — сказал Фортуна. — Кровь.

Доктор Эймсли замер, потом медленно повернулся.

— Кровь?

— Да-да. Кровь взрослых. Она делает маленькие дети сильными. Министерство здравоохранения одобрять… Они говорить, это очень… как это у вас?… передовая медицина.

Эймсли шагнул в сторону сестры, потом — к Фортуне, затем резко развернулся в мою сторону с таким видом, словно убил бы обоих, будь они поближе.

— Кровь взрослых, Трент! Господи Иисусе. Да ведь эта теория умерла вместе с газовыми фонарями и котелками. Бог ты мой, неужели они не понимают?…

Он снова повернулся к Фортуне.

— Фортуна, где они берут эту… взрослую кровь?

— Ее жертвовать… нет, не то слово. Не жертвовать — продавать, да. Те люди в больших городах, у которых совсем нет денег, они продавать кровь для детей. Пятнадцать лей за один раз.

Доктор Эймсли издал какой-то хриплый горловой звук, вскоре перешедший во всхлипы. Закрыв глаза рукой, он, пошатываясь, отступил назад и прислонился к тележке, заставленной бутылками с темной жидкостью.

— Платные доноры, — шепотом говорил он сам себе. — Бродяги… наркоманы… проститутки… И это вводят детям в государственных детских домах многоразовыми нестерилизованными шприцами.

Эймсли всхлипывал все громче, затем присел на грязные полотенца, все еще прикрывая глаза рукой. Из груди у него вырвались звуки, похожие на смех.

— Сколько… — начал было он, закашлялся и наконец спросил у Фортуны: — Сколько было инфицированных СПИДом по оценкам этого самого Патраску?

Фортуна нахмурился, напрягая память.

— Думаю, наверное, он найти восемьсот из первые две тысяча. После этого цифры больше.

Держа ладонь козырьком, Эймсли прошептал:

— Сорок процентов. А сколько здесь… вообще детей в приютах?

Наш гид пожал плечами.

— Министерство здравоохранения говорить, может быть, двести тысяч. Я думаю, больше… может, миллион. Может, больше.

Доктор Эймсли не поднимал глаз и ничего не говорил. Его горловые всхлипы становились все громче, и я понял, что это вовсе не смех, а рыдания.