Человек, по спирали скрученный. Роман

Д. А. Спутник

Кто такая Варвара Романовна? Был ли карлик? Где зарыт Маяковский?«Человек, по спирали скрученный» — дебютный роман-исповедь о любви и времени, бесконечной пустоте и свободе. Роман о том, что хорошо знакомо и совершенно неизвестно каждому из нас.«Я уснул, а когда проснулся, смотрел на свои пальцы и в их узоре видел отчетливые спирали. На каждом — настоящее золотое сечение Фибоначчи. Оно будто могло описать не только все вокруг, но и волшебной формулой объяснить мое собственное существование…»

4

— У меня анатомически идеальные семерки, — ты открыла рот и ощупала языком дальние верхние зубы, справа-налево, потрескивая слюной. — По крайней мере, так утверждает мой стоматолог.

— Замечательно. Что еще?

— Что тебя интересует? — ты натянула горло полосатой водолазки — на завтрак со мной ты явилась в ней и своих широких штанах с большими карманами — до самой нижней губы.

— Пупок. Ничего не могу с собой поделать: некрасиво завязанный пупок умаляет во мне всякое влечение. Если не умерщвляет. А для тебя что важно?

Ты долго фокусировала на мне взгляд. Разжала челюсти и стала кусать сигарету, выудив ее из пачки со стола, пока не сказала с усмешкой:

— Очень жаль. Мной пока никто не увлекался всерьез, знаешь, чтобы показывать все «Звездные войны», всего «Властелина колец», любить мой пупок, любить безусловно. Тогда обойдемся той формой хорошей доброй любви, когда люди не наги, а одеты, и тела их не сплетены.

— Иногда ты говоришь стихами. Мне очень это нравится, — я с улыбкой почесал ладонь об короткую утреннюю щетину и стал ждать ответа на свой вопрос.

— Все дело в том, что сейчас я переживаю такую нежность к роду людскому, что у меня даже «жизнь» рифмуется с «счастьем». Понимаешь?

Твои глаза пробежались по моей руке: тогда мы сидели в кафе, и на чай я оставил страницу, которую вырвал из блокнота с записями. Делать их в поездках было старой привычкой.

К тому моменту я уже успел тебе рассказать, что когда-то мечтал издать собственную книгу. Если начистоту, мне было страшно в этом сознаться: я знал, ты не углядишь препятствий. Мы выкурили по одной натощак, когда я вдруг заговорил. Произнести это, произвести на свет потребовалось время, как если бы то был зуб, который нужно было как следует раскачивать языком, долго и усердно, перед тем как сплюнуть в ладонь, как сущую ерунду. Ты хмыкнула — и с минуту мне приходилось довольствоваться одним этим.

— Хреновая у тебя мечта. Вот у меня! Упасть с кровати во сне. Такое может произойти только волей случая. Настоящая мечта. А у тебя что за мечта? Так, всего лишь план на будущее, о котором приятно думать.

Я немного опешил.

— Выходит, если спросить тебя, падала ли ты когда-нибудь с кровати во сне, ты обязательно прибавишь «к сожалению»?

— А ты попробуй.

— Эй, ты когда-нибудь с кровати во сне сваливалась?

— Нет, к сожалению.

— Почему «к сожалению»?

Мне было действительно интересно, что ты ответишь.

— Потому что все в этой жизни хочется попробовать хотя бы раз на своей собственной шкуре. Пригодится.

— Настоящая мечта, получается?

— Получается, что так. А ты издавайся сколько тебе влезет.

Мне было что возразить, но ты посмотрела на меня так, что ладони стали холодными и мокрыми от пота. Ты снова выдержала долгую паузу, не давая мне сказать своим взглядом, который неподготовленного человека мог сбить с ног, ни слова, глубоко вдохнула, словно подводя некую черту, и начала этот взгляд объяснять:

— Не существует никаких идеальных условий или атрибутики, чтобы написать хорошую книгу. Будь я на твоем месте и сядь за такую, мне не понадобилась бы ни печатная машинка из фильмов, ни пепельница, полная окурков, которая бы дымила на краю стола, потому что в комнате, которую я снимаю, запрещено курить. Ничего страшного. Может казаться, что ты еще недостаточно видел, недостаточно испытал, потому что не колесишь по стране автостопом и не экспериментируешь с психотропными веществами, но тебя не просят становиться вторым Хемингуэем, Керуаком, Кингом или Берроузом. Никто для тебя не ориентир. А если все равно кажется, что мало знаешь, поступи, как Пруст, который заперся в четырех стенах и не описывал, а сочинял. Иначе в один день какой-нибудь доктор, осматривая тебя, будет совсем безутешен. Так случается, когда забываешь о том, в чем сильно нуждался раньше, и опускаешь руки, не заплываешь за воображаемый буек, реально веришь, будто что-то может тебе помешать. Мы ведь с тобой в этом похожи: в душе мы оба знаем, что человек не создан рабом, узником обстоятельств, что Бог ждёт-не дождется, когда же он к нему приблизится и будет с ним на равных.

Поэтому, когда я оставил страницу из блокнота на чай, ты, конечно, возмутилась.

— Ни один официант не сможет оценить такой щедрости по достоинству, — мне жутко понравился твой ироничный взлет брови. — Так ты понимаешь?

Разумеется. Ту твою нежность к роду людскому я понимал и разделял. Не глядя взял стакан с апельсиновым соком и допил одним глотком, после чего кивнул. Я смотрел тебе в глаза, хорошо понимая, о чем ты.

— Еще бы. Можешь не сомневаться.

На этих словах, клянусь, я услышал вздох облегчения. На мгновение показалось, что в паб заглянуло нежное, весеннее солнце, зайчиками пробежавшись по бушующему, воющему морю, бьющемуся о скалы.

— Так что важно для тебя? — я напомнил о своем вопросе. — В мужчинах.

— Для меня главное, чтоб не индюк-тираннозавр. Знаешь, есть такой особый вид, я их так прозвала. Они как-то по-особенному живот вперед выкатывают, даже если у них его почти нет, ходят от бедра, и локти у них вечно к ребрам прижаты, а в одной руке телефон, они говорят «Але», а не «Алё». И если они в солнцезащитных очках, то при специальном чехле, как будто большие педанты.

Официант, белесый парень с рябым лицом, будто съеденным молью, таких очень много среди молодежи на северно-западном побережье, где старик океан морщит лоб под порывами холодного ветра, забрал счет. Мы поблагодарили его за вкусный завтрак и вышли за дверь.

— Давай купим хлеб и тоже покормим птиц, как вчерашний дедуля на причале? — предложил я и увидел тень, залегшую под твоими бровями.

— Хорошая идея. Мне нравится. Я вот своего дедушку почти не знала и никогда не общалась с ним наедине, чтоб, понимаешь, взобраться на твёрдые колени, прислониться виском к жилетке, пропахшей Беломором, и слушать истории, разглядывая очки на бечевке, в которых от его глаз оставались одни лишь зрачки.

Будто вспомнив о сигаретах, ты вытащила одну, как случайно ее выронила и не долго думая принялась эту несчастную затаптывать насмерть. (Здесь мне всегда хочется курить, сколько бы лет назад я с этим ни покончил.) Ты перевела дыхание, не дала себе и сигаретам второго шанса и продолжила.

— У нас ведь с ним день рождения рядом. Совсем близко друг с другом. Я всегда мысленно поздравляю его. Всегда в этот день немного грустно. Пахнет паяльником, газетами, щекочет пальцы, постреливает, как когда ведёшь ими по выпуклой линзе старого телевизора, который он смотрел. Для меня это он.

Я сначала молчал. Потому что где-то в сердце сдавливало.

— А для меня дед — это клетчатая рубашка, заскорузлая такая. И сушёная рыба, которую он рвал мне на маленькие кусочки.

— А он когда умер?

— Я еще в школе учился.

— Понятно. Беден наш народ на дедушек.

Мы были внуками людей, которые юно становились отцами, случались дедушками с еще густыми шевелюрами и несправедливо рано умирали. Я хорошо помнил любимое фото моего. Вообще-то в фокусе того снимка был я, на трехколесном велосипеде — и уже, как говорили тети и дяди, с большими задатками, — но я хорошо запомнил того, кто послужил моим фоном — моложавого мужчину с чубом и распахнутой гармонью на коленях.

Я взял тебя за руку. От нее тоже постреливало, щекотало кожу. Я сжал ладонь крепче — прошло. Но чем крепче я держал тебя за руку, тем сильнее сдавливало — и только сначала сердце, а потом гораздо выше, в горле. Так продолжалось, пока ты не переплела со мной пальцы.

— Я уже много лет не обманываю день рождения.

— М? Что ты имеешь в виду? — голос прозвучал сипло.

— Когда я была ребёнком, я часто делала вид, будто мне все равно на день рождения, на Новый год. Чтобы они наступали быстрее. Понимаешь? Когда ждёшь, время тянется бесконечно долго.

— Время так не умеет, но понимаю.

— Я больше так не делаю, — ты поджала губы, несколько раз быстро моргнула и посмотрела наверх, мимо меня. — Я так не хочу, чтобы они наступали. Без утаек не хочу.

Я понимал. Ведь твой дедушка давно не старел.

Я очень медленно, взвешивая каждое слово, словно и впрямь катал их по свободной ладони, начал свой рассказ, чтобы передать тебе что-то крайне важное.

— Мне вот, — я улыбнулся, приподнимая брови и заглядывая в твое лицо, — когда хочется подумать о чем-то теплом, — и приостановился, чтобы отвести глаза: я не рассчитал свои силы и не мог говорить об этом, смотря на тебя, — всегда на ум приходят бабушка с дедушкой. Бабушка, без преувеличений, я уверен, была волшебницей. Всего не упомнить, конечно, но, как пример…

Пока я говорил, мы дошли — и все это время за руку — до продуктового, того самого, где я впервые увидел твое лицо. Ноги сами туда привели.

— Было дело на даче, — я смотрел немного поверх твоей головы, — мы шли к пруду. Я там половину своего детства точно провел, — было невозможно рассказывать об этом без улыбки. — Мы шли и ели овсяное печенье. А все имеет свойство заканчиваться…

Ты сделала по-комичному несчастное лицо, перебив.

— Ты шел, ел их и даже не осознавал конечность печенья, как и всего на этом свете, шел и радовался, маленький балбес.

Но не смогла долго оставаться в образе и прыснула, быстро попросив продолжить. А мне сделалось так хорошо, что ты повеселела — и я даже не рассердился.

— Иду я, иду, ну, и она спрашивает: «Нет больше?». Я киваю. А она говорит: «Поищи в кармане». Лезу в карман и обнаруживаю там печенье. Или вот еще случай, который меня поразил. Как-то раз сидим мы, и я вдруг говорю, что хотел бы шоколада. Причём белого! Бабушка и глазом не моргнула. Говорит: «Ага. А ты выйди-ка из комнаты и иди направо». Я вышел из комнаты, если честно, на много не рассчитывая. Смотрю, на кухонном столе лежит белый шоколад. Бабушка даже не шелохнулась. И много-много еще такого случалось. Я на всю жизнь понял, что она владеет сильной магией.

— Знаешь, что у нее был за дар? У него есть название, — по тебе, твоим ямочкам было видно, насколько ты счастлива разгадать секрет бабушки. — Любовь.

Я кивнул. Мне было приятно: что-то крайне важное угодило в нужное место, ведь разгадать секрет бабушки можно было только сердцем. И, пожалуй, к моим теплым воспоминаниям прибавилось это.

— С дедушкой тоже есть что вспомнить. Мы, например, могли долго гулять у воды, вдоль берега. Мы ходили, переворачивали камушки, закапывались в песок носками сандалий, поменьше и побольше. У него были коричневые, у меня — зеленые. Правда довольно скоро они у обоих от пыли превращались в серые. Дедушка не ругался. В одну из таких прогулок, кстати, он подарил мне подзорную трубу.

— Он был моряком?

— Нет, он был летчиком. Я уже позабыл, как она ему досталась.

Мы с тобой потом тоже бродили по набережной и кормили птиц. Когда закончился хлеб, нам не захотелось уходить несмотря на иссиня-черные тучи, которые стали сгущаться после обеда, и ты спросила у меня, что если сейчас пойдет дождь. И я тоже спросил, не все ли равно: оставалось не так много времени. Я уже заказал машину, которая бы следующим утром довезла меня до аэропорта, чтобы я мог успеть на вечерний рейс до Москвы. Чемодан был почти собран. Ты пообещала прийти к моему отелю, чтобы попрощаться.

Немного позже выглянуло солнце, облака стали желтыми и висели низко. Ты стояла и щурилась, не от него, а от меня, чтобы получше разглядеть из далека, в котором ты находилась. Ты, или я?