По ту сторону огня

Ева Вишнева (2025)

В древнем роду Алерт у каждого есть дар. По семнадцатилетняя Энрике не похожа па свою семью: опа не замораживает реки, как мать, не умеет возводить сады и видеть будущее, как сестры, и разговаривать с животными, как отец. Пустая, недостойная любви… Желая обрести дар, Энрике отправляется в столицу к дяде, с которым семья разорвала все связи. Он известный ученый — и, кажется, может помочь племяннице. По для этого нужно согласиться па опасный эксперимент. Вместе с переменами в ее жизнь врывается незнакомец из снов сестры-ясновидящей и завладевает мыслями и сердцем девушки. Однако приносит он не только первую влюбленность, по и опасность, которая грозит разрушить жизнь Энрике…

Глава 8

Столица

Прислуга поместья, преподаватели и ученики академии в дяде души не чаяли: опрятный, щедрый, внимательный. Стоило Фернвальду где-нибудь появиться, он будто заполнял собой все пространство, привлекал внимание, даже если ничего не делал. Казалось, он никогда не уставал: увлеченно работал, успевал встречаться со своими бесчисленными знакомыми, собирать сплетни, а еще много возился со мной: часами водил по центру города, рассказывал про историю, архитектуру, театры.

В столице было на что посмотреть! Например, обсерватория. Мы с дядей несколько часов простояли в очереди, заплатили порядочную сумму на входе, после чего долго поднимались по спиральной лестнице. Последние ступени — и над нашими головами засияли звезды. На улицах яркий свет фонарей и магазинных вывесок заглушал небо, делал его пустым и скучным. Но обсерватория находилась в стороне от людных проспектов, на вершине холма. Ее купол был погружен в темноту.

В телескоп я увидела звезду, которая пятьсот лет назад подсказала первому королю Айне-Гили место, где должен быть построен город. Затем спустилась в подземный ярус, прикоснулась к осколку этой звезды.

В моей «Большой книге легенд» была история о первом короле. Тысячу лет назад Айне-Гили отправился на охоту. Погнавшись за оленем, король заблудился в густом лесу. Долго блуждал он, пытаясь отыскать дорогу. Разводил костры, чтобы согреться и пожарить пойманную дичь, строил шалаши из веток, получал раны от хищников, утолял жажду гнилой водой. На исходе тринадцатого дня пал конь, верный помощник и соратник, прошедший не одну битву. А еще через вечер и сам Айне-Гили выбился из сил. Лежал на траве, молил смерть скорее прийти и быть милосердной. Стемнело, в просвете меж крон показалась звезда. Айне-Гили подумал, что никогда прежде не видел таких ярких звезд. Вдруг она раскололась, и осколок соскользнул с небосклона, с грохотом устремился к земле.

Айне-Гили почувствовал небывалый прилив сил, боль исчезла. Он поднялся на ноги, бросился за осколком, осветившим небо. Бежал, не разбирая дороги, не замечая, как острые камни раздирают ступни, а шипы диких растений впиваются в кожу, словно хотят остановить, пригвоздить к месту. Но едва осколок приблизился к земле, все прекратилось: исчез грохот, лес снова погрузился в темноту и молчание. Айне-Гили выбрался на поляну, в центре которой лежал черный камень. Едва забрезжил рассвет, с другой стороны леса показались приближенные короля. Никто из них не видел падающего осколка, зато звезда подсказывала дорогу.

В честь чудесного спасения Айне-Гили решил возвести на этом месте город, который позднее стал столицей королевства.

— Что-то из этой легенды может быть правдой? — спросила я у астронома, объяснявшего нам с дядей устройство обсерватории.

— Очень сомневаюсь. Этот осколок и впрямь упал на землю, да только не тысячу лет назад, а гораздо, гораздо больше. Тогда в этих краях и люди-то, наверное, не водились. Да и наукой не доказано, что звезды умеют шептаться, — весело подмигнул астроном.

А дядя добавил:

— В основе каждого города, милая моя, лежит экономика. Древесина, полноводная река, хороший климат — отчего не возвести город? Но чтобы слух о нем гремел по всем окрестностям, притягивал деньги и таланты, нужно придумать красивую сказку.

Кто бы ни придумал сказку, сделал он это старательно: многие места столицы носили астрономические названия, были окружены поверьями. Так, восточную часть города украшала знаменитая опера Восхода Солнца. По этому зданию предсказывали погоду. Если первый луч упал на позолоченный купол — жди безоблачного неба. Скользнул по цветочному барельефу — крепко держи шляпу, будет сильный ветер. Осветил плачущее лицо богини Орфы — к дождю. Может быть, даже к грозе.

Столица плевать хотела на прогнозы. Ясная погода в начале дня к вечеру оборачивалась пасмурной сыростью. Вслед за дождем могла прийти духота. Бьющий в лицо ветер то усиливался, то резко стихал.

Не думала столица и о том, звездную ли ночь пообещал горожанам театр Луны, построенный в западной части города.

Однажды вечером мы с дядей проходили по площади, названной в честь богини плодородия. На ступенях величественного здания с белыми колоннами стоял человек, вскидывал руки и говорил громко, нараспев. Из-за гула толпы я ни слова не понимала, но голос человека, звучный и красивый, заворожил. Я бездумно пошла на него, расталкивая людей.

Толпа пришла в движение неожиданно. Мужчина на ступенях замолчал и стал отступать — вверх по лестнице, с каждым шагом забирая вправо, в тень колонн. На меня навалились, вдавили в широкую спину впереди стоящего человека. Воздуха стало не хватать.

Грозные окрики.

Гулкие хлопки.

Это были выстрелы?..

Я вздрагивала, не понимая, куда смотреть. Затем наступила тишина, нарушаемая только плачем ребенка и тяжелым дыханием со всех сторон.

К горлу подступила тошнота. Я попыталась отыскать глазами Фернвальда, но видела только чужие лица и спины. От накатившей паники колени подогнулись, я упала.

И вдруг в голове прояснилось, я поняла, что можно сделать. Стараясь успокоиться, поползла между чужих ног, цепляясь за украшения на туфлях и юбках, поскальзываясь на лакированных ботинках.

Впереди замаячил просвет. Последний рывок, и я распласталась на плитке, жадно втягивая свежий воздух.

В следующую секунду меня грубо вздернули за шиворот. Перед глазами замаячило плохо выбритое лицо. Гвардеец — узнала я по шапке и нашивке на сюртуке.

— Кто такая? — скрипучий голос прошелся по нервам. — Одна из этих?..

— Нет, стойте! — подоспевший Фернвальд бесцеремонно отпихнул гвардейца. — Моя племянница. Спасибо, что нашли ее. А теперь позвольте вас покинуть.

— Протокол… — начал было гвардеец.

Дядя остановил его:

— Я сказал, позвольте вас покинуть. Все возражения прошу предоставить в письменной форме. Адрес герцога Фернвальда Алерта найдете в реестре. Вы в порядке, милая? — обратился он ко мне, осторожно погладил по спине. — Не ушиблись? Я так испугался. Обернулся, а вас и след простыл.

Мы свернули на узкую улочку. Дядя завел меня в чайную, где пахло свежей выпечкой. Усадил за столик, распорядился подать горячие напитки, булочки с корицей и вишневые пирожки, мои любимые. Когда сердце перестало суматошно биться и болезненное напряжение от пережитого ослабло, я спросила:

— Что это было?

— Недовольные королем. Такие всегда существовали. В последнее время дебоширят: собирают толпы, приманивают прохожих сладкими речами. После их подельники стреляют в воздух. Пугают, в общем, народ, поднимают гвардию на уши.

— Я не знаю, как там оказалась. Помню все, только туманно, путано.

— Немудрено, — дядино лицо ожесточилось. — Они используют амулеты. Непонятно только, откуда берут, словно кто-то их снабжает. Из-за этого академию не раз обыскивали, пугали ребят и преподавателей. Но они чисты, я-то уж в этом уверен. Да и проверяющие всегда ни с чем уходили.

После этого случая я опасалась людных мест. Поэтому Фернвальд водил меня по тихим живописным улицам, избегая шумных аллей и проспектов; показывал места, скрытые от посторонних глаз: дворики с историей, скульптуры и фонтаны, затерявшиеся в лабиринтах между домов. Постепенно я привыкла и стала ходить сама, без сопровождения.

Дядя очень любил поговорить о погоде и светских приемах, — словом, о чем угодно, только не о себе. За первый месяц в поместье мне лишь единожды удалось побеседовать с ним почти нормально, узнать о его жизни от него самого, а не из газетных статей.

Это случилось в гостиной. Я выпила очередную порцию настоек и собралась вернуться к себе, но дядя остановил, пристал с уговорами. Он хотел, чтобы я посещала лекции по дарам вместе с воспитанниками академии. Вот еще — сидеть среди детворы, ловить косые взгляды. Их мне и дома с лихвой хватило, вспомнить хотя бы учителей, которых родители приглашали для нас с Лилией.

Особенно я не любила долговязого чванливого Моули. Моули ненавидел, когда ему задавали вопросы, сетовал на мою невнимательность и глупость, постоянно придирался к тону. «Девчонка, ты говоришь так, словно уличить меня в чем-то хочешь. Мне это не нравится, совершенно не нравится. К твоему сведению, терпеть хамство я не нанимался, мне недостаточно за это платят». Часто наши уроки на этом и заканчивались, Моули выгонял меня за дверь «подумать над своим поведением».

Разумеется, я не возвращалась. Отправлялась гулять, исследовала подвалы и чердаки замка. Или запиралась в комнате, читала книги. Если Моули жаловался родителям — извинялась, изображала раскаяние, но исправляться, впрочем, не спешила. В конце концов меня оставили в покое.

Зато Фернвальд оставлять меня в покое не собирался; ни тон мой, ни мои вопросы не казались ему дерзкими. Добродушно улыбаясь, он наседал, изящно перекрывал возражения, расписывал пользу и важность курса. Не остановился, даже когда время перевалило за полночь, и я начала клевать носом. Тогда мне взбрела в голову идея пойти в контратаку.

— Если вы расскажете про свой дар, так уж и быть, похожу на лекции, — нахально заявила я.

Дядя прервался на полуслове, улыбка сползла с его лица. Четко прорисовались морщины вокруг губ, слегка обвис подбородок. Я подумала, что, возможно, мой вопрос прозвучал бестактно.

В прежние века дар считался главным достоянием знатной семьи, ценился гораздо выше богатств и положения. Ценность молодого человека или девушки зависела от того, насколько полезен и редок их дар.

Так, девочки со слабыми, едва ощутимыми дарами жили тихой жизнью старых дев, растили детей своих сестер и братьев, которых боги щедро наградили. А мужчинам в таком случае никогда не доставалось наследство.

Это было так давно, что и не вспомнить. В темные, дремучие времена, когда герцогства были разрозненны, а сами герцоги беспрестанно воевали. Строили высокие стены, заполняли рвы водой, устанавливали на дне штыри и острые колья. Всех сплотил первый король, Айне-Гили, повел против общего врага — кочевого народа, вторгшегося с юга.

В нашем замке в Алерте я находила участки, где виднелась старая каменная кладка, сохранившаяся с дремучих времен. Удивительно: тогда многих вещей — например, поездов и бумаги — вовсе не существовало, а моя семья уже была. Корни нашего рода проросли так глубоко, что и не вырвешь.

Но еще сложнее выдрать старые предрассудки, которые нет-нет да и соскальзывают с губ членов знатных семей, не только моей. Они, словно споры сорняков, пробиваются даже в ухоженных садах. Так, некоторых детей до сих пор стыдят за дар, если тот непригоден.

Пока я вспоминала историю, Фернвальд молчал, рассматривая меня в упор. Наконец он едва заметно пожал плечами и протянул руку.

— Сними ее.

Я не сразу поняла, что дядя имел в виду. Затем вдруг осознала: да я ведь прежде не видела его рук без перчаток! Тонкие, бежевые, они не привлекали внимания. Я поспешно стянула перчатку с правой руки… И с усилием сглотнула образовавшийся в горле комок, увидев дряблую кожу, синеватую, словно у покойника. Вены бугрились.

— Я умею забирать чужую боль, раньше пригоршнями собирал ее в ладони. Боль льнула к рукам, цеплялась за них. Пальцы словно горели, — тихо сказал Фернвальд. Я перевернула его руку ладонью вверх. Линию жизни перечеркивал уродливый шрам. Дядя вдруг добавил с какой-то особенной злобой: — В этом не было почти никакого смысла. Всю боль не отнимешь, она вернется к хозяину и возьмет реванш. В итоге страдать будете оба. Единственный верный способ — вылечить. Но как раз лечить я не умею.

— Руки сильно болят?

— Уже нет. Ноют в непогоду.

Фернвальд надел перчатку, легко помассировал запястье.

— После смерти дочки я полгода не мог и пальцем пошевелить.

— Дочки?..

— Я разве не говорил? Ты живешь в ее комнате.

Он впервые перешел на «ты». Потолок в форме купола, нарисованные дракончики: теперь все встало на свои места.

— Не говорили.

— Расскажу. Не сейчас, позже, — Фернвальд снова замолчал, в этот раз надолго.

Решив, что разговор окончен, я собралась уходить. Дядя произнес мне в спину:

— Представляешь, у тебя теперь могла быть сестра-ровесница. Кузина, — поправился он. — Всего полгода разницы… Вы бы подружились.

— Я была бы очень рада, — ответила я честно.

На следующий день Фернвальд, казалось, забыл о нашем разговоре. Впрочем, я не приставала с расспросами: имеет право нести свою боль в одиночку. Тем более что даже Алану дядя многое не рассказывал, а ведь ассистент уже который год жил с ним под одной крышей, помогал в делах.

К слову, об Алане… В отличие от дяди, его не слишком любили: считали замкнутым, хмурым, неспособным поддержать светский разговор. Алан много работал, редко выбирался из поместья или из своего маленького кабинета в академии. Меня до сих пор раздражали его прямота и привычка резко менять тему, но мы все-таки сдружились по-настоящему. Рядом с Фернвальдом я чувствовала себя неуютно, тщательно следила за словами, боялась сделать что-нибудь не так, а с Аланом было спокойно и свободно.

Я согласилась стать его помощницей: делала записи под диктовку, приводила в порядок архив, относила письма на почту, передавала сообщения другим работникам. Иногда выдавались сложные дни, когда и мне приходилось до ночи задерживаться в академии. Но в остальное время Алан старался отпускать пораньше, давал время заняться своими делами. И украдкой наблюдал за мной.

Однажды, когда я, закончив работу, склонилась над очередной картой пристенных вод, Алан спросил:

— Что ты ищешь?

— Доказательства, что Рейнар выжил. Лазейки. Может, течением его судно отнесло в другую сторону от Стены, и искать нужно было в другом месте. Вдруг он пытается выжить на необитаемом острове? С командой или совсем один. Островов так много в тех краях, — я поежилась от холода: часто, говоря о брате, я чувствовала озноб. — Даже если он за Стеной — кто сказал, что там невозможно выжить? Никто ведь точно не знает.

Алан молчал довольно долго. Не выдержав, я спросила с горечью:

— Думаешь, я теряю время, гоняясь за призраком?

Лилия однажды сказала это, я смертельно на нее обиделась. «Это же и твой брат, если ты еще не забыла!» Но правда заключалась в том, что с Лилией Рейнар общался гораздо реже, у них почти не было общих интересов.

— Думаю, это достойная цель, — ответ Алана меня удивил; впрочем, я решила, что он просто не хотел ссориться, поэтому не стал продолжать разговор.

Но вскоре Алан снова удивил меня: через несколько дней после разговора подарил книгу моряка, обогнувшего весь мир два века назад. «Я отыскал ее на блошином рынке. Не знаю, найдешь ли ты там что-нибудь полезное». Страницы пожелтели от времени, но разобрать шрифт труда не составило: достоверные описания перемежались с совершенно фантастическими историями, якобы приключившимися с автором и членами его команды. Больше всего меня поразил рассказ про корабль, проглоченный огромной рыбой. Несколько дней экипаж провел в душной темноте, затем им удалось прорезать брюхо рыбы и выбраться наружу. И хотя ничего полезного из книги я не узнала, истории доставили мне немало приятных минут, а поддержка Алана согрела душу.

К середине третьего месяца я почувствовала усталость. Казалось, дни удлинились, отрастили хвосты. Каждое утро я отправлялась в академию вместе с дядей и Аланом. Работы стало гораздо больше, и вся рутинная: подписать почтовые конверты и наклеить марки, распределить бумаги, занести в каталог характеристики новых артефактов. Часто приходилось бегать по этажам, разыскивая то одного, то другого преподавателя, выезжать в торговые ряды, заказывать бумагу, перья, карандаши и книги.

Иногда я оставалась ночевать в академии: хотелось побыть одной, вдали от лоска дядиного поместья. В опустевших корпусах стояла прохлада, окна поскрипывали от сквозняка, и это напоминало о доме.

Раз в несколько недель я получала письма. Родители писали коротко и по делу, Лилия ограничивалась открыткой. А конверты от Вэйны были пухлыми, полными рисунков. Я показывала их дяде и Алану; последний молча кивал, а Фернвальд приходил в восторг. Выпросил на память рисунок с неработающим фонтаном, усыпанным осенними листьями.

— Эни, вы когда-нибудь видели, как работает этот фонтан?

— Нет, кажется, он сломался еще до моего рождения.

— Очень жаль. Мощная струя бьет высоко вверх. Словно целая башня из воды вырастает. Помню, мы с Освальдом, вашим отцом, как-то до хрипоты спорили, достает ли она до верхушек деревьев.

— Когда вы приезжали в Алерт в последний раз?

— Извините, милая, дату не вспомню. Ах да, выпейте, пожалуйста, настойку. Вы ведь не забыли?

Я не забывала. Пила настойки три раза в день. Горечь растекалась по языку, начинал болеть живот, но к этой монотонной боли мне удалось привыкнуть.

Некоторые дядины настойки мне даже нравились. Пряные и сладкие, они пахли чем-то далеким, нездешним. Я вдыхала аромат и вспоминала поезд в столицу, проносящиеся за окном поля и перелески, аккуратные деревушки. И Стену — густое марево от неба до земли. И мальчика, мечтавшего посмотреть на казнь. Жаль только, такие настойки попадались редко, одна из десяти.

По вечерам я заглядывала в дядин кабинет, рассказывала о том, что чувствую, не потеряла ли аппетит, замечаю ли, что постепенно меняюсь. Ничего такого я не ощущала. Дядя задумчиво качал головой, делал записи в блокноте; его рука двигалась быстро, кончик пера раскачивался из стороны в сторону. На указательном пальце поблескивал перстень с эмблемой академии.

Лишь однажды со мной приключилось кое-что необычное. Тогда я целый день разбирала архив, раскладывала документы за прошедший год по месяцам и темам. Бумаг было много, приходилось вчитываться, вникать в суть. Я подошла к очередной полке с папками, когда Алан за моей спиной удивленно воскликнул. Я обернулась и едва не заплакала: бумаги, которые я так долго раскладывала по стопкам, кружили по комнате, словно подхваченные ветром листья. Затем они упали, рассыпались по пыльному полу.

— Это твой артефакт постарался?

— Нет, — Алан покачал головой. — Странно, ведь окна закрыты…

По дороге в уборную я догадалась, в чем дело: по коридору гулял ветер, хлопал ставнями. Дверь в наш кабинет, наверное, приоткрылась. Но Алан, услышав об этом, покачал головой: «Ну я же запер ее, совершенно точно запер!» Едва мы прибыли в поместье, потащил меня в кабинет Фернвальда, стал докладывать о случившемся. «Да ничего такого…» — начала я, но они оба на меня шикнули, заставив замолчать.

Слушая Алана, дядя задумчиво кивал, затем обратился ко мне:

— Эни, милая, вы сегодня пили настойки? По расписанию, как договаривались?

Я кивнула.

— Хорошо. Очень хорошо.

Неужели он думает, что разметавший бумаги ветер — моих рук дело? Будь это так, я бы, наверное, что-то почувствовала.

Дядя снова повернулся к Алану, их разговор продолжился. А я представила, как щелкаю пальцами, приманивая ветер, заставляю его унестись в далекий Алерт, простучать по трубам: «У Энрике есть дар! У Энрике есть дар!», спутать волосы Лилии, растрепать мамины юбки и закружить Вэйну в веселом танце. Еще попрошу его швырнуть горсть каминного пепла на семейный портрет, перед которым я провела немало долгих часов, выискивая сходства между собой и родителями, но находя лишь отличия.

Гадкий утенок, угодивший в стаю лебедей: низкая, нескладная девчонка с серыми глазами и волосами мышиного цвета, хоть и густыми. Слева на портрете стояла Лилия, и плетеный поясок ее платья подчеркивал тонкую талию, а светлые локоны разметались по плечам. Справа лучезарно улыбался брат. Тем летом он окончил училище — первый в потоке, с блестящими результатами и рекомендациями. Привез в подарок позолоченную раковину; мы с Лилией по очереди прикладывали ее к уху, слушали шум волн. Загорелая кожа Рейнара пахла морем. Таким он и вышел на портрете: поцелованный солнцем, синеглазый. И совершенно на меня не похожий.

Картина висела в гостиной. Я ее ненавидела.