Роман без конца. С чего начинается творчество

Евгений Авакур, 2022

Один из друзей Паши Уремина может любому дать прикурить, другой товарищ никогда не полезет за словом в карман, третий поет, как Элвис Пресли, девчонки пищат. Паша понимает красоту других людей, но, к сожалению, не видит никакой в себе, а хотелось бы кем-то в этой жизни стать! Однажды он догадывается, что его призвание – заниматься искусством, показывать людям их красоту. Но сколь же нелегок оказывается этот путь. Все равно, что пройти через горящий лес и выжить, и… победить!

В какой-то момент замечаю, что уже некоторое время живу на этом свете. Вот, это я иду из одной комнаты в другую. Мои ноги, мои руки. Только головы своей не вижу, потому что как раз из нее смотрю на все. Забавно! Для самого себя у меня как бы нет головы.

За то время, что живу, столько хорошего о себе узнал от мамы с папой, а особенно — от дедушки с бабушкой! Глаза у меня красивые — все девчонки мои будут. Еще, я никогда не умру…

В детский сад я не хотел идти потому, что никто меня там не знает, и, чувствовалось, не окажет должного уважения. Так и вышло! С толстяком из группы мы сошлись в рукопашной под лестницей из-за санок. Как толстяка звали, не помню (да он, может, сейчас и сам уже не вспомнит, как его зовут). Мои санки он почему-то посчитал тогда своими.

— Отда-а-ай! — кричал я, пытаясь его оттолкнуть, но он оказался тяжелый. Сдвинуть эту массу не хватало силы. Неприятное открытие! «Масса» сопела, не поддавалась. Чувствовал, как у «массы» зарождается ощущение собственного превосходства… С санками родители потом как-то разобрались.

В другой раз, летом, моя попытка восстановить справедливость обернулась еще большей обидой. В круглом каменном бассейне, где не было воды, я, к своему восторгу, нашел в норке необычного жука с этакими хорошими челюстями! Вероятно, из семейства жужелиц, — нигде больше таких не встречал. Жука посадил в коробочку и понес домой, заранее предвкушая, насколько этот жук добавит мне веса в глазах родителей, а особенно — дедушкой с бабушкой. Да они просто обалдеют, когда увидят, какого жука я поймал!..

Согревшись в лучах славы, то есть, показав жука всем, кому только можно, я его отпустил, а через какое-то время обнаружил, что в моей норке снова завелся такой же жук. Выловил и этого, но норка недолго пустовала — появился следующий. Жуков я кому-то, бывало, и дарил, но чаще отпускал, поскольку ясно же, что с жуком обращаться умение требуется, а дурак его просто замучает — жалко.

Как-то по секрету я открыл тайну про норку в пустом бассейне одному типу, которого считал своим другом тогда. Но, он оказался никакой мне не друг. В ближайшее время сам извлек из норки моего жука и стал им бахвалиться, как своим собственным.

— Так нечестно, понял! — прямо заявил я ему. — Это я тебе показал, где жуки водятся, а ты без меня берешь! Отдай жука! — Я был уверен, что он его затискает, потому что в жуках ничего не смыслит.

— Видали? — показал этот тип на меня пацанам. — Все жуки тут твои что ли?

— А ты своего найди, понял?! А моего нечего брать!

Мне было горько от понимания, что этот гад всем разболтает теперь, где водятся жуки, и любой сможет проверить норку, и жукам там больше не жить. Я кричал, возмущался ему в лицо, однако никому больше не сказал про него худого слова. Он же повел себя иначе. Не придал я значения этому его «Видали?» Принялся настраивать против меня других мальчишек, и кое-кто из них высказался в его поддержку. И тогда я резко ответил тем, кто ему поддакивал, — одному, второму… И как-то получилось так, что число его сторонников росло, а я оказался один против всех, стал изгоем. Каждый теперь не упускал случая сказать мне что-нибудь обидное. Дальше — больше. Могли толкнуть, подставить ножку…

— Эти в садике, они все против меня! — пожаловался я родителям, не выдержав.

— На тебя руку поднимают? — спросил отец. — Дай хорошенько сдачи!

— Чему ты сына учишь?! — возмутилась мама. — Чтобы он со всеми дрался?

— Со всеми не потребуется, — заверил отец. — Одному врежет как следует, другие лезть поостерегутся.

Следующим утром я шел в детский сад как на бой. «Дайте только повод!» — думал. За этим дело не стало. Моя реакция на первый же толчок оказалась бурной. Получили все, кто меня обижал! «Пашу будто подменили!» — рассказывала воспитательница маме, когда она пришла вечером забирать меня из сада.

После этого мои обидчики сменили тактику. Стали надо мной смеяться, шутовски шарахаться в сторону: «Психический!» — однако, руки больше никто не распускал. Постепенно и подколки сошли на нет — отцовский рецепт оказался действенным.

Я гордился, видя, как воспитатели встречают моего отца: не знают, чем угодить. Будто смущаются от того, что такой солидный человек, всегда хорошо одетый, привыкший общаться с важными персонами, пришел к ним в обычный детский сад, как простой смертный. Отец работает в газете, он журналист, он художник! Изготовил для сада шикарный стенд с барельефом Ленина. А Ольга Ивановна нажаловалась отцу, что я осенил себя крестным знаменем. Нет, не от того, что ее увидел — с пацанами кривлялись между собой.

— Вот на кого надо молиться! — папа указывает мне на профиль Ленина на стенде.

Отец считает нужным верить в идеалы. Ими все дышит. Первое мая и седьмое ноября отмечает вся страна. Взрослые после праздничной демонстрации садятся компанией за накрытый стол. Мама испекла свои фирменные беляши и приготовила торт «Наполеон» по бабушкиному рецепту. Я, наевшись вкусностей, обласканный гостями, бегу во двор к шумным пацанам, чтобы шуметь тоже.

Однако замечаю, что авторитетом во дворе пользуется не тот, кто громче кричит, а, например, рослый рыжий Зюзя — Вовка Зиновьев, умеющий высмеять одних и польстить своим вниманием другим.

— Бы-ы-ыл гол! — ору я ему. — Я попал в ворота!

— Я бы сказал, чем и во что ты попал, а не мячом в ворота! Но, это будет неприлично, — отвечает он мне, состроив гримасу для публики, — тот еще комик! Пацаны ржут. Накануне смотрели похабные фотографии, неведомо откуда взявшиеся у Зюзи. Они сильно расширили кругозор.

Во дворе нет друзей, там только приятели. Всякий «крикун» в душе не любит других «крикунов», с которыми вечно соперничает. Хочет, чтобы его приблизила к себе «звезда» — тот же Зюзя, скажем. Или Порфирий — Женька Порфирьев, дружбан Зюзи, тоже постарше меня на пару лет. С виду он вполне нормальный пацан, с чувством юмора даже, речь разве что невнятная. Но учится почему-то в школе для недоразвитых. Может, просто плевал на учебу.

Встать со «звездой» вровень, возвыситься над толпой — иногда у кого-то из «крикунов» возникает иллюзия, будто это случилось. И тогда он легко предает другого «крикуна», с которым вроде бы дружил до этого, ради внимания «звезды». Зря пыжится! Про себя «звезда» над нами, «крикунами», посмеивается…

К счастью, на дворе свет клином не сошелся. У меня есть мой дом, где часами могу фантазировать и играть. Есть такие игрушки, что другим пацанам и не снились — отец из командировок привозит. У других ведь нет такого отца. У некоторых вообще никакого нет…

Однако с гордостью за отца не все однозначно. Иногда он выпивает — мама недовольна. Не дома и не во дворе — там, у себя, на работе.

Вот наш сосед дядя Жора — человек иного плана, нежели мой отец. Он высокого роста, видный. Поместить фотографию на портрет, с какими ходят на демонстрацию, сойдет за члена Политбюро. С утра он хмурый и молчаливый, пока трезвый. Он работает на заводе слесарем и после смены аккуратно берет в магазине бутылочку красненького, которую распивает с приятелями на улице. На улице дядю Жору уважают, он на улице — авторитет. Мой папа там и не бывает. Вечером дядя Жора навеселе, и тогда он — балагур, со всяким норовит поболтать, да не просто так, а с подначками. Иногда у кого-то его общительность не встречает отклика, и тогда дядя Жора запросто может пожелать узнать, а, собственно, почему?.. О его победах в страшных уличных драках — когда взрослые дерутся, это не то, что пацаны! — знают все: и его сын Рома, мой старший товарищ, и Ромина мать — тетя Зоя, ближайшая подруга моей мамы. Рома боится отца. За провинность дядя Жора наказывает своего сына не так, как наказывают меня — пожурят, пристыдят… Солдатским ремнем с пряжкой! А то и кулаком.

Зато, если дядя Жора мастерит что-то Роме, — например, парусник, чтобы пускать на озере, — выходит всегда красиво и аккуратно. Будто на фабрике сделано, а не вручную. У меня же, несмотря на то, что вроде бы и рисовать умею, и лепить из пластилина, парусник получается аляповатый, несимметричный какой-то. Чего-то мне недостает. Невольно думаешь про руки, которые вставлены тем концом, каким надо, и растут из того места, откуда полагается, не у всех…

Мой отец общается с дядей Жорой сдержанно-вежливо. О чем говорить с ним не знает — они разные люди. Хотя во время редкого совместного застолья по-соседски темы находятся.

Для пацана всегда важно, кто кого сильнее. Мне обидно от понимания, что с дядей Жорой мой папа не совладал бы. Да, у отца свои горизонты, дяде Жоре неведомые. Но на улице среди гегемонов мой папа — марсианин. Он чувствует себя не в своей тарелке и разговаривает не на их языке.

В конце нашей улицы, за пятиэтажками из красного кирпича, в двухэтажном деревянном бараке живет Мишка Речкин, мой друг и одноклассник, двоечник и, в перспективе, второгодник. Но сошлись мы не на этой почве, я-то учусь хорошо. Из-за плохой успеваемости Мишка нисколько не тужит, а лишь посмеивается. Он — кривляка, вечно дразнит однокашников. Его не раз собираются бить всем классом, и я — в том числе, но он убегает, только ранец на спине подпрыгивает, издали корчит рожи и ржет. Откуда берется желание играть на нервах? У меня подобной наклонности нет, и очень хочется, чтобы Мишка тоже так не делал. Но юродивый Мишка, кажется, готов в какашках вымазаться ради того только, чтобы посмотреть, как у окружающих рожи перекосит. Вдвоем же мы нормально общаемся… Речкины меняют местожительство, после этого с Мишкой больше не видимся.

Женька Щукин, также одноклассник, живет через два дома от меня, ближе к проспекту. Ребята в его дворе — лихие, уличные, не то, что наши. «Крикуны» вообще не в счет, а хитрованы, типа Зюзи, — величины лишь местного значения, за территорией своего двора хвост поджимают. Женька куда смелее и «образованнее» меня. Он щупает у своей соседки с нижнего этажа Наташки Дроздовой сиськи — та хохочет. Он уже умеет курить, и даже выпить красненького. Стреляет из рогатки по голубям, а из самодельного лука — в кошек. Когда стрела с наконечником из гвоздя втыкается в пушистый полосатый бок живой кошки, мне становится не по себе. Это запредельное развлечение, душа холодеет, я не живодер. Другое дело — вместе рисовать, или ловить ящериц в парке, на откосе. Замрешь над норкой, не двигаешься. Ящерица тебя не видит, выползает на свет сантиметр за сантиметром. Когда она вся перед тобой — хвать! Попалась! Ящерица шипит и кусается. Постучишь ей по носу, прихватит за палец — будто бельевая прищепка. Женька одну такую, кусачую ящерицу, раздразнив, прицепил за ухо девчонке. С той случилась истерика, родители устроили скандал, Женьку выгнали из летнего школьного лагеря. Без него я там стал конфликтовать и драться с двумя уродами из старшего класса — хотели зашугать. Не уступал, пока один из них не надел на руку, в виде кастета, барашек — рукоятку от водопроводного крана и не ударил им меня больно в грудь. Сволочь!

Щукин — отличный компаньон, но его вечно тянет делать нечто такое, за что родители по головке не погладят. Вот дать по башке могут запросто. И не только родители.

— Идем, покурим, — зовет он меня. — Сигаретами у отца втихаря разжился.

— Мать занюхать может, — опасаюсь я. — Мне домой скоро.

— Фигня, проветришься, — уверяет опытный Щукин.

Спрятавшись в школьном саду, я пока лишь пускаю дым. Главное, что не пускаю ветры, соответствую, как большой. В себя не затягиваюсь, но науку постигаю постепенно. Чтобы родители не занюхали, лучше бы чем-то зажевать. Можно мягкими иголками с пихты, но надежнее — конфетами. Тут требуется материальное обеспечение.

— Извините, у вас не будет двух копеек, позвонить? — преодолев себя, спрашиваю я у взрослой тети возле телефонной будки. Как правило, тетя не отказывает. Главное, тетю запомнить, чтобы не спросить потом у нее же еще раз (такое бывало).

Стрелять «двушки» — это мелочь. Куда более прибыльное дело — прокатиться в маршрутке. Сколачивается шайка пройдох, состоящая из трех человек. Предводительствует парень, годом нас со Щукиным постарше, получивший от взрослых хохмачей прозвище «Гибрид» за то, что однажды неопределенно ответил на вопрос о своей национальности. Мы с Женькой прикрываем, а Гибрид, встав у кассы, отматывает билеты, опуская в кассу не все десяти-, пятнадцати — и двадцатикопеечные монеты, что пассажиры передают за проезд. Часть незаметно кладет себе в карман. Мне страшно за него! Сам бы так побоялся. А он еще все время напевает чего-то себе под нос, дуралей. Только внимание привлекает!

На вырученные деньги затариваемся конфетами «Батончик» и еще просим взрослых пацанов, чтобы купили сигареты. Те не отказывают — сами такие были.

От ворованных денег кружит голову. Но, в какой-то момент Гибрид теряет меру. Его черные кудри примелькались, из маршрутки приходится рвать когти. Легко отделались! Женька смеется над Гибридом, которого водитель маршрутки держал уже за шкирку, но тот вырвался. Подкалывает «предводителя» по национальному вопросу. Я знаю, это удар ниже пояса. Однажды, играя в хоккей, обозвал жидом пацана из соседнего дома, за что тотчас получил увесистого пинка по ж… от парня старшего возраста. Уяснил, что перешел некую грань. И теперь становится неловко за Щукина. Гибрид же вынужден лицемерно улыбаться, как бы принимая слова Щукина за шутку, чтобы не принять за оскорбление, — выйдет себе дороже. Щукин физически сильнее, и вообще любит пробовать человека на зуб. В классе у него есть любимый мальчик для битья по прозвищу «Киса» — Толя Киснин.

В первом классе я пытался с Кисой дружить, поскольку прежде ходили с ним в один детский сад, правда, там не сближались, выступали только вместе — стояли впереди хора, наряженные в народные рубахи, стучали в деревянные ложки, а «лидер» нашего трио, высокий Валя Стариков, изображал, будто играет на балалайке. В действительности играла только Алла Эдуардовна — на пианино. У нее была полосатая блузка, выдающийся бюст и пышная прическа. Однажды я услышал, как она играет и поет не для нас, а для родителей модную песню:

Хмуриться не надо, Лада. Хмуриться не надо, Лада!

Для меня твой смех — награда, Лада!

Почувствовал какое-то недетское волнение. Будто услышал нечто такое, что детям слушать не полагается, — только взрослым.

Очевидно, Толя Киснин у себя дома плотно кушал, и, придя ко мне в гости, периодически испытывал желание пукнуть, в котором себе не отказывал. На мой же вопрос:

— Ты чего пердишь?! — всякий раз отпирался:

— Это не я!

— А кто?! — удивлялся я. В комнате нас было только двое и, поскольку о себе я точно знал, что не делал этого, виновный выявлялся автоматически. Беда в том, что одним «выстрелом» Толя никогда не ограничивался. Мой папа, когда приходил с работы, едва заглянув в мою комнату, безошибочно определял:

— Киснин был? — и просил скорее открыть форточку, чтобы проветрилось.

Еще Толя сильно заикался. Когда он морозил какую-нибудь чушь и заслуживал у меня звание дурака, восклицал в ответ:

— А ты заика!

— Я заика?! — очень удивлялся я. Очевидно Толе, не раз слышавшему данное обзывательство в свой адрес, никто не объяснил его значения. И вообще воспитание его хромало. Если моя мама говорила ему нечто такое, с чем он был не согласен, Толя бурно возражал:

— Не-е-т! Ты что-о-о!

Я замечал ему, что к старшим нужно обращаться на «вы», Киснин же смотрел на меня такими глазами, будто слышал великое откровение. Но, потом он его забывал, и все повторялось снова.

Далее, у него был постоянно насморк. Он вечно двигал соплями, что, наряду с заиканием, также не способствовало хорошей дикции. Порой понять, что он хотел сказать, стоило труда.

В то время была популярна юмористическая телевизионная передача «Кабачок «Тринадцать стульев». На манер имени одного из завсегдатаев кабачка, которого звали Одиссей Цыпа, Толя Киснин получил прозвище «Долбо… б Киса», или сокращенно «Де Киса».

Удивительно, но суперматематичка Гульнара Петровна Громова, когда стала преподавать нам свою науку, выявила у Киснина способности. Однако это не спасало Де Кису от Женьки Щукина. Видно, в характере Щукина проявлялась черта сродни обычаю далекого прошлого, имевшему место быть в древней Спарте: гнобить все слабое и недоразвитое. Я пытался за Кису заступаться, было жалко его, но Щукин меня не очень-то слушал.

Мне от Женьки тоже периодически достается, но это по-дружески. Стараюсь не уступать, однако то, что первым всегда начинает Щукин, а не я, говорит само за себя. Я могу орать на него сколько угодно. Он же не крикун, никогда не орет в ответ. Он издевается надо мной.

— Ну что ты так кричишь, дорогая? — Он прижимает меня к себе, словно девушку. — Успокойся. Дай я тебя обниму!

Это бесит больше всего, я же не педик!

— Иди на фиг, понял?! — вырываюсь. Нашел девочку! Щукин, получив от меня кулаком в плечо, шутовски кривится:

— Ой, как больно! Ты же меня изувечил! — и тут же с силой толкает меня. Выходя из себя окончательно, пытаюсь дать ему по морде, но он отклоняется, и бьет меня. Несильно, но очень обидно. Все! Ссора на всю жизнь! Через несколько дней миримся.

Однажды он врезал мне пару раз не шутя, — поднаторел в уличных драках, куда мне! С тех пор я перестал меряться с ним силой. Не только из-за того, что Щукин выше ростом и здоровее. У него уличная закалка, его там знают, а я улицы боюсь. С одноклассником или с «крикуном» в своем дворе можно подраться — это все-таки еще драка детская, нестрашная, хоть и синяки бывают. На улице же все серьезно, там — шпана, и для некоторых ее представителей пребывание на свободе — дело временное. А старшие братья кое у кого уже и побывали в местах, не столь отдаленных. На улице и изувечить могут, и даже убить. Такой храбрости, чтобы тягаться со шпаной, мне в себе не собрать. У меня другая дорога — правильная. Учеба, институт. Мама с детства нацеливает. В каждом из нас, «крикунов», есть что-то детское, чего никогда не вытравить, а для улицы настоящая злоба нужна.

Щукина призывают на срочную службу в десант, он совершает прыжки с парашютом от ДОСААФ.

— Летим и поем: «Держи меня, соломинка, держи!» — рассказывает мне со смешком. — Говорят, нас в Афган готовят.

Слушая его, я думаю, что давно безнадежно отстал от друга детства. Никогда уже его не догнать. Душа уходит в пятки, когда пытаюсь представить, что он там, в Афгане, испытает, через что пройдет, каким вернется…

Но, это потом. Пока же, поскольку Щукин все больше отдаляется от меня в сторону улицы, я схожусь в классе с другим пацаном. Он у нас недавно, зовут Вовик Кобзев. По поведению — типичный «крикун», и даже получил уже от Щукина прозвище «Звонок». Из достоинств Звонка следует отметить, что он в классе быстрее всех бегал стометровку на уроке физкультуры. Не знаю, пригодилось ли ему впоследствии это в жизни. Я пытался оспорить у него первенство, и иногда удавалось. Главное — однажды, но не на уроке. Жутко повезло тогда! Мы поднимались по лестнице в парке.

— Смотрите, ребята, какой большой уж! — обратил наше внимание спускающийся вниз дядька. Он замер, глядя себе под ноги. Я подорвался, не оставив Кобзеву никаких шансов, и уже через пару секунд в ажиотаже вытаскивал из под ступеней действительно выдающееся пресмыкающееся! Чур, мое! Затолкал его себе за пазуху, чтобы успокоилось. Уж смешно щекотал голое тело, ползая под рубашкой, я терпел. Был, как идиот, счастлив, а мама — близка к обмороку, когда я принес змея домой. Отец из подручных материалов смастерил террариум под стать данному экземпляру, занявший четверть моей комнаты. Дядя Жора сделал бы, наверное, лучше, если попросить, но он в это время мотал срок. Будучи в «партизанах», нетрезвым сел за руль и сбил женщину на дороге.

Любим с Кобзевым гонять на великах. У него настоящий спортивный велосипед, с рулем, изогнутым, как бараньи рога, что, несомненно, повышает статус в глазах пацанов. Наша дружба обрывается из-за табака. Однажды мать Вовика заявилась к моей в парикмахерскую, где мама работала, и стала наезжать, дескать, я сбиваю ее сына (хорошего мальчика) с пути истинного — пристрастил к курению. Дружить со мной она своему Вове отныне запрещает.

То, что это я научил Кобзева курить, было неправдой — он до меня неплохо умел. А в школе я занимался лучше него, был на хорошем счету у учителей, а также — у других родителей, знавших меня с первого класса. «А тут какая-то приходит и сует пальцы в нос!» — Моя скромная мама сожалела, что не ответила мамаше Кобзева должным образом. Ну и мне досталось на полную катушку.

Оставшись опять без компаньона, помечтал, как хорошо было бы, чтобы после лета в нашем классе появился нормальный пацан, который станет мне настоящим другом. Это было очень конкретное, от души, пожелание, по сути близкое к молитве, истинная правда! Подивился, когда оно в точности исполнилось. Первого сентября в класс действительно пришел новенький.

Был он одного со мной роста, только еще более худой, хотя такое сложно себе представить. Деревенские родственники со стороны мамы вечно восклицали в мой адрес: «Яка худа дэтына!» — и вполне сформировали на сей счет у «дэтыны» комплекс неполноценности. Стал время от времени измерять сантиметром свою руку в районе запястья — не поздоровела ли хоть чуть-чуть? Больше кушать, правда, ради этого не пытался.

— Вот пойдешь в армию служить, там тебя все есть научат! — пугала мама своего разборчивого в еде сына. Как показало будущее, она все же слишком многого ждала от Советской армии.

Когда классная руководительница подняла новенького из-за парты, чтобы представился классу, тот назвал свою фамилию по слогам, очевидно уже привыкший к тому, что потом переспрашивают:

— Па-ля-ныць-ко. Станислав.

Человек обязан был озлобиться на весь свет с такой фамилией, слушая, как ее коверкают, либо развить чувство юмора, что в данном случае и произошло. В глазах Стасика Паляныцько горели веселые огоньки. Было видно, ему по-настоящему смешно и то, что он — новенький и — в центре внимания, и то, что у него такая фамилия.

Кобзев взял новенького под опеку. Показал ему парк, научил курить.

— Только не покупай сигареты «Вега», — наставлял. — От них детей не будет.

Откуда он это взял, осталось неясно.

— Какой ужас! — воскликнул тогда Стасик. Очевидно, он желал внести свой вклад в демографию.

В другой раз Кобзев потряс его воображение в дождливую погоду. Гуляя в парке, месили грязь ногами, обутыми в резиновые сапоги, и он сказал:

— Представьте себе, что мы идем по говну.

Быть может, это атмосфера парка так странно влияла.

— Здесь полно эксгибиционистов, — сообщил Кобзев нам как-то. — Девки от них шарахаются.

Я не сразу понял, кого он имеет в виду, а разобравшись, отметил, что к эксгибиционистам Кобзев проявляет нездоровый интерес. Быть может, даже относится с некоторым сочувствием, и сам был бы не прочь впечатлить какую-нибудь девушку собственным «достоинством»?

Во дворе меряться «достоинством» было в традиции у «крикунов». Все знали, что рекордсменом тут является Сережа Белов, мускулистый блондин, которому старшие товарищи за серый пух под носом, похожий на грязь, дали прозвище «Опарыш». Секретом отращивания «достоинства» Опарыш охотно делился с народом: «Надо чаще дрочить!»

К сожалению, я не отличался ранним развитием. В классе стоял одним из последних по росту, рядом с Кобзевым и Паляныцько. Переживали, что одноклассницы не воспринимают нас всерьез. У каждого имелась на примете своя, которая, хотелось бы, чтобы воспринимала.

Поделиться амурным секретом считалось высшим доверием. Со Стасиком Паляныцько мы сдружились, найдя много общего. Оба увлекались рыбалкой, имели родственников в городе Одессе (и моя мама, и его родители были родом оттуда), и еще мы с полуслова понимали шутки друг друга.

Стасику Паляныцько понравилась Ира Усвоева. Сама худенькая, однако, бюст уже — о-го-го! Больше сказать о ней было нечего. Училась так себе. Стасик был грамотным мальчиком, он читал Мопассана (к огорчению папы — вместо уроков), и его больше влекла плотская сторона дела, нежели платоническая, как меня, недоразвитого. Не увидев ответного интереса у Усвоевой, Стасик переключился на девушку из своего двора, по имени Лена Углова, двумя годами младше, однако вполне себе созревшую. У нее «о-го-го» был не только бюст, но и все остальное тоже. Как говорили на исторической родине Стасика Паляныцько родителей и моей мамы: «Возмешь в руку — маешь вещь!» Взяться не давала.

— На все мои поползновения застегнет олимпийку под горло, стиснет замочек от молнии зубами, молчит и улыбается, сволочь! — жаловался он. — Глаза хитрые!

Я каждое утро заслушивал его отчеты о том, насколько далеко товарищ продвинулся в деле совращения малолетних накануне вечером. Его авторитет рос в моих глазах. Стасик решил позаботиться обо мне. На пару с Угловой они договорились устроить мою личную жизнь с ее подругой — Ирой Пантелеевой. Я знал, что нравлюсь той. Повелся было, чтобы не отставать от друга, однако, к сожалению, быстро охладел, а тискать девочку, не будучи в нее влюбленным, посчитал пустым занятием, поскольку тогда еще не выпивал. Хотел чего-то высокого! Получил, на свою голову.

Злую шутку сыграл со мной опыт пионерского лагеря, хоть там я и пережил свой звездный час. Понравился смелой девочке с раскосыми карими глазами, ее звали Ира Тофикова, стала приглашать меня на медленный танец на массовке (слова «дискотека» тогда еще не было), а я — ее. В ожидании вечера за всякими мероприятиями, организованными вожатыми, целый день издали улыбались с ней друг другу, обменивались записочками. У меня были свои «почтальоны» из числа приятелей, у нее — свои из числа подружек. «Почтальоны» тоже образовали между собой пары, по нашему примеру. Записки день ото дня становились все смелее: «Ира, можно сегодня ночью я тебя поцелую? Паша». — «Как хочешь. Ира». Приходилось, замирая от страха, прокрадываться в палату к спящим девочкам, чтобы, запечатлев на щечке поцелуй и не перепутав при этом кровати, пулей выскакивать обратно.

Не могу сказать, что Ира Тофикова как-то особенно мне нравилась, но волновала сама романтическая история. На прощальном вечере мы с Ирой и наши «почтальоны» сидели за отдельным столиком все вместе, но я, вопреки прежней оживленной переписке, теперь испытывал неловкость, поскольку не знал, о чем с Ирой говорить. Ее стало так много! Звучала медленная музыка, скорее хватался, как за спасительную соломинку, за возможность пригласить ее танцевать — это было делом привычным.

Но, то был пионерский лагерь, а тут — школа. Одноклассница. Зовут Ира Ершова. Она живет в соседнем доме, в приличной семье, мама — преподаватель университета, папа — научный работник какого-то НИИ. Иногда Иру демократически отпускают погулять во двор, к нашим «крикунам». В школе Ершова учится чуть лучше меня, как положено девочке, поскольку меньше времени уходит на безобразия. Она из тех, кого я приглашаю к себе на дни рождения, и сам бываю у нее. Такая улыбчивая, приветливая, воспитанная. Получше, чем «крикуны», одета. На это еще не сильно обращаешь внимания, но все же.

Две другие девочки нашего двора, Кошка — Светка Зиновьева, младшая сестра Зюзи, и, особенно, Заяц — Маринка Доденева, тоже наша с Ершовой одноклассница, серая троечница, они, вероятно, в душе Ершову ненавидят — и за одежду, и за приличную семью, и за хорошую учебу. Я же во дворе отличаю ее от босяков. Мне кажется, мы стоим с ней особняком, ближе друг к другу, но это я так считаю. Мне всякий раз приятно ее встретить во дворе, однако, если она не появляется, про нее не вспоминаю. В общем-то, во дворе она все равно инопланетянка. Редкая гостья, в отличие от Кошки и Зайца, которые тут практически живут. А что им еще делать? Книжки читать? У них и близко нет такого собрания книг, как в доме Ершовых! Я, кстати, тоже не сказать, что много читаю. Так, наскоками. В энциклопедии — статьи про жуков и про змей, еще — книгу про пустыню, там тоже змеи, потом — «Волшебника изумрудного города» со всеми продолжениями, прописавшись на какое-то время ради этого в читальном зале библиотеки. Киса, тот самый, которого периодически мутузит Щукин, там тоже появляется. Он ворует книги из библиотеки, как впоследствии выясняется. Но Щукин бьет его не за это. Просто не нравится он ему…

Меня гораздо больше, с самого детства и почти до окончания школы, развлекают не книжные, а собственные выдуманные истории, случающиеся с героями, вылепленными мной из пластилина, нарисованными либо просто воображаемыми. К игрушкам подхожу избирательно, не всякая вдохновит. Но иной раз, видя какую-то безделушку в чужих руках, загораюсь диким желанием завладеть ею — выклянчить в подарок, купить, обменять, как угодно! Ведь теперешний владелец не понимает, какое богатство держит в руках. А как игрушка «оживет» у меня! Щелкунчик отдыхает… Тем более — живность! Как-то раз увидел на пляже у мальчишек зеленую змейку, которую идентифицировал как водяного ужа. Науськал маму, чтобы выкупила змею у пацанов — что они в змеях понимают? Получилось, мой жар передался маме. Так счастлив был, что даже написал про своего ужонка рассказ, фантазируя про его жизнь на берегу водоема: как он плавает среди кувшинок, охотится на лягушек, хватает рыбу. Нарисовал к своему рассказу картинки…

Но, возвращаюсь к Ершовой. Однажды моя мама, придя из своей парикмахерской, рассказала о новой прическе под названием «Сессон», которую осваивают мастера, показала стриженые головы на фото. Ну, осваивают и осваивают, мне-то что? В одно ухо влетело, в другое вылетело. И вдруг в школе вижу Ершову в новом облике, без обычных косичек. Ее светлые волосы по-модному пострижены. Догадываюсь, что это и есть тот самый «Сэссон». Еще, юбка на ее школьной форме сделалась короткой, как у фигуристки на льду в телевизоре, или как у «звезд» нашего класса — тех девушек, что выглядят постарше остальных, и, как мы с Паляныцько и Кобзевым считаем, не воспринимают нас всерьез. Поднимаясь по лестнице, девушки в своих коротких юбках стараются идти как бы немного боком, прикрываясь портфелем от прыщавых дежурных по школе, сидящих на низком подоконнике лестничной клетки и пялящихся.

Я стал безотчетно задерживать взгляд на Ершовой. Нет, не когда был дежурным, да и с лицом, слава богу, у меня было все в порядке, — в классе, если попадалась на глаза. Дальше зачем-то принялся специально отыскивать ее глазами. Отчего-то радоваться, когда она входила в класс, и скучать, если ее не было в школе. Ее вызывали к доске — пользовался возможностью не украдкой, а «легально» глядеть на нее. В какой-то момент, не сразу, поскольку такое случилось впервые, вдруг догадался, что означает мое помешательство. От осознания сделалось сладко на душе. Еще приятнее, чем пока бродил в потемках. Однако «помешательство» прогрессировало. Я старался поймать ее ответный взгляд. Ликовал в душе, если казалось, что поймал, и впадал в уныние, когда считал, что она на меня и не глядит. На классном вечере игра в «Ручеек» приобрела особый смысл, — кого выберет она? Кого пригласит на белый танец?

На дне рождения Ершова-именинница в роли Садовника начинает игру:

— Я садовником родился, не на шутку рассердился, все цветы мне надоели, кроме… Ландыша.

(Ландыш — это я!!!)

— Ой! — восклицаю.

— Что с тобой?

— Влюблен!

— В кого?

— В Садовника!..

«Любит — не любит, плюнет — поцелует, к сердцу прижмет — к черту пошлет?»

Долго так продолжаться не могло, хотелось уже определенности! Открылся Стасику, что Ершова сводит с ума. Додумался до того, чтобы написать ей записку, совершить признание. Опыт пионерского лагеря! Но, там все было несерьезно, нестрашно и взаимно, а здесь…

Стасик с любопытством наблюдает мое сумасшествие, подзуживает: «Давай, давай!» Ему интересно, чем все закончится. Говорит, что тоже состряпал любовное послание для Усвоевой на тот случай, если мой метод добиться взаимности окажется действенным… Записку свою он порвал потом.

— Пашка, ты дурак такой! — говорит мне Ершова по телефону, услышав, кому принадлежит авторство анонимной записки. А ведь мне казалось… В ее голосе звучит сочувствие, сожаление, что угодно, только не взаимность.

— Дурак, да? Ну, ладно…

Стасик, гад, присутствовавший при разговоре, тихонько собирается и уходит домой, видя воочию, что сейчас меня лучше оставить одного. Кажется, он за меня даже побаивается… Как завтра появлюсь в классе, встречусь с Ершовой, я не представляю. Не пойду! Перевестись в другую школу на фиг!

Утро вечера мудренее не всегда, как оказалось. Иногда просыпаешься с тем же чувством, с каким засыпал, даже хуже. Все же пошел в школу, с холодным огнем в груди, готовый встретить насмешливые взгляды. Казалось, все знают уже.

Но, никто на меня не смотрел, и все было как обычно. Когда в класс вошла Ершова, подумал, сквозь землю провалюсь со стыда, едва глянет в мою сторону. Но она не глядела и вообще делала вид, будто ничего не произошло. Этот проклятый день кончился, я, к удивлению, не умер от позора, живой вернулся домой, появилась надежда, что смогу и дальше как-нибудь влачить жалкое существование. Постепенно немного ожил, и, как ни странно, обнаружил, что чувство мое не убито окончательно. Стал в мыслях пускаться на уловки, выдумал, будто сам виноват, что Ершова так ответила. Может, она просто испугалась? Не надо было писать записку, тогда все могло сложиться по-другому. А что, если все еще переменится? Вдруг она сама теперь жалеет, что отвергла меня? Но, у меня есть гордость, черт побери! Если не сейчас, то потом пожалеет обязательно, когда поймет, кого отвергла. Я докажу… — дальше мысли терялись в тумане. Что именно докажу и каким образом, самому было не вполне ясно. Но, докажу обязательно!

А пока — словно крылья подрезали. Находясь в компании, делаю вид, будто такой же, как все, в чем-то участвую, и даже чем-то увлекаюсь. Но, порой вспоминаю, что «взлететь» не могу больше. Когда теперь новые «крылья» отрастут, когда снова смогу «летать»? И смогу ли?..

Со Стасиком вляпываемся в историю. Выходим с рогатками поохотиться на птичек — он мастерски умеет делать рогатки, оказывается. Секрет в том, чтобы рога стояли узко, тогда рогатка будет бить метко. Попадаемся на глаза директрисе Пелагее возле школы. Та в окно глядела, «не видать ли Красной Армии?» — а тут мы. Какие-то уроды побили в школе стекла накануне, теперь списали все на нас. Вызвали родителей, жуть! Несправедливо — по окнам-то мы не стреляли, идиоты что ли? Не поверили. А больше всего обидно было то, что за нами директриса отправила «группу захвата», состоящую из своих же (относительно, конечно) пацанов, оказавшихся у нее под рукой. И вели нас со Стасиком однокашнички из параллельного класса, точно взрослые дяденьки нашкодивших подростков. Спасибо, хоть не за ухо!

Директор школы Пелагея — Пелагея Ивановна — высокая, статная, мудрая, фронтовичка сказала моей маме, которую очень уважала:

— Паше надо бы отойти от Паляныцько. Паша такой хороший мальчик, а Паляныцько его испортит!

Нашли, бляха муха, бесхребетное существо — Пашу Уремина! До этого Щукин меня «портил», а еще раньше — Речкин. Тянет меня к людям с червоточиной, видать. Но, сказать, что подобное тянется к подобному, значило бы себе польстить. Почему-то никто не боится, что я кого-нибудь испорчу.

Отец Стасика и моя мать, вместе побывавшие на ковре у директора школы, порешили, что нам больше не дружить. Ну вот, опять! Я сильно расстроился. Даже поплакал немного. К счастью, угроза так и осталась лишь угрозой.

У Стасика дома образуется «шахматный клуб». Основных участников трое — сам Стасик, я и Тарас Мишин. «Заседания» проводятся вместо уроков, естественно, когда родителей дома нет, и сопровождаются «оргиями». Члены «клуба» желают пить кофе с коньяком! Кофе, правда, нет — лишь какао. Вместо коньяка добавляется «Рижский бальзам» из заначки родителей Паляныцько, но это ничего. Я воздерживаюсь, а эти двое морщатся, но глотают. Потом курим на балконе. После вдыхания табачного дыма, следом за легким возбуждением, приходит апатия ко всему. Зачем курю — сам не знаю. Надо бросать!

Стасик играет в шахматы чуть лучше меня, Мишин от нас поначалу отстает, но быстро набирает форму. Каждый ход он обдумывает долго, обстоятельно.

— Ну чего ты телишься? — не выдерживаю я. — Будешь ходить, или нет?!

— Чего орешь? Дай подумать, — невозмутимо отвечает Мишин.

— Пашич, не пугай его, — просит Стасик. — А то сходит еще… под себя на моем диване, не ровен час!

— Так, Паляныцько! Бунтовать? Бунт на корабле? — поднимает брови Тарас.

Своим мужественным лицом Тарас напоминает мне Валерия Чкалова. Нормально смотрелся бы на постаменте на площади Минина. А неприличный жест, в котором застыли руки великого летчика (на самом деле — натягивающего перчатку), у Мишина, возможно, вышел бы даже лучше. У него мощно развита от природы мускулатура. Побороть Мишина невозможно. Благо то, что Тарас — здоровяк флегматичный и неагрессивный. В классе он ростом выше всех из пацанов, но все же чуть пониже Жени Башмачниковой. На школьных вечерах девочки шепчут Тарасу, чтобы пригласил Башмачникову на танец, больше никто не отважится. Тарас соглашается, он добрый, хоть по виду не скажешь. Тихая, скромная отличница Башмачникова, с простым, как у крестьянки с картины кого-то из передвижников, лицом, принимает приглашение, как бы не догадываясь, что Мишина подговорили.

Поначалу Мишин, с которым сошелся общительный Стасик, мне не нравится, уж больно ехиден, все посмеивается надо мной. Он обладает отменной памятью на факты, даты, имена. Любит поймать на неточности Стасика, когда тот выпендривается книжными знаниями. А мне лучше вообще помалкивать. Но, молчать я не собираюсь, поэтому то и дело с Тарасом у нас случаются словесные перепалки. Любимое развлечение у Тараса — разгадывать кроссворды, расти над собой. Дома у него есть разные словари, в которые то и дело заглядывает. Он вообще любит читать. Со Стасиком на пару задолбали меня цитатами из «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка». Я из принципа этих книг не читаю. От того, что сам понимаю, «принцип» — дурацкий, злюсь еще больше.

С Паляныцько они между собой тоже пикируются, но чаще от обоих достается мне. Стасик, сволочь, умеет ударить словом не в бровь, а в глаз. На мои же оскорбления никогда не отвечает — понимает, что это я от бессилия. Периодически ругаюсь с ним и некоторое время не общаюсь, но потом все равно мирюсь, потому что с ним интересно.

У Стасика родители интеллигентные, оба инженеры, любят хорошие книги, ходят в театр, слушают магнитофонные записи Высоцкого, держатся просто, принимают меня тепло, берут с собой на настоящую рыбалку — едем на электричке, с палаткой. Я стараюсь при них больше слушать, меньше говорить, боясь попасть впросак, и только улыбаюсь. Я — как та собака, что смотрит умными глазами и, кажется, все понимает, но сказать ничего не может. Впервые в жизни ощущаю узость собственного кругозора — Мишин порадовался бы, услышав такое признание, ведь это было его целью, меня уесть.

Стасика же ему переболтать сложно. То, что язык у Паляныцько подвешен хорошо, вынуждены признать даже учителя в школе, которые его не любят, — учиться не хочет и себе на уме. (Томик Мопассана вкупе с тарелкой семечек и вправду Стасика притягивают сильнее, нежели физика и математика).

В девятый класс его все же перевели, из школы не выпихнули, хотя поволноваться родителей заставили. Да и не только родителей, самого Стасика тоже — в трудовом лагере. Едва оттуда не турнули, а вылететь из лагеря автоматически означало бы поставить крест на переводе в девятый класс. Отправился бы в ПТУ — профессионально-техническое училище, в простонародье — «Помогите тупице устроиться». Хотя провинность его была не столь велика — всего-то сгонял в самоволку в город на паровозике. Я тоже гонял, но не попался, а Стасику не повезло. Другие не такое вытворяли и ничего. Женька Щукин, например, пил яблочное вино, использовал своего «мальчика для битья» Кису по назначению сверх меры, ему было все по фигу, в девятый класс он и не собирался. Скорешился с деревенскими пацанами, гульбанил с ними. Мы со Стасиком и другие скромники лишь смотрели со стороны, как развлекается в колхозе наш «авангард».

Стасик потихоньку нащупывает дорожку к своему пьедесталу, на который потом взберется. Лена Углова и несколько хороших шуток, удачно сказанных в классе, уже явились заявкой на победу. Наши девочки обратили на Стасика Паляныцько внимание — остроумный мальчик! И, что удивительно, даже одна из тех самых-самых, которые ходили в коротких юбках, прикрываясь портфелями, — Лариса Печенкина.

У меня дух захватывает, когда Стасик в новом модняцком пиджаке, слегка великоватом ему в плечах, отправляется гулять с самой Печенкиной! На него точит зуб ее прежний ухажер, местный бандюган, который ниже ее ростом, увлечение становится стремным, но за Стасика вступается Женька Щукин, и бандюган его не трогает.

Стасик знакомит Ларису с родителями, она им нравится: красивая, культурная, спокойная. История закончилась… ничем. Прогулками и интеллигентными разговорами. Я полагаю, ему не столько нравилась Печенкина, сколько будоражило кровь, на что он замахнулся. Однако когда настал момент перейти от слов к делу, просто струсил. Это случилось в походе, в палатке. Вероятно, Печенкина, девушка, скорее всего, в определенном смысле уже раскрепощенная, сочла его ребенком, либо просто обиделась. В дальнейшем Печенкина была спущена на тормозах, поскольку Стасик сам не знал, как вернуть отношения, пошедшие на спад. В моих же глазах его незнание выглядело как проявление характера. Сумел отказаться от самой Печенкиной!

К этому времени я по собственной инициативе прочитал «Героя нашего времени» (прежде, на уроках, лишь «проходил») и пришел в восторг от господина Печорина! Потом был Жюльен Соррель из «Красного и черного» Стендаля, а в кино — актер Олег Даль в роли советского разведчика в фильме «Вариант «Омега»… Меня привлек тип мужчины со сложной душой, умеющего понимать тонкие материи, ценить прекрасное, тяготящегося окружающей пошлостью, при этом отнюдь не слабака. Он живет своим умом, по своей логике и умеет побеждать, в том числе и женщин, не быть от них зависимым, того хуже — ими отвергнутым… как я. Одним из таких героев, как я для себя открыл, является и мой лучший друг — Стасик Паляныцько. Я был просто влюблен в него. Хотел быть на него похожим.

К моему несчастью, еще одним человеком, обратившим на Стасика внимание, была Ира Ершова. Она сама подкатила к нам. Гуляли всем классом по городу после последнего звонка. Мы вообще в то время много гуляли, встречались, общались. Атмосфера была волнительная — ожидание грядущих перемен. Скоро все разъедутся, кто куда, поступать в вузы.

Ершова втиснулась между нами, взяла обоих под руку и сказала:

— Мальчишки! Вы такие хорошие! Давайте дружить.

— Против кого? — уточнил Стасик. Наши девушки, те, которые самые-самые, включая Печенкину, Ершову отнюдь не жаловали — уж больно манерничала. Ира надрывно захохотала. В отличие от меня, Стасик Ершовой не боялся. У них пошел разговор о произведениях из журнала «Юность», про поэта Евтушенко, про кино… Я лишь улыбался, по своему обыкновению, и помалкивал. В отношении Ершовой главной моей целью теперь было доказать всем, что она мне безразлична, — доказать ей самой, Стасику и, главное, себе. Стыдно было вспоминать, что так подставился, позволил себя отвергнуть. Страшно было дать хотя бы малейший повод думать, будто что-то еще к ней испытываю. Слишком часто повторял, что она мне по фигу. Стасик нашел мое слабое место:

— Ты притворяешься, что она тебе по фигу, — сказал.

— Ни хрена! — опроверг я чересчур горячо.

— Ершова — дура, — сказал Стасик.

— Все бабы — дуры, — охотно согласился с ним. Я же недавно прочитал «Героя нашего времени»! А Ершова, если и не дура, так Стасик ее обязательно выставит таковой. Зная своего друга, я в этом нисколько не сомневался. А она сама виновата: начиталась французских романов, влюбилась в интриги и острое слово. В лице Стасика нашла героя романа. В том, что мы с Ершовой в данном случае похожи, себе признаваться не хотелось. Ее мама, преподаватель университета, по-своему оценила увлечение дочки: «Паляныцько — это кошмар!» Кажется, лишь добавила ему веса в дочерних глазах, хоть в иных случаях дочка к маминым словам прислушивалась. Опальный герой еще интереснее, чем просто герой.

Видя, как Стасик прямо у меня на виду без стеснения побеждает мою Ершову, бьет ее словами, а она от него терпит любую гадость, почитая за остроумие, я вынужден радоваться и чуть ли не аплодировать ему, поскольку являюсь заложником собственных слов. Мне же все по фигу! А он то ли не понимает, что причиняет мне боль, то ли отлично понимает, но его и это возбуждает тоже. Однако мое восхищение другом сильнее любых обид, которые приходится терпеть от него. Ощущение собственной наивности (необразованности) надолго застревает в душе, но я его вытесняю из сознания. Подменяю местоимение «Я» местоимением «Мы» («Мы со Стасиком»). Мы со Стасиком веселые, остроумные, над всеми смеемся, у нас — приключения! На самом деле приключения — у Стасика. Во дворе — с Угловой, потом в классе — с Печенкиной, дальше будут другие. Да он еще привирает. Я горжусь им. Я вдохновлен собственным пониманием красоты в людях. У самого же — наивные историйки. Хочу, чтобы они выглядели в духе «нас со Стасиком», и в таком ключе рассказываю ему о них, в душе понимая, что это не так. Выдаю желаемое за действительное, в том себе не признаваясь.

Вскоре родители Стасика возвращаются на историческую родину, в Одессу, и сам он — туда же. Собирается поступать в папин институт, где протекция имеется, оставив здесь, в Горьком, столь расстроенных его отъездом друзей — меня и Ершову, а я теперь должен «дружить» с Ершовой один. На пару со Стасиком было все же легче. Что говорить Ершовой при встречах о себе, понятия не имею. Да я ей, слава богу, и не слишком интересен. Ей больше нравится самой рассказывать — о себе, о своих поклонниках из числа маминых студентов. При этом вслед за мамой, она всех делит на людей «нашего» и «не нашего» круга. Меня она, кажется, тоже причисляет к своей свите. Надумала там себе чего-то, отвела мне какую-то роль. Этими «дружескими» прогулками я тягощусь, чувствую себя всякий раз не в своей тарелке, но что поделаешь? Назвался груздем, полезай в кузов раз за разом. Мы же друзья! Стать другом женщине, которая тебя отвергла как мужчину, что может быть унизительнее? Надо было сразу ее убить.

Схожусь ближе с Мишиным. Готовимся поступать в один институт, вместе учим билеты, решаем задачи. Перекур на балконе — строго по часам. Мишин пунктуален до занудства. Приходится попутно осваивать новую для себя науку — дипломатию. Сглаживать углы, не реагировать на резкие и прямые суждения упрямого Мишина, не отвечать ему в том же духе, уступать. И, удивительная вещь, «дипломатия» приносит плоды — Мишин перестает меня «бодать», делается мягче. С ним становится возможным нормально общаться, и уже реже хочется его прикончить, нежели на «заседаниях» «шахматного клуба».

Мишин молодец все-таки. Отчасти мне его жалко — один в поле воин. В отличие от меня, не занимался ни с какими репетиторами. Я — по физике. Математичка Гульнара у нас итак была — супер, правда характером — монстр, но, наверное, иначе не бывает. Никто над Тарасом не стоит, в попу не дует, не создает особые условия. Все сам, сам. Правда, и чести будет больше, коли поступит. Смог ли я бы так, без маминого нацеливания, не уверен.

Почему я выбрал технический вуз, Институт инженеров водного транспорта, сам не знаю. Интерес к технике исчерпал, кажется, еще на стадии детских конструкторов, которые дарил мне крестный, начальник моего отца в редакции и его близкий друг. Такие конструкторы еще достать надо было! Сосед Рома, сын дяди Жоры, четырьмя годами раньше сумел поступить в этот институт. Проходной балл там не слишком высок был — сумел набрать, хоть звезд с неба в школе не хватал, учился на «три» и «четыре». Я все же — на «четыре» и «пять». Ну, и Мишин сюда нацелился, и еще один наш одноклассник. Я — за компанию с ними, можно сказать. Иначе — в армию. Я не сильно ее боялся, армии, ведь совсем от нее все равно не отвертеться — только отсрочку на пять лет получить, но проникся маминым убеждением, что нужно получить высшее образование, и отнесся к подготовке серьезно.

В итоге подарил своей маме самый большой в ее жизни праздник, после моего рождения, вероятно, — она плакала от счастья! Сам тоже был удовлетворен, конечно, узнав о том, что зачислен, но, куда более спокоен, нежели моя мама. Это, вне всякого сомнения, была больше ее заслуженная победа, нежели моя.

А вот Мишину не повезло — полбала не хватило. Тем более обидно, что он помог мне на экзамене по математике, — нашел ошибку в решении тригонометрического уравнения. Я сам никак не мог, глаз намылился, как у утомленного разведчика, если вспомнить Володю Шарапова. И третий наш друг тоже чуток не дотянул. К огорчению друзей, в этот год необычайно много народа в абитуриенты после рабфака поперло, а тем лишь бы на тройки сдать. Еще — медалисты. В результате, для всех прочих, кто шел на общих основаниях, конкурс оказался весьма высок. Однако выяснилось, отчаиваться рано друзьям — их взяли кандидатами в студенты! Прежде мы и не слышали про такой «институт» — кандидатов. Их гоняли по хозработам и прозвали рысаками. После первой же сессии часть рабфака благополучно отсеялось, не потянув, и наших «рысаков», Тараса и Боба, зачислили в студенты по-настоящему.

Боб — это Боря Конников. Как и я — с первого по десятый в одной школе, соль класса, можно сказать. Он долго был добродушным толстяком, которого «жали на масло» — втиснув в угол толпой, давили, он хохотал. Учился хорошо. К восьмому Боб постройнел, возмужал, учиться стал хуже, дал кое-кому в морду из тех, кто жал его на масло, избавился от комплексов, освоил игру на гитаре, у него обнаружился прекрасный голос. Ни дать, ни взять — Элвис Пресли (Боря на него и внешне был похож). Одноклассницы пищали. В спортивном лагере Боб наставлял нас с Кобзевым, каким образом следует вызывать у себя эякуляцию. Я по скромности остался сторонним наблюдателем на практическом занятии, а Кобзев принял живейшее участие.

С Бобом мы подружились в десятом, что я, несомненно, считал честью для себя — сойтись со звездой класса. Сомневался, дотягиваю ли, чтобы Боб вправду, серьезно, считал меня своим другом? Тарас над Бобом посмеивался, называл Бобочкой, и говорил, что Бобочка — простой, как батон за пятнадцать копеек. Это из-за Бобочкиного бесхитростного нахальства.

Мы со Стасиком к окончанию школы в росте подтянулись. На выпускном я счел своим долгом пригласить на медленный танец каждую одноклассницу. Туфли, правда, на каблуке надел, на всякий случай — как раз в моду вошли. Даже Женя Башмачникова не казалась уже такой высокой…

Первого сентября учеба в вузе, едва начавшись, тут же и кончилась — отправились на картошку. Кроме рысаков, в том числе Тараса и Бобочки. Кандидаты остались «трубить» при институте. В итоге в новом, только складывающемся, студенческом коллективе на картофельном поле я оказался один, без старых друзей. Стал присматриваться к новым лицам, своим однокурсникам.

В центровые сразу выдвинулись Князевы, братья-близнецы. У них папа в нашем институте преподавал. Сила и обаяние — море обаяния! — с легким бандитским налетом. Ни дать, ни взять, Жан-Поль Бельмондо, помноженный на два, и Петр Алейников в одном лице. То есть, в двух лицах. Оба бывшие гимнасты, потом карате занимались. После фильма «Пираты ХХ века» народ с ума сошел. Еще несколько вчерашних абитуриентов, выглядящих взрослыми дядями, составили окружение Князевых. Некоторые — после армии. Рабфак тот же. Я почувствовал себя на обочине.

На «обочине», впрочем, тоже есть жизнь. Сперва больше общался с одним шумным холериком (имея в виду его характер, а не заболевание, боже упаси!), типичным «крикуном». Красивый такой, кудрявый, жутко общительный, всем приятель. Но, он быстро утомлял. С другим — длинным молчуном Гошей, получившим прозвище «Кран» — стали вместе ходить по вечерам до девочек, новоявленных однокурсниц.

Мы, пацаны, все вместе жили в школе, прямо в классе, из которого вынесли парты и втащили туда кровати с панцирными сетками. Лежа в постели дымили, окурки втыкали под кровать, между половиц. Когда сигареты кончились, и деньги — тоже, стали потрошить свои бычки и сворачивать козьи ножки. Я в этом весьма преуспел! Девчонок, тех по домам расселили. У нас, в школе, они лишь на танцы собирались по вечерам.

Я все присматривался, может, какая понравится? — но нет. Самых смазливых сразу разобрали Князевы и прочие центровые, с ними не посоревнуешься.

— Они все принимают за чистую монету! — услышал я, как посмеивается один из центровых над той, которую провожает после танцев. Делалось еще обиднее за себя, — кто-то может просто поиграться с красивой девчонкой, какая на меня здесь и не взглянет. Каждая из тех, что остались «не разобраны», чем-то недотягивала в моих глазах. Огненную воду я по-прежнему не употреблял, в отличие от центровых, хотелось романтики.

Я старался быть остроумным в духе «нас со Стасиком». Пытался копировать его манеры, интонацию голоса, иронию, не понимая на самом деле, откуда ноги растут в его шутках. Сам себе пародист! Жалкое, романтическое создание — Паша Уремин.

Готовясь с Мишином к вступительным экзаменам, я прочитал, наконец-то, «Двенадцать стульев» и «Золотого теленка» — потрафил Тарасу. Слушая мой хохот, доносящийся из сортира, он удовлетворенно посмеивался. Книги настолько впечатлили, что попробовал сам сочинить что-то веселое, в духе Ильфа и Петрова. Один рассказ написал про Стасика, другой — про Ершову. Стасик, тоже романтик на свой манер, сохранил эти произведения в своем архиве, я же впоследствии всякий раз, как он вспоминал о них, просил выбросить на фиг.

Стасик пишет письма из Одессы. Ершовой тоже. Он — студент! В отличие от нас, их там посылали не на картошку, а на виноград. Интересно живет, ввязывается в приключения, и конечно, находится не на обочине, как я для себя свое место определил, а в самой что ни на есть гуще событий. Что его слова надо делить надвое (это как минимум), такая мысль мне в голову не приходит. Сам я в ответных письмах также пытаюсь что-то выжать из своих институтских впечатлений, пребывая в убеждении, что это все бледнеет в сравнении с жизнью друга — настоящей, не то, что у меня. Я жутко скучаю по нему и с нетерпением жду встречи. Стасик обещает прилететь в Горький при первой возможности.

Когда это случается, подливает еще масла в огонь. У него появилась наставница, соседка — живут в одном дворике, она старше его, «центровая телка», дает ненавязчивые советы, как себя вести с девушками. Вроде как приобрел с ней свой первый опыт… Впоследствии выяснилось, что Стасик брехал, как не знаю кто, я же слушал его развесив уши. Нет, что-то там все же было, но — так, ерунда… Потом он закрутил романтическую историю с однокурсницей, я принимал отчеты из Одессы. Еще, обзавелся корешем из группы, вместе ходят пить пиво в «Гамбринус» и на всякие «мадапаламы» (ткань здесь не причем, так прозвали пирушки).

— Вы со Стасиком пишете письма, как настоящие писатели! — говорит мне комплимент Ершова при встрече. Он ей цитировал некоторые выдержки из моих писем, желая сказать обо мне лестные слова, — достойный друг!

В институте у меня — серая, скучная жизнь. Тарас оказался в другой группе, в своей я близко общаюсь лишь с Бобом. Ни с кем из однокурсников не сдружился, в общагу, туда, где настоящая жизнь, не хожу. Раз погонял с общагой в футбол, понял, что футболист из меня, на фоне других, никудышный, на этом все закончилось.

На лекциях, записывая материал, часто делаю это автоматически, в мыслях отвлекаясь от темы за наблюдением лиц. Среди однокурсников есть интересные, красивые люди. Не только братья Князевы, и другие. Да почти каждый чем-то интересен. Девушки — само собой, но речь не о внешности. Вижу чужую красоту, наверное, лучше, чем сами ее обладатели, но, к несчастью, не наблюдаю никакой в себе.

Первый курс отучился ни шатко ни валко. Летняя практика на Заводе коробок скоростей наводит на меня ужасающую скуку. Страдаю, намазывая агрегат белой эмульсией, чтобы наложить на него паронитовую прокладку и прикрутить поверх болтами крышку лючка. Такова операция на конвейере. Облегчение наступает, лишь когда удается о чем-то задуматься, унестись в мыслях далеко-далеко от промышленного производства. А дома, по возвращении со смены, как назло, делать нечего. Все дворовые «крикуны» разъехались, кто куда. Я валяюсь в оцепенении, словно осенняя муха, на диване. Как-то раз рука, безвольно опустившаяся на пол, нащупывает под диваном стопку журналов. Не то, чтобы рука моя стала неестественно длинной от тяжелых заготовок на заводе, просто журналы лежали недалеко. Вытащил на свет одно издание, прочитал на обложке название: «Здоровье». «Нет, это мне читать еще рано», — решил и дотянулся до другой стопки. Это был любимый мамин «Советский экран».

Я никогда не страдал киноманией, фигней — случалось, однако задевало, если Стасик или Тарас начинали щеголять знанием имен актеров, и в каких фильмах те снимались. Поскольку делать было решительно нечего, подумал, вот хороший повод пополнить, наконец, свой культурный багаж… Выяснилось, что у меня тоже давно есть свои любимые актеры, только я этого не знал. Так что ничем я, Паша Уремин, не хуже этих доморощенных интеллектуалов — Тараса и Стасика. За месяц так вырасту над собой — родная мама не узнает! Знал бы я наперед, чем это закончится…

Дома, после того, как нашел себе занятие, жить стало полегче. А вот на работе — по-прежнему мрак. Единственная отрада — теперь, когда за монотонным делом я, начитавшись дома «Советского экрана», задумывался, то «смотрел кино», «видел» лица актеров. Вот у кого увлекательная работа, интересная жизнь! Пока что я еще никак не пытался связать то, что взволновало, с собой. Но, в какой-то момент вдруг задал себе вопрос: «А я бы так смог?» И этот простой, казалось бы, вопрос, перевернул всю мою жизнь. Конечно, смог бы! Обязательно смог! И… смогу!!! Ведь вот оно, мое призвание — заниматься искусством! Ну, какой я на хрен технарь?!!

С недоумением смотрел я на очередную, подползающую на конвейерной ленте, коробку передач. Такую же недоделанную, как вся моя предыдущая жизнь. «Нет, отныне все пойдет по-другому!» — решил.

Казалось бы, озарение мое было ничуть не лучше заявки на высшее техническое образование. Там я хотел стать инженером-механиком, в жизни не разобравшим своими руками хотя бы велосипедной втулки. Тут надумал стать артистом, никогда прежде не занимаясь в художественной самодеятельности, не считая маминого зайчика, водившего хороводы в детском саду вокруг елочки, да роли бойца в школьном спектакле по бессмертному творению генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева «Малая земля». Однако меня это ничуть не смущало. Ведь я открыл в себе не склонность плясать вприсядку, а драматический талант. «Быть или не быть? — вот в чем вопрос».

Демоны расходились не на шутку. Однако вместе с безумной смелостью мечты подал голос здравый смысл. Я решил бросаться к цели, очертя программу подготовки, но не голову.

Закончилась практика на заводе, прошло лето, началась учеба на втором курсе. Я не только не охладел к своей мечте, а напротив, еще больше окреп в желании осуществить ее. Я вовсе не собирался бросать технический вуз, чтобы поступить в театральный. Мама напрасно глотала валидол. Такую идею реализовать можно было лишь наполовину. То есть, бросить-то я смогу легко, а вот поступить — вряд ли. Безумная мечта орала в ухо, что во ВГИКе или в ГИТИСе меня сразу признают за своего, как Буратино в театре Карабаса-Барабаса. А здравый смысл с иронией спрашивал: «Такой большой, а в сказки веришь?» Я хотел быть не только талантливым, но и умным. Поймать журавля, но прежде синицы из рук не выпускать, черта с два!

Я настроился на долгую дорогу к своей цели. И сама она приобретала у меня все более широкие очертания. Все-таки актер — профессия зависимая. Вернее сразу думать о режиссуре. Да и лучший сценарий я, конечно, тоже напишу сам. Стало быть, все начинается с литературы!

Кстати, у меня всегда легко, как дыхание, получались школьные сочинения. Особенно — на вольные темы. Там, где не нужно было вспоминать, в какой мере Наташа Ростова являлась провозвестницей Великой Октябрьской Социалистической революции.

Для меня началась новая жизнь. Бешено читал художественную литературу. В основном — классику. Часами драл глотку под гитару — вдруг пригодится? Учил какие-то стихи. И чем больше готовился к новой, яркой жизни, тем более ощущал себя белой вороной в стенах технического вуза среди людей, которые не притворялись будущими инженерами, а реально хотели ими стать. Я же свое получаемое высшее техническое образование считал лишь одной из граней будущего художника, в самом широком смысле этого слова. Вот так, ни больше, ни меньше.

К сожалению, невозможно гореть ежечасно. Как только мечта утихала на какое-то время, впадал в черную тоску от того, что приходится заниматься не своим делом. Жить по принципу строителя коммунизма: терпеть временные трудности ради светлого будущего. Еще страшнее были сомнения. Вдруг все, что себе надумал, — бред сивой кобылы?! Ничего не получится на самом деле? Может, стоит оглянуться по сторонам? Вокруг не такие как я, — счастливые люди. Они бухают на дачах, закручивают романы, коллективно лепят курсовые работы в общаге. Веселуха! Но, я же не спорю, что это здорово. Я тоже готов участвовать. Только мне этого мало, мало, мало!!! Я должен реализовать себя, черт возьми! Ради этого стоит жить.

Делиться своей мечтой со всеми подряд я остерегаюсь. Людей смешить! Не поймут. Только с самыми близкими.

Однако Стасик тоже не понял. Ему нравились лишь свои собственные «блестящие» проекты. На мое признание он сделал очень умное лицо и изрек:

— Хм! Поступить в серьезный технический вуз и после этого идти в артисты?

Чья бы корова мычала! Свой-то «серьезный технический вуз», как выяснилось, он бросил и готовился теперь к тому, что вот-вот загребут в армию, и в Горький прилетел, чтобы красиво об этом сообщить. Дескать, большого желания учиться не имеет, тянуть на тройки мог бы, но не хочет. Решил подумать обо всем, а пока отслужить в армии. Спектакль удался. Он купил бутылку вина, Ершова рыдала. Я тоже искренне верил, что институт Стасик оставил по собственному желанию, а не вытурили за неуспеваемость, переживал за друга, гордился его смелым решением и думал, что сам бы так не смог.

Вскоре он уже подавал весточку из учебки где-то на Украине, их там заставляли много бегать, затем отправился служить в Казахстан. Степь, зимой — мороз, летом — жара, суровый быт, мало воды, полигон, стрельбы. Правда, оттягивается в командировках. При движении по железной дороге, с корешами что-нибудь «заимствуют» на стоянках из соседних составов, где — арбузы, где — вино. Всем пишет письма, взращивая в наших умах образ героя. Я тоже пишу, пишу, пишу. Кухня утопает в клубах табачного дыма, бедная мама терпит. Перед отправкой в конверт закладываю хорошую сигаретку, сплющив ее в толстой книге, — кусочек солдатского счастья для друга.

Для себя то и дело начинаю писать какие-то произведения, где главный герой стойко переносит превратности судьбы. Пытаюсь подражать Ремарку, которым увлечен. Произведения остаются неоконченными.

В институте — скучная учеба, как-то ее тяну. При любом удобном случае прогуливаю, ругаю себя всякий раз: «Это только сегодня. Чуток отдохну и с новыми силами…» Книга, гитара и одиночество — мои лучшие друзья.

Боб тоже учится через силу. У него другая беда — девушки мешают. Вечно в кого-то влюблен. Тарасу повезло — попал в веселую группу. Однокурсница по имени Света Благова сделалась ее центром, собираются у нее на даче всем кагалом. Некоторые студенты из нашей группы примыкают к ним, и я в том числе, благодаря Тарасу, естественно. Кажется, на Свету он посматривает нежнее, чем просто как на однокурсницу. Я ощущаю себя чужим на этом празднике жизни, но другого все равно ничего нет, приходится веселиться через силу. Каждый раз по окончании празднества, оставаясь один, испытываю облегчение от того, что можно с лица «стереть» улыбку и расслабиться.

Группа братьев Князевых, слыхать, еще громче гремит своим разгуляем. Там пьют больше, и моральные каноны наверняка трещат по швам — почему-то я в этом уверен. У Светы Благовой на даче всегда все очень прилично, никто не ругается матом, даже осуществляя непреднамеренно скоростной спуск со второго этажа на первый. Лестница там очень крутая, каждый на ней отметился. Многие — не единожды. И никогда никто ничего себе не позволяет произнести вслух в момент приземления. Ржач стоит такой, что дом трясется!

Боб находит себе нежное создание по имени Лариса на аптечной базе, где мы подрабатываем летом, и бросает все прежние увлечения.

— Ну, ты шустрый парень! — говорю я ему, увидев впервые рядом с «созданием». По собственному последующему признанию Боба, именно мои слова заставили его на девушку взглянуть по-новому. То есть, это я во всем виноват. В результате оказываюсь свидетелем на его свадьбе, но это позже. А пока развивающийся роман Боба сильно мешает его учебе, и он начинает обрабатывать нашего декана, чтобы получить академический отпуск. Я наблюдаю его усердие с сочувствием, поскольку себя считаю все же способным одолеть теорию механизмов и машин, с ее сложными чертежами, что стали для Бобочки камнем преткновения. Но, однажды вдруг соображаю, ведь «академ» — это отличная возможность отдохнуть от серости, заняться на полную катушку творческими начинаниями (книги, кино, гитара…) Да и остаться без Боба в группе будет грустно. Я присоединяюсь к нему на последнем этапе. Декан, видимо, решил, одного потенциального «академика» вести на утверждение к ректору, или двоих, не столь важно, в итоге мне, можно сказать, даром достался плод Бобочкиного долгого труда по обхаживанию декана. Правда, поволноваться пришлось.

— Петр Александрович, а если ректор не утвердит? — робко спрашиваю я декана уже на пути к ректорскому кабинету.

— Тогда — отчисление, — говорит декан. «Не перемудрил ли я?» — пронзает мозг запоздалая мысль.

К счастью, вузу требуется рабочая сила на строящийся новый корпус, поэтому ректор — отец родной! — к нам, неуспевающим, благожелателен. Прямиком в отдел кадров для трудоустройства направляемся с Бобом из ректорского кабинета, получив статус «академиков». Счастливы до соплей!

К удивлению и радости, нас определили вовсе не в «строители», а в грузчики при отделе снабжения. Институтский гараж — это же совсем другое дело, нежели таскать носилки, заполненные строительным мусором, на пару с каким-нибудь дебелым меланхоликом, который спит на ходу. Тут настоящая жизнь! Грузовики, поездки, базы, шоферской коллектив, где нас радушно приняли, портвешок по вечерам, шахматы. Сам ректор, а также проректор по АХЧ (административно-хозяйственной части) — небожители для других — вот они, рядом, живые люди, их можно видеть, слушать их разговоры, или разговоры о них. Работа для меня — это тоже скучно, но, все-таки веселее, чем учеба. К тому же денежку зарабатываем. Помимо основных обязанностей и соответствующей зарплаты, нас с Бобом то и дело просят «товарищи ученые, доценты с кандидатами» помочь. Кому холодильник погрузить, кому шкаф перевезти. И платят! Мы довольны.

Меняю внешность — силюсь отпустить бороду, и, похоже, мне идет.

— Во! — воскликнул Боб, подняв кверху большой палец, когда впервые увидел таким небритым. А раньше как-то признался:

— Не могу представить тебя в постели. Извини, конечно…

— Еще не хватало! — отшутился я. — Лучше Лариску представляй, а то нехорошо думать о тебе стану.

Но сделалось обидно, что так молодо выгляжу.

Я обращаю внимание на девушек, что таскают тот самый строительный мусор со строящегося корпуса. Одна из них, на которую в общем-то и посматриваю, кажется, отвечает мне взаимностью. Глаза у нее цвета морской волны. А на дворе наступило лето, стоит прекрасная погода, ее зовут Света, а моего кореша — Серега Рыжий (это не фамилия). Боб к этому времени уже уволился, пропустил самое интересное. Идем с девушками на пляж после работы. Света пригласила еще сестру. Затем едем к Рыжему (у него предки свалили на дачу). Мне нравится Света, но еще больше мне нравится играть в Печорина. Я сперва оказываю знаки внимания ее сестре, которая на самом деле ничуть не зацепила, и только потом переключаюсь на Свету, та ведется. Горжусь собой как психологом. Рыжий, правда, недоволен, — не понимает моей «политики». Ему было все равно, кого из сестер клеить, но кого-то надо. Он почти охмурил Свету, как полагал, а тут я забрал ее себе. Что за бардак?.. Конечно, он не понимает! Мне игра важнее, чем кого-то потискать! Мной не похоть движет, а желание победы в игре! (Странное, странное существо — Паша Уремин, начитавшееся «Героя нашего времени»). Но, Свету отдавать Рыжему я не собирался.

У нас со Светой начинается роман. Выглядит это так — бутылка вина, распитая под деревами на Волжской набережной (я же грузчик, деньги есть!), сигареты, обжиманцы до полуночи, домой — на такси. У Боба имеется пустая квартира, и однажды он по-дружески отдает мне ключи. В самый ответственный момент, когда я, после двух выпитых бутылок «Шампанского», пытаюсь освободить Свету от лишней, на мой взгляд, одежды, она привлекает мое внимание к надписи на пряжке узкого ремешка ее светлых брюк. Там написано: «Stop». В общем, потерять свою невинность с ней не получилось! Поскольку большую часть «Шампанского» освоил я один, иду блевать в Бобочкин сортир от огорчения. Вскоре Света куда-то уезжает из города, и я остаюсь без пары. Зря только вел дневник, описывая свой с ней роман, — никакого победного финала не получилось. Печорин, твою мать!

Мирное лето внезапно взрывает жуткая весть: Женька Щукин погиб в Афганистане! Я время от времени его мать встречал на улице, спрашивал, как он там, отвечала: «Воюет. Песни поет друзьям. На баяне играет…» Казалось, так и будет. Год отслужил уже и вот…

Мы, бывшие его одноклассники, собираемся притихшие. Народом заполнена вся улица — никогда такого не видел. Сколько же людей его знали! Огромная колонна так и идет пешком до кладбища. Хоронят с воинскими почестями, с прощальным салютом.

Мне на ум приходит мысль, что Щукин мучил кошек, бил ни за что Кису, и это доставляло ему удовольствие. Бог все видит?.. Я быстрее гоню эту мысль, ведь теперь следует вспоминать лишь хорошее. Щукин рано обзавелся дурными привычками, начал курить, случалось — выпивал, но при этом и тренировался на турнике, дрался, любил девок и дразнил меня, девственника, своими победами, словом — жил полной жизнью. Что это, когда человек себя не экономит, — предчувствие скорого ухода? Или, наоборот, именно образ жизни привел его к такому итогу? В военкомате видят же, кто боевой и сможет воевать, а кто в штаны наложит после первого выстрела. Кто ответит? «Образно говоря, Щукин прошел в жизни по главной улице с оркестром, — думал я. — А теперь его по этой улице пронесли». Глядя на тех бедовых парней, что провожали его в последний путь, я не рискнул бы назвать себя равным ему товарищем, то есть встать в их ряды.

— Давайте помянем Женьку между своими, — предлагает Ольга Селезнева. Говорит как-то совсем по-взрослому, как я бы не сумел. Они со Щукиным встречались не только в классе, но и на улице, я знаю. Казалось, что эти наши девушки — Печенкина, Селезнева, еще некоторые, будут всегда выглядеть старше, хотя по возрасту — ровесницы. Однако в этот день, пусть еще робко, но пытаюсь встать с ними вровень.

Допоздна пьем и рвем душу воспоминаниями. Из сквера перемещаемся домой к Печенкиной. Курим с Селезневой на балконе. Оба без слов понимаем наше с ней особое право поминать сейчас Щукина, поскольку в свое время были ему ближе всех. Рядом стоит звезда класса Валька Ратникова, никогда на самом деле специально не стяжавшая себе подобной славы.

Когда фигуристая Ратникова с вьющимися на висках локонами, вызвавшими неодобрение пожилой учительницы русского языка («А они сами вьются!» — защищалась Валентина), появилась в нашем классе — в восьмом, если не ошибаюсь, то сразу влюбила в себя Боба Конникова и Гошу Терновского. Они соперничали за нее. Даже на самбо оба записались, в школьную секцию, чтобы отсекать от девушки иных претендентов. Там их обоих бросал через бедро на маты Тарас Мишин, записавшийся еще раньше, но Валентина здесь была не причем. Меж собой Боб и Гоша договорились соперничать честно — пусть Ратникова сама выберет достойного. Однако Ратникова мыслями была на стороне. Спортсменка, и друзья все из спорта. Некоторым в классе, правда, показалось, что Боб близок к победе, но не сложилось. А мужественный, сильный, при этом до мозга костей интеллигентный Гоша Терновский после восьмого класса перевелся в школу для вундеркиндов, и неизвестно по какой больше причине, — готовиться к поступлению в университет, или чтобы Ратникову не видеть. Правда, на школьные вечера все равно к нам приходил. Стали традицией посиделки возле Гошиного подъезда. Естественно — при живейшем участии самого «хозяина», появлявшегося с неизменной беломориной в зубах.

Папиросы он стрелял у отца. Квартира Терновских насквозь пропахла табачным дымом. Курить там было принято, где заблагорассудится. Терновский-старший когда-то закончил наш, водный, институт. Предлагал мне, кстати, помочь с теорией механизмов и машин, но я с благодарностью отказался — нацелился в «академ» уже. Гошин отец был заядлым автомобилистом, и сам Гоша с детства за рулем. Сперва на мотоцикле, затем — на отцовских «Жигулях». Вызывало уважение, насколько он технически подкован. На мотоцикле катал меня к своей подружке, на которой впоследствии, много позже, с отчаянья женился, в другой конец города — вместе покурить. До того мы с ним на пару бегали на стадионе — занимались спортом, не заморачиваясь, насколько физкультура сочетается с табакокурением. Мать у Гоши — врач. Когда Гошина молодая жена после рождения первенца попыталась предъявить свекрови претензию, что Терновский-старший дома много дымит, вредно для ребенка, Гошина мама, тетя Нина, ответила:

— Ничего. Мои выросли, и твой вырастет.

Старший брат Гоши стал военным. Сам Гоша в итоге поступил на радиофак, в университет. Однако и там, на своем радиофаке, невезучий Гоша, рыцарь печального образа, жгучий брюнет с грустными глазами и выбритыми до синевы щеками, способный запросто набить морду любому жлобу, но не умеющий побеждать женщин, умудрился найти «альтернативу» Ратниковой — такую же безответную любовь. Из-за нее сильно увлекся психологией, подключил меня, но чем я мог ему помочь? Отнести букет зазнобе от его имени с остроумной легендой, почему не он сам…

Понятно, что вечером после похорон Щукина мы, его бывшие одноклассники, допоздна не хотели расставаться не затем лишь, чтобы дольше горевать. Спасибо Женьке — собрал вместе. Атмосфера создалась особенная.

Несколько дней спустя, когда я вечером маялся от скуки, в дверь вдруг позвонили. На пороге увидел… Ратникову — вот так сюрприз! Но, главное, кто был с ней! Таня Дудочкина! Нисколько не сомневался, что все происходящее — как бы в продолжение того вечера, только уже без трагической подоплеки.

— К вам можно? — улыбнулась Валентина.

— Нужно! — воскликнул я. — Проходите! — сделал приглашающий жест и принялся ухаживать за гостьями. Что-что, а быть радушным хозяином я от своей мамы научился. Мама всегда привечала всех моих друзей-приятелей. «Крикуны» признавали, у меня хорошая мама. Я же считал — лучшая! (С тех пор прошло много лет, я и сейчас так считаю).

В школе Дудочкина была отличницей, но все же не конченной. В каждом из наших «настоящих» отличников имелось нечто, вызывавшее улыбку сочувствия. Женя Башмачникова — верста коломенская, Миша Валоконов — наоборот, метр с кепкой, и очкарик. Лена Трофимова — пухленькая «булочка». Каждый по своему комплексовал, надо полагать, и в учебу ударялся от того еще, что не находил своего места в развеселой компании. Дудочкина была не такая — «нормальная». Яркая, живая, общительная. Секретарь комитета комсомола школы, между прочим, в десятом классе! (Я, кстати, был комсоргом класса. Это наша классная руководительница так «пошутила»). Золотую медаль Дудочкиной все же немножко «подарили», одноклассники это понимали. За комсомольскую работу в том числе, вероятно. Но, ей-то что до пересудов, если мыслить прагматически? Медаль нужна не перед классом красоваться, а при поступлении в вуз, чтобы сдавать всего один экзамен.

Однако, как говорили в детстве, жильда на правду вышла. В свой медицинский с первого раза Дудочкина не поступила. Мне лично было жаль это услышать. Училась она, во всяком случае, лучше нас с Тарасом и Бобом. Мы поступили, а Дудочкина — нет! Пятерку получить на первом экзамене ей не удалось, пришлось сдавать и остальные, уже на общих основаниях. Баллов не хватило. В медицинский и вправду всегда было сложно поступить. Год потеряла, спустилась с небес, где-то поработала, стала ближе к народу, все только в плюс — это я так себе рассуждал. Со второго раза поступить удалось.

«Что это, телепатия? — думал теперь про Дудочкину, видя ее у себя дома. — Или Женька Щукин с небес посылает мне прощальный подарок?» Ведь я вспоминал о ней накануне. На похоронах ее не было — уезжала из города. Очевидно, Валентина рассказала ей в красках, как все прошло, и теперь обе пришли ко мне как бы в поисках той особенной атмосферы, что возникла тогда, а, может быть, они принесли эту атмосферу с собой. Чем больше смотрел на Дудочкину, в фирменных джинсах сидящую на моем диване, улыбающуюся, тем острее чувствовал, что-то из этого выйдет!

В младших классах мы со Щукиным приглядели себе по симпатии, потому что так полагалось. Он выбрал Селезневу. Тогда это была тоненькая, как тростиночка, светловолосая девочка, а не та дородная дама, с которой вместе я курил на балконе у Печенкиной в вечер после похорон. А я — Дудочкину, кудрявую, с большими черными глазами и вздернутым «детским» носиком, похожую на девочек с немецких открыток. Открытки те я разглядывал у дедушки с бабушкой. Отец присылал их из Германии, когда работал в военном журнале. Это было еще до моего рождения.

В старших классах я смотрел на Дудочкину, когда она отвечала у доски, уже никак не примеряя к себе, — что толку? Нас, «малышей», всерьез не воспринимают.

— У Дудочкиной бедра широкие, — подметил как-то Щукин. — Ей рожать будет легко.

Стасик на моем месте, вероятно, пожелал бы, чтобы Дудочкиной, с такими ее задатками, не попался только кавалер, злоупотреблявший сигаретами «Вега». Я же пошел на поводу у Щукина и внимательно рассмотрел Дудочкину на предмет ширины ее бедер, прикрытых короткой юбкой школьной формы, однако ничего чрезмерного не углядел.

— А ножки — как у козы рожки.

Высокая, худощавая, и чувствовалось, она, в отличие от Селезневой, вширь не раздастся никогда.

— Жаль только, что плоская, — продолжил Щукин оценивать одноклассницу.

Ну, это он в сравнении с той же Селезневой. У Селезневой раньше всех из девочек класса наметились сиськи, на что тотчас обратил внимание мой сосед Рома (сын дяди Жоры). Старший брат Селезневой приходился Роме товарищем.

Я ринулся в бой! Из кожи полез вон, пытаясь приударить за взрослой девушкой, своей бывшей одноклассницей, Таней Дудочкиной, встреченной через три года после окончания школы, которая раньше была выше меня ростом — причем, во всех смыслах, пожалуй, — да и теперь вовсе не было уверенности, что до нее дорос. Тремя годами раньше подобное попытался проделать Стасик с Ларисой Печенкиной, и это окончилось для него провалом. Теперь — я. Однако увлечение Стасика и близко не стояло рядом с той дикой страстью, какой я воспылал к Дудочкиной!

Она слушала мои песни под гитару — я выкладывался на полную катушку. На квартире у Боба, где собралась наша вновь образовавшаяся компания, я танцевал с ней под группу «Воскресение» (как волновали эти песни!). Не на пионерском расстоянии, как когда-то в лагере с Ирой Тофиковой, а прижимая к себе по-взрослому, и Дудочкина не была против. На улице я обнял ее за плечи и с трепетом почувствовал, что ее рука легла мне на пояс в ответ.

Мы отправились в поход на природу, и там она, с некоторой заминкой, правда, как бы взвесив все окончательно, но уступила моему напору и позволила себя целовать.

— Балдеешь, Уремин? — спросила в палатке, когда лежали вместе, и я шаловливой ручонкой забрался ей под свитер, дабы проверить одно утверждение Щукина.

— Еще как! — ответил честно. Должен был признать, что где-то Щукин, может, и был прав, но в защиту Дудочкиной песня Высоцкого:

У ней такая маленькая грудь,

И губы, губы алые, как маки.

Уходит капитан в далекий путь

И любит девушку из Нагасаки.

Я не выпускал свою «добычу» из лап и «балдел» в течение всего похода. Удивлялся: «Что происходит? Это чудо? Я и Дудочкина!» В школе она у меня стояла на таком высоком пьедестале!..

Это была лучшая осень в жизни. Я ощущал, как течет и уходит время. Каждая сигарета была будто последняя. В душе поселилась щемящая тоска. Было жаль, что все пройдет. Я словно не жил наяву, а уже перенесся в будущее и лишь вспоминал о том, что на самом деле прошло и никогда не повторится.

Начавшаяся после академического отпуска на новом курсе учеба была прервана ошеломляющей новостью: нас срочно отправляют за тридевять земель, в порт на сибирской реке, где не хватает рабочих рук, — спасать северный завоз. До этого Боб успел в курилке познакомиться с солидным джентльменом с пышными черными усами и густой холеной шевелюрой, лицом напоминающим известного композитора Яна Френкеля. Его звали Эдуардом Бодровским. Странно, Эдуард, вовсе не похожий на забитого человека, держался особняком. Разгадка такого поведения была быстро найдена: он также новичок здесь. Шалопай почище нашего — вечный студент! Успел не только отдохнуть в «академе», но и отслужить в армии, а теперь восстановился. Гулянки до добра не доводят! Так что нам с Бобом еще было куда «совершенствоваться»… Стали держаться втроем.

Поначалу перед Бодровским я тушевался, уж больно взрослым дядей он мне казался. Без коммуникабельного Боба вряд ли когда сошелся с таким. Потом ничего, привык. На новом курсе нас троих так и приняли, будто старые друзья меж собой. Здесь были свои центровые, однако, благодаря Эдику и Бобу я уже не ощущал себя настолько «маленьким», как когда-то на первой картошке, да и пришли мы со старшего курса. Главное же, меня изнутри переполняло собственное счастье по имени «Таня Дудочкина», поэтому на все внешнее смотрел благодушно и как бы немного свысока.

Дудочкина провожала меня в аэропорту. Бодровский сказал, что у нее хорошие ноги. В стройотряде меня выбрали бригадиром — благодаря бороде, видать. Звездный час продолжался. Бодровский был доволен, что бугром будет свой человек. Пришлось ругаться с портовым начальством, дабы не навешивало на нашу бригаду лишней работы.

Время в стройотряде пролетело быстро, и вот мы снова дома, быстрее звоню Дудочкиной, горя желанием немедленно увидеться. Не тут-то было! Она рада, что я вернулся, но ей надо готовиться к зачету. Как так?! В такой момент! Я же прилетел бог знает откуда — целый день в самолете провел! Какой зачет? Хоть ненадолго!

В итоге, она все же соглашается и выходит, мы гуляем, потом идем к Ратниковой, та рассказывает, какая Татьяна у меня хорошая, как она меня ждала. Я немного успокаиваюсь, но осадок от того, что «хорошую» пришлось уговаривать, чуть-чуть остается.

Боб планирует свадьбу — Лариска ждет ребенка. У Эдуарда тоже есть любимая женщина, такая маленькая и красивая, под стать «графу» Бодровскому, и в перспективе все определено. Чужие истории на фоне собственной кажутся мне скучными.

Повеселила Ершова. Узнав про Дудочкину, вцепилась мне в волосы. Вроде бы шутя, но довольно больно. Похоже, она держала меня у себя на скамейке запасных. Не в первых рядах, но мало ли, как жизнь обернется? Выбор жениха — это так девушку утомляет! Как известно из сказок, иной раз даже у первого встречного появляется шанс, не то что у бывшего одноклассника… А может быть, она рассчитывала, что я буду вечно хранить ей верность и никогда не женюсь? Мы станем старенькими, а я все так же буду смотреть на нее грустными глазами, ни на что не надеясь. Она будет называть меня: «Мой самый верный друг…» Не могу дальше писать, сейчас лопну от смеха!

На свадьбе у Боба Ершова сидит рядом с Дудочкиной, болтают между собой. Что-что, а разговаривать с людьми Дудочкина умеет — я наблюдал, как будущий доктор по-взрослому общается с моей мамой. Из нее получится настоящий врач, нет сомненья. Больные будут ей доверять. Я стараюсь не замечать своего открытия, как классно она умеет лицемерить, когда потребуется. Я умею слышать голос.

У Боба на свадьбе собирается весь цвет десятого «Б» — Печенкина, Селезнева, Ратникова. Я целую каждую с непринужденностью повесы. Видел бы Стасик! Бодровский тоже приглашен. Приятно с ним хлопнуть по рюмочке — он это умеет.

«Дудочкина пьяненькая, Дудочкина мужичка хочет», — шепчет мне моя любовь в конце вечера…

Мы стоим с ней в моей комнате, в лунном свете. Отмечаю, что не такая она худощавая, какой кажется в одежде, просто косточка тонкая. Все-таки я хоть немного, да выше ее ростом…

Дудочкина, очевидно, ждала от меня предложения. Третий курс — самое то. Я же был столь наивен, что даже не понимал этого. Все никак не мог поверить, что она — действительно моя. Казалось, успех у Дудочкиной я снискал только лишь благодаря серии хорошо поставленных «эстрадных номеров» (будущий артист!) — то песенки ей пел, то хохмил, более-менее удачно подтрунивал над друзьями. Я научился ее развлекать на пирушках, но не представлял, как вместе окунуться в прозу жизни. Все время боялся, что ее интерес ко мне вот-вот ослабеет, и был озабочен лишь постановкой новых «номеров», чтобы его поддерживать. Искал каких-то еще доказательств привязанности с ее стороны. Каких?..

В голове прочно засела мысль, что мне предстоит в армию идти, а до этого о женитьбе и думать нечего. И чего бы я хотел? Чтобы Дудочкина ждала меня еще четыре года, пока окончу институт и отслужу в армии? Ее зашлют по распределению в какое-нибудь глухое село, где нет женихов, и пьяный тракторист — тоже не жених. Останется старой девой. Дудочкина мыслила прагматично, как понял я много позже. Это хорошо еще, она не знала, что после армии я хочу идти в артисты. От своей мечты отказываться я и не помышлял. Напротив, думал, как же всех удивлю, став знаменитым!

Понятно, что Дудочкина принялась рассматривать иных претендентов и остановила взгляд на одном сокурснике, который клинья подбивал. Я знал о нем, но до поры до времени как соперника справедливо не воспринимал всерьез. Однако он обошел меня на длинной дистанции. Спустя два с половиной года Татьяна вышла-таки за него замуж. Правда, быстро развелась, но успела родить сына, с ее слов — с таким же хорошим носиком, как у мамы (я ее отпрыска никогда не видел). Насколько легко прошли роды (прав ли был Щукин), сказать не могу.

Между прочим, спустя время Дудочкина закидывала удочки к новому союзу. Она не постеснялась бы увести меня от жены — узнав ее лучше, нисколько в этом не сомневаюсь. Звонила из Подмосковья, куда переселилась. Вроде бы, ей оставила квартиру какая-то родственница — ухаживала за той. Вполне в ее духе — прагматично. Столица рядом. Да и все так делают. А Горький — ну что Горький?.. За время нашего бурного романа Дудочкина не стала ближе, вот что удивляло. Мы разные люди, но тогда я этого не понимал. Любил воспламенивший меня образ, почти не видя реального человека, а когда на него, на человека, «натыкался», как с тем зачетом в день моего возвращения из Сибири, старался не обращать внимания. «Женщины любят только тех, которых не знают», — говорит мой дорогой Печорин. То же самое вполне можно отнести и к нашему брату. Если «брат» молод — уж во всяком случае.

Конец ознакомительного фрагмента.