Ядерная весна (сборник)

Евгений Алехин, 2019

Проза Евгения Алехина заставляет нас думать о себе в другом свете. Мы все – трудные подростки, щенки из коробки, стоящей у метро… Но мы всегда узнаем друг друга по почерку и интонации. В том числе в пространстве литературы.

Лес

Лучшее, что было в моем детстве — прогулки с отцом по Барзасской тайге. Если из наших общих воспоминаний сделать одну историю, начнется она примерно одинаково, но закончится по-разному. Первое — это их ссоры. Папа и мама ругаются на кухне. Мне же всего три года, я сижу в комнате. Сначала просто страшно, я жду. Они говорят тихо, и до меня доносятся лишь мамины гласные и гул папиного голоса, у него низкий голос. Они прибавляют, и растет мой страх. Скоро мама закричит. Это команда для моих слез, тихого плача. Если я слышу, что они борются, кряхтят, мама пытается ударить отца, то подключаю сигнализацию, чтобы спасти его. Мой визг помогает, для них это сигнал — хватит. Ссора затихает.

Мама остается на кухне, ждет, пока папа уйдет из дома. Он заходит в комнату. Берет меня, заплаканного, на руки. Он одевает на меня кофточку, накидывает курточку, помогает обуться. Сам я еще не отошел, не могу собираться, не оправился. Мы с папой выходим из квартиры, я слышу на кухне всхлипы мамы.

Спускаемся по лестнице, выходим из подъезда, проходим двор, мои слезы высыхают. Смотрю по сторонам, отвлекаюсь. Переходим центральную дорогу, Дом культуры, тут я уже устаю идти пешком. Папа берет меня на руки. Я расслабляюсь. Отдохнув, начинаю задавать вопросы:

— А мы сегодня дойдем до реки?

Он закидывает меня к себе на шею:

— Нет, сегодня просто прогуляемся по лесу.

Сразу за Домом культуры высоковольтная линия. Мы проходим под проводами и оказываемся на тропинке, ведущей в настоящий лес. Я спрашиваю, встретим ли мы бурундука или белку. И папа отвечает, что сам не знает. Все зависит от них, а не от нашего желания их встретить. Везение. Я сам знаю, что такое невозможно предсказать, но мне хочется задавать ему вопросы, и я задаю самые нелепые.

— А какая глубина в Барзасе? Шесть метров?

— Думаю, метра два.

— Так мелко, — радуюсь я. — Это значит, ты сможешь достать там до дна?

— Смогу, — отвечает папа.

Мы входим в лес. Когда папа устает, он спускает меня на землю. Мы идем, держась за руки. С одной стороны пустая дорога, с другой стороны — настоящий русский лес, который живет, дышит, звучит голосами разных животных. Папа находит пару ягод малины и скармливает их мне.

— Какую ягоду можно есть? — спрашиваю я. — Малину? А еще?

— Костянику, — отвечает папа.

— А какую нельзя есть?

— Волчью нельзя.

— Заболит живот?

— Да. Сильно заболит, не стоит ее есть.

— Пусть тогда волки ее и едят. Здесь же живут волки?

Солнце краснеет и спускается за деревья. В сумерки мы устаем гулять. Это значит, что нужно поворачивать обратно. Всю дорогу домой я проведу у папы на руках или на шее. Я больше не способен генерировать свои детские вопросы, поэтому он читает мне стихи. Он знает наизусть Хармса, Успенского, что-то из детского Маяковского. Но для меня пока не существует этих авторов. Для меня есть только голос отца, и папа сам создает эти истории на фоне леса. Я не сомневаюсь, что он придумывает их в настоящий момент.

Чаще всего он читает мне «Великана с голубыми глазами» Назыма Хикмета. Это первое стихотворение, которое я выучу в детстве, которое отчасти запрограммирует мою жизнь. Не знаю, как там решит редактор, но я хочу привести его сейчас целиком (вдруг у читателя, как у меня сейчас, нет доступа в интернет):

Был великан с голубыми глазами,

он любил маленькую женщину.

А ей все время в мечтах являлся

маленький дом,

где растет под окном

цветущая жимолость.

Великан любил, как любят великаны,

он к большой работе

тянулся руками

и построить не мог

ей теремок —

маленький дом,

где растет под окном

цветущая жимолость.

Был великан с голубыми глазами,

он любил женщину маленького роста.

А она устала идти с ним рядом

дорогой великанов,

ей захотелось

отдохнуть в уютном домике с садом.

— Прощай! — сказала она голубым глазам.

И ее увел состоятельный карлик

в маленький дом,

где растет под окном

цветущая жимолость.

И великан понимает теперь,

что любовь великана

не упрятать в маленький дом,

где растет под окном

цветущая жимолость.

В папиной версии этого воспоминания я говорю:

— Это ты — великан с голубыми глазами.

— Куда уж мне, — отвечает он и уже представляет, как будет пересказывать эту историю своей жене — маме — за ужином, когда мы все сядем за стол, сестра с нами, и попробуем делать вид, что не было никакой ссоры. Папа даже заготавливает такой застольный комментарий: «Когда я говорю, что во мне сто семьдесят — преувеличиваю, да и глаза — серые».

А я помню другое. Помню, как обиделся на это стихотворение. От голода у меня начинает болеть живот. Но говорю я не про живот, а только про стихотворение. Не знаю, как это передать сейчас с помощью прямой речи. Ведь я описываю случай спустя двадцать восемь лет. Какие слова я тогда подобрал? Но точно помню смысл. Я говорю ему, что не хочу, чтобы мама уходила к карлику. Не хочу, чтобы великан оставался одиноким. Всей своей жизнью докажу, что такого не будет.

Сейчас мне не нравится это стихотворение до боли в животе.

Но папа снимает меня с шеи, как-то очень удобно берет на руки, животом вниз, и одна ладошка намагничивается, оказывается на моем животе, прямо на самом больном месте. Тепло папиной ладони успокаивает боль, впитывает ее в себя, боль заглушается ощущением теплого.

— Стихотворение не об этом, — говорит он.

— О чем? — спрашиваю я.

Он недолго думает. Мы уже выходим из лесу. Его ладонь все еще на моем животе. И он говорит:

— О том, что надо вовремя ложиться и вовремя вставать. А если заболел животик, тихонько пукнуть.

На секунду я обижаюсь: он издевается надо мной. Но обида быстро проходит, и мне становится так хорошо, как будто это самые добрые слова, что я слышал в жизни.

— Пукнуть, — говорю я и смеюсь.