Музыка славы. Повесть умолчания

Евгений Владимирович Кузнецов, 2022

«Русланову я под руку возводил на сцену – и молился… А молился лишь об одном: как бы не наступить на этот длиннющий подол!.. Был летний солнечный праздник, неважно какой, официальный. Я, молодой солдат в «парадке», оказался в оцеплении на стадионе…» «Высоцкий. Здесь ситуация интересна тем, что я наблюдал и героя славы, и славящих его. Зима. Крытый спорткомплекс. В полумраке – теснота на рядах от пальто, курток, шуб… Я, норовистый студент, в каком-то ряду в переднем. Сцена – настораживающе огромна и пуста… Микрофон одинокий на спице у края сцены… Он. Вышел торопливо, дисциплинированно. Какой-то он тощий!..» Автора интересует прежде всего человек как таковой. Повесть публикуется в авторской редакции. На обложке фото из личного архива автора.

1

Слава!.. «Слава»…

Нет, это слово меня со стороны не раззадоривает и во мне ничуть не зудит.

Тем более и не терпится с этим в себе уладить.

Слава… Как будто она есть где-то и сама по себе…

Музыка славы! — Да. Власть её слышу. И оглядываясь вокруг, вижу: все, все участвуют в некоем танце под эту Музыку.

Уровень и громкость славы разная, потому само слово это пишу с маленькой буквы. Но звучание смысла этого слова, напев и мелодия, которое и делает звуки его складными и значимыми, — это, Музыка, слово невольно вот пишется с буквы с большой.

Не сама слава — мало ведь кто понимает суть и цену поприща, на котором она возделана (зачастую и сами-то славные)!.. — но именно Музыка её дирижирует… вскинутыми головами, горящими глазами, поднятой рукой или хоть единым указательным пальцем, ну и, конечно, ударами ладони о ладонь… Только и отличия в танцорах — разные фигуры: все смотрят на одного, а тот один смотрит на себя глазами смотрящих на него.

А я, если случается, просто стою или брожу среди танцующих…

Мне понятна и вся гармония той Музыки, и каждое па танцоров, но… Всё-таки я — смущённый и даже слегка испуганный — вне той, их, реальности.

Молчу-то я в такие моменты молчу, но, кто бы знал, — о прошедшем и о будущем!..

(Есть же у ораторов такая повадка: пауза умолчания…)

Русланову я под руку возводил на сцену — и молился… А молился лишь об одном: как бы не наступить на этот длиннющий подол!..

Был летний солнечный праздник, неважно какой, официальный. Я, молодой солдат, в «парадке», оказался в оцеплении на стадионе… Посередине была сцена высокая, неприхотливый деревянный помост, куда вела крутая, без перил, лестница — у которой я буквально и нёс службу. Вокруг всё гудело и шевелилось.

Все выступавшие, очень популярные артисты и певцы, — я смотрел на них, будто сию минуту нахожусь в кинозале, притом вплотную с экраном, — забегали на эту высокую, в человеческий рост, площадку шустро, охотно… и, прочитав или спев — в знакомых костюмах знакомые сцены и номера… на такой-то жаре, — так же быстро сбегали с неё вниз, вытирали носовыми платками лица…

Но вот к лестнице подплыла Русланова. И непроизвольно — даже несколько, говорю, покровительственно — я взял её под руку. Она ступила на ступеньку, на другую… Я должен был так же рядом ступать… Тут-то и стал я мыслить: лишь бы мне… своим казённым солдатским чёрным ботинком… не наступить на этот подол — ничего не видел, кроме этого подола!..

А потом, снизу вверх, смотрел смирно на неё… ну и, понятно, ждал…

Она была во всём тёмно-цветастом, старушечьем, — как я, родом деревенский, и привык видеть таких старых-старых.

Полная, тяжёлая; но на сцене, с первого проигрыша гармони, сделалась поворотливой, размашистой. Спела немного, но уж — и «Валенки».

…Разумелось само собою: где-то вокруг, на отдалении, рукоплещет и радуется весь стадион, весь, пожалуй, тот, где я служил, город… да и родители мои, хоть вдалеке, вся Родина моя… её-то!.. такую-то!.. любят и славят — а я просто за руку мягкую, возле локтя, держал, просто следил за каждой ступенькой лестницы… и ощущал, что в эти мгновения пребываю в настроении, в состоянии, которое, если одним словом, — рядом, близко к той сказочной связи, но — рядом.

Она — не только поёт… Они — не только слушают…

Я трепетал, да, но не от гордости и ликования (восторг перед нею, природной певицей, был во мне и до и после), а от внезапности случая… который меня разоблачал: ведь все происходящее вокруг я воспринимал как нечто игровое, забавное… наивное и простительное…

Славят, славятся — и пусть, раз им хочется. — Но не это, не это в жизни самое важное, самое главное!

Мелодии музыкальной хоть какой я никогда не сочинил сам, потому что, значит, к этому не призван. Но услышать и понять музыку всегда настроен — и даже иногда, забываясь, вживаюсь в тот внешний звучащий сон, фантом…

То же для меня — как густо пахучий, но совершенно прозрачный дым — и слава.

…Я не называю обязательно, кто в славе, всех, кого я видел вблизи. Лишь тех, кого я сознательно наблюдал как именно славных.

И — только их фамилии, только фамилии. — Потому что они и есть те славные имена.

Высоцкий.

Здесь ситуация интересна тем, что я наблюдал и героя славы, и славящих его.

Зима. Крытый спорткомплекс. В полумраке — теснота на рядах от пальто, курток, шуб…

Я, норовистый студент, — в каком-то ряду в переднем.

Сцена — настораживающе огромна и пуста… Микрофон одинокий на спице у края сцены…

Он.

Вышел торопливо, дисциплинированно.

Какой-то он тощий!..

Но — что и на всех фото самых ходовых — в «водолзаке» чёрной, с подтянутыми к локтям рукавами, в джинсах. И — гитара. Простая. Показалось, по его фигуре, — большая.

Поговорил что-то сбивчиво… тембром еле узнаваемым…

Запел. — Другое дело!..

Голос. — Хриплый. — Тот. — Свойский.

Песни — на реплики разобранные давно, конечно, всем залом… вообще — всей страной… они словно из магнитофона или с той гибкой маленькой пластинки.

– — А вот новая песня.

Это голосом опять как бы несерьёзным.

…К происходящему я чувствую в себе, опять же, и досаду, и снисхождение.

С улыбкой наблюдающего чьё-то лукавство… посматриваю на лица своих земляков.

Женщины — с вытаращенными, алчно-восторженными глазами: и правда он!.. — в тех самых «шапочках для зим»…

Как ему не наскучит петь одно и тоже по несколько раз в день?!.. Как всем не понятно его зажатое страдание?..

– — Мы в нашем театре…

И говорит, говорит… на удивление неинтересно… скованно водит ладонями…

Гитара тогда сама висит на его груди.

– — Высоцкий! Кончай болтать! (В матерной форме.) Пой давай!

Из тесноты — пьяный голос мужской грубый.

– — Да замолчи ты. Я знаю, что мне делать.

Ответил так простецкой скороговоркой, устало наморщившись.

Договорил своё… Потом уж стал петь.

Пел очень ровно: и без запинок, и без надрыва — радио и радио.

И, к тоске, всеобщее настроение — вот-вот конец концерта.

Мужичок в зимнем пальто, в шапке-ушанке… тесёмки дрягаются на макушке… семенит, покачиваясь… из полутёмной глубины зала по проходу… И тянет руку на высокую сцену, что-то подавая…

Высоцкий шагнул к нему, присел было…

Шариковая авторучка!.. (Тридцать пять копеек по тем деньгам.)

Высоцкий, замерев… исподлобья, сощурясь, пристально посмотрел в зал…

Да что тут плохого! — мысленно воскликнул я — солидарный с тем мужиком.

Бери, не обижай! Будь Высоцким!..

И я слышал… что он меня слышит…

Высоцкий взял авторучку, распрямился. Задрал немного свой чёрный свитер — под ним, в джинсах, широкой офицерский ремень! — сунул авторучку за ремень, накрыл свитером.

На улице была метель… темнота, огни и — метель…

А вот когда и где это было, и то и другое, — да в момент моего наблюдения, в чем и суть.

Ведь о славе я, ещё и ещё раз, не умею мечтать! — И, значит, увлечённо об этом распространятся. (Чего, я заметил, все кому не лень друг от друга только и ждут…)

Зато уж Музыку славы — тем более воспроизвожу точно: вплоть до того, каким меня она, загремев рядом, застала врасплох.

Лишь миг прикосновения для меня ценен: искренностью факта и искренностью моей.

Разве что биографическая последовательность случаев значима.

А что было со мной и со славными до и после — из-за этого и получается именно повесть умолчания.