Опрокинутый город

Евгений Москвин, 2022

Автор экспериментирует с формой на границах сюрреализма, а метафоры, художественные детали могут получать столь неожиданную роль, что повествование как бы сходит в них, как в некую суть. Многое проникнуто логикой сна, события удивительны, фантастичны по развитию, по движению, герои мыслят четко, но отвечая законам этих событий. В то же время, стиль, манера письма чаще пространны – проза Евгения Москвина требует внимательного, медленного прочтения.

© Е. Ю. Москвин, 2022

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2022

Дизайн обложки И. Н. Граве

* * *

Плыть зрением крылышкуя…

Крылышкуя золотописьмом тончайших жил

Велимир Хлебников

Глава 1

Вся комната обита проолифленной деревянной рейкой, длинной и узкой. Ее цвет… эти золотистые оттенки, которые обретает дерево, когда его освещает вечереющее солнце…

…я сразу вспоминаю детство, лет пятнадцать назад. Я ложился спать в послеполуденные часы и всегда, поворачиваясь к стене, изучал эти светлые, коричневые разводы на дереве, изучал длинные разводы-волны, невольно, неразрывно, а в них — другие волны, потоньше, плавно заворачиваются в мелкие узелки и побольше, и странные, замысловатые рисунки, и темно-коричневые срезы сучков…

Это изъяны дерева? Иногда окружности маленького среза от сучка будто даже обуглены…

Но они так подходят, дополняют все разводы и рисунки, дополняют… великое разнообразие узловатых фигур и линий, подобных друг другу, и плывешь, плывешь по ним зрением — плыть, плыть, безотчетно, по реям, бескрайние отражения золота.

Это — чудесный мир подобий.

Наверное, я уже погрузился в сон? Нет, я только лежу на кровати, в этой старой комнате. Закат отражается на шторе большим прямоугольником, во всю ширь окна. Четким, правильным, замершим.

Я один, мать пока не вернулась с улицы — скоро вернется…

…я только лежу, повернулся к стене, изучаю бесконечные реи, естественные разводы на дереве, странные, путешествую взглядом по волнам, узлам, путешествую, переходящим линиям, длинным.

Боже, на самом деле, эти натуральные рисунки дерева такие сложные — их так сложно описать. Вот наслаиваются стеки, как воск, как мантии-ткани одна на другой. А в центре — «плямба сургуча». Вот почти что ромб, похож на покатую скорлупку, под ним — сучок, как индейская маска, только чуть деформированная. Или это медальон?.. Потерялся в лепестках тюльпана. И в центре о дного — человек в плаще. Клонится к медальону, который больше него. И этот момент навсегда остановился.

На другой рее — блестящие чешуйки-латы, и дерево неровно. Раньше я боялся даже докоснуться до них — посадить себе заусеницу.

А вот круги друг в друге, как дорожки велотрека, только очень маленького…

Кажется, я изведал весь этот мир деревянных ячеек, когда был ребенком; я знаю все его закоулки, витиеватости, знаю… но забываю каждый рисунок, чуть только отворачиваюсь. Когда я был ребенком… да и сейчас — я невольно строил ассоциации, всегда подгоняя под них то, что вижу. Круги в этом мире слегка неправильные… почти что велотрек, почти что медальон.

И именно поэтому все такое закатное и счастливое.

…И ведь я, в то же время, хорошо знаю три рисунка. Вот они, справа, перед самым лицом, когда смотрю с подушки. Еж с дуплом в боку, профиль китайского мудреца со шлемом, переходящим в длинные одеяния, и голова Франца Шуберта. Помню, в десять лет я увидел портрет Шуберта, а потом этот «рисунок» на рее… разве так уж похож? Волнистая «шевелюра» гораздо меньших размеров, сплюснутая, а ее низ торчит из-за затылка совсем маленьким краешком. Одна половинка пенсне на носу меньше другой, а губы — такой забавный меленький кораблик. Разве это Франц Шуберт? Но каждый раз, когда я смотрю… я всегда невольно думаю о Шуберте, и тут уж ничего не сделаешь. Как у меня раньше возникала эта аналогия.

Три рисунка друг под другом, по реям вагонки сверху вниз. И помню, как мой двоюродный брат говорил, говорил: в этом порядке — еж, китайский мудрец, Шуберт — тебе и приснятся. Будешь засыпать и погрузишься, постепенно, погрузишься в глубины, в глубины от верхней реи к нижней. Еж с дуплом в боку и вниз, вниз, к мудрецу и будешь купаться в его одеяниях-шлеме, купаться. Потом плавно, плавно, еще ниже — и там уже ждет Франц Шуберт.

(Именно такой, как на рее? Но каким я буду представлять его во сне — настоящим?)

Да, так говорил Игорь, мой брат, а я его спрашиваю — но почему? А он отвечает: «потому что вагонка с коричневыми, золотыми разводами похожа на схему глубин сна в учебнике по биологии. Помнишь, Леш? Линованные желтые полосы — в моем учебнике, я тебе показывал».

И я вспомнил, да: действительно ведь похоже, правда. Я как-то зашел к Игорю домой и увидел у него этот учебник… как сознание погружается в отдых, в странствия, погружается, внизу страницы была схема — линованные полосы-уровни, горизонтальные, как реи вагонки, от верхней вниз, вниз спускались пологие оранжевые волны, плавные, как разводы на вагонке, плавные, набиравшие коричневый цвет на самой глубине, в самом нижнем уровне… Это самый глубокий сон — в два, в три часа ночи — там мне и должен присниться Франц Шуберт…

Эти стены комнаты — мир из всех оттенков коричневого и золотого.

Мы лежали на кроватях, переговаривались с братом, засыпая…

…теперь-то он редко приезжает сюда на дачу…

Я сейчас лежу и вспомнил наш давнишний разговор, его выдумку… Прошло уже много лет. Отчетливо вспомнил…

Только что я ему ответил тогда? Может, я уже спал?

— Леш, ты чего делаешь? Спишь? — окликает меня мать…

Глава 2

— Нет, — отвечаю я.

Я лежу затылком к двери и изучаю вагонку… теперь поворачиваюсь назад и вижу, что мать пришла с огорода. Я и не слышал, как она входила в дом.

— Ужинать будем? — спрашивает.

— Давай.

А после ужина, часа через полтора, мы снова в комнате, легли на кровати — она как раз на ту, где когда-то спал Игорь. Уже смеркается, мать будет спать, а я просто прилег, передохнуть — потом еще отправлюсь гулять.

Уже смеркается — и окно потухло…

Занавесь померкла синевой — кажется, темнота притронулась совсем чуть, но в комнате уже мало что видно. А на ячейках вагонки нет никакого золота, только белесо-голубые отсветы, похожие на органные трубки… молчаливые. И цикадный стрекот, но от него только усиливается ощущение тиши.

Меркнущий вечер в поселке. Мы лежим в старой комнате. И вспоминаем, как она была построена, эти реи. А сказочные разводы — они тоже растворились во мраке. Только еще проглядывается еж с дуплом в боку — и больше ничего невидно вообще. И так странно, ведь стенка прямо передо мной.

Но я знаю — остальные рисунки здесь. Никуда не исчезли — их только невидно.

Впрочем, наш с матерью разговор вполне обыденный, и она как всегда жалеет. О прошлом, о наших родственниках. Она часто вспоминает и жалеет, когда мы приезжаем сюда летом, на дачу.

Эту комнату обил вагонкой дядя Вадик — отец Игоря.

— И главное, что все он это сделал не для нас. А чтобы показать своей жене — кого она потеряла.

— Они как раз и разводились тогда, да?

— Нет, по-моему, они развелись года за два до этого. Или даже три… А вообще, не знаю, — мать говорит как бы отмахиваясь.

— По-моему, все-таки не три. Но я сам чё-то…

— Так тебе сколько лет-то было.

— Но как она приезжала сюда, я помню.

— Да, да. Ты маленький был. Он ее и позвал, да. Чтобы она посмотрела, как он сделал эту комнату.

— Понятно. Это и был последний раз, когда она была здесь.

— Да. Но они уже и не жили вместе — он жил у нас.

— Ага.

Мать не очень любит тетю Лену, и я стараюсь перевести тему… но все же:

–…И так он ничего после и не сделал сверх этого. Рабочих пришлось нанимать. Для нас он ничего не хотел делать. Он вот как покатился, что-то переломилось в нем и… все только говорил: «а на фига мне это нужно». И что все хорошо и с ним все в порядке. Что он не пьет. «Я только выпиваю». Главное, что зацепиться всегда было не за что, ни за одно слово. Всегда он будет делать по-своему — и чем все кончилось… Так ты гулять-то пойдешь, я не пойму?

— Да.

— Так иди сейчас.

— Я пока еще полежать хочу.

— Опять в темень кромешную потащишься — и надо тебе это.

— Я пойду, но попозже, да.

— Ну ладно, ладно, иди. Только как пойдешь, дверь не забудь закрыть.

— Конечно, не забуду. Не волнуйся.

Мы продолжаем разговаривать. Стали вспоминать, кто в каком доме жил — многих здесь на дачах уже и нет давно.

— Ты с пчеловодом общалась когда-нибудь?

— Не-а. Я его вообще даже не знаю. А почему ты спрашиваешь?

— Да так просто…

— Но он же продал участок, по-моему.

— Ага. Но я помню еще когда он тут был… я был маленьким, я думал, он вставляет рамки в оконные проемы своего дома.

— Какие рамки? Пчеловодные, что ли? Из улья?

— Ну да.

Мать смеется.

— Да-да, я те серьезно говорю. И я думал, что это так нужно — чтоб весь его дом тоже напоминал улей. Потому что он пчеловод.

Мы продолжаем смеяться.

— А вот почему я так думал — не знаю. Может, я когда-то увидел, как он одну свою рамку через окно дома вытаскивает… в принципе такое могло быть, у него ж окна первого этажа… они совсем низко от земли.

— Да там у него подвал, наверное. Это подвальные окна.

— Ты знаешь их, да? Ну может быть, — соглашаюсь. — И когда-то я мог видеть…

Но я не договариваю и как-то смолкаю. Лежу и утонул умом в стрекоте цикад за окном.

— Но главное, я совершенно не могу вспомнить, как он выглядел.

— Кто? Пчеловод?

— Да. Но мне почему-то кажется, он носил военную рубашку.

— Это наш дед носил.

— Я знаю. Но и пчеловод тоже как будто…

— А ты Олега помнишь? — спрашивает вдруг мать.

— Ой, это такая сволочь… — я морщусь. — Который все с овчаркой, что ли, ходил своей?

— Да, да. И с ошейника ее снимал.

— Ой, я как это вспомню… да он же вообще алкаш полный.

— Не то слово, — хмыкает мать. — Он все шатался в своем этом спортивном костюме с бутылкой в кармане. Специально делал так, чтоб его собака загрызала кошек.

— Во тварь… но он же здесь, по-моему, не живет давно.

— Он умер, по-моему, — говорит мать.

— Да? Я чё-то вообще не слышал об этом ничего.

— Умер, умер он… а вообще не знаю. Может, и нет… но он все равно загинул куда-то.

— Да я знаю, что его нет! А с овчаркой что его стало?

— Да он отравил ее, по-моему.

— Отравил? Почему? Это ты откуда знаешь?

— Мне говорил кто-то…

Пауза.

— И у него ведь ни жены, ни детей, вообще никого не было, да?.. — говорю я. — Понятно… А кто в его доме теперь живет?

— Да там кто-то… я не знаю вообще.

— Это же тот дом, который в конце поселка? У него такая скошенная крыша с одной стороны…

— Ага.

Снова пауза.

— Слушай, а ты Альбину помнишь? — спрашиваю.

— Ну еще бы мне ее не помнить! Как она с палкой все ходила, боялась нашу собаку…

— Да-да-да, точно! — мы смеемся. — Я помню, помню это, конечно! И чего она так Джека боялась. Вот уж кто вообще никого не трогал. Мелкий, чего его бояться? Что он ей сделал-то?

–…как она ковыляла от своего участка, боялась Джека… тогда еще красные кирпичи там были, возле леса.

— И у Альбины еще сын, кажется, был, да?

— Да.

— Я его тоже помню, но как-то смутно. Ему лет сорок тогда было, по-моему.

— И две дочери еще, — говорит мать.

— У Альбины? Две дочери? Вот их я не помню! Совсем.

— Были, были, ты просто забыл. Сын, кажется, в РЖД, что ли, работал. Он тут, на самом-то деле, редко появлялся… А дочери у нее странные какие-то.

— Странные? В смысле?

— Ну… не знаю. Ну странные — и все. Не знаю я, как тебе объяснить.

Мать прекращает говорить, и полминуты мы лежим молча.

— Ладно, мам, я все-таки пойду, погуляю.

— Уходишь?

— Да, да…

— Ну хорошо, иди.

Я чувствую, она разочарована тем, что я все-таки ухожу. Как всегда все беспокоится попусту. А я…

Глава 3

…я не могу не пойти! Этот внутренний трепет! Это крайнее, неизведанное волнение, почти страх — неведомого, — он вдруг налил меня до последней клеточки тела — теперь мне уж не лежится!

То, что я услышал от матери… но что я, собственно, такого услышал? Я и сам не могу понять. Почему это… так взбудоражило меня! Ее слова… об этих дочерях, которые жили у Альбины.

Они были странные какие-то…

Странные? В смысле?

Ну не знаю я, как тебе объяснить…

О дочерях… о сестрах! — тотчас захватывает меня, наливая трепетом.

Мое сознание так и взмывает словом — сестры!

Но почему? Что это означает?

Я не могу понять, совсем не могу. Но когда мать говорила, я тотчас почувствовал неестественное, странное… что-то очень непонятное. Я думаю, думаю об этом…

…все так и взмывает, подскакивает внутри, как ток!

Мои глаза широко открыты.

Я словно бы знал или помнил что-то… но забыл и не могу вспомнить. Эти сестры… или видел их. Но совершенно ничего не помню!

Были, были, ты просто забыл.

Так сказала мать.

Но в то же время у меня и странное… второе чувство, что я прав и никогда их не видел.

А может, все-таки подопытываться у матери? Что она имела в виду… когда сказала «странные». Но мне по некоей причине хочется держать все при себе и — на улицу, на улицу, идти! И перед тем, как выйти на крыльцо, я, одеваясь, еще пару раз отрешенно прохаживаюсь по прихожей… и выйти в целый поселок! — но и уже я будто в каждой его частице. И взбудораженного стрекота цикад.

Но вот я вышел на улицу, в еще не полную темноту… как-то напряжение вдруг спало.

Стрекот набрал больший объем, но напряжение в душе… как-то все разом стало прозрачней… и воздух тоже. Пьянящий, синеватый, и небо с вечерне-синими, сиреневыми, бирюзовыми секциями, такими отчетливыми; по ним стекают остатки жидкого золота — оно словно процедилось вниз, под горизонт.

Я расхаживаю туда-сюда, по дороге, но уже легко… шуршу гравием — он призрачно перебирается под ногами будто кем-то еще, не мной; я так легок, и мысли мерцают совсем чуть, кажется, в ночи я совсем обрету невесомость.

Некоторое время я не думаю о словах матери…

Но вот мысли возвращаются.

Они были странные какие-то… ну не знаю я, как тебе объяснить.

Мать сказала: «дочери Альбины». Но я почему-то так и продолжаю говорить «сестры».

Не знаю… как объяснить.

Мать говорила как обычно… я опять! Испытываю что-то непонятное, даже ненормальное.

«Может, я когда-то их видел?.. В детстве и уже стерлось из памяти?»

Нет. У меня совершенно отчетливое, сложившееся чувство, что я впервые о них услышал. Альбину и ее сына я прекрасно помню, а вот дочерей…

Я никогда не видел.

«Мать сказала, я просто забыл… нет».

Но откуда тогда…?

Я хожу, хожу, по проезду… рядом с домом — к другим, соседским домам; потом опять возвращаюсь к своему. Листва деревьев и кустарника и трава — они тоже кажутся синими в этом вечере.

И дали в замершей пелене и поволоке — как что-то укрыто между деревьями на высоте…

Я хожу — странные, странные, странные — гравий шуршит, мерцает. Может, я когда-то видел сестер, я думаю — о сестрах, почему — сестры, дошел до куста шиповника, сейчас — поворот, — иду обратно. Сестры, сестры — в голове ничего осмысленного, но опять этот неведомый трепет, страх, трепет — он будто осмыслен, заменил разум — ловлю, ловлю на мгновение, почувствовать снова, его, насытиться как наркотиком.

На самом деле… я просто прогуливаюсь? И мне хорошо.

мерцание гравия под ногами

Поворот на сто восемест градусов — плечо заслонило окно дома — иду до куста шиповника — поворот на сто восемест градусов — обратно до дома — чуть поднять руку, зачеркнуть гравий светлее неба — поворот…

И мне почему-то проще — думать об этих сестрах расхаживая.

Главное, что все в голове одно и то же — странные, странные, сестры, мать сказала — неестественный страх — ничего сверх того. Но уже приятный, достижимый.

Не могу понять, что со мной.

Поворот сто восемест градусов — палец как чиркнул по далеким камешкам. Иду, иду до соседского дома — чуть поднять плечо на повороте — чтоб «зачеркнуть» им белую раму посередь. Иду, иду на главную дорогу, невесомые шорохи гравия…

А может выше поднимать руки при ходьбе, в этой сиренево-синей мгле — почти как пассы, пассы, призрачные, будто размечивать что-то пальцами в синей листве, на домах, на далеких лесных елях, — потом еще выше, выше всего что есть — к небу, к вечернему небу поднимать руки — заполоняя сломленными пальцами-тенями………………………………………………………

………………………………………………………………………………………

………………………………………………………………………………………

* * *

Потом опять все улеглось. Волнение растворилось.

Я и не заметил, как пришел на другой проезд. Я стоял, рассматривал дома, меркнущие белым кирпичом. Я совсем уже не знал, кто здесь живет, хотя это недалеко.

Я прохожу еще немного вперед, и теперь мне открылось это длинное во всю террасу окно. Дом был большой, трехэтажный, но жизнь в нем простиралась только на первом этаже.

Этот фиолетово-малиновый свет, переходя слева направо в ярко-розовые теплые оттенки, наполнял всю комнату дома, во всю ширь окна. Кое-где он даже темно-пурпурный. Оттенки теплели по стеклянным секциям створок и прозрачные шторы с каким-то инертным узором.

Синеватые и белесые блики от работающего телевизора — у правой стены, как раз на «теплой» стороне. Они так идеально гармонировали с необычным светом, распространявшимся по стенам и потолку — экран отбрасывал пятна тоже на всю комнату. Я мог угадывать меняющуюся картинку — на нем и в этих бликах — синевато-белый цвет моргает периодически, а потом что-то шевелится — простые, привычные движения людей из передачи… движения на стенах и потолочных реях. Розовых — к фиолетовым.

Кто-то смотрит в доме телевизор.

И в этом переходящем свете за окнами была какая-то бесшумная, затаенная вечность. И некто в ней вечно смотрит телевизор. Но никогда не переключит на другой канал. Изображения меняются только сами собой, а человек лежит на кровати и отдыхает, и я чувствовал отсюда, как ему умиротворенно и хорошо… будто это я сам.

Казалось, весь необыкновенный свет в комнате исходил из телевизора, как из проектора… но так не могло быть.

Но откуда же тогда эти фиолетовые и розовые тона? Даже малиновые и…

От люстры или бра, но его совершенно не было видно.

Так сказочно и приглушенно-ярко смотреть на окно. Но можешь ловить все в полной мере только четверть минуты — не больше. А потом…

Я снова окунался взглядом в этот странный свет. И сейчас вокруг такое спокойствие. Ночная сиреневая дымка. Замершие облака, серо-черные, тонкие, далекие — на потухшем небе. И еще их клочки кое-где над головой. Как дым — сухой, остановившийся, угольный.

* * *

Этим вечером мне, наверное, больше чем обычно хочется изучать поселковые дома? И каждый запущенный участок, ассиметричный дом… смотреть, почти выискивать потаенные движения теней — там, где дальние неясные гряды земли. И гадать, имеет ли это отношение к тому, что рассказала мать?.. Нет, ничего подобного. Я только подумал, что это могло бы быть так…

* * *

И вот я возвращаюсь на свой проезд и подхожу к участку, где раньше жила Альбина. Теперь тут новые жильцы, они выстригли всю траву, и даже ни одного дерева не растет. На середине газона лежит резиновый детский лягушатник, тускло поблескивающий под луной. Дом они здорово отремонтировали, оббили новенькой доской… он кажется таким свежим и современным, совсем не навевает мыслей о прошлом. Я смотрю на дом и не испытываю почти… ничего. По крайней мере, сейчас.

Слева, в дальнем углу участка построена беседка, возле самого забора, за которым — стена елового леса. Черные ели — остроугольные и плоские. Кажется, ничему живому сквозь них не протиснуться.

Глава 4

На следующее утро я снова подхожу к этому участку и так же смотрю на Альбинин дом.

Днем он кажется еще более обновленным, еще более приветливым. Терракотовая черепичная кровля, и этот горизонтальный пластиковый желоб на краю ската — он так весело алеет на солнце, так свежо.

Нового хозяина зовут Сергей, он здесь уже года два, я с ним общался несколько раз. У него жена и двое детей. Но этим летом я никого еще не видел.

Он всегда так приветлив, зазывает к себе.

Помню, наш прошлогодний разговор:

— Ну и как тебе беседка? Классная получилась? — спрашивает.

— Да, очень хорошая. Мне очень нравится. Как вы здесь вообще все выстригли…

— Ну а чего! Пространства больше. Это ж для детей… ты-то когда себе своих собираешься?

— Ну… не знаю пока.

Обычная праздная болтовня.

Я опять изучаю дом. Интересно, почему Сергей пока еще не был в этом году? — ведь уже конец июня.

Проездная дорога здесь заканчивается, а перекрест нее по границе участка проходит речка…

Над речкой метается стрекоза. Она то залетает в трубу под дорогу, то вылетает на солнце и описывает треугольник.

Я наблюдаю за движением стрекозы вдоль воды.

Которая плотно затянута ряской. Совсем невидно воды — она запорошена меленькой зеленью — легкая вязкость.

Стрекоза метнется — зависнет, метнется — зависнет, то над борщевиком, то над кувшинкой, то над шариком физалиса — он упал на ряску.

Равные промежутки времени по одной траектории.

Я вспоминаю, как мать вчера говорила о дочерях Альбины… сестры, они были странные какие-то…

Буф-ш — резкий толчок! — в землистую воду — ш-ш-ш-хл-л-л…

Кого-то толкают в воду — мощный, нечеловеческий толчок.

Страх, страх — секунду схватил мышцы моего лица и весь мозг, как какой-то клинический приступ!!..

Такая сила — тот, кто толкает, сам оказывается под водой…

Буфш-ш!! — а-а-а-а! — немой крик в голове, веки стиснуты.

Секунду еще вижу как двое борются… в грязной жиже, меж страшных, размякших комьев земли-и-и-и!…………………………………………

Потом все разом отпускает.

Я берусь за виски, я-я-я… уже с открытыми глазами делаю несколько вращательных движений — указательными пальцами — фу-у-у-у-у…

Чтобы голову отпустило.

Что это было? Откуда?

Не могу понять… что это?

Трясу головой. Да, уже отпустило, ничего нет… а что было?.. Все такой же зеркальный солнечный свет вокруг…

Я смотрю на дом. По-прежнему он кажется совершенно…

Нет, он не связан с этим внезапным приступом, я уверен. Все как обычно.

Но теперь уж меня время от времени передергивает в плечах — будто кто-то одежную вешалку дернул… внутри меня. Стальную, холодную.

Еще Сергей говорил… тоже в тот разговор год назад, рассказывал:

–…представляешь, он на нее колесом наехал… прикинь? Николька, мой сын, и приносит домой — а она еще живая.

— Ага… — я кивнул отстраненно. Слушал вполуха.

— Вот такого размера… я вооще опешил. Ее ведь очень сложно поймать! Ну и потом он тоже такой радостный ходил, ходил туда-сюда по участку, ходил прям без остановки и ее в руках держал — я ему говорю, ты, может, спать пойдешь?

— Да-а-а… — я смотрел на Сергея, у него такое озаренное лицо; но о чем он? Кого очень сложно поймать? Проехали колесом?.. Наверное, велосипедным?

— Это на закате все было, еще не поздно вечером, — завершил он. О чем он говорил?..

не помню я не помню отвлекся тогда не помню…

Я стою как в замешательстве… дёк-д — снова «вешалка» — плечи передернулись.

А потом проходит, но я ощущаю странное нервное подвисание внутри. Шарик в груди — стальной и невесомый…

А стрекоза так и летает над речкой.

Жих — цветки борщевика щ-щ-щ-щ он с берега с берега склонил цветки, низко — трель крыльев трель крыльев — Жих — кувшинка, одна, одна, замершая лодочка в рясковой зелени — Жих — шарик физалиса на ряске-снегу, лежит — трель крыльев трель крыльев щ-щ-щ-щ шарик недозрелый, зеленый, сухой — Жих — цветки борщевика щ-щ-щ-щ трель крыльев трель крыльев…

Шарик физалиса — свежий, еще не всосанный водой — он недавно оторвался от ветки и лежит на ряске, как на ковре.

Стрекоза описывает треугольник: борщевик — кувшинка — физалис, борщевик — кувшинка — физалис — и под трубу… потом вылетает обратно на свет. Она движется как на пульте дистанционного управления. Я точно могу предугадать, когда она появится снова и каждый отрезок движения над стоячим зеленым ковром.

Только голубоватое брюшко маневрирует: случайно — тык, случайно — тык — как указующая стрелка щ-щ-щ-щ — трель крыльев трель крыльев — щ-щ-щ-щ — легкая, солнечная — крылья — щ-щ-щ-щ — планерная, легкая, легкая…

Я знаю, ее большие глаза абсолютно безжизненны. Я даже чувствую это сейчас.

Жих — чуть вздрагиваю при мысли — «вешалка» в плечах.

Жих — кувшинка, одна, одна, замершая лодочка в рясковой зелени — Жих — шарик физалиса на ряске-снегу, лежит — трель крыльев трель крыльев щ-щ-щ-щ

Глаза, глаза стрекозы, они как иглами исколоты — я их представляю — глаза, слепые глаза… перед моими глазами! Щ-щ-щ-щ-тр-р-р-р-р — и крылья! — тр-р-р-р-р-р-р — уже в голове — я чувствую, чувствую, сильно работают, сильно, как лопасти, лопасти — в моей голове — тр-р-р-р-р — сильнее, сильнее, вентилятор размалывает воздух — как некий шумящий дух.

Стрекоза зависла, зависла, глаза, глаза, и лопасти, лопасти, крылья — тр-р-р-р-р-р

— в голове ни капли соображения, бездумные глаза стрекозы…

Я будто смотрю — в ее глаза — там нет души, только поры… слепые поры.

Ш-ш-ш-ш-ж-ж-ж-ж-ж-ж — вентилятор в моей голове. Лопасти работают, работают, нагнетают — отдаляются, нагнетают — чуть отдаляются — нагнетают, нагнетают, нагнетают!!..

Вот такого размера — я вообще опешил, опешил — ш-ш-ж-ж-ж — ее ведь очень сложно поймать, очень сложно, сложно — ж-ж-ж-ж-ж — вот такого размера

Сергей, это Сергей! Но я не вижу лица… Только слышу и ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж, лопасти работают, работают! Он такой радостный был Николька мой сын все ходил и ходил туда-сюда все ходил — колесом велосипеда ее переехал — ходил ходил не мог остановиться, представляешь? Это было на закате, закате…

У стрекозы глаза как два микрофона, слепые.

Лопасти, лопасти работают, работают! Он такой радостный был, Николька, мой сын, все ходил и ходил туда-сюда, все ходил, ходил……………………………………………………………………………………………………

Все исчезает. Я снова просто смотрю на речку.

На стрекозу над настилом зеленой ряски… ступить на него? Под ним совсем невидно воды — ряска как ковер.

Стрекоза над водой. Сейчас она — над шариком физалиса. Она движется как запрограммированная. А я будто держу пульт управления с антенной. Метнулась — висит над борщевиком; метнулась — над кувшинкой; метнулась — над шариком физалиса; метнулась — над борщевиком, метнулась — висит над кувшинкой…

И вдруг представляю лицо Сергея. Такая странная, безумная ухмылка у него. Таращит глаза — как от вздорного удивления или глупости. А его щеки и лоб как бы засвечены воспаленными полосками солнечного света.

— Может это мои ноги?.. — произносит он.

— Что? — слышу свой вопрос.

— Я подумал… может, это мои ноги? — повторяет Сергей этим одуревшим голосом.

— Что?

Удивленная, одуревшая улыбка на лице.

— Мой сын проехал велосипедом… я подумал, может это мои ноги? Я тогда не смог бы все время ходить туда-сюда.

А позади Сергеевой головы — участок. И все вокруг в этом воспаленном, бело-розовом свете. И еще справа — часть облепиховой ветви. Тоже засвечена странным, больным светом. Ветвь… словно в больном, жарком снегу.

— Что? — опять мой вопрос.

А лопасти работают опять работают в голове жарко жарко размалывают…

Ветвь облепихи? Откуда? У Сергея ведь нет никаких деревьев на участке…

Воспаление. Больной свет, который передается и в мозг…

Снова смотрю на речку. Стрекозы невидно — она в трубе. Сейчас вылетит наружу.

Глава 5

Через минуту я отправляюсь домой.

«Что это было вообще?..»

В голове у меня так и стоит яркий световой взрыв. Потом чувствую в себе уже противоборствующую силу — этим непонятным видениям. На несколько секунд опять хватаюсь за виски, стараюсь подавить, подавить… в то же время, и сам не знаю, что подавляю.

Сергей? Он никогда не говорил мне о…

Может, это мои ноги? — глупая одуревшая улыбка. Как у пятилетнего ребенка.

Лопастей вроде больше не слышно.

На несколько секунд я успокаиваюсь…

Потом у меня появляется странное чувство как бы… будто мой разум намагничен какими-то постыдными воспоминаниями из детства; которые хочется зарыть глубоко насовсем. Какие-то нелепости, которые совершал, кривляния — и взрослому человеку неловко и глупо даже вспоминать о них. Но в то же время, мне совершенно невозможно понять, о чем идет речь. Это чувство как бы без привязки…………………………………………………………………………………………

Спустя где-то час я опять возвращаюсь к речке и вижу… что стрекоза уже не мечется, но плавает в ряске на поверхности воды. Ее синеватое брюшко изогнулось, а крылья жестоко слиплись и перекручены; и залеплены ряской. Но она еще жива и строчит лапками в клейкой воде. Но на сушу стрекоза не выберется, я это вижу, она на самой середине между бережками и совсем увязла.

Несколько секунд я смотрю… в каком-то замешательстве. Потом что-то подталкивает меня — я беру корявую палку, ступаю в траву на самый край и, прогибаясь вперед, стараюсь подцепить стрекозу, осторожно, медленно — сделать это не так просто…

В конце концов, мне удается подтянуть ее к самому берегу, и дальше я вырываю лист мать-и-мачехи, пересаживаю стрекозу на него. Брать рукой… легкий страх закрадывается. Отношу ее в траву.

Проделывая это все, я почему-то думаю: «я будто спасаю человека». Это странное чувство… доброты, но какой-то щемящей и благоговейной, которую мне, скорее, неестественно и некомфортно проявлять.

Да, стрекоза, конечно, погибла бы.

Но зачем я вообще стал ее вытаскивать? Не знаю.

Я сижу на корточках и смотрю на нее, лежащую в траве. Она вся вымокла, и кое-где к ней пристали кусочки ряски. Брюшко изогнулось крючком, прозрачные крылья слиплись и перекручены от клейкой воды.

Стрекоза больше не сможет летать, это ясно.

Я продолжаю изучать. Смотрю на синеватое брюшко. Она должна дышать? Но я не вижу, чтоб она дышала, но стрекоза двигается и потихоньку обсыхает на солнце.

Сначала стрекоза лежала внизу, в глубине листьев, но теперь обхватила лапками травинку и поднялась повыше. Обняв узкий листик, она смотрит на меня. Ее глаза похожи на два динамика. Они совершенно ничего не выражают. Но я вдруг ловлю себя, что пытаюсь придумать в них какое-то чувство… ведь они смотрят так продолжительно…

Стрекоза обсыхает и смотрит. Может быть, думает, кто ее спас? Нет…

Она казалась такой мобильной и неуязвимой — интересно, что произошло? Кажется, даже невозможно, как она могла упасть в воду — ее траектория такая постоянная, совсем не менялась.

Такая постоянная… Буф-ш — резкий толчок! — в землистую воду — ш-ш-ш-хл-л-л… кого-то толкают в воду — мощный, нечеловеческий толчок.

Такая сила — тот, кто толкает — сам под водой…

Буфш-ш!! — в грязной жиже, меж страшных, размякших комьев земли!

Что это такое? Мне будто видится-мелькает сквозь эти глаза-динамики… но кого могли так толкнуть? И куда? В воду… в эту речку? Нет… во что-то довольно глубокое, но у́же… и речка… нет, в ней не может быть так много жижи, грязи, перемешанной с землей.

И тут я замечаю канаву, отходящую от речки в противоположном направлении от участка. Да нет, я знаю, что там канава, просто давно не обращал на нее внимания. Там нет воды, уже давно. Она совершенно сухая и совсем заросла осотом. И листьями мать-и-мачехи…

А стрекоза все сидит на листике. Теперь ее крылья уже почти высохли, но только еще мертвее слиплись от этого, и она до сих пор не может построчить ими хоть чуть. И я знаю, что если попробую сам расцепить их, это ничего не даст — я только могу совсем поломать…

Да уж, ей не летать.

Но я думаю: если я уйду и вернусь, скажем, часа через два, ее уже не будет здесь, это точно. Но почему?..

Да, она обязательно куда-то денется.

Спустя минуту, я выпрямляюсь в полный рост. Надо идти в дом. А потом вернуться? Минут через двадцать. За такое время стрекоза не исчезнет. Да, я вернусь, мне интересно посмотреть ее дальнейшую судьбу.

Я уже начинаю поворачиваться и вдруг вижу… она резко метнулась из травы — жих! — в воздух, влево-вверх, к речке и…

Стрекоза летает так же, как до этого: борщевик — кувшинка — физалис — борщевик — кувшинка — физалис; метается-зависает.

Я таращусь, смотрю. Невозможно! Делаю шаг назад. Весь похолодел — у меня внутри остановилось ледяное удивление.

Как такое… Она так же летает, как раньше! Может, мне кажется?

Как запрограммированная… Треугольник — и в трубу. А потом обратно на солнце — треугольник, треугольник…

Ее крылья совершенно в порядке — трепещут, сияют вокруг брюшка… щ-щ-щ-щ — трель крыльев трель крыльев — щ-щ-щ-щ — легкая, солнечная — крылья — щ-щ-щ-щ — планерная, легкая, легкая

все как было до этого, брюшко — вертко отклоняется стрелкой.

Невероятно! И тем не менее, я это вижу.

Когда стрекоза оторвалась от травинок, то вся, подлетая влево-вверх, будто завращалась в плетеный винт, как стекающая вода.

Треугольник, треугольник, борщевик-кувшинка-физалис… я будто и не доставал ее из речки!

А тем временем меня уже что-то тянет неодолимо тянет вернуться к себе домой — я должен должен сейчас сейчас идти домой — щ-щ-щ-щ-тр-р-р-р-р — опять ее крылья в моей голове! — тр-р-р-р-р-р-р — я чувствую чувствую сильно работают сильно — и тянут тянут меня домой — я уже на своем участке. А лопасти все работают в голове — вперед вперед работают — я вхожу в дом. Но надо, надо идти на второй этаж, подняться наверх… зачем? Он же не достроен у нас! И тем не менее что-то тянет меня туда.

Крылья, слипшиеся крылья! И вдруг опять то летает, то зависает!

Крылья, почти поломанные! — солнечная трель, будто ничего не было.

И вот уже я на втором этаже своего дома. Да, он не достроен, пол завален толстенным брусом и вокруг — просто невообразимая куча хлама… в солнечных полосах. Но меня почему-то тянет тянет к старым журналам которые лежат под окном и я иду к ним по доскам.

Я копаюсь в журналах и достаю старую исписанную тетрадь. Кем-то — я не знаю, кем. Почерк незнакомый, но вполне разборчивый…

Глава 6

«Сегодня мне по случайности удалось поймать стрекозу.

Совершенно удивительный случай — то, как это произошло.

Я всегда мечтал поймать стрекозу, но мне никогда не удавалось это сделать — я бегаю, подпрыгиваю, бегаю, среди травяных соцветий в саду, на поляне, приседаю, снова подпрыгиваю, бегаю, стараясь поймать, поймать рукой, но она ловко уклоняется — если махаю ладонью влево, она отклоняется вправо, если махаю ладонью вправо — она отклоняется влево, брюшко как стрелка — стрекоза всегда быстрее моей руки — и висит, висит, над цветком.

трель крыльев, трель крыльев, трель крыльев — маленький солнечный диск вокруг брюшка и глаза

Мне никогда не удавалось поймать стрекозу рукой.

А сегодня я по какой-то невероятной случайности наехал на кончик ее брюшка колесом велика! На главной дороге нашего поселка. Стрекоза сидела прямо на дороге и почему-то не сумела увернуться от громоздкого велосипеда! К тому же и ехал я медленно. И все же она не смогла.

Мы с Димычем возвращались с пруда.

Он остановился и обернулся.

— Ну чего ты там застрял?

— Смотри! — я поднял стрекозу. Очень осторожно и пораженно.

— Ну и что? Поехали домой!

— Как что? Ты не понимаешь! Стрекозу же так сложно поймать!

— Хорошо… ну так чего, мы едем или нет?

— Да, да, едем. Я ее с собой возьму.

— Она живая еще?

— Думаю, да.

Но по глазам это невозможно определить.

Они всегда мертвы.

Всегда.

Как же Димыча это совсем не интересует? Ну и ладно.

Я держу стрекозу за брюшко, но ее крылья не двигаются и лапки не шевелятся. Но она жива, я знаю.

— Она скоро умрет, — произношу я. — Я же проехался по ее туловищу колесом.

Но я вижу, что стрекоза совершенно цела. Просто она не шевелится.

Я прибавляю:

— Да она, скорее всего, уже была больна. Раз сидела на дороге и не сумела увернуться.

— Больна? — Димыч смотрит на меня с сарказмом. — Ты прям как о человеке говоришь.

Я резко вскидываюсь и смотрю на него.

— Поехали домой, слышь?..

Я… медленно киваю, наконец, соглашаюсь.

Тоже усаживаюсь на свой велик и, держа стрекозу на весу двумя кончиками пальцев, трогаюсь с места; вторая рука на руле, ноги вертят педали, но мне с трудом удается сохранять равновесие.

Я еду, медленно, а над левой ручкой руля «висит» голова стрекозы. Ноги вертят педали. Угольные глаза. Слепые, исколотые, без единой капли разума. Два пористых уголька висит над ручкой руля. Стрекоза цела, я это вижу. Ее синеватое брюшко даже ничуть не деформировано.

Димыч неслучайно подгоняет меня. Сейчас обеденное время — надо поторапливаться. И его родители, и мои всегда ругаются, если мы опаздываем хотя бы на несколько минут.

Возвращаясь на свои участки, мы проезжаем мимо дома Марии и Веры. Я вытягиваю шею, чтобы высмотреть сестер через промежутки между облепихами (участок обсажен по периметру), но нет, никого не видно…

«Значит, сестры в доме, они в доме», — пульсирует в голове. Все правильно — где они еще могут быть? Сестры либо в доме, либо перемещаются между грядками.

Две наши соседки. Они ходят между грядками, ходят и ходят, без остановки.

Мария и Вера. Перемещаются.

Один раз я опоздал очень сильно, и материн голос — она так ругала меня — ее голос — в какой-то момент! Такое сходство по резкости, по тону — Мария, Мария, когда она окликает Веру. Голос, так мало похожий на человеческий.

Если я опоздаю минут на пять, мать будет просто раздражена — и скажет «иди, мой руки». Если я опоздаю сильнее, мать начнет ругать меня, но потом прекратит, скажет, что так старалась, готовила суп и рис, а я все ездил, ездил на велосипеде — как я мог опоздать? «Ты так меня подвел».

Я больше никогда не должен опаздывать.

Я не хочу опоздать домой очень сильно — так что лучше вообще не… одно воспоминание. Когда голос матери стал походить на… она закричала на меня. Почему вдруг это произошло? И так неожиданно! У меня вдруг все резко заледенело внутри, я будто стал ниже ростом, совсем малюсенький стою на полу…

Моя мать! Это был голос Марии!

Голос, которым она окликает сестру.

Остановившись.

* * *

Эти сестры — Мария и Вера — очень странные. Они всегда жили в этом доме одни — летом.

В рабочее время они уезжают в какой-то город, но я точно не знаю, в какой. Да и никто, наверное, не знает, потому что… эти две сестры ни с кем не разговаривают и редко когда выходят с участка. К ним никто никогда не приезжал, у них нет детей и, кажется, вообще никаких ближайших родственников. И Марии, и Вере лет по сорок. Сестры ни с кем не разговаривают — если с ними кто-то здоровается, в основном, отвечают едва заметным кивком.

Их лица похожи на бледные треугольники. Глаза, нос, рот… мне сложно описать черты. Я силюсь, силюсь — нет, это что-то… у меня не получается описать их лиц, как ни пытаюсь.

Мария и Вера высокие, как спички, прямоспинные, ходят в узких куртках с капюшонами, в черных штанах — я всегда их вижу в одной и той же одежде, — они ходят и ходят, туда-сюда, по участку, без остановки, без остановки.

Если Мария — на середине тропинки между первой и второй картофельной грядкой, Вера либо в начале тропинки между третьей и четвертой, либо на середине. Если Вера — в конце тропинки между второй и третьей, то Мария — в начале, между четвертой и пятой. И идет, идет проходит всю тропинку до конца потом обратно, идет обратно — всего шесть грядок.

Еще лавровишня и физалис на западной стороне.

От первой грядки ко второй, от второй — к лавровишне, Мария задевает, иногда задевает случайный лист, от лавровишни — к физалису. На западной стороне. На «фонарики» физалиса каждый день распадается заходящее солнце, а каждую неделю в среду под лавровишню кладется поливальный шланг. На несколько часов — но мне никогда не удавалось увидеть момента, когда под дерево кладется шланг.

Мария и Вера ходят, перемещаются — от первой грядки ко второй, от второй — к лавровишне, потом к физалису. Когда закатное солнце распадается в «фонариках», если Мария и Вера подходят в этот момент, я замечаю, как оранжевые «фонарики» просвечивают сквозь их фигуры. Шарики будто поедают пламенем изнутри. Марию или Веру.

Женщина поспешно отшатывается, будто обожглась (а быть может, так и есть?) Ее лицо… я по-прежнему не в силах описать, но оно гораздо живее обычного — я вижу его, мне хочется сказать, что оно по-настоящему человеческое. Оно раскрасневшееся, как после долгого бега — мне становится страшно.

А струя из поливального шланга в это же время меняет свой цвет: журчит под корень дерева — поменяла цвет, поменяла. В ней тоже отражается закат, она теперь оранжевая — и совсем почти не видно текущих белесых «жгутиков» — кажется, непонятно резко усилился оранжевый свет.

Такой горячий.

Другая сестра в это же время ходит по тропинке между третьей и четвертой грядкой — ходит туда и обратно, ходит.

Один раз мне приснилось, что в этой струе, текущей под корень, отражается лицо Марии. Измененное водной текучестью — Мария стоит и пристально смотрит на струю, я вижу это так, будто нахожусь всего в метре. Мария остановилась, взгляд замер, она не моргает, а рот чуть открыт, и поза неестественна — правая нога согнулась в колене, и левая — отставлена назад, зависла над землей. Туловище наклонено к правому колену — окаменелая подготовка к прыжку…

Я ничего не понимаю.

Совсем ничего.

Они ходят с размеренностью хронометра — я никогда не видел, как сестры окучивают картофельные грядки и как-то ухаживают за ними. В сущности, я никогда не видел, что они вообще что-либо делают — только шаги, шаги оживленные, оживленные — поворот — и обратно…

Как это возможно?

Впрочем, сестры не перемещаются ночью. Только днем и на закате — до темноты. Потом уходят в дом.

Иногда в правой руке Марии покачивается алюминиевый бидон. Пустой или наполненный на две трети…»

Я отрываюсь от чтения… я в недоумении? Меня уже давно колотит всего!! И чем дальше я читаю, тем больше!! От изумления! Что это за тетрадь? Быстро-быстро перебираются мысли в голове: откуда взялись эти записи? Чьи они? «Ребенок… это ребенок пишет? Велосипед… ехать домой обедать, мать будет ругаться — да…»

Но я прекрасно понимаю, что ребенок не мог такого написать! Это писал взрослый человек… как будто бы. Но может быть все-таки…

Кто это написал? Откуда взялась тетрадь? У меня в доме — может, это Игорь написал?.. Мой двоюродный брат… да, он в детстве любил меня попугать или захватить какой-нибудь выдумкой. Но почерк совсем не его… совсем незнакомый, какой-то очень странный — совершенно прямой и узкий, безо всякого наклона — как странно выглядят буквы!

Но тогда кто? И у меня мелькает нелепая мысль, что это может быть… Сергей. На дом которого я смотрел только что… он живет в бывшем доме Альбины.

Но это, конечно, совершенно невозможно: Сергей здесь два года, а тетради лет пятнадцать. «…как раз времена моего детства…»

Страницы такие пожелтевшие и затвердели… почти как картон.

«…Поселок! Это ведь о нашем поселке написано?» — да, я убежден. Но самое главное…

«Сестры! Это те самые сестры, о которых говорила мать. Странные… они странные какие-то были… это те самые? Возможно, возможно, да…» — я начинаю перебирать, перебирать, будто стараясь что-то вспомнить… но нет, я только в полном недоумении. Ведь это совершенно не соответствует. Тут сказано, сестры живут в доме одни, у них нет никаких родственников. А мать рассказывала о дочерях Альбины. Это не сходится, совсем. Но тут мозг стискивает: «вчера! Мое сознание выделило — сестры! — так будто никого другого нет! — и вот они живут одни, перемещаются по участку! И стрекоза!.. Крылья, слипшиеся крылья почти поломанные — но вдруг опять то летает то зависает будто ничего и не было и стрекоза не тонула в речке! — так же как и нет Альбины в этой тетради — будто ее вообще не было!»

Это внутри как вскипает, болезненно сцепилось!..

Переворачивая страницу, я продолжаю читать:

«Я вошел в дом. Обед совсем скоро, я не опоздал — это хорошо.

Стрекоза… я держу в руке — наверное, надо насадить ее на иглу? Она ведь все равно скоро умрет. И я не знаю, что они едят и как ее вылечить…

Почему она сидела на дороге и не смогла уклониться от велика?

Да, она, видно, больна.

Ты прям как будто о человеке говоришь… вспоминаю, я, как Димыч сказал…

Прям как будто о человеке… она больна.

И все-таки странно, что он так сказал…

Стрекоза скоро умрет.

Идя в дом, я переложил ее из левой руки в правую — тр-р-р! На перемену руки стрекоза ответила коротким стрекотанием крыльев, две секунды. Я знал, что она жива! Похоже на сухую трещотку, два двойных крыла, по два прозрачных «лепестка» с каждой стороны брюшка.

В ее пористых глазах ничего не отражается, они будто ничего не видят.

Синеватое с черными вкраплениями брюшко уже изогнулось крючком.

Быть может все-таки не… что если положить ее в банку? Меня что-то останавливает от того, чтобы насаживать на иглу. Не то, что я боюсь чего-то, нет, а мне просто как-то… что-то стопорит внутри… беспокойство, что ли?

Мне просто как-то не хочется это делать — легче положить в банку. Да ведь она и жива еще.

Посадив ее в банку, я смотрю… этот удивительный соблазн — снова и снова смотреть на глаза стрекозы, не имея возможности ничего разглядеть и определить в них. Чем-то они похожи на… пористый шоколад?

Мать входит в комнату. Прошло всего пять минут с тех пор, как я вернулся — сижу за столом с банкой в руках, стрекоза в банке.

— Что это у тебя?

— Стрекоза, не видишь?

— Ты ее поймал? Зачем?

— Я не ловил ее. Это случайно вышло. Стрекозу очень сложно поймать.

Мать просит меня идти мыть руки. Но я сижу, не двигаюсь с места, делаю жест рукой — подожди.

— Что такое? Никак не налюбуешься? — в голосе матери слышится раздражение еще чуть заметное но готовое подскочить…

Я торопливо спрашиваю:

— Скажи, ты помнишь ту передачу, пару месяцев назад… про зрение насекомых.

— А что такое?

— Шмели, стрекозы — они видят как-то по-другому. Не так, как люди.

Мне вдруг становится неприятна эта тема — не смотря на то, что я сам же и поднял ее.

— Да. Помню.

— Как они видят?

— Не знаю. Этого никто точно не знает. И не может знать.

«Чтобы узнать, человек должен стать стрекозой», — мелькает у меня в голове.

— Но есть ведь предположения… — говорю я.

— Да, наверное. Биологи это как-то определяют, изучая строение глаза. Ты идешь мыть руки или нет?

— Да… — я поспешно ставлю банку на подоконник, встаю из-за стола.

Я хочу, чтобы Мария и Вера исчезли из нашего поселка.

— А помнишь, мам, там даже на экране телевизора показывали, как они видят якобы. На двенадцать секций был экран разделен.

— Этого я не помню.

— Или я что-то путаю? Кажется, на двенадцать квадратов. И замедленная съемка в каждом. Что-то такое… как называется зрение насекомых?

— Фасеточное.

— Да, точно. Фасеточное.

Я выхожу на крыльцо и вдруг вижу… возле стены дома Марии и Веры… четыре выкопанные ямы! Небольшие, наполненные цементом, и из него торчат вверх штырьки арматур. Круглые ямы, и расстояние между левыми и правыми совпадает по длине со стеною. На земле образуют прямоугольник, две задние — возле самой стены.

Стена прямо напротив моего крыльца, я очень хорошо вижу ямы и… я смотрю во все глаза, не верю: откуда это взялось? Утром их не было, это точно! Как они могли появиться так быстро?!.. И для чего? Мария и Вера собираются делать… пристройку? Быть может, веранду?

Цемент в ямах еще жидкий, не застыл… Да, конечно!

Штырьки арматур, торча из серой «кашки», посверкивают на солнце.

* * *

Впервые я увидел сестер лет в шесть. В самый первый раз когда и приехал на эту дачу. И сколько себя помню, у них ничего никогда не меняется. У них куртки, узкие и брюки с прямыми острыми стрелками — все тоже будто надето в тон ходьбе. Либо Мария и Вера где-то в доме. Что они там делают — едят? Спят? Когда они окликают друг друга резко, отрывочно… иногда я слышу слово «соль» или «тарелка» или «гравий» или…

«Закат».

Но остальные фразы — не то, что я не могу… не то, что не могу… они будто на привычном языке, но я все равно не… но может, я действительно просто не могу расслышать. Впрочем, это повторяется уже много лет.

Я знаю, они, наверное, едят, когда находятся в доме, но я никогда не видел этого.

Иногда в руке Марии покачивается алюминиевый бидон, но сестры могут и «поменяться в этом местами». А вот рука всегда одна и та же — правая. Один раз я услышал, что Вера, окликнув Марию, сказала: «две трети». И я почему-то понял, даже как-то почувствовал, что бидон заполнен на две трети, всегда; либо пуст. Но я никогда не видел, чтобы какая-то из сестер выливала воду из бидона или как-то ее использовала. Просто продолжает ходить, ходить, а бидон покачивается в ее правой руке, ходить, а бидон покачивается, качается…

Раньше мы с Димычем пытались высмотреть, что происходит у них в доме.

Мы сидим на границе их участка, по обе стороны от облепихового дерева, самого углового. Он справа, а я слева.

— Ты что-нибудь видишь в окне?

— Нет, — отвечаю.

— Я тоже не вижу.

Наверное, мы хотели увидеть, как сестры обедают.

Площадка перед домом в этот момент пуста. И это была среда — поливальный шланг под лавровишней, журчащая оранжевая струя горит отсюда на расстоянии, ободком лавы.

Мы сидим, сидим, наблюдаем, сидим…

В ободке лавы-воды горячие «жгутики», сейчас они желтые, быстрые, быстрые — они чуть видны отсюда на расстоянии… а фонарики физалиса — слева, тоже горящие, оранжевые. Они как несколько застывших бусинок. А вода журчит-бежит.

— Давай, я посмотрю в другое окно, — громким шепотом говорит вдруг Димыч.

— Чего? В какое?

— На втором этаже.

— Ты что совсем уже… Как?! — шепотом спрашиваю я; опешив.

— Надо залезть на тот ящик с доломитом, — он кивает подбородком налево. — А куда еще? — он ухмыляется. — Не на облепиху ж я полезу!

— Я не об этом… не надо этого делать! — я почти вскрикиваю в полный голос.

— А чего ты перепугался? Или, может, хочешь местами поменяться?

— Дим, не делай этого!

Местами, поменяться местами — схватывает мозг. Мария и Вера.

— Ага, тебе мамочка сказала, что доломит — отрава, и к нему нельзя прикасаться? — ехидно поддевает он.

Димыч, на самом деле, не особенно боится и сестер, я знаю; даже подхихикивал над ними. Или все же…

Этот ящик с доломитом. Он огромен и высок. Димыч лезет на него, вытягивается в струнку… нет, окно второго этажа все равно выше, ему ничего не удается разглядеть. И тогда он не смотря на мои знаки протеста подкладывает под ноги несколько толстых деревянных досок, лежавших поблизости.

Если Мария окликает Веру, когда та находится между третьей и четвертой грядкой, та сразу поворачивается и идет к физалису. Они могут поменяться местами: Вера окликает Марию, когда та находится между третьей и четвертой грядкой. Но в этом случае Мария тотчас же отправляется в дом. Если Мария окликает Веру, когда та находится между четвертой и пятой грядкой — та идет к лавровишне…

Я чувствую, чувствую! Сейчас Димыч опять вытянется в струнку… может подложит еще одну доску и тогда…

Я чувствую, чувствую — сейчас он увидит Веру или Марию на втором этаже. То, что не положено, нельзя увидеть! Меня колотит, колотит! Он увидит их там потому что их нет на первом этаже и между грядок Где же еще им быть — только наверху только на…

— Боже мой! — восклицаю вдруг я от удивления.

— Ну что такое? — Димыч бросает на меня взгляд.

Я тыкаю указательным пальцем вперед, на участок перед домом.

А там: оранжевая струя шланга — ободок лавы — только что исчезла на секунду и снова появилась — это Мария прошла мимо нее. И Вера тоже уже там, рядом. Они ходят между грядками.

Если Вера проходит между пятой и шестой грядкой, либо мимо физалиса…

По участку может ходить и только Мария — а Вера в этот момент находится в доме.

И они могут поменяться местами.

Как-то раз я увидел, что они… поменялись местами.

Я сидел у себя в доме… и вдруг этот страшный крик на улице — а-а-а-а-а-а-а-а! Нечеловеческий, на их участке — я услышал в окно. Выбежал из дома и увидел, что Мария стоит у лавровишни. Ее руки! Одна страшно выставлена вперед, как клешня, другая на щеке. И лицо искривлено от ужаса — а-а-а-а-а-а-а-а!

Что такое случилось?!! Внутри у меня все клокочет, клокочет, от ее предсмертного крика.

Но она больше не кричала, а только страшно, искривленно смотрела в сторону дома.

И тут я увидел. Острая ветка лавровишни неподалеку от лица Марии. Она, ходя, порезалась о ветку щекой — а-а-а-а-а-а-а-а! Она порезалась!

Мария нелепо широченными шагами полусогнутых ног побежала к дому как тарантул — с ужасом, с так и отставленной рукой, а второю держась за щеку. И ее тело не меняло позы выше пояса. И когда Мария скрылась в доме, оттуда еще долго доносилась жуткая возня и звуки опрокидываемых кастрюль.

Я так и стоял на крыльце, еще минут десять не меньше, а внутри у меня все кричало, голосом Марии, ледяным шоком.

А на следующий день! У меня все еще больше остановилось от ужаса, когда я увидел… лицо было залеплено у Веры! У нее была вата, прикрепленная пластырем к левой щеке. У Веры — а не у Марии!

Но ведь вчера… как это может быть? И я вспомнил Марию, схватившуюся за щеку. Стоящую в лучах закатного солнца. В голове сразу стало лихорадочно подбираться: «я ведь не видел ссадины царапины не видел за рукой прижатой к щеке не видел — и Мария смотрела на дом… Так может, это Вера и порезалась?»

Нет! Крик! Почти как предсмертный — я уверен, кричала Мария! Это был голос Марии!

Это она — оцарапалась о ветку. А на следующий день щека была залеплена у Веры.

* * *

Крик Марии так до сих пор и стоит в моих ушах.

Это было уже давно — несколько лет назад.

Теперь я вышел из дома помыть руки к обеду. И с удивлением смотрю на эти штырьки арматур, торчащие из зацементированных ям. Посверкивают на солнце. Утром арматуры не было — это точно. Откуда она появилась?

И тут думаю: а может, и когда четверть часа назад проезжал мимо их участка со стрекозой… да, тогда я тоже ничего не видел!

Что-то мне подсказывает…

Но я мог и не разглядеть эту арматуру. И я ведь выискивал самих сестер.

* * *

Веранда появлялась постепенно. Она появлялась, но я не видел никаких рабочих на протяжении строительства. Подозреваю, что вообще никто их не видел, и уж тем более, чтоб Мария и Вера кого-то нанимали — это для всех для нас стало сюрпризом. Сначала — вязка арматуры, потом появилась опалубка, потом постепенно стал появляться фундамент и т. д. и т. д. На ленточный фундамент положили несколько рядов белых кирпичей, потом стали делать деревянный каркас… но кто? Может, Мария и Вера сами строили? Нет, конечно, нет. Они все так же перемещались по участку, либо были в доме. Но я слышал слово «веранда», иногда проскальзывавшее в их разговорах после того, как они окликали друг друга. По едва уловимым тонам… мне казалось или голоса сестер стали оживленнее, обновленнее?

Веранда просто появлялась.

Впрочем, в самом конце я увидел… не рабочего нет, а только… но обо всем по порядку.

Каждый раз, когда я выходил из своего дома или наоборот возвращался откуда-то с Димычем, я замечал, что у будущей веранды появляется какая-нибудь новая деталь — ряд кирпичей, несколько досок… иногда только одна доска…

«Строительство» шло полным ходом.

Главное, было отсутствовать какое-то время. Не смотреть на веранду… больше двух-трех часов. Где-то так. Но, во всяком случае… не пять, не десять минут…

Как-то раз я подумал: а может быть мне стоит… сидеть на своем крыльце и подолгу следить за верандой, следить, следить… в надежде увидеть хоть одного рабочего?..

Нет, я избегал это делать. Потому что это все равно, что нарушить ежедневное перемещение сестер на участке, ежедневный ход. Пойти против них. Это было чувство… похожее на страх — когда не можешь перешагнуть через некий барьер, очень великий и тяжелый — и ощущаешь всю его тяжесть.

Тяжесть перемещений. И это давило на душу.

Ну да, это был страх.

Я хочу, чтобы Мария и Вера исчезли из этого поселка.

Но как им теперь исчезнуть? Теперь уж этого точно не произойдет — раз они даже решили веранду поставить. Впрочем, я, на самом деле, и до этого не понимал, как бы они могли исчезнуть. Но мне просто этого очень хотелось………………………………………………………………………………………

Веранда появлялась. Потом, когда я уехал в город на несколько дней, вернувшись, увидел, что в ней уже застеклено одно из трех окон и покрыта крыша…

Веранда была почти готова.

* * *

— Зачем тебе к Мишке-то идти, скажи мне?

— В приставку играть.

— Ну не ходи.

— Ну не ходи-и-и-и… — передразнивает меня Димыч ноющим голосом и ехидно высовывает язык. — Я пойду, а чё тут-то делать?

Сейчас день. Мы стоим и переговариваемся возле Димкиного участка.

Мишка, к которому он собирается, появился здесь всего пару месяцев назад. Я с ним не очень общаюсь, а вот Димыч — сразу стал дружить; он ходит теперь к Мишке домой играть в приставку. Но я с Димычем не могу туда пойти — меня просто не звали. И он это знает.

Но он не спешит уходить, я вижу. Хочет, чтобы я его поупрашивал: а может, и предложу что-то интересненькое, что его удержит тут. Но в конце концов, он все равно решит идти к Мишке — я знаю.

— Димыч! Ну не ходи. Давай в бадмент поиграем.

— Да играли уже сто раз.

— Ну тогда давай в карты.

— Да не хочу я в карты, — ехидно отнекивается.

Потом срывает нераспустившиеся цветки ромашек с длинных стеблей и бросает в меня; дразнит.

— Я пойду.

— Ну не ходи.

— Нет, пойду.

— Давай в «часового» поиграем!

— В «часового»? — Димыч замирает.

Я сделал последнюю попытку, но меткую — он обожает эту игру.

Суть ее в том, что водящий зарывает в куче песка некий предмет. Потом начинает ходить вперед и назад по дороге, как часовой, с воображаемым пистолетом. Длина пути в одну и другую сторону строго оговорена, и «часовой» не может оборачиваться на звуки. Второй игрок — «грабитель» — выбегает и роется, ищет предмет только то время, пока водящий идет, повернувшись спиной. «Грабитель» должен поискать и, если не нашел, успеть спрятаться до того, как «часовой» обернется и пойдет обратно. Если он увидит «грабителя» — выстрел; «часовой» выиграл. А «грабитель» выигрывает, если находит зарытый предмет.

Да, Димыч обожает эту игру.

— Ладно, давай! — соглашается он.

Все то время, пока мы разговариваем, я краем глаза наблюдаю за верандой. Она строится, когда не смотришь на нее. Но если…

Я стою, смотрю на веранду, смотрю, потом отворачиваюсь и тут же поворачиваюсь и снова смотрю… нет, от этого ничего не изменится. Надо не смотреть не меньше пяти-десяти минут…

Но так ли это? Я же толком не проверял.

Главное, не делать ничего специально. И если я буду подолгу следить за верандой, чтобы увидеть рабочих… я тоже это буду делать специально — и никогда их не увижу. И я боюсь пойти против Марии и Веры.

И тут я вдруг понимаю… игра в «часового»! Если я «часовой»… может, я все-таки увижу рабочих на веранде! Я иду, иду вперед, затем поворачиваюсь, иду назад — в поле моего зрения попадает веранда. Я иду, иду, опять отворачиваюсь, иду обратно уже не видя ее. Потом, когда я опять повернусь — увижу ее.

Она не может продолжать строиться и останавливаться так быстро.

Значит, я могу увидеть рабочих.

И ведь уже конец строительства — может, я хоть раз увижу их?

Но тут меня стопорит: я боюсь это делать. Опять я чувствую этот тяжелый барьер. Я не видел рабочих, потому что Мария и Вера не хотели мне показать их. Я все равно как бы иду против них, покушаюсь на ежедневный порядок, ежедневный ход. И перемещение сестер. И они знают, должны это знать… да и ведь…

И вдруг меня вовсе сковывает, я осознаю: ходя как «часовой», я все больше буду походить на…

— Димыч… — слабо окликаю.

— Ну чего?

Он, тем временем, уже отыскал, что прятать в куче песка — стоит против меня, держа смятую банку «кока-колы».

— Димыч, я передумал, — произношу уже увереннее.

— Передумал? В смысле?

— Я не хочу играть.

— Как не хочешь…

— Лучше иди к Мишке, хорошо?

— Чего? Да что с тобой такое, не пойму?

— Ничего. Я не хочу ни во что играть.

Я разворачиваюсь, чтобы идти к себе на участок и вдруг вижу… что на веранде теперь открыто одно окно. Только что не было открыто — и вдруг открыто! И на нижнюю раму легла мужская рука в грубой темно-серой варежке, облепленной бетонными крошками. Рука совершенно не двигается, просто покоится на раме; ее видно по локоть, остальное — скрывает стена. «Мертвая» рука — но я слышу змеистые голоса внутри веранды, внутри — рабочие обсуждают, переговариваются, обсуждают…

Но я не могу разобрать ни одного слова.

* * *

Это и было окончание строительства — потом веранда остановилась.

Насовсем — хотя рабочие ее так и не доделали. Почему-то они не застеклили остальные два окна, и кажется, не провели свет.

Я не знаю, с чем это связано.

Теперь по вечерам Мария и Вера сидят на веранде своего дачного дома. Когда уже темно — обычно, после десяти-одиннадцати. Сестры сидят без света, в темноте веранды. И я думаю, что рабочие могли и не дообшить что-то внутри. Но в любом случае, они уже… уехали? Но разве можно считать, что они здесь были? Только эта рука, которую я увидел в самом конце.

После этого веранда остановилась. В ней уже не появлялось никаких новых деталей.

Когда я увидел руку в темно-серой варежке, я подумал: веранда достроена. Но сейчас… нет, прекрасно видно, что она не закончена.

Теперь Мария и Вера часто сидят на ней, и всегда в это время распахнуты все окна (пустые рамы тоже выдвинуты настежь). Сестры переговариваются, переговариваются — я слышу резкие голоса в вечернем мраке. Вижу бледные, неясные треугольники лиц — будто слабо подсвеченные. Головы обернуты капюшонами.

«Сестры теперь тоже остановились. Веранда их остановила», — я думаю об этом, стоя на улице и украдкой глядя на лица сестер, просвечивающие сквозь неполную темноту………………………………………………………………………………

Как-то раз, когда Мишка зашел на наш проезд к Димычу… (тот пил чай, сказал, что выйдет минут через пятнадцать, и Мишка его ждал)… я тоже ждал Димку, мы с Мишкой стали переговариваться. Он спрашивал, есть ли у меня здесь телевизор и как часто я приезжаю сюда — обычные вопросы, но я видел, что он не горит желанием со мной общаться, и спрашивает только для того, чтоб не стоять, не молчать.

А потом вдруг кивает подбородком в сторону веранды Марии и Веры.

— А они?.. Они что, сидят на этой веранде по вечерам?

— Ну… да. А откуда ты знаешь?

— Да видел вчера, тоже приходил, — Мишка хмыкнул и отвернулся почти как пренебрежительно.

— Понятно.

— Не достроили — и сидят? — повторил он опять.

— Ну да, — тихо произнес я. — А что такое?

— И света там нет… ну не знаю, я б не стал бы, — он пожал плечом и опять отвернулся.

Мишка больше ничего не говорит, в этот момент появляется Димыч.

Потом позже, через несколько часов… до меня доходит — и это меня попросту сражает! Димыч сказал Мишке, что я его сосед, но не сказал, в каком именно доме я живу. И Мишка подумал… что я живу с Марией и Верой, что они мои родственницы!! А значит… он подумал, что одна из них моя мать!

…Один раз, когда я опоздал домой, материн голос — она так ругала меня — ее голос — в какой-то момент! Такое сходство по резкости, по тону — Мария! Моя мать — это был голос Марии!

А-а-а-а-а-а! — крик Марии! — она порезалась. Острая ветка лавровишни.

У меня часто все кричит внутри — нечеловечески, немо.

* * *

Сегодня ночью мне приснился сон.

Я вижу Марию, сидящую на веранде. Вернее, я вижу ее лицо — так, как если бы я встал к нему почти вплотную. Взгляд женщины абсолютно недвижен. Я смотрю на ее лицо. Мне страшно и неприятно притягательно. Никогда еще я не видел его так близко от себя — и чувствую свои малюсенькие ноги, ошалело бегущие на одном месте где-то чуть пониже горла…

Справа позади лица виднеется фрагмент застекленной оконной рамы, открытой вовнутрь веранды (тогда как наяву окно открывается наружу).

На стекле отражены оттенки заката — причем очень странно, они как разлагаются на фиолетовый, бирюзовый и лимонный цвета. А истинный закатный цвет — алый — я угадываю только по искрам, играющим в белках Марии.

Закат где-то там, за пределами сна и яви. Сон сохранил только его отражения.

Я изучаю ее лицо. Я понимаю, понимаю, что опять не могу, не в силах описать его — не смотря на то, что оно прямо передо мной. Нервы напряжены, напряжены — малюсенькие ноги под горлом бегут, бегут на одном месте, бегут, разгоняя, распаляя внутри жар и испарину!..

Голова Марии закована в курточный капюшон. Ткань на краях — в морщинках; вроде тех, что образуются на старушечьем рту.

Почему она так странно смотрит? Будто ничего не видит.

Бледное лицо освещено чем-то желтым. Может, закатом? Но нет, как раз непохоже. Или на веранде провели свет?

Но ярые искры заката так и играют в белках Марии. И тут только осознаю… Она сидит на веранде на закате! Наяву такого никогда не бывает! А Вера в этот момент перемещается по участку — теперь я это понимаю, я чувствую, что Вера там, между грядок — но не могу, не могу увидеть, — я изучаю лицо Марии.

Ее глаза будто ничего не видят — почему? Она смотрит мимо меня. Что освещает ее лицо? Не могу понять. И вот это уже нездоровая, печеночная желтизна — и изнутри лица тоже, — постепенно бледность отступает…

Лицо Марии напрягается, губы стискиваются. Это мучительная гримаса боли. Ресницы подрагивают, но кровь не приливает, лицо только очень желтое. В белках разгораются искры заката. Гримаса — Марии невыносимо больно, но она вынуждена терпеть. Я понимаю, в чем дело: на участке Вера подошла к физалису, и оранжевые фонарики как всегда поедают изнутри ее фигуру…

…пламенем…

Вере не больно, она наоборот оживляется — подпитывается жизнью от физалиса. Больно Марии, продолжительно больно — быть может, Вера не отошла от растения поспешно, как они делают это наяву?

Я хочу это увидеть, но не могу.

Я вижу только лицо Марии.

Ее белки желтеют — сильно и быстро, — а затем на них проступает хрустящая чернота. Глаза покрываются пористой чернотой, слепой и будто вымоченной в машинном масле. Зрачков уже тоже невозможно разглядеть. Искры заката в глазах теперь превратились в радужные, маслянистые потеки.

Трехчастное разложение цветов на оконном стекле давно потухло. Их сменил кварц.

* * *

Сон явился предвестником попросту необычайных вещей.

Наутро после завтрака я достаю из-под кровати банку со стрекозой — я совсем и забыл о ней с тех пор, как принес домой. Стрекоза сидит в банке. Так, как будто жива. Но я знаю, она уже давно должна была умереть.

А может, она все-таки не умерла? Я ведь закрыл банку марлей, а не крышкой, чтоб туда проходил воздух… но нет, все равно уже должна была умереть.

Я принимаюсь вращать банку — то по часовой стрелке, то против; наклонять то вправо, то влево, а стрекоза ездит по дну — то вправо, то влево, — я изучаю ее с самых разных ракурсов. Брюшко стрекозы больше не изогнуто в крючок — оно выпрямилось и походит на иглу. Само брюшко походит на иглу, и я вспоминаю, как хотел насадить стрекозу на иглу в первый день.

Я так и вертел банку в руках, и с каждым движением в моем мозгу мелькало лицо Марии — такое, каким оно было во сне, в разные моменты, — и очень странная вещь: теперь оно не только не пугало меня, но и вообще не вызывало никаких ощущений.

Даже когда глаза Марии превратились…

— Я хочу, чтобы эти женщины исчезли из нашего поселка, — произнес я вдруг вслух. Совершенно спокойно и бесстрастно, и мой голос гулко разнесся по комнате.

Да, я этого хочу.

Потом решаю достать стрекозу из банки — все-таки очень хочется посмотреть на нее не за стеклом. А заодно проверить… да нет, по тому, как она бездвижно «ездила» по дну, ясно, что…

Я снимаю марлю, просовываю руку внутрь, подцепляю стрекозу пальцами, вынимаю… Однако в последний момент рука дергается, пальцы дрожа выпускают стрекозу — она падает на стол.

Тукш-ш.

В соседней комнате отворяется дверь на улицу. Это мать идет. Я вижу ее через стекло двери в эту комнату. Мне вдруг становится неловко, почему-то. Я пугаюсь — будто мать чего-то не должна знать. Чего?

— Что? — спрашиваю я, когда она входит в комнату.

— Ты что-то говорил? — спрашивает она.

— Я? Ничего.

— Мне показалось, ты звал меня.

— Нет.

Мать переводит взгляд на стрекозу, лежащую на столе. Я тоже смотрю… и только теперь понимаю, что… стрекоза ударилась о стол слишком сильно, когда я ее выронил. Одно из четырех лепестков-крыльев переломилось пополам. Половинка крыла лежит на столе отдельно.

Я уронил стрекозу. Сожаление? Да, капелька есть. Но почему-то мне хочется сказать, что я… сломал стрекозу.

А ведь раньше, эти слова Димыча… ты прям как о человеке говоришь — когда я предположил, что она, наверное, была больна.

Нет, теперь мне наоборот хочется сказать, что я сломал стрекозу — будто речь идет об игрушке.

Марию и Веру я вижу где-то около полудня. Я выхожу на крыльцо — Вера прохаживается по дорожкам. Мимо картофельных грядок. В руке бидон, не до конца наполненный водой. Вроде все как всегда, но нет — я сразу чувствую, что привычная хронометражная размеренность нарушилась — бидон покачивается чуть более резко, чем обычно.

Потом вижу Марию. Она стоит возле лавровишни. Я вижу ее замершую, она чуть согнулась в пояснице, куртку на спине избороздили морщины. Левая рука отставлена в сторону и заслонена стволом дерева. Видимо, женщина опирается на какой-то недоступный моему зрению предмет — я вижу только небольшую часть руки, от туловища до середины плеча. Но не успеваю я…

Эта левая рука… я вдруг понимаю, что остальная ее часть, на самом деле, не скрыта от меня лавровишней, но… я замечаю узенький просвет между стволом дерева и видной частью руки.

Я приглядываюсь, затем протираю глаза. Холодею, у меня гулко постукивает в висках. Нет, я по-прежнему вижу этот узенький просвет… остальной руки просто нет? Не мерещится ли мне это все?

— Мария! — вдруг окликает Вера.

Я четко слышу это слово — «Мария» — а не так, как всегда. Но голос у Веры очень странный, глухой и, в то же время, пронзительный — сейчас это словно два разных голоса, объединившиеся в одном. А бидон в руке все скрипит, но… как-то изношенно. Как заржавелые петли.

— Что такое, Вера? — отвечает Мария.

Ее голос — обыкновенный. То есть он такой, какой должен был бы быть у обычного человека. Но ведь у Марии отсутствует… разве ей не страшно — почему она так спокойно говорит?

Я опять смотрю на узенький просвет между частью руки и стволом лавровишни.

Сейчас Мария двинется сейчас Мария двинется к Вере и я уже точно пойму…

Нет, я не хочу смотреть!

Резко бросаюсь в дом сажусь на стул и следующие минут пятнадцать сижу в одном положении изогнувшись — так словно у меня живот болит. Я не могу прийти в себя, а в голове оркестр — танцует, танцует!

Стрекоза!.. Крыло, переломившееся пополам. Мария, ее рука! Рука — у Марии исчезла… нет, этого просто не может быть! Рука! Я думаю о руке Марии…

Потом, когда я постепенно начинаю приходить в себя… наверное, мне все это померещилось. Но в груди продолжает пульсировать онемение, страх… но все же я чувствую, любопытство пересиливает. Еще некоторое время я не выхожу на улицу, решаюсь, решаюсь, чтобы выйти и снова посмотреть. И если так получится, что у Марии отсутствует рука…

В конце концов, все, что происходило до этого…

Я выдыхаю и выхожу на крыльцо.

И вижу, что Мария все так же стоит у лавровишни. Как будто с места не сходила — а быть может, так и есть? И рука по-прежнему отставлена и заслонена стволом. Малюсенький просвет тоже виден. Рука как обрезана ножницами почти по контуру по линии ствола.

Мария зависла. Стоит ко мне затылком. Ее черные волосы чуть всклокочены.

А Вера куда-то делась. Быть может, ушла с участка? Но сейчас меня больше интересует… надо, посмотреть на Марию с какого-то другого ракурса?.. Да, да, так и надо сделать.

Я осторожно спускаюсь с крыльца и, проходя зеленый стол, над которым нависают ветви черноплодной рябины, иду в другой конец своего участка — да, вот отсюда можно осторожно поглядеть. Но я вижу, что пока шел, Мария тоже уже слегка переместилась. Она повернулась как против часовой стрелки. Теперь я лучше могу разглядеть ее лицо, но она все так же стоит боком ко мне, рука отставлена и «заслонена» деревом. И я опять не могу… все тот же тоненький просвет между частью руки и стволом.

Значит… надо еще с другой позиции? Надо, наверное, выйти на проездную дорогу — посмотреть оттуда.

В продолжение следующего часа… меня тянет, хочется разглядеть, есть у Марии рука или нет, но так пока и не удается это сделать. Я бегаю, бегаю по проездной дороге, подпрыгиваю, бегаю, смотрю, бегу опять на свой участок, приседаю, смотрю, вытягиваюсь в струнку, снова бегу на проездную дорогу. Потом даже иду на соседний пролет — может, оттуда удастся увидеть. Но рука Марии всегда чем-нибудь заслонена. Женщина как маневрирует — если я смотрю на нее из-за облепихового дерева, ее рука за умывальником. Если я подбегаю к ящику с доломитом, ее рука за углом сарая.

Если я бегу влево, Мария перемещается вправо; если бегу вправо, Мария перемещается влево.

В конце концов, я уже утратил робость и страх — свободно бегаю то туда, то сюда… но конечно, не захожу на их участок. И женщина уже давно в тех частях, где раньше никогда ее не замечал. В какой-то момент я вижу ее и внутри дома, через окно — раньше так хотел там увидеть! Нет, сейчас важнее…

Рука Марии. Она всегда прячется от моего зрения, прячется.

Да, Мария уже не ходит туда-сюда непрестанно, а Вера куда-то растворилась.

Листья облепих такие паутинно-, пресно-зеленые. Над верхушками розово-синее небо с прозрачными, невесомыми облаками.

Если рука Марии за наслоением листьев… я чуть-чуть отклоняю голову… но кажется, листья сами поворачиваются как створки — и снова заслоняют.

Я бегу на самый угол участка… ага, Мария уже в доме, ее тень за легкой занавеской, а тень руки за какой-то другой тенью… маленький белый промежуток между — как разрез ножницами.

Если я подбегаю и вытягиваюсь в струнку выше ветки облепихи… а Мария как-то наоборот чуть понизилась, и ее рука заслонена старой бочкой.

Я подбегаю к другой облепихе, вытягиваюсь в струнку, смотрю. Подбегаю к третьей, клоню голову вправо, смотрю. Снова ко второй, наклоняюсь влево…»

…на этом конец. Дальше в тетради пустые страницы… я начинаю лихорадочно перелистывать, еще раз, еще — руки дрожат неимоверно. Да, ничего больше нет.

Я плохо соображаю от нервов.

«Ребенок, ребенок… может, подросток лет пятнадцати… мог бы такое написать?» — подбирается мысль — сквозь ледяное волнение. Вроде как что-то подбирается — ничего не соображаю — объяснение, объяснение… «Кто бы мог это… чья это тетрадь…»

Но ни капли не понятно, откуда она вообще взялась. «В моем, в моем доме!.. Кто мог придумать такое — эти сестры… Нет-нет, конечно, все это выдумка — как иначе может быть! Это писал нездоровый человек, нездоровый…»

— Леш, ты наверху? Ты на второй этаж залез? Что ты там делаешь? — слышу голос матери снизу.

Глава 7

— Да, я здесь, — отвечаю.

Инстинктивно, лихорадочно прячу тетрадь под журналы. Но мать не идет наверх, а разговаривает со мной, стоя у лестницы.

— Ты там давно? Ты чего забрался-то туда?

— Я-я… да просто, ну… захотелось на поселок на весь посмотреть.

— Игорь приехал!

— Чего?!

— Да, да, вот такие дела. Игорь приехал — твой брат двоюродный.

— Я понял! И где он?

— Возле дома — ты ж слышал, как машина подъехала?

— Нет… не слышал…

— Короче, давай, быстрей его встречать спускайся.

Я сбегаю вниз, спешу на дорогу… и правда Игорь! Вот это сюрприз — его машина стоит, и он суетится возле, хлопает дверьми.

Он сюда уже года три не приезжал.

— Игорь! — окликаю.

— Лешка! — он улыбается мне, поворачиваясь в закатных лучах, которые косят из-за крыши дома напротив.

(И когда я был наверху, там тоже уже все прошивали закатные лучи, вдоль всех балок и брусьев — вот сколько часов я просидел с этой странной необыкновенной тетрадью!)

— Ты чего, совсем не удивлен мне?

— Удивлен, но…

— У тебя просто вид какой-то… взъерошенный — ха-ха.

— Серьезно?

— Ну да. И даже напуганный. Что это, как раз из-за меня?

— Да нет, я просто…

Я делаю шаг вперед, протягиваю руку…

— Нет-нет, слушай, у меня руки перепачканы. Видал, какие?..

Он показывает — да, они все в масле, черные. И кажутся еще чернее на закате.

— И главное, что не вливал. Это я так случайно к канистре прикоснулся, представляешь? Сейчас. Я на участок схожу, руки вымою… умывальник-то на обычном месте висит?

— Ну да.

— Я сейчас руки только помою — а ты можешь начать вещи таскать?

— Я…

— Ну или меня подожди — вместе будем… слушай, ничего не случилось?

— Э-э… нет.

— У тебя лицо какое-то странное, ей-богу. Бледное.

— У меня?.. Нет-нет, все в порядке…

— Ну ладно, расскажешь потом.

Он уходит мыть руки, а я остаюсь возле машины…

Таскать вещи?..

Глава 8

…Вместо этого я принимаюсь усиленно ходить туда-сюда возле машины. «Что это за тетрадь, откуда? Кто это написал?.. Это про ребенка — нет, исключено, что ребенок мог написать такое! Да-да, это про ребенка — велосипед, стрекоза, детские игры…» — словно вертится-тараторится в моей голове, твердятся аргументы того, что и так понятно. «Откуда взялась тетрадь?.. Этот почерк чужой, чужой, инородный…» — расхаживаю вдоль машины — я совершенно потерян сознанием для чего-то другого, потерян; ничего не замечаю вокруг себя. «В моем доме…» В нашем доме ведь никто никогда не жил, кроме нас. А тетрадь оказалась между журналами — но это материны журналы! Старые — сколько журналов она выписывала лет тридцать назад. «Эта тетрадь не материна — она не может быть ее! Сестры… те самые сестры, о которых она рассказывала вчера? Это совершенно непостижимо!»

Все внутри на несколько секунд затаивается — от страха и щекотного трепета.

А потом начинает твердиться, как забивать разум: «Мария и Вера высокие, как спички, прямоспинные, они ходят и ходят, без остановки, без остановки. Если Мария — на середине тропинки между первой и второй картофельной грядкой, Вера — в начале тропинки между третьей и четвертой. Если Вера — в конце тропинки между второй и третьей…

Стрекоза! Я ее спас, слипшиеся крылья почти поломанные — вот она взметнулась и опять летает — как восстановилась — и я нахожу тетрадь! А в записях начинается с того что ребенок наезжает на стрекозу велосипедом она больна — то есть это как начало к тому что она снова разрушается. Потом разламывается крыло — и вот Мария уже без руки… это как бы избавиться от страха, испуга! Но все равно же стрекоза остается — всегда, всегда…»

Эта цепочка плетется сквозь мозг и повторяется, повторяется: «Стрекоза, я ее спас слипшиеся крылья почти поломанные…» — мысленная, словно выстраивается в сознании инерционной, инертной тканью… и страх, недоумение и крайняя тревога, о которой я не могу говорить.

— Лешк! — окликает меня Игорь. — Ты чего расхаживаешь-то, я не пойму?

Глава 9

— Э-э… что?

— Я говорю, ты чего расхаживаешь?

— Ты же сам сказал, что я могу тебя подождать, и будем вместе таскать, — произношу быстро, но потерянно.

— Ну хорошо, давай теперь таскать вещи.

А потом мы садимся ужинать. Я сижу с Игорем и матерью, а внутри так и перемалываются внутри как жернова, перемалываются — но я совершенно не подаю виду. Что я могу делать — только сидеть и разговаривать; либо их слушать.

Рассказать о тетради? Поначалу у меня странное чувство, что даже если б я и хотел, не могу вставить это в разговор, втиснуть…

–…Я, кстати, много еды привез, — говорит Игорь. — Но только шашлыка не взял — представляете, тетя Тань, вообще не было. Он куда-то как испарился. Я собирался здесь купить, поблизости — нема… представляешь? — и ко мне поворачивается. — Не знаю, чего теперь можно на костре-то пожарить. Но я сарделек, в принципе, купил. Удивлены, что я приехал, да?

— Очень удивлены! Ничего не случилось?

— Нет, абсолютно ничего. Ну… я даже не могу сказать, почему приехал. Я это в последний момент решил. Сначала хотел к бабушке как всегда, но потом что-то сверкнуло… дай, думаю, сюда.

— Ты же никогда не приезжал так, — говорю я.

— Без предупреждения? Ну да. Какой-то порыв непонятный — сорвался, приехал. Сам смеюсь.

После этого мать уходит. Мы остаемся с ним одни.

— Но вообще ты мастак на внезапные решения, — улыбаюсь. — И их воплощение.

— Это ты еще по нашему детству помнишь? — Игорь тоже улыбается; гораздо сильнее моего.

— Не знаю.

— Ну да, мне, кстати, тоже не приходит на ум какого-то конкретного эпизода с тех времен, но… слушай, я вижу, я тут действительно некстати, — отрываясь от тарелки, принимается слегка вертеть головой.

— Нет-нет, что ты…

— Я говорю, даже не могу объяснить, почему… Но мне здесь хорошо. Очень! И этот свежий воздух, просто дубовый — я его сразу вспомнил. Вообщ-ще воздух такой… просто шик!

Пауза.

— Слушай, а вы же второй этаж так и не достроили, да?

— Нет, — отвечаю.

— И там все так и завалено?

— Да.

— Ну вы как, собираетесь его делать или?..

— Да мы уже двадцать лет собираемся… и все стоит на месте.

— Да, да, я понимаю.

Он доедает, потом мы пьем чай, и он предлагает выйти на улицу.

— Как же классно — вот сейчас прогуляемся по воздуху. Воздух здесь просто вообще… так опьяняет! — начинает мотать головой — с вытаращенными глазами; прямо как в умопомрачении.

Глава 10

Мы выходим… и снова оглушает этот объемный стрекот цикад, взбудораженный, в сумерках. Но сегодня, когда Игорь со мной… я только сейчас понимаю, что стрекот был все время, и когда мы ужинали в доме — но я не осознавал его; не обращал внимания.

В отличие от вчерашнего, когда мы разговаривали с матерью лежа на кроватях… я слышал стрекот и в доме.

«Эти сестры… мать рассказывала о дочерях Альбины и после этого я нашел тетрадь наверху — что это значит?! Эти вещи связаны, связаны…» — плетется-сквозит цепочка, инерционная — «Сергей!.. Он живет теперь в доме Альбины но не имеет к ней никакого… Сегодня когда я стоял у речки — Представляешь, он на нее колесом наехал, прикинь? Николька мой сын и приносит домой — а она еще живая ее ведь очень сложно поймать! Ну и потом он тоже такой радостный ходил, ходил туда-сюда по участку прям без остановки… А в тетради — сегодня мне удалось поймать стрекозу, я наехал на нее колесом велика… стрекозу очень сложно поймать.

Николька… мальчик. И в рукописи тоже мальчик! Это совершенно невероятно — как такое может быть?!»

Мы с Игорем, тем временем, выходим на дорогу…

— Слушай… А ты же наверху был, когда я приехал?

Я смотрю на него. Но он не заметил, как я вскинул голову, прогуливается, шуршит гравием.

— Ну да. Откуда ты узнал?

— Тетя Таня сказала.

— Серьезно?

— Да. Слушай… — он останавливается и глядит на меня, улыбаясь и кивая почти с детским азартом. — А чё, чё ты там делал, расскажи…

— Ничего не делал. Просто.

— Да ладно, не может быть такого. Небось, решил чё-нить полазить, да?

— Да-а-а… нет, просто хотел на поселок посмотреть. Сверху. Он такой охватный.

— Да ладно, это ты утаиваешь. Чё ты там делал?.. Ну не хочешь, не говори. Я просто сразу вспомнил, как мы любили где-нибудь лазить, выискивать, когда детьми были… да я понимаю, разумеется, ты не за этим туда полез. Но просто… я как приехал — меня распирает чё-нить этакое сделать-придумать.

— Поня-я-ятно. Но там… что у нас наверху делать, сам посуди.

— Ну да, наверное, ты прав. Слушай, тебе не холодно?

— Э-э… нет.

— Мне да — я лучше в дом схожу, куртку накину… Я вернусь щас. Тебе точно не принести куртку?..

Он уходит…

опять начинают крутиться мысли: «…мать рассказала о дочерях Альбины, а в рукописи — просто сестры и я сам тотчас подумал о сестрах после ее рассказа. Если в рукописи описаны дочери Альбины… нет, это не так. Там ведь сказано, сказано! — у сестер нет никаких ближайших родственников! — сказано, и их участок не возле леса, как Альбинин!.. Сергеев… Но в любом случае: кто автор записей и почему тетрадь в моем доме? — я не писал это никогда. Может Игорь? — нет не его почерк».

Я стою и чувствую, будто что-то не смыкается, расходится в голове; как две оконечности, не смыкаются, по нескольку раз — страх, страх. И он, в то же время, как какой-то инородный, будто и не связан с моей находкой кто-то влил мне паралитическую жидкость извне.

«А может это Сергей написал?.. Не может быть — он здесь два года, рукописи лет пятнадцать…» — как звенья разъединились.

«…Я спас стрекозу слипшиеся крылья почти поломанные — вот она взметнулась и опять летает как восстановилась — волна пошла мыслей пошла как энергия я нахожу тетрадь! А в записях ребенок наезжает на стрекозу велосипедом она больна — то есть это как начало к тому что она снова разрушается. Потом разламывается крыло — Мария без руки… и вот они бегают бегают, она прячется прячется — но все равно же стрекоза остается — всегда, всегда…

…Я спас стрекозу — тетрадь появилась. Это как забраться на некий пик!.. А в тетради опять скатывание, опять начало разрушения стреко…

Буф-ш — резкий толчок! — в землистую воду — ш-ш-ш-хл-л-л… кого-то толкают в воду — мощный нечеловеческий толчок, страшная сила…

Стрекоза помогла мне увидеть, сегодня на речке — это тоже имеет отношение к тетради?»

И тут как током пронзает — «Вера! Это Вера толкает мальчика… Она куда-то притаилась пока он преследовал Марию…

Я бегаю, бегаю по проездной дороге, бегу на свой участок приседаю, смотрю — но рука всегда заслонена — если подбегаю к ящику с доломитом рука Марии за углом сарая…

Буфш-ш!! — двое борются в грязной жиже меж страшных, размякших комьев земли-и-и-и-и!!

Нет, не может такого быть! Там этого не было, там…»

поэтому рукопись и обрывается.

«…Я весь затрепетал вчера внутри когда мать сказала о дочерях — так все и пылало сестры! — А сегодня нахожу тетрадь».

Но и сейчас я не могу вспомнить Альбининых дочерей.

Были, были, ты просто забыл, — сказала мать Нет и теперь ощущение, как вчера… что она ошиблась, я никогда их не видел!

Рукопись. У меня в доме.

«Я что-то забыл?.. — это болезненное провисание в мозгу как амнезия — я-я-я-я… — Быть может я был этим мальчиком — откуда взялись записи? Я что-то забыл? — страх. Что все, что написано в тетради… но я просто забыл это? Нет, это невозможно, это нелепо просто…»

Игорь возвращается.

Спрашивает:

— Слушай… а ты помнишь же, да, что я на телевидении работаю?

Конец ознакомительного фрагмента.