А она была ничего

Евгений Трихлеб, 2023

Молодой талантливый музыкант Федор – плывущий по течению современный горожанин. Он не плохой и не хороший, отчасти инфантильный лоботряс и гуляка, отчасти конформист, человек со способностями, но без особой энергетики, добрый, но не желающий делать ничего неприятного и трудного. Он легко находит оправдания своим поступкам и миллион причин для бездействия. Но вот однажды все запуталось и полетело с горы снежным комом проблем. Жизнь ставит героя перед выбором, но способен ли он его сделать?

Посвящается моим маме и бабушке — заслуженной артистке РФ Наталье Дмитриевне Трихлеб и ветерану труда Евгении Егоровне Трихлеб.

Спасибо за все!..

…и простите за мат и прочие непотребства в книге!

Ну если уж ты как-то выглядишь и куда-то пришел, то не удивляйся, что кто-то что-то подумал.

Стендап-комик Алексей Квашонкин

Глава 1. Страсть и ненависть в одном театре

Я стоял на перроне станции метро «Автозаводская» и нервно постукивал пальцем по экрану телефона. Вытянув шею, я пристально всматривался в темноту тоннеля подземки в ожидании света фар, предшествующего оглушительному грохоту рельсов. В детстве меня всегда пугал этот шум. Мама это прекрасно знала и прикрывала ладонями мои уши, когда подъезжал поезд, чтобы я не так боялся, но это никогда особо не помогало. Табло, висевшее над тоннелем с другой стороны, показывало 10:28. Это говорило о том, что я снова опаздывал. На сей раз где-то минут на сорок. Это не было моим персональным рекордом, который точно приходился на сладкое и беззаботное время учебы в консерве, когда я частенько просыпал занятия, однако именно сегодня моя неорганизованность достигла своего пика. В этот раз мне точно достанется по-крупному. Да так, что до седьмого колена будет аукаться. На этот счет у меня не было ни капли сомнений, ведь в последнее время я был непунктуален как никогда, несмотря на предельно ясное осознание того, что балансировал уже где-то на середине каната, сплетенного из нервов и доверия руководства. «Горбатого только могила исправит» — это выражение в аккурат про меня. Я ничего не мог с собой поделать, так как даже если, утрируя, выходил из дома на работу на час раньше, то все равно умудрялся каким-то магическим образом солидно припоздниться и получить на мои партитуры очередную порцию дирижерских слюней, которые он, как пульверизатор, распылял в кульминационные моменты своего ора. Порой мне даже начинало казаться, что если я вдруг умру в свои двадцать пять и из-за этого опоздаю на очередную репетицию, то пред моими глазами пронесутся далеко не лучшие мгновения жизни, освещаемые тем самым «светом в конце тоннеля». Нет-нет-нет, бьюсь об заклад, вместо них мне придется лицезреть круглую физиономию дирижера с его жиденькой бородкой, которая своим эстетическим убожеством могла бы вывести из себя даже слепого, пройди он рядом с ним. «Ты не имел пр’ава на опоздание! Да ты хоть понимаещь, щто на твоей безбожно наглой пер’щоне завязан целый щпектакль!? Пр’очь с глаз моих! Ир’од! Гр’язь! Накипь!» — до конца своих дней буду думать, что нет ничего хуже, чем услышать этот картаво-шепелявый галдеж в качестве последних слов в жизни.

«Так, все, хватит!» — мысленно одернул я сам себя и встряхнул головой. Во-первых, да не такой уж он и инквизитор, если объективно посмотреть. Человек всего-навсего любит свое дело, уважает его и требует того же от подчиненных. Поэтому завтра надо просто быть как штык на месте в условленный час. И никаких нареканий, выговоров или упреков больше выслушивать ни от кого и никогда не придется. А потом еще и премию дадут, чтобы не как в прошлый раз. Во-вторых, у меня вот-вот наступит новый жизненный этап, так что вылететь теперь с работы было бы максимально некстати. Хоть это и, честно говоря, крайне маловероятно, учитывая то, как я там оказался, но в то же время с каждым моим проколом становится все более возможно — терпению каждого человека есть свой предел. Посему впредь необходимо всего-то быть серьезнее, ответственнее и в кои-то веки грамотно расставить приоритеты. А еще стоит наконец-то прекратить вот эти вот бесконечные и утомительные договоры с самим собой и вечные самооправдания у себя в голове, ведь именно сейчас для этого уже настало самое время.

Я улыбнулся, воодушевленный собственными мыслями, и проверил на ощупь в кармане коробок с помолвочным кольцом. Он был на месте. Еще ни одна душа, кроме меня, не была в курсе о его существовании. Я пока думал, как сделать предложение, и предпочитал носить кольцо с собой, поскольку мы со Светой жили вместе. Мне казалось, что она его обязательно случайно найдет, куда бы я его ни запрятал. Сейчас, конечно, можно было бы смело оставить кольцо дома, так как моя будущая невеста уехала на пару недель в командировку, но я чувствовал себя спокойнее, когда оно было при мне. Как говорится, а вдруг что, учитывая неисчерпаемую любовь Светы к организации сюрпризов.

Наконец-то примчалась вереница вагонов. Я протиснулся сквозь толпу спешащих людей внутрь поезда, облокотился на дверь и заслонил собой надпись «НЕ ПРИСЛОНЯТЬСЯ». Рядом со мной стояли две хабалистого вида женщины, которые в базарной манере обсуждали какое-то ток-шоу. Как я понял из услышанного краем уха, преимущественно оно посвящалось проблемам спившихся жителей российской глубинки и легиону их детей. Или не их детей. Впрочем, неважно. Была объявлена следующая станция, зазвучало очередное нарочито вежливое приглашение от московского метрополитена на обучение в колледжах и последующую работу в качестве машиниста, его помощника или помощника его помощника, и поезд тронулся. Всю непродолжительную дорогу я слушал в наушниках музыку, как и всегда. Доехав до своей остановки, я ловко перемахнул через заграждения около эскалатора и побежал по нему вверх к выходу.

На улице вовсю кипела и бурлила жизнь. Витрины и вывески разных заведений ярко горели и сверкали. Бесконечным потоком шныряли туда-сюда люди. Кое-где уже мелькали новогодние украшения. Было немного по-ноябрьски пасмурно, но солнечный свет местами все-таки пробивался сквозь серую пелену, отчего мир виделся не таким тоскливым, каким он иногда бывает при полностью затянутом небе. Снег еще не выпал. На улице стояла нулевая температура, которая вот-вот должна была преодолеть минусовой рубеж. А пронизывающе ледяной ветер своими резкими порывами достаточно доходчиво доносил до меня мысль о том, что одеваться надо по погоде, а не напяливать на себя впопыхах первую попавшуюся на глаза одежду и нестись сломя голову: я был в пальто, серых брюках и красном тонком свитере с открытым горлом и катышками. На ногах красовались темно-коричневые ботинки, а из-под них при ходьбе немного виднелись черные, но чуть-чуть отличающиеся друг от друга носки. Кутаясь в пальто в тщетных попытках спастись от холода, я поднял воротник и нырнул в узкий проход между больших красивых фасадов зданий к подворотне. Ее образовывали уже чуть более обшарпанные дома поменьше с редкими почерневшими металлическими балконами. Здесь можно было хоть ненадолго спрятаться от ветра и немного сократить путь, пройдя мимо футбольной площадки, около которой особо предприимчивые актеры и сотрудники часто ставили свои автомобили, чтобы не платить за парковку.

Здание нашего театра было построено в семидесятых годах. Оно находилось относительно недалеко от метро и пребывало в шумном окружении ресторанов, баров, салонов красоты, сетевых продуктовых магазинов и большого современного бизнес-центра с окнами в пол. Выбравшись из дворов, я, поглядывая на часы, пару раз поскользнулся и чуть не шлепнулся на задницу в небольшом сквере уже у главного входа, но в итоге всеми правдами и неправдами наконец-то добрался до служебки. За постом охраны неизменно сидел добрейший весельчак и один из главных старожилов театра — охранник Александр Никифорович. Он, по своему обыкновению, коротал рабочий день в компании маленького телевизора с длинной антенной, который транслировал в основном помехи, и ребусов, так ни разу не разгаданных им до конца. Сегодня старичок почему-то казался каким-то непривычно грустным. Но в тот момент у меня, к сожалению, не было времени расспрашивать его о самочувствии и настроении, поэтому я кивком поздоровался, быстро сунул ему пропуск и пулей добрался до лифта. Им мы старались не пользоваться, так как этот старый металлический гроб на тросах, о замене которого мы скулили уже битый год, мягко говоря, не внушал доверия. Поэтому я с привычным грохотом открыл выход к лестнице и побежал по ней, проскакивая по две ступеньки за раз. Поднявшись на третий этаж, я почувствовал стойкий запах сигарет. Ох уж этот излюбленный лестничный пролет между четвертым и пятым этажами, давно ставший для курильщиков вторым домом. Старый деревянный стул, из которого торчали местами гвозди, пожелтевшие стены, маленький кактус на подоконнике, который испокон веков подкармливали бычками, и вечно наполовину полная или наполовину пустая банка-пепельница из-под ананасов в сахарном сиропе. Одним словом — романтика. Двумя — рабочая идиллия. Я надеялся увидеть там привычных мне монтировщиков, тянувших свою любимую заунывную песню:

Какого хрена столько платят лицедеям?

Хоть кляузу на этих гадов напиши!

А нам — работникам труда ручного,

Перепадают сущие гроши…

Но сегодня этих обитателей театральной фауны на привычном месте не оказалось. Вместо них я увидел танцора Сему. Он сидел на подоконнике в спортивном костюме, смотрел в окно и курил, накручивая на палец свою белобрысую челку.

— Братан, Борода аж задыхаться начал, когда пришел и понял, что тебя снова еще нет, — сказал Сема, увидев меня. Он улыбнулся, выдыхая табачный дым, который обволакивал лучи солнца, делая их тягучими и расплывчатыми.

— Да знаю я, отвали. В первый раз, что ли?

Он уже было открыл рот, чтобы добавить что-то еще, но я его перебил:

— Потом! Все потом! Опаздываю! — я быстро пожал ему руку на ходу и побежал дальше.

— Ладно, давай. Увидимся, — лениво протянул он, щурясь, как кот, и снова затянулся сигаретой.

Сема был моим очень хорошим другом. Это ему пришла в голову идея называть нашего дирижера Бородой. С ними обоими, кстати, связан один крайне занимательный случай. Это было еще до меня. Однажды наш дирижер привез себе из отпуска очень дорогую гавайскую рубашку зелено-блевотного цвета и оставил ее в гримерке. Видать, седой Бороде бахнул бес в ребро, а вместе с ним и кризис среднего возраста в голову — обычно именно в такие моменты мужчины падки на броское шмотье. Однако история не об этом. Наша костюмерша Зинаида Ивановна — божий одуванчик — из добрых побуждений решила погладить эту «мятую тряпку», валяющуюся на диване. Да еще и несколько раз. И, естественно, через марлю. Такого ора наш театр не слышал, наверное, никогда. Борода захлебывался собственной злостью и вопил на бедную женщину трехэтажным матом что есть мочи. Но ведь она всего лишь хотела как лучше. При чем тут, спрашивается, Сема? Отличительная черта моего друга — острое чувство социальной справедливости, видимо, приобретенное им в детском доме. Поэтому он, увидев слезы на глазах пожилой женщины и узнав их причину, незамедлительно объявил в тот момент вендетту старому козлу, пробрался в его гримерку на следующий день и подмешал дирижеру в графин с водой свое специальное лекарство, которое частенько спасало Сему на вечеринках от головной боли и немного от плохого настроения. Может, и подленько, гаденько, но зато очень действенно, так как эффект последовал незамедлительно — из своей комнатки в тот день Борода не выходил до вечера, а его пыл, в общем и целом, после пережитого значительно поутих. Но несмотря на то, что я в во многом разделял идеализм моего друга, предпочитая, правда, действовать более изящно и не с таким гусарским размахом в подобных ситуациях, все-таки, представляя, каково тогда было Бороде, признаюсь, я искренне жалел старика.

Добежав до пятого этажа, я влетел в репетиционную — комнату номер 522.

— Доброе утро, Аркадий Валерьевич. Извините за опоздание, — запыхавшись, выпалил я дирижеру на одном дыхании и приготовился получать звездюли.

— Бл… — беззвучно выругался Борода, закатив глаза. — После репетиции подойдешь ко мне. А свой лапсердак в приличном обществе надо сдавать в гардероб, а не таскаться с ним! Пулей за рояль! Начинаем со сто сорок пятого такта! И три, и четыре! — ворчливо прокартавил он.

Я присоединился к действу. Сейчас репетировал только оркестр. Далее на 16:00 запланирован генеральный прогон. Комната, где мы занимались, была обычной: серые звукоизолированные стены, стулья, пюпитры и инструменты. Нам не требовалось отдельное большое помещение, так как музыкантов в оркестре было мало: фортепиано, гитара, контрабас, ударные, перкуссия и небольшая духовая секция. Музыка к спектаклю, который мы готовили, мне нравилась. Он назывался «Ее мелодия» и рассказывал о пианисте. В спектакле не было слов. Только музыкальные композиции и таблички на заднем фоне в лучших традициях немого кино. Главный герой — тапер в кафе. Он очень любил наблюдать за посетителями во время своей работы, чтобы хоть как-то скрасить и разнообразить ее. Каждый вечер он выбирал нескольких гостей и играл только для них, придумывая мелодии, которые описывали бы их внешний вид, манеры и поведение, но так, чтобы те не догадывались, что это адресовано им. Для тучных толстосумов и их неприлично молодых жен пианист играл основательные марши. Для клептоманок, пытающихся стянуть столовые приборы, — мелодии с ломаными ритмами в такт их плавным, но местами рваным движениям. Супружеским парам, которые просто пришли провести время вместе, посвящался мягкий джаз, а городским пижонам-выпендрежникам с их легкомысленными спутницами — дабл тайм шаффл. Так продолжалось, пока он не влюбился в девушку, которая часто приходила в заведение, где он работал. Тапер никак не решался подойти к ней и сочинил мелодию, которую играл каждый раз, когда видел ее. Она же делала вид, что не замечает этого. Затем однажды пианист случайно встретил свою возлюбленную на улице, когда она гуляла. Они пересеклись взглядами, повисла пауза, девушка начала медленно насвистывать ту самую мелодию, герои взялись за руки и ушли, напевая ее уже вдвоем. Занавес. В спектакле принимали участие музыканты, которые сидели в оркестровой яме и подыгрывали пианисту на сцене, а также танцоры. Они исполняли роли посетителей. Сема, кстати, был одним из «пижонов». Я был тапером. Мою возлюбленную играла талантливая молодая актриса Вероника Сыдкаева. Вышеупомянутый Борода отвечал за музыкальную часть. Балетмейстером была Алина Владимировна Долгополова — очень ухоженная и утонченная женщина средних лет. А постановщиком выступал сорокалетний русский режиссер эстонского происхождения Иво Адамсон — махровый алкаш, редкостный самодур и просто фантастический грубиян. Все действие длилось полтора часа без антракта. Состав был один. На завтра — пятницу, намечен предпремьерный показ, а через неделю спектакль уже должен быть выпущен. В рекламу вложили очень большие деньги нескольких влиятельных спонсоров, в том числе и западных. Афиши, ролики на телевидении и в сети, всяческие интервью — вокруг «Ее мелодии» создалась заметная шумиха в театральных кругах.

— Вы просили меня подойти к вам, — сказал я Бороде в конце репетиции, когда все уже начали собираться.

— Да, просил. Значит, так, Костров, шутки кончились, — он понизил голос на грани шипения. — Не буду скрывать, что у тебя исключительные способности к музыке, которые тождественны тому блату, по которому ты сюда попал. Но я клянусь, что последний раз спускаю тебе это с рук. Вот те крест! Еще раз опоздаешь — вылетишь отсюда к чертям собачьим, сверкая пятками. Костьми лягу и наплюю на всех и вся! Найдем замену в два счета и введем в спектакль вместо тебя. Уяснил?

— Да, я понял. Прошу прощения. Больше такого не повторится.

— Свободен. Еще поговорим об этом. Сейчас убегаю, — прогундосил Аркадий Валерьевич и злобно зыркнул на меня, забирая свою папку с пюпитра. — Всем до вечера!

— До свидания! — разобщенно, но хором попрощались музыканты.

Я вышел из репетиционной, отнес верхнюю одежду в гардероб и позвонил Семе.

— Ты кто? — выдал свое фирменное приветствие он.

— Не ушел еще? Погнали поедим, пока репетиция не началась?

— Есть не буду, но пойдем.

— Тогда в столовой, где обычно.

В актерском буфете людей было немного. Две девушки из отдела кадров сидели у стены, пили кофе и о чем-то оживленно беседовали, а повара готовили блюда для раздачи. Выбрав еду и расплатившись, я пошел к нашему с Семой любимому столику у окна, которое было занавешено тонким узорчатым белым тюлем. Мой друг уже сидел там, качался на стуле и залипал в своем телефоне в какую-то новую игру с шариками. Я поставил поднос с тарелками и расположился напротив него.

— Как все прошло, Федь? Приятного, кстати, — поинтересовался Сема, не отрываясь от телефона.

— Спасибо. Нормально. Борода сказал, что попрет меня, если еще раз опоздаю, — я пододвинул стул и приступил к еде.

— Не, расслабься, не выгонит — времени мало замену тебе искать. Ну и вообще, — подмигнул он мне и положил телефон на стол.

— Я-то тоже так думаю, — кивнул ему я в ответ, слегка улыбнувшись, и добавил полушепотом: — Но завтра надо все-таки себя заставить к десяти приехать, а то мне уже даже неудобно как-то. Стыдно перед дедом, что ли. Ну и еще перед сам-знаешь-кем — вести-то до него обо мне, небось, точно доходят.

— Чтоб тебе и «неудобно»? «Стыдно»? Да у тебя совести нет и не будет. И планы такие грандиозные тоже не строй. Пораньше он приедет, ага. Как же. Скорее твои кудряшки на башке сами выпрямятся. Насмешил.

Я скорчил рожу ему в ответ и поправил очки, которые из-за этого съехали на кончик носа. Сема оперся локтями на стол и наклонился ко мне, хитро ухмыляясь. В его взгляде чувствовалась какая-то авантюра.

— Лучше скажите мне, друг любезный, что мы будем делать на той неделе после «Ее мелодии»? — спросил он.

— Не знаю, можно в бар сгонять вечером, — ответил я с набитым ртом и пожал плечами.

— Тут как бы есть вариант поехать к Сыдкаевой и ее хахалю в пятницу после премьеры. Слышал, она хочет позвать всех выпуск спектакля отмечать, — Сема откинулся на спинку стула, заложив руки за голову.

— И что мы там забыли? — поморщился я. — Ты же знаешь, что у них абсолютно нечего ловить. Плюс мы уже договорились с родителями Светы встретиться на ту субботу. Так что ночной загул — это точно без меня. Не хочу потом с опухшей рожей к ним в гости за город ехать.

Родители Светы позвали меня к себе, как я понял, чтобы поздравить с премьерой. И я подумал, что если подвернется случай, будет благоприятная обстановка, то, может, даже под это дело официально попрошу у главы семейства руки его дочери. Хотя, если говорить откровенно, я не видел в этом какого-то особого сакрального смысла. В любом случае мне нужно быть там свежим и бодрым.

— Ой, ну какой же ты стал зануда, как с ней съехался! Кошмар! Знаешь что? А я б вот сходил. Авось там будут те симпатичные сыдкаевские подружки. Помнишь их? Ну эти, хористочки, — сладко протянул Сема, а затем вдруг резко искусственно насупился, сложил руки на столе в замок и начал родительским тоном: — Федор, как я вам неоднократно заявлял, мне крайне не нравится ваше поведение и настрой в последнее время. И все бы ничего, но премьеру отказаться отмечать — вот это уже, я считаю, перебор! А еще, между прочим, примета очень плохая. Почти как мертвяков в гробу играть. Так что все, ничего не хочу больше слышать! В этот раз отказы не принимаются. Мы едем, и точка. Расслабься! Че ты, а? Все будет чин-чинарем! Немножко посидим, чисто символически отметим, а потом ты слегка поздним вечером под легким шофе вернешься домой, выспишься и на следующий день огурцом спокойно отправишься к maman и papa своей ненаглядной. Ведь я же не уговариваю тебя забухать на неделю и никуда потом не ехать, в конце-то концов! К тому же мы и так сто лет уже с тобой не собирались! А тут и повод есть, и компания! Два из двух! Нельзя же быть таким каблуком! Тем более на расстоянии!

— Вот урод, опять за свое. Я устал уже от твоих подколок. Даже говорить ничего не буду, — пробурчал я, злобно разрезая кусок жареной курицы.

— Ну я серьезно. Поехали! Я еще кое-чего привезу с собой. Интересного. Не пожалеешь. Сорт убойнейший, — посмеиваясь, якобы тихо, но на деле чертовски громко, сказал Сема.

Девушки из отдела кадров тут же перестали болтать, повернулись в нашу сторону и начали греть уши.

— Ладно, хорош. Посмотрим. Разорался тут, — шикнул я, чуть не поперхнувшись. — Может быть, и завалимся туда на пару часов. Я уеду потом, а ты — как знаешь. Передай лучше соль, пожалуйста.

— Чувак, ну не здесь же! — еще громче выдал он и осклабился.

— Дебил. Соль дай, я жрать хочу!

После обеда мы вместе с Семой не спеша пошли на репетицию перед прогоном, куда уже потихоньку тоже стягивался народ. Она проходила в хорошо освещенном большом зале нашего театра, который вмещал в себя тысячу кресел с синей обивкой. При входе в это пустое величественное помещение приятно начинала кружиться голова. Видимо, от немного спертого воздуха, состоявшего из запаха остатков жидкости для дымовой машины, замши и легких нот паркетного дерева. Потолок зала был расписан трудящимися пролетариями, серпами, молотами, а в его центре висела большущая люстра. По бокам у лож торчали канделябры и разные лампы с закосом под девятнадцатый век. Занавес был открыт. Монтировщики уже вытащили декорации, превращающие сцену в ночной клуб двадцатых годов, а также выкатили рояль и экран, транслирующий субтитры. Чуть поодаль от этого всего расхаживал Иво Адамсон и настойчиво, с эстонским акцентом, что-то втирал Алине Владимировне, активно жестикулируя. Она, по-балетному ровная и статная, вытянулась и смотрела в зал. Было видно, как ей неприятно с ним общаться. Определенную лепту в это, естественно, вносило амбре из перегара, которое стало неотъемлемой частью его парфюма.

— Вы меня не понимаете! И никто не понимает в этом богом забытом месте! Алиночка, солнце мое, вы хотя бы «Калигулу» читали? Свет софитов — это Луна! Герои Феди и Ники должны хотеть ее всеми фибрами своих тел! Они должны стремиться к ней, понимаете? А что сделали вы? Какое-то шапито и шутовство! Пляски вокруг костра имеют бо́льшую смысловую нагрузку, чем эти ваши второсортные брожения по сцене. Не могу так работать! Не-мо-гу! — наседал Иво. Он напоминал пьяницу в электричке, пристающего со своими алкашными байками к зубриле-первокурснику.

— Во-первых, для вас не Алиночка, а Алина Владимировна. А во-вторых, при чем тут «Калигула» Камю? Я прекрасно понимаю вашу идею и учла ее в проделанной работе. У нас были обсуждения. Но почему вы мне говорите о том, что вас что-то не устраивает, именно сейчас, когда до премьеры остались считанные дни? — сдержанно парировала Алина Владимировна.

— Неуважаемая госпожа Долгополова, — съерничал Иво, отвесив высокопарный поклон, а затем приблизился к ней вплотную и ткнул своим длинным толстым пальцем ее в плечо так, что она слегка пошатнулась, — да скажи я вам хоть загодя, что ваш финальный танец — безвкусица и говно, изменилось бы что-нибудь от этого? Я думаю, что нет.

После этих слов Алина Владимировна влепила докучавшему ей Иво смачную пощечину, которая эхом разнеслась по залу.

— Хам. Я пошла к худруку.

Сидящие в зале актеры затихли. Те, кто зашли недавно, полушепотом донимали свидетелей расспросами о том, что же случилось. Режиссер остался на сцене, беспомощно выпучив глаза, и потирал свою небритую щеку, однако ему на подмогу уже на всех парах спешил его сладчайший и нежнейший ассистент Владик. Едва Долгополова ушла, он сразу же по-лизоблюдски соскочил с первого ряда, в один миг подлетел к Иво, начал бегать вокруг него и сыпать миллионом подхалимских вопросов: «Ой! Ой! Как вы себя чувствуете? Что-нибудь нужно? Может, ледик приложим? Я и в полиции скажу, если надо, что первая начала она! Возмутительно!» Адамсон отмахнулся от него, как от назойливой мухи, и поплелся за кулисы. Владик же не собирался отступаться со своей ненужной помощью и потрусил за ним, поправляя синюю жилеточку и приглаживая сальные длинные патлы.

— Отойдем? — тихо предложил Сема.

— Давай, — согласился я, отлично зная, что сейчас скажет мой друг.

Алина Владимировна была ему очень дорога. С ней он познакомился еще в институте, где она преподавала танец. Возможно, Сема так привязался к этой крайне опекающей его женщине опять же из-за своего прошлого и увидел в ней то, чего ему не хватало всю осознанную и неосознанную жизнь. В любом случае я к нему с этим вопросом в душу не лез, а он в свою очередь особо не распространялся об этом. Мы зашли в курилку, и, как только достали сигареты, первым начал я.

— Я не стану в очередной раз гундеть и напоминать тебе о том, что нам явно не стоит лезть в конфликт, даже несмотря на определенную частность данной ситуации. Ведь единственное, что мы сделаем — это наломаем дров и все усугубим, а руководители сами со всем в состоянии разобраться. Они все обязательно решат по справедливости, и таперо-танцорская помощь в этом им уж точно не нужна. Я уверен, что ты все равно мимо ушей все это пропустишь. Поэтому лучше сразу спрошу. Итак, какой у тебя план?

— Ну… Как с Валерьичем не выйдет — у меня все кончилось… Да и повторяться не особо-то хочется… А… Зная Алину Владимировну… Несмотря на пощечину… Рукоприкладство она вряд ли одобрит… Хотя…

— Э! Про ту штуку с Бородой вообще забудь! Не было этого, ясно? Зря ты даже мне это рассказал. Лучше бы и дальше держал язык за зубами, чтобы вообще никто не был в курсе. А про кулачные бои свои даже и думать не смей! Иво тебя раза в два больше и на голову выше. Чихнет только, и полетишь ты далеко-далеко вместе с заявлением на свое имечко в придачу! Долгополова же от этого с ума сойдет. Еще за твою жопу переживать ей не хватало, — прервал я мыслительный процесс Семы.

— Так я и веду к тому, что дракой делу не поможешь — только хуже всем будет. Чего сразу разнылся-то? Я знаю, что ты — терпила, но я своих в обиду не дам, понял? И так этого не оставлю!

— Разнылся? Терпила? Да ты охренел, что ли? Я о тебе же, дураке, забочусь! А ее я уважаю не меньше твоего.

— Знаю, извини, — вздохнул Сема и опустил голову. — Достал он меня просто. Гнида. Вот здесь уже! Вечно ко всем цепляется, сука. Где их с Бородой только понабрали?

— Так штатные режиссеры у нас все заняты. Вот и взяли Иво. Мне он тоже не очень нравится. Иногда говорит еще какими-то аллегориями и метафорами, что, кажется, сам себя не понимает. Ну а Борода — это Борода. Он всегда у нас за музыку отвечает. Я с ним, конечно, побольше контактирую, чем с эстонцем, но если деда с Иво сравнивать, то они — небо и земля. Наш себе таких выкрутасов, как этот, не позволяет.

— То есть то, как Валерьич на Зинаиду Ивановну ни за что, считай, пасть свою тогда раззявил — «вы не понимаете, это другое», да? Слушай, а ты, кстати, про «Стокгольмский синдром», часом, не слыхал? — ухмыльнулся Сема.

— При чем тут это?

— Да при том, что ты за сегодня второй раз уже о Бороде говоришь. Да с какими-то нотами симпатии. А до этого его ушатами отборнейшего говна поливал при каждом упоминании. Размяк ты совсем, как со Светочкой своей съехался. Эх, размяк. Определенно, — он ехидно захихикал.

— Вот как? Как ты это делаешь, а? Мы вообще сейчас о другом говорили! Как ты умудряешься абсолютно любой наш диалог свести к этому? — громко и раздраженно проворчал я, размахивая руками.

— Все потому, что ты — подкаблучник, — указал Сема на меня двумя пальцами, в которых была сигарета.

— Вот самый настоящий, — добавил он, щелкнув себя большим пальцем по зубу.

Я несильно пнул его по ноге.

— Да все, все. Ладно, — Сема в шутку потер место удара. — Надо быстрее решать, что будем делать с Ивчиком, пока время есть.

Мы замолчали, генерируя идеи. Мне в голову лез всякий абстрактный бред, который даже в качестве гипотезы было озвучивать как-то неловко. У моего друга, я уверен, ситуация была ничуть не лучше: он с приоткрытым ртом пялился в потрескавшийся белый подоконник, на котором сидел. Однако наши творческие муки не продлились долго — спустя несколько минут тишину прервал быстрый стук женских туфель. Внизу лестницы показался уголок синего платья. Это была Ника.

— А я так и знала, что найду вас двоих именно тут. Уже третий четверг подряд в пробке на подъезде к театру двадцать минут стою. А потом еще место никак не могла найти у площадки, чтобы машину хоть как-то приткнуть. Ничего не пропустила? Прибалт наш репетицию не начал? — осведомилась она, потирая руки от холода, и чмокнула в щеку меня и Сему. — Ребят, а сигареткой не угостите даму?

— Нет, не пропустила, расслабься. Ивчик с Алиной Владимировной сцепился. Мол, хореография ему не нравится. Наговорил ей всяких гадостей при всех, а она ему за это по морде дала, — лаконично пересказал события Сема и протянул ей сигарету.

— Так ему и надо. Вчера, говорят, он еще на нашего Александра Никифоровича наорал за то, что тот курьера к нему не пускал на территорию театра. Барину, видите ли, из опочивальни спуститься пришлось-с. Гондон, — покачала головой Сыдкаева и затянулась.

— Да, получается, не то слово, — тяжело процедил Сема.

— Ой, ну и хрен с ним, — поспешила перевести тему Вероника. — Вы лучше скажите, мальчики, придете ко мне премьеру отмечать?

— Я приду, а про семейных людей тебе ничего не могу сказать, — Сема злорадно подмигнул мне.

Вероника вопросительно подняла бровь и посмотрела на меня. Я закатил глаза.

— Не обращай внимания. Пока точно не уверен, но постараюсь.

— Со Светой, конечно? — уточнила Ника.

Сема прыснул.

— Нет. Она уехала в командировку.

— Эх, понятно. Жаль. А куда поехала? И когда возвращается? Как приедет, что делать будете? Может, куда уже запланировали пойти? — Вероника обдала меня пулеметной очередью вопросов, прищурив глаза.

Сема наклонился вперед, изображая мимикой крайнюю степень заинтересованности.

— Ну… мы… — мямлил я, начав смущаться от такого пристального внимания к моей персоне.

— Ладно, потом расскажешь. А то я на часы глянула — пора бежать переодеваться. Давайте, увидимся, — Ника быстро затушила сигарету, словно почувствовав нарастающее напряжение, и пошла наверх.

— Ага, давай, — облегченно попрощался я.

— Овца — почти целую сигу выкинула, — выругался Сема, едва прекратилось цоканье и захлопнулась дверь на пятом этаже.

Я посмотрел наверх между лестницами и, убедившись, что там никого нет, резко повернулся к другу.

— Слышь, я серьезно! Завязывай! Ладно между собой, но при других людях зачем на смех поднимаешь? Мне-то нечего стесняться. Я все делаю правильно. И пусть я хоть всю жизнь дальше буду бегать за Светой, во всем ей потакать и останусь «каблуком», как ты выражаешься. Ведь это всяко лучше, чем сидеть дома в одиночестве, курить сутками напролет и в видеоиграх свои же рекорды бить изо дня в день, — сильно разозлившись, но еще сдерживаясь, произнес я.

— Ты посмотри на него. Федор, у вас что, голосок прорезался? — с мерзкой улыбочкой выпалил разгоряченный Сема, соскочив с подоконника.

— Ой, да иди ты, — махнул рукой я и собрался уходить.

— Давай-давай, вали, — бросил мне в спину Сема. — Своей Светке-миньетке привет передавай.

«Ну все. Идет он на хер, «дружище». Вот прямо здесь и сейчас его урою. Допрыгался, говнюк», — пронеслось в моей голове.

Резко развернувшись, я схватил Сему за грудки и замахнулся кулаком. Он попытался меня оттолкнуть, но я был выше, крупнее и почти уже саданул его, как вдруг мы услышали грохот из шахты, а затем приглушенный вопль: «Kurat^[1]!»

Мы тут же отпустили друг друга и подбежали к лифту.

— Кто-нибудь! Помогите! — кричал кто-то оттуда испуганным голосом.

— Кто там? — я сделал вид, что не признал эстонский говор.

— Это Иво! Я режиссер в этом театре! Пожалуйста, помогите! Я в лифте застрял! Кнопка диспетчера не работает! Связи нет! — взмолился Адамсон.

Мы с Семой переглянулись. Еле сдерживая смех, я обратился к постановщику:

— Хорошо, не переживайте! Сейчас позову кого-нибудь! Дер-жи-тесь!

Мы отошли в сторону и тихо, но хорошенько проржались. Сема спросил:

— Ты же не будешь никого звать? Пусть посидит там, про «Луну» подумает.

— Нет, позову, конечно. Я ж не изверг. Но не сразу. У меня есть идея. Сделаем все изящно. И ты, баран, будешь сыт. И волки будут наказаны. Пойдем.

Мы спустились вниз по лестнице на первый этаж. Нам была нужна комната режуправления. Иво, услышав шаги, снова начал молить о помощи. Мой друг шел рядом и молчал.

— Федь… такое дело… прости… вырвалось как-то глупо… не хотел обидеть, правда. Ты же меня знаешь. Я просто неудачно пошутил, — слегка запинаясь, пробормотал он.

— Проехали. И ты меня извини, что накинулся сразу.

Как вы уже могли заметить, Сема частенько любил обшучивать и форсить какую-то одну тему. Долго, многократно, порой не зная меры и переходя границы, но не со зла, как могло бы показаться на первый взгляд. Хотя большинство людей его за это и вовсе на дух не выносили. Ну и еще, конечно, за то, что он был навязчивым, наглым, простым, как три копейки, и очень манерным. Однако я уже давно со всем этим смирился и принял как данность. В том числе и его несерьезные бравады. Ведь, несмотря на все это, он всегда был очень честным, добрым и искренним. К тому же я прекрасно понимал, почему он именно в данном случае себя так вел: я все-таки был его единственным настоящим другом, и он боялся, что я погрязну в бытовухе и мы больше не будем с ним общаться так, как раньше. Надо было сдержаться. И мне, и ему. Эх, ладно, считай, уговорил. Поедем мы после премьеры к Сыдкаевой.

— А куда мы идем-то? — перебил мой внутренний монолог Сема.

— Сейчас увидишь.

Пройдя по коридору, по обеим сторонам которого были бежевые однотипные двери, мы подошли к нужной комнате. Едва я поднес руку, чтобы постучать, как она открылась, и на пороге появился Владик.

— О, Федя, Сема, привет! — поздоровался он с нами на выдохе.

Мы пожали руки. Сема после этого украдкой вытер свою о штаны.

— Ребята, не видели Иво? После этого ужасного и вопиюще бестактного инцидента с Долгополовой он куда-то пропал. Ну она, конечно, дура. Так себя вести. Еще заслуженная артистка. Тоже мне, — тарахтел Владик.

Сема сверкнул глазами и собрался сделать рывок в его сторону, но я, почувствовав это, «случайно» толкнул своего друга плечом и покачал головой.

— Да, несдержанная она дама. А мы как раз к тебе по этому поводу. Иво просил передать, что подумал над произошедшим и считает, что все-таки был не прав, — подытожил я.

Сема кашлянул от удивления.

— Но как же это так? Ты же присутствовал в зале? Ты же все видел? — залепетал Владик.

— И присутствовал, и видел. Но буквально только что встретился с Иво, разговаривал с ним. Говорит, дал маху, извиниться хочет. Его слова, не мои.

— Эх, ну да, возможно, и был не прав немножечко, — неохотно согласился он.

— Так вот, — продолжил я, — Иво сказал, чтобы ты сходил в магазин и купил Алине Владимировне бутылку самого дорогого шампанского и большой букет цветов.

— Самый большой, — вклинился Сема.

— Да, самый большой, — я одобрительно взглянул на друга.

— Эм…Ну…Хорошо…Я схожу… А почему он сам не попросил меня? — вдруг озадачился Владик.

— Его и Бород… ой, Аркадия Валерьевича срочно вызвал худрук к себе. Там продюсеры приехали. Что-то обсудить хотят. Он сам толком не знает. И телефон у него сел еще, как назло, представляешь? — театрально усмехнулся я. — Мы на четвертом этаже с ним столкнулись. Он про худрука нам как раз сказал, попросил нас с тобой поговорить и что-то еще… Ах да, точно! Зарядку по пути надо захватить и на репетиции ему передать. Блин, хорошо, что вспомнил!

Я решил нагрузить подробностей для пущей убедительности, вжился в образ, приложил руку ко лбу и глянул на Сему так, словно принести зарядное устройство Адамсону было крайне важной задачей, а я про это чуть не забыл. Сема в ответ одобрительно замотал головой, пытаясь не засмеяться.

— Кстати, у тебя нет, случайно? А то у меня модель телефона другая. Так бы свою ему отдал. Такой человек все-таки важный и занятой. Без телефона-то нельзя, — еле выговорил я, вновь обращаясь к Владику, уже слегка нахмурившись, чтобы тоже не расхохотаться.

— Ой, да-да-да, конечно! Сейчас принесу. One moment, — он шмыгнул обратно в комнату и быстро вынес провод. — Вот, держи.

Владик очень любил вставлять английские фразы в свою речь по поводу и без. Вероятно, думал, что так выглядит более professional.

— Спасибо, Влад, — поблагодарил его я. — Деньги, кстати, на все возьми у Иво. Столько, сколько потребуется. Он сумку же здесь оставил?

— Ага, вот она, — радостно ответил Владик.

— Еще записку напиши и прикрепи ее к букету, — добавил Сема. — Мол, извиняюсь там, Алина Владимировна, тыры-пыры, все дела. И в корзину все положи. Короче, сам разберешься. Ну, и ей отнеси, естественно. Точнее, на первом этаже около ее кабинета оставь. А Иво потом сам к ней еще подойдет.

— Да, хорошо, ребята! Спасибо огромное, что передали! Побегу тогда!

— Не за что! Давай, удачи! — попрощался я.

Сема ограничился кивком.

Владик быстро закрыл дверь на ключ и побежал к выходу. Прогона, как вы уже могли догадаться, в тот день так и не было. Не столько из-за пропажи Иво, а сколько из-за того, что в итоге понадобилась скорая: у Долгополовой, как оказалось, очень сильная аллергия на лилии. Твою мать.

* * *

Мы решили с Семой проведать Алину Владимировну вместе и договорились встретиться у входа в больницу. Он пришел раньше меня и стоял у дверей приемного отделения.

— Ты совсем тупой? — злобно рявкнул я, подойдя к нему.

— А что такое? — спросил Сема, искренне не понимая моего выпада и протягивая руку для того, чтобы поздороваться. Он осмотрел свои потертые джинсы и старую кожаную куртку, думая, что просто-напросто как-то неподобающе оделся.

— Издеваешься? Придурок, ты цветы зачем притащил? Решил с концами Долгополову угробить? — я мотнул головой в сторону букета из семи красных роз, который Сема держал в руке.

— У нее на розы нет аллергии — я в институте ей дарил. Отвечаю! — взволнованно парировал мой друг. Он очень переживал за Алину Владимировну, особенно учитывая, что мы были виноваты в ее госпитализации. А если быть точнее, то виноват был скорее я.

— Ладно, пойдем, — я пожал Семе руку, решив, что без толку объяснять ему идиотизм его подарка в данной ситуации, раз он сам этого не понимает. — А то часы посещений скоро закончатся: по субботам только до четырех.

Пошуршав бахилами по коридору, мы быстро нашли палату Алины Владимировны. Я постучался.

— Да-да, войдите! — послышался женский голос.

Мы открыли дверь и зашли внутрь.

— Здравствуйте, мальчики! Очень рада вас видеть! Спасибо, что пришли навестить! — радостно поприветствовала нас чуток сонная Алина Владимировна.

Палата была одноместной. Долгополова лежала на больничной койке и немного смущалась, потому как вместо привычных ей платьев и туфель на ней была только казенная ночная рубашка. Едва мы вошли, она начала суетиться, быстро поправила руками волосы и попыталась встать.

— Извините, что я в таком виде, — застеснялась она. — Мне антигистаминные дают. От них в сон так сильно клонит, а я только недавно проснулась, и…

— Да что вы, что вы, Алина Владимировна! — не менее смущенно сказал я, подбежав к ней, и положил руку на плечо. — Не вставайте, не вставайте! Ле-жи-те! Вы чудесно выглядите! А мы вот тут вам немного всякого разного принесли. С врачом проконсультируйтесь только, пожалуйста, что вам можно, а что — нет, — добавил я и положил пакет со всякими вкусностями, которые купил по дороге, на прикроватную тумбочку.

— И цветы! — выступил вперед Сема и протянул Долгополовой свой букет.

Она засмеялась. Я укоризненно посмотрел на него, а он — с вопросом на меня в ответ, все еще не понимая, что же не так с его подарком.

— Спасибо большое! Мне очень приятно! Надо будет потом вазу попросить и цветочки в нее поставить.

— Попросим, не переживайте! Как вы себя чувствуете? — я присел на стул около кровати. Сема взял еще один у тумбочки и расположился рядом со мной, положив букет на подоконник.

— Да все идет своим чередом, ребятки. В понедельник уже будут выписывать. Не ожидала я, конечно, такого «подарка» от Иво, — иронизировала Долгополова. — Ах, Петр Дмитриевич, здравствуйте! Вы как раз вовремя!

В открытом дверном проеме появился Петр Дмитриевич Хомяков — худрук и директор нашего театра, народный артист, один из ведущих актеров и по совместительству мой крестный отец, пристроивший меня к себе. Мы с другом переглянулись.

— Добрый день, Алина Владимировна! О, привет, парни! — задорно пробасил он.

— Как себя чувствуете? Вот вам гостинцы, потом посмотрите, чай попьете. Там все гипоаллергенное, — по-доброму усмехнулся он, положив их на стол рядом с остальными передачками, и сел на край койки.

— У вас же только на лилии аллергия? — нахмурился крестный, осмотрев палату, и покосился на букет, который принес Сема, становившийся после этого вопроса пунцовым буквально на глазах. Походу, до него наконец-то дошло. Для полноты картины не хватало только его безысходного хлопка по лбу.

— Большое спасибо, Петр Дмитриевич! Да, только на лилии. Не переживайте. Это мальчики мне принесли, — Алина Владимировна с благодарностью посмотрела на нас.

Сема смущенно пялился в пол, а мне хотелось в тот момент под него провалиться.

— Вы мне лучше расскажите, как пятничный показ прошел, — попросила она и приготовилась внимательно нас слушать.

— Да хорошо прошел, — перебил Петр Дмитриевич меня, уже было раскрывшего рот для рассказа, и расстегнул пуговицы на своем дорогом костюме. Для своего солидного возраста он был в хорошей форме и всегда следил за собой. Особенно за бородой и за ботинками, которые блестели, как у кота яйца.

— Есть еще над чем поработать, конечно. Но в целом — очень неплохо. Я доволен. И Федор с Семеном хорошо себя показали. Однако больше всего мне ваша хореография понравилась. Ну просто сказка! — заухал он.

— Ой, Петр Дмитриевич, вы мне льстите! — кокетничала Долгополова.

— Ни в коей мере! — угловато флиртовал крестный.

Они еще немного сдержанно поболтали о нюансах лечения, последних событиях в театре, дальнейшей подготовке спектакля и предстоящем собрании. Было очень забавно наблюдать за их якобы непринужденной беседой и тем, как они стеснялись обращаться друг к другу без отчества в нашем присутствии, вынужденно выдерживая светский тон. Хотя я прекрасно знал от мамы о том, что они были, мягко говоря, давно знакомы и испытывали друг к другу не только дружеские чувства, однако никто из них в этом не признавался.

— Ладненько, я на самом деле ненадолго. Врач сказал вас особо не мучить — лекарства имеют седативный эффект, так что вам надо еще поспать, — завершил беседу Петр Дмитриевич, хлопнул руками по коленям и обратился к нам:

— Поэтому, мальчуки, давайте-ка тоже собирайтесь — человеку надо отдыхать.

И он был прав: Алина Владимировна уже сонно хлопала глазами.

— Ох, что-то да, разморило меня опять, — прозевала она, прикрыв рот рукой.

— Вам что-нибудь еще нужно? — поинтересовался худрук.

— Нет, что вы, что вы. Мне того, что принесли, с лихвой хватит. Еще медсестрам оставлю. Какие же они тут заботливые. Прямо как вы, мои хорошие, — в очередной раз растрогалась Долгополова.

— Поправляйтесь скорее! И возвращайтесь, а то мы без вас долго не протянем! Да, мужики? — Петр Дмитриевич посмотрел на нас.

Мы, как малолетки, замотали головами и дебильно заулыбались.

— Ну, тогда, с вашего позволения, честна́я компания вас покидает. До новых встреч! Обязательно звоните, если что-то понадобится! — попрощался Хомяков и отсалютовал рукой.

— До свидания! Поправляйтесь! — добавили мы с Семой.

— Ой, спасибо вам огромное еще раз, что пришли! Мне очень-очень приятно! До скорой встречи! Я уже в понедельник буду с вами в творческом строю! — засмеялась Алина Владимировна и потрясла в воздухе кулачком.

— А я не сомневаюсь! — поддерживающе нараспев промурчал крестный, расплывшись в улыбке, и мягко, но настойчиво подтолкнул нас к выходу.

Когда Долгополову увозила скорая, мы с Семой решили, что сами никому из наших коллег ничего рассказывать не станем. А если вдруг Владик или Иво своим помелом все быстро растрындят, то уже будем действовать по обстановке. В итоге с расспросами о случившемся и нашей в этом непосредственной роли к нам никто так и не обратился. Но мы были практически абсолютно уверены, что до Петра Дмитриевича, скорее всего, информация все-таки точно дошла. Ведь нас с Семой его секретарша никогда так многократно и настойчиво не просила зайти, что было особенно странно в отношении моего друга. Однако не только это наводило нас на мысль о том, что он в курсе. Ни в четверг сразу после нашей проделки, ни после пятничного предпремьерного показа мы с дядей Петей так и не успели переговорить тет-а-тет. Однако, едва он замечал меня где-то, я видел, как издалека свирепо сверкали его глаза. К счастью, так случалось, что крестного в этот момент тут же кто-то отвлекал, чему я в глубине души всякий раз радовался и благодаря этому благополучно ретировался. До Семы он также не успел добраться. От разборок по телефону нас спасал тот факт, что дядя Петя был человеком «старой закалки» и предпочитал все более-менее серьезные вещи обсуждать вживую. А тут как бы дело обстояло серьезнее некуда. Что же касается Иво и Владика, то они максимально старались избегать меня и Сему и всячески дистанцировались при виде нас. Они отворачивались в сторону, опускали глаза или утыкались в телефоны, что было, мягко говоря, несколько необычно, зная их характеры. Одним словом, все было как-то ну очень уж странноватенько.

Пока мы втроем молча шли до лифта, я сперва мысленно готовился, что именно сейчас настало время для экзекуции. Но, судя по тому, как Петр Дмитриевич вел себя в палате, я почему-то в то же время несколько расслабился и решил, что все могло бы и обойтись относительно мирно. Ведь, не беря в расчет пару моментов, история же хорошо закончилась, да? Но как только мы дошли, дядя Петя резко развернулся в нашу сторону и вытаращил свои миндалевидные злющие глаза. Вместо улыбчивого усача пред нами теперь стоял Воланд.

— Два идиота! Чуть Алину Владимировну в могилу не свели! И еще приперлись же сюда с букетом! Пионеры хреновы, — злобно выпалил он и вдарил кулаком по кнопке вызова.

— Чья идея была, ушлепки? А? — прорычал крестный, переводя взгляд то на меня, то на Сему.

— Ну… — уж было начал оправдываться я.

— Значит, твоя, да, полудурок? — грозно прохрипел он. — У нас спектакль горит. Ни хрена не готово. По миру пойдем гроши на корку хлеба собирать, а вы тут, блять, в справедливость решили поиграть на мои бабки?

— Но Иво… — вступил Сема.

— Да хуй!.. — крикнул худрук и после, посмотрев по сторонам, продолжил уже шипя: — …с ним, с вашим Иво! Я бы сам с ним разобрался. Вы-то какого черта полезли?

Приехал лифт. Мы молча зашли в него. Двери начали закрываться, но к нам успела забежать полненькая медсестра.

— Вы вниз? — спросила она тоненьким голоском.

— Да, голубушка, — проворковал уже не свирепый худрук, а вновь проснувшийся добренький Петр Дмитриевич и нажал пальчиком на кнопочку.

Из лифта мы быстро направились к выходу, захватив по пути верхнюю одежду.

— Значит, так, — дядя Петя вышел следом за нами. — Не распиздели хоть ей, что это вы — дуболомы, во всем виноваты?

— Нет, Петр Дмитриевич, не успели — вы пришли, — виновато сказал Сема.

— Тогда в курсе всего только вы двое, я и Адамсон со своим жополизом, который ко мне жаловаться прибежал, едва скорая уехала. И никто больше, ясно? Я с ними все утряс, чтобы языки за зубами держали. Так что Алине… кхм… Владимировне не трепитесь — нечего ей это все знать. Женщина она хорошая, добрая. Любит вас очень. Особенно тебя, Семен, — Петр Дмитриевич задержал взгляд на нем, а затем продолжил, застегивая пальто: — Иво потом извинится и за букет ваш, и еще раз за ситуацию на репетиции, как только Алина Владимировна выпишется. Я беседу провел. А опосля — вы перед ним. И после этого все все забывают. Ферштейн?

— Да, поняли, — ответил я, и мы в очередной раз замотали головами.

— Отлично. Тогда до понедельника.

— До свидания, — попрощались мы.

— И чуть не забыл, — добавил крестный, уже отойдя от выхода: — Федя, еб твою мать, хватит опаздывать! Валерьич мне всю плешь проел. Имей совесть, а! Мне только его нытье еще слушать не хватало. В пятницу-то перед показом хотя бы можно было прийти заранее?

— Хорошо, дядя Петя, извините, исправлюсь, — промямлил я.

— Бе, ме, исправлюсь. Негораздки, — передразнил он и быстро зашагал в сторону парковки, где его ждал любимый Porsche.

— Хоть бы бахилы сами додумались снять, — крикнул нам Петр Дмитриевич, не оборачиваясь.

Мы синхронно посмотрели вниз — они действительно все еще были на нас. Люди, сидящие на лавках у приемного отделения, захихикали.

— Блин, крутой он все-таки, — сказал Сема, снимая бахилы и показывая средний палец обитателям лавок.

— Ну да, есть такое, — согласился я и снял свои.

Мы вышли с территории больницы. Солнечный диск решил больше не скрываться и ярко сиял полуденным светом. Пошел первый грибной снег. Сема шагал рядом с очень довольным лицом.

— Чего лыбу давишь? — спросил я.

— Да я ж тебе говорил, что хрен ты вовремя к Бороде будешь приезжать. Так ты вон даже в пятницу на репетицию перед показом, оказывается, опоздал, — расхохотался он.

Я кисло улыбнулся в ответ.

Примечания

1

Черт! (Эст.)