«Мельчает» – это роман взросления в жанре автофикшн для тех, кто любит Достоевского с Довлатовым, но первого никак не осилит, а второго уже выучил наизусть. Содержит нецензурную брань.
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Мельчает предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
2. Барный день
Семнадцать лет назад одна девушка познакомилась с одним мной. Её звали Настей, и уже в момент нашей первой встречи она стала для меня самым тёплым воспоминанием.
Она стояла у дверей деканата и всматривалась в расписание первого в её, как и моей, жизни семестра. Я спросил, как её зовут. Она взглянула на меня робко и отрешённо, и в этот момент я погиб. Девушка с длинными ногами и красивым смехом, она навсегда отняла у меня способность влюбиться на несколько часов в какую-нибудь пустышку. Так пошатнулся мой разум. На следующее утро я проснулся больным и влюблённым.
Она говорила, что между нами расстояние в целый мир, и утешала, что это не самое страшное: «Ведь с кем-то — и пять, и десять миров». Когда на простыне темнели кровавые слёзы убитой невинности, я не сводил с Насти глаз, рождаясь и умирая каждую секунду.
Через шесть месяцев на мой вопрос она ответила: «Мне с тобой пусто». К любви добавилась горечь перезаваренного кофе, которую позже догнала зудящая жажда счастья.
Ненавижу так умирать.
Ещё десять лет Настя жила в моём сознании сгустком тепла, растворяющимся в отмирающей глубине. Глубина эта долгие годы ещё выворачивалась наизнанку и обращалась пустотой, которую ничем нельзя было наполнить. «Найдётся ли теперь тот, кто вдохнёт жизнь в мёртвое сердце», — думал я.
С тех пор прошло бессмысленное и долгое время. Шрамы больше не чесались. От Насти в памяти осталось лишённое контуров, растворяющееся в отбеливателе событий, замыливающееся, но не теряющее тёплого свечения пятно. Осознав, что жить дальше всё-таки придётся, я всецело отдался музыке.
Один мой приятель студенческой поры говорил, что цель его жизни — написать гениальный роман, перевести его на мёртвый язык и сжечь единственный экземпляр. В точности с таким же пониманием себя я жил до тридцати лет. Люди появлялись, предавали, были предаваемы, сходя затем с моей орбиты и обращаясь в пыль сатурновых колец — рядом, но не в обнимку. Мне не было жаль. Пусто — было. Но не жаль.
Настя была глубоким человеком — настолько, насколько может быть глубок студент первого курса. Быть может, с расстояния лет я слепо пестую в себе это убеждение, но стихи она — писала, книги — читала и меня — любила. Недолго и не по-настоящему, но тем не менее.
Однажды, когда после прогулки по остывающему, как сейчас, Петербургу, мы в кафе на Фонтанке согревались чаем с мятой — единственным, на что у меня хватало денег, — она приоткрыла для меня свою природу. В тот день, как выяснилось через полгода, для меня запустился обратный отсчёт.
— Любовь разрушает человека, — Настя обняла рукавами крупной вязки толстые стенки дымящейся чашки и задумчиво посмотрела сквозь меня.
— Ты хотела сказать, это человек разрушает любовь? — вопросительно поправил я.
Она кончиками губ отхлебнула дымящейся жидкости.
— Нет, Феденька, любовь убивает.
— Смотря что понимать под любовью, — сам не понял, согласился ли с ней я.
— А как ты считаешь, Ромео любил Джульетту?
— Любил.
— И что это, по-твоему, за любовь, которая убивает? Она же — любовь. Значит, должна всё превозмогать: и гибель, и боль, и вообще — зло. А убивать себя, оттого что не в силах пережить смерть любимого человека, — это разве любовь?
— И это — любовь, — умилился я и убрал с её лица неудобно соскользнувшую прядь.
— А как же «созидательная энергия»? Ведь это и должна быть любовь, разве нет? А раз она разрушает вместо того, чтобы созидать, выходит, это энергия уничтожения. Даже самоуничтожения.
— Ну, не всегда ведь всё плохо заканчивается.
— Это в жизни, может, и не всегда. Жизнь — лжёт. Не лгут только книги. А в книгах, например, я другого не встречала. И «Леди Макбет», и «Гроза»… — она поёжилась.
— Светлая и тёмная Катерины, — не без удовольствия продемонстрировал я, что помню, как она их называет.
— Ага. Обе ведь плохо кончили.
— Так затем книги и пишутся.
— Зачем? — и она задержала взгляд где-то на моей переносице.
— Чтобы пострадать. С удовольствием пострадать, по буковке, по капельке.
Она снова отвела вдохновенные глаза.
— Я не хочу страдать, — проговорила она так бархатно, будто речь шла о чём-то со знаком плюс.
«Я не хочу страдать». Именно эти слова я запомнил особенно хорошо.
В полёте из Сибири мне снились Настины глаза — в тот самый бархатный момент. Когда самолёт сел, вместе с пассажирами выпуская в питерскую туманность угольную кузбасскую духоту, был полдень и ещё десять дней отпуска впереди. Решив не возвращаться домой раньше полуночи, я направился в центр города.
С первых дней переезда в Петербург, те самые семнадцать лет Насти назад, я полюбил улицу Правды. Не из-за названия, нет. Не знаю, от чего именно исходила магия этого места, но именно здесь, между киновузом и Владимирским собором, необычайно вкусно согревал мой юный пищевод любой из полусуррогатных портвейнов — от «Алазанской долины» до «трёх топоров». И то и другое стоило в пределах двадцати рублей по курсу начала нулевых и особенно радовало с первым покровом зимы — уютным и пушистым, как помпон на девичьей шапке. Город укутывал собой.
На улице Правды встречались редкие чернокожие парни, и каждому я дарил улыбку. Их врождённому чувству стиля я завидовал ещё с первого курса университета (на нашем факультете числилась парочка). Я, никогда не умевший одеваться, с восторгом взирал на них — на которых простые кроссовки, штаны и футболка смотрелись так, словно их наряжала сама Гармония (наверное, это генетическое: чернокожие люди почти все обладают идеальным чувством ритма, шарнирной пластикой, безупречным чувством собственного тела и геном стиля). Любая тряпка смотрелась на них настолько идеально, насколько нелепо свисали на мне самые дорогие шмотки моего гардероба (может, это связано с тем, что я ненавидел униформу менеджера по продажам, от которой невозможно отказаться, как военному от погон). Догадываюсь, что всё это обусловлено исторически: многовековые пляски с барабанами не могут не отпечататься в геноме, что тем не менее не объясняет врождённого чувства стиля в одежде.
У дверей киновуза на улице Правды кучковалась компания из шести студентов. В октябре, когда сессия ещё не загнала их в интернет и не погребла под листьями осенних конспектов, они гормонально резвились и игриво щипались. Девушки неестественно восторгались, парни добавляли голосу дерзкого баску. Каждый звук их славил молодость.
Я остановился прикурить, и до меня донёсся неестественно развязный, до наигранности резкий голос:
— И я, прикинь, стою такой, пельмени сварились, а я, короче, накуренный, беру (зацени!) и пельмени все достал (понял?) и в ведро выбросил — вместо лаврушки — (прикинь!) и стою такой, туплю на лаврушку, бля. Заебись?
Сквозь грохнувший смех этот же голос, ставший вдруг мягким, обходительно прозвучал:
— Извините, у вас не найдётся сигаретки?
Я протянул пачку и проговорил так, чтобы выглядеть дружелюбно. Получилось снисходительно:
— Какой курс-то?
— Шестьдесят рублей, — весело отрапортовал студент и добавил, жестами выпрашивая огоньку. — Да есть восемнадцать, есть. Ха-ха! Лет — целых восемнадцать есть, а денег — ни рубля нет.
«О, бесценное время, когда безденежье может служить поводом для бахвальства», — подумал я и поднёс к его сигарете зажигалку со словами:
— Выпить не хотите? У меня сегодня день рождения, а выпить не с кем.
В кино такая ложь обычно срабатывает. Сработала и здесь. Студент смерил меня взглядом, соотнося услышанное с увиденным. Удовлетворившись результатом, он огласил предложение остальным. Раскол произошёл в мгновение. Трое попрощались, устремившись в сторону метро («Видимо, домашние, питерские», — пронеслось у меня в голове), и со мной остались, кроме хохмача, ещё двое — звонкая девчушка в розовых кедах и вихрастый поэт со смеющимися глазами. Я предложил бельгийский паб на соседней улице, что было встречено с искренним первокурсным энтузиазмом.
— Заказывайте что хотите. Я праздную и угощаю, — убедительно пригладил я бороду, когда мы разместились за столом в тёмном неоновом углу.
Уговаривать не пришлось. Официантка ничего не записывала, а потом повторила весь заказ — около дюжины позиций — наизусть.
— Вот это оперативка у девушки, — восхитился хохмач и протянул мне бледную руку, — Артём.
Поэт оказался Денисом, а розовый колокольчик — Ритой.
— А вас как зовут? — по-детски слюбопытничала она.
— Раз ты Маргарита, зови меня мастером.
— Идёт! — прозвенела она и, наигранно манерничая, с жаром добавила: — Уважаемый мастер, а можно, мы кальян закажем?
Её радостный взвизг почти опередил мой кивок.
— А сколько вам сегодня исполнилось лет? — подключился Денис.
— Больше, чем кажется, — уклонился было я, но тут же решил, что заигрываться в анонимность ни к чему, — тридцать четыре.
— Сколько? — прохрипела громким шёпотом Рита.
— Вдвое больше, чем тебе.
— Ништя-я-як! Круто выглядите!
— И покажусь ещё круче, если перестанете мне выкать.
— Договорились, — по-хозяйски опередил всех Артём.
Подоспело пиво, и мы закрепили знакомство тостом.
— У нас в универе преподов мастерами называют, — прогудел Денис.
— А на кого учитесь?
— Журналисты мы.
— Все?
Они дружно кивнули.
— И у всех это, конечно же, первая вышка? — обозначил я уверенное сочувствие вместо вопроса.
Юношество посмотрело на меня с уважением, а девушка — с интересом.
— Ну да. А что? — в этой компании Рита была главным интервьюером.
— Да ничего. Просто — плохо.
— Это почему? — звучным хором откликнулись парни.
— Потому что журналисты срубают вершки.
— В смысле?
— В том смысле, что даже если ваш диплом будет краснее советского флага, всё равно вы будете знать историю хуже историков, философию — хуже философов, и так далее.
Я глотнул пузырящегося лагера.
— Так журналистику-то же будем зато знать? — неуверенно прогудел Денис.
— Это что за наука такая? — озадачил я его и сделал вид, что поморщился от пива, а не от того, как он построил фразу.
Троица озадаченно притихла.
— А ведь именно вы будете влиять на общественное мнение. — Я снова отхлебнул. — И на умы людей.
— А это не одно и то же? — усомнился Артём.
— Нет, — твёрдо возразил я, понимая, что в эту минуту был бы не в состоянии внятно объяснить разницу.
— А что, по-вашему… по-твоему, писать и рассказывать уметь не надо? — сбивчиво понизила голос Рита.
— Надо. Но это вопрос таланта. Либо дано, либо нет. Если дано — за полгода научишься.
— А ты на кого учился?
Она явно освоилась.
— Да! — с запалом поддержал Артём.
— На психолога.
— И вы — психолог? — поэт продолжал выкать.
— Думаю, нет.
— Честно, — одобрительно улыбнулась Рита.
— Честно. Хотя честность — это ваша профессиональная необходимость, остальным незазорно иногда и приврать, — я подмигнул ей. Она хихикнула и обняла губами бокал.
На столе появился кальян, окружённый тарелками пивных закусок. В баре зазвучала затёртая до нестерпимой пошлости песня группы Nirvana, и Рита прозвенела:
— О! Я знаю эту песню! У меня отец её любит.
Меня больно окатило тоской.
— Да, крутой трек, — с удовольствием заёрзал Артём, — жалко только, что тихо звучит.
— Это потому что песня очень старая, — попытался пошутить я, но, не встретив понимания, решил больше этого не делать.
После третьего пива я макал в мёд сырные шарики и, ощущая в ладони каменный топор вместо бокала, наблюдал за спором трёх фонтанирующих будущностей, обсуждавших что-то на малопонятном языке завтрашней (или, что вернее, послезавтрашней) действительности.
Рита пьянела быстрее всех. Она кокетничала с сокурсниками, пуская в ход игривые телодвижения и знойные взгляды, в мучительных попытках определиться, кому из двоих отдать предпочтение. Думаю, чуть позже приз получили оба. Возможно, даже одновременно.
Прикинув стоимость стола, я добавил пару тысяч и оставил деньги на столе под поэтичные поздравления с днем моего появления в сырой, наспех кем-то сотворённый мир.
После прикосновения к чужой юности хотелось чего-то более ясного и предельно родного. Иными словами, такого же настоящего и затхлого, как я. И я набрал Кешин номер.
На улице солнце дарило петербуржцам дискомфорт. Пахло крадущейся бесснежной зимой.
Во времена нашей с Кешей совместной работы, выбираясь на обед, мы часто заглядывали в небольшое заведение социалистического антуража, в трёх минутах от офиса. К советскому меню там прилагалась советская же санитария и аналогичное обхождение (которое, впрочем, служило всего лишь частью антуража), но нам нравилось пить пиво из пузатых кружек под портретами мёртвых партийцев различного пошиба — выходя оттуда, мы словно покидали авторитарную юдоль, возвращаясь к жизни свободных граждан, вольных делать и говорить что вздумается. Хотя в последние годы этот контраст становился всё менее явным.
Я взял «Жигулёвского» сразу на двоих и выбрал столик под брезгливым взглядом чёрно-белого Андропова, располагавшегося уместнее и удобнее прочих — рядом с туалетом.
Сухотощий Кеша ворвался в бар, как в драку. Он всегда входил в помещение так, словно по ту сторону двери ему только что грубо отказали. Выискивая меня глазами, он напоминал ковбоя, ищущего, кому в этом салуне непременно должно всадить пулю. Я помахал ему рукой, и Кеша преобразился в добряка с растерянным лицом ёжика в тумане.
— Привет алкашам! — поприветствовал он меня, расплывшись в предвкушающей халяву улыбке.
— Привет! Это я — алкаш?
— Ну конечно! Перед самолётом — квасишь. И не успел приземлиться — уже в кабаке.
Я действительно не подумал о том, что с нашей последней встречи не прошло и двух суток, за которые я успел окончательно похоронить самую многокрасочную часть прошлой жизни и вернуться в прежнюю, красок в которой по-прежнему было не больше, чем смысла.
— Девушка! — в нетерпении подпрыгнул Кеша.
Когда ему случалось пить за чужой счёт, он всякий раз доставлялся домой собутыльниками. К этому я был готов.
— Слушаю вас? — обнажила кариес пожилая официантка.
— Да! — торжественно собрался с мыслями Кеша и затыкал пальцами в меню. — Это, вот это, ноль пять этого и ещё вот это! Мда… — он хмуро помедлил. — И салатик. Есть оливье?
— «Столичный», — кивнула женщина.
— Да не «Столичный»! Оливье — есть?
— Это и есть оливье, у нас он — «Столичный».
— Несите скорее! — распорядился Кеша, схватил пиво и сделал советский глоток в треть кружки.
Я дополнил заказ аперитивом, и вскоре на столе возникли два алых шота, водка, селёдка и «Столичный».
— Ну что, по «Боярскому»? — предложил я.
Кеша воодушевился:
— С козырей ходишь, чертяка!
И в следующую секунду томным, исподлобья, взглядом он окинул входящие в бар голые ноги, полноватые, в высоких сапогах на тонком каблуке.
— Последние в этом году, наверное, — мечтательно протянул он и грустно заглотнул «Боярского». — Видал, какая? Жопа что надо. У баб с толстыми задницами душа тонкая.
Любвеобильный Иннокентий регулярно создавал себе проблемы с чужими жёнами, но всякий разговор с ним оборачивался лекцией о несостоятельности женщин. Сегодняшний вечер, само собой, исключением не стал.
— Тебе, психологу, не понять, а я в бабах толк знаю, у каждой вот тут ценник нарисован, — и он убедительно ткнул себя в лоб. — Сейчас вот буквально, когда сюда шёл, двух кралей видел. Идут по «рубину», всё вокруг фоткают, селфи губастые делают. А я слышу: говорок — южный. Подхожу, говорю: «Девчонки, вы откуда?» А они так гордо: «Мы — ма-а-асквички!» Москвички, бля. Саратовские.
Я заинтересованно морщил лицо и кивал в тарелку.
— Запомни, чувак. Вот ты почти до лысины дожил, а так и не понял: всё зло — от баб.
— Вообще-то, — жуя салат, напомнил я, — из нас двоих ни разу не был женат — не ты.
— Так это потому, что баб ни хрена не понимаешь! А я тебе скажу: они слабохарактерные все. Чего лыбишься? Я вот к какой-нибудь схожу… ну, это… к массажистке какой, когда спину прихватит… Так мне моя знаешь что устраивает! А сама?!
— А сама? — эхом отозвался я.
— Да она ночью даже перед холодильником устоять не может! А у меня тут горячая баба!
Кеша, не чокаясь, заглотнул второй шот, фирменно булькнул пищеводом и полез вилкой в селёдку. Изысканности в нём было не больше, чем такта. Я налил себе водки.
— Это ведь только кажется, старый, что мужики охотятся на баб. На самом деле всё наоборот, — сквозь селёдку продолжал Кеша.
Он громко закашлялся, и я принялся барабанить по его тощей спине. Кеша прокряхтелся и влажными глазами зло апеллировал к официантке, которая уже устремилась на кашляющий зов.
— Что-то случилось?!
— Да… — Его голосу словно сломали хребет. — Можно поговорить с криворукой обезьяной, которая у вас закуски готовит?
— Вам что-то попалось? — женщина переметнула молящий взгляд с Кеши на селёдку.
— Кость! — рявкнул прорезавшимся рыком Кеша. — Огромная, мать вашу, кость! Вы засунули кость от акулы в селёдку!
Извиняясь на все лады, официантка схватила тарелку со стола и, спотыкаясь, засеменила на кухню.
— Чё, реально кость? — полюбопытствовал я и потыкал вилкой в филе.
Кеша улыбнулся кончиком рта и подмигнул:
— Нормально всё. Сейчас пивас халявный принесут.
С чувством восстановленной справедливости, но с видом по-прежнему уязвлённого достоинства Иннокентий отпил извинительного «Жигулёвского» и проговорил словно мимовольно:
— Как слетал-то?
Я не ответил на его испытующий взгляд, ставший вдруг серьёзным и даже как-то по-дружески озабоченным.
— Нормально.
— Ясно, — удовлетворённо кивнул он. — Я был прав.
Мы помолчали и выпили.
— Напейся сегодня, старый. И завтра. Не сразу, но поможет.
В голосе Кеши прозвучала забота. Однако именно он через час был пьян до последней возможности, что означало безоговорочную готовность эту самую заботу принимать.
— Радуйся, что хоть такое детство было, — продолжал он. — Мой дед вообще мне говорил: «В городе тебя плохому научат». А на вопрос «А тут — что?» отвечал: «А тут ты хотя бы бухаешь». Чёрт его поймёт, что за логика была. Но результат, как видишь, налицо.
Он выпил стопку и сморщился, не закусив.
— И на лице, — заметил я.
— Серьёзно, — подавил нетерпеливый вздох Кеша, — хреново, конечно, что ты так детство похоронил — не слушал меня, дурила! А я вообще знаешь каким ребёнком был? У меня же дистрофия! Я с собой в портфеле кирпич носил — меня без него лифт поднимать отказывался!
Когда мы вышли из бара, вечер уже обнимал город. Я прикурил и выпустил облако дыма и пара в низкое, прячущее звёзды, небо.
— Поехали на массаж? — прожевал Иннокентий, обозначив вопросительный знак кряком икоты, отразившимся где-то во дворах ленинградского рок-клуба.
Вместо ответа я вызвал такси и отвёз жаждущее массажа тело домой.
Кеша жил в двадцати пеших минутах, на Некрасова, в центре, и, старый купчиноид, я не торопился возвращаться в спальную коробку. Тем более время было ещё совсем не позднее. Я вышел на Невский.
Мне захотелось общества. Непременно женского, и сию же минуту. Через полчаса передо мной выстроились в ряд блёкловзглядые жрицы. Парочка темнокожих, столько же — под сорок и одна со свежим, однако с дерзким вызовом, личиком — очевидно, новенькая — в очках. Я проговорил в сторону мамочки:
— Вот эту, умную.
Благодарность в усталых близоруких глазах дала миру шанс. Думаю, это всё моя проклятая дружелюбная наружность.
Кеша, считавший себя знатоком женской природы, часто говорил: «Женщина, братан, беспрерывно должна чувствовать, что ты в любой момент можешь от неё уйти. Именно чувствовать, а не знать. Такого знания она тебе не простит. А чувство неуверенности в том, что ты всегда будешь с ней и при ней, заставит её быть адекватной. Иначе бабе укорот не дать». В отличие от Кеши, я не мыслил его специалистом в женском вопросе, но он казался неплохим тактиком, когда затаскивал в койку очередной предмет своих исследований. Стратегическая же жилка отсутствовала в нём напрочь, если не считать женитьбы, сомнительной (во всяком случае, в его варианте) регалии. Автор афоризма «Люби мудрых баб, не ведись на умных — они тупые», Кеша женился на барышне не самого большого ума, чем ввёл в замешательство всех, кто был в курсе его философии.
Сегодняшняя студентка в розовых кедах вернула меня в первокурсную пору, где, как в Солнечной системе, кружилась и горела Настя, занимая центральную позицию и главенствуя безраздельно над остальной хладостью моего мира. Она не была похожа на пустышек, припудривавших нежностью румян грубость неразвитого интеллекта, как и высоколобая гордость очкастых дипломниц разбивалась о гладкость её черт, чистых и свежих.
Хоть и всковырнула девочка Рита старый нарыв, всё же в Солнечной системе моей юности ей было бы уготовано место разве что случайной кометы. С пышным, правда, хвостом.
Ныне же Солнце остыло. Космический мусор, мрак и пустота заполнили вакуум. И мелким стало всё в этой невидимости. Нестерпимо мелким.
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Мельчает предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других