Парламент Её Величества

Евгений Шалашов, 2015

Эпоха правления Анны Иоанновны получила название «бироновщина». Историки до сих пор спорят – существовало ли засилье немцев при дворе императрицы или нет? Было бы лучше, если бы императрица приняла «Кондиции» – своего рода Конституцию, ограничивающую ее права? Что бы было, если бы в тридцатые годы осьмнадцатого столетия в России появился парламент? И еще – а чтобы было, если бы у трона оказался человек иного склада, нежели Бирон? Не «рыцарь без страха и упрека», а просто – порядочный человек, насколько это возможно в ту эпоху.

Глава первая

Оспа и любовь минует лишь немногих…

В ночь с 18 на 19 января 1730 г. Москва

Сколько миллионов жизней унесла оспа, никто доподлинно не ведает. Наверное, если сложить все смерти, случившиеся от Адама, то «черная» смерть будет стоять на втором месте, после насильственной. Ей все равно, кто перед ней — безымянный раб или Марк Аврелий, портовая шлюха или Людовик XV, шведский военнопленный или цесаревич Петр Петрович. А коли кому-то удавалось выздороветь, то он оставался на всю жизнь либо слепым, либо обезображенным.

В восемнадцатом веке, поименованном историками как эпоха Просвещения, оспа была самым обыденным делом. В Лондоне, трое из пяти горожан, несли на лице и теле страшные отметины. Редкая из версальских дам, не обезображенная болезнью, считалась красавицей, имея девяносто шансов из ста оказаться в постели короля. Те, кому повезло меньше, пытались закрыть оспины черными мушками.

В России, далекой от куртуазных изысков, страшную болезнь именовали попросту — Африкановной^[4] и норовили поцеловаться с больным, рассуждая, что все равно болеть, а коли заболеешь, так выхода только два — либо, поправишься, либо, помрешь. Но чаще всего, умирали.

В двух верстах от Москвы, в имперской резиденции, отстроенной когда-то Петром Великим для разлюбезного друга Франца Лефорта, не спали уже несколько ночей. Слуги валились с ног, отливая друг друга водой, а знатные господа отпаивались крепчайшим кофием.

На широкой кровати, из лучших пород красного дерева, устеленной пуховыми перинами, на мокрых от пота простынях, умирал четырнадцатилетний юноша, почти подросток. Будь он крестьянским парнем, всё ограничилось бы плачем матери, да вздохом отца, прикидывавшем — нарушить ли запрет покойного государя Петра Лексеича, похоронив-таки пацаненка в домовине или, сколачивать гроб из досок? В купеческой, или дворянской семье, к стенанием родственников добавлялось опасение — не перекинется ли страшная болезнь на прочих чад и домочадцев?

Тут дело иное. Умирающий мальчик (к слову, его покойная матушка, пережившая болезнь, была отмечена оспинами) являлся правителем огромной страны. Более того, с несчастного внука Великого деда, пресекалась прямая линия Романовых. И, потому, в преддверии неминуемой смерти государя, неподалеку от спальни императора, за длинным столом сидело семь пожилых мужчин. Младшему далеко за пятьдесят, а старшему, за семьдесят. Четверо носило фамилию Долгоруковых, двое — Голицыных. Седьмой, Головкин, канцлер империи, хотя не был ни Рюриковичем, ни Гедиминовичем, вел свою родословную от древнего боярского рода, не чета всяким-разным безродным выскочкам, вроде Ягужинского с Макаровым или Шафирова с Девиером, не говоря уже о Меншикове (тьфу-тьфу, не к ночи быть помянут!).

Судя по мундирам, обильно изукрашенных золотой каймой, синим и красным «кавалериям», это была верхушка русской аристократии — сенаторы и генерал-фельдмаршалы. Шестеро из присутствующих носили княжеский титул, один — графский. Кроме того, все они были членами Верховного тайного совета^[5]. Не хватало еще одного «верховника», имевшего титул барона — редкого и, намекавшее на иноземное происхождение его обладателя.

Сидевшие изрядно устали и не ели со вчерашнего дня. От камина, сложенного когда-то в угоду либер камрада Франца, толку мало, да и поленья там почти прогорели. Позвать истопника, чтобы тот подкинул свежих дровишек, опасались — везде и всюду уши! — а вставать самим было неприлично.

В залу, едва не выломив дверь, ввалился молодой мужчина, в расстегнутом генеральском мундире и голубой орденской ленте, съехавшей куда-то на живот. Словно бы, исчерпав все силы, генерал упал на колени и зарыдал. Подняв толстощекое породистое лицо, выдавил из себя:

— Государь-император представился. Помер, Петруша-то наш…

Сидевшие за столом переглянулись и, не соизволив встать, осенили себя крестным знамением. Самый старший, граф Головкин, с приличествующей тоской в голосе сказал: «Господь дал — Господь взял! Все под Богом ходим» и забормотал под нос «Отче наш», а остальные присоединились к молитве.

— Эх, грехи наши тяжкие, — вздохнул один из «верховников» — князь Алексей Григорьевич Долгоруков, сенатор и гофмейстер, воспитатель императора Петра. Посмотрев на распростертого генерала, приходившегося ему родным сыном, нарочито грубо сказал: — Ты, Ванька, сопли-то прибери. Знали ведь, что помирает государь, чё уж теперь реветь? Ты нам лучше скажи — подписал государь духовную, али нет?

— Да уж, какая духовная, — поднялся с колен Иван Долгоруков. Вытащив из кармана огромный носовой платок, гулко высморкался и вытер слезы. — Я ж с ним все дни находился. Государь-от, то в жар, то в холод кидался, бредил. А щас вот, перед тем как отойти, сказал: «Коней запрягайте, к сестрице в гости поеду!»

Вельможи заерзали, качая париками, заахали — старшая сестрица императора Наталья, уже полтора года как пребывала в усыпальнице Вознесенского собора, неподалеку от нелюбимой сестры Петра Великого — царевны Софьи.

— Катька-то где? — поинтересовался Алексей Григорьевич.

— Катерина Алексеевна, — поправил его двоюродный брат, князь Василий Лукич.

— Для кого — Катерина Алексеевна, а для меня, дочь родная, Катька, — отмахнулся Алексей Григорьевич.

Василий Лукич, полжизни посвятивший дипломатии, снисходительно улыбнулся:

— Ты, Алексей Григорьевич, дщерь Екатерину Алексеевну один раз Катькой по-свойски назовешь, другой раз назовешь, в третий, а там, глядя на тебя и остальные будут ее Катькой звать. А Катерина Алексеевна, как ты помнишь, Ее Высочество Государыня-невеста. Надобно, чтобы к ней со всем уважением относились.

— Ах ты, совсем из головы вылетело! — насмешливо стукнул себя по лбу Алексей Григорьевич. — Иван Алексеевич, сукин ты сын — где дщерь моя, Её Высочество Государыня-невеста?

— Катька, то есть, Катерина Лексеевна, у тела покойного императора причитать изволит, — шмыгнул носом Долгоруков-младший.

— Бедная девочка, — искренне вздохнул генерал-фельдмаршал Дмитрий Михайлович Голицын, а сидевший напротив него другой фельдмаршал, из Долгоруковых, Василий Владимирович, печально вымолвил:

— А ведь сегодня свадьбу должны были играть… Не к добру, корона-то слетела^[6].

— Ваньк, а кто там еще у государева тела? — поинтересовался отец, лукаво посмотрев на вздыхающих родичей.

Иван, сосредоточенно нахмурил густые брови, силясь припомнить, кто уже подошел попрощаться. Понятное дело, что спрашивают его не о дворцовых холопах или гвардейских офицерах, а о сильных людях.

— Видел я там князя Трубецкого, Ивана Юрьевича, — начал перечислять Иван. — Ягужинский стоял. Вроде, из попов только владыка Феофан прибыл.

— Может, стоит и их к нам позвать? — спросил Василий Лукич. — Все-таки, князь Иван — генерал-фельдмаршал, а владыка Феофан, первенствующий член Синода. Все попы у него чуть ли не с рук едят^[7].

Предложение Василия Лукича не нашло одобрения.

— Владыка Феофан, он закон престолонаследия нарушил, — с чувством произнес князь Алексей Григорьевич. — После смерти Петра Алексеевича, императора нашего, супругу его беззаконную, Катьку, на престол благословил, в обход внука законного, царевича Петра.

— Фельдмаршал Трубецкой! — фыркнул генерал-фельдмаршал Долгоруков. — Воевода запечный… Князь Иван осьмнадцать лет в плену у шведа просидел, а генерал-фельдмаршала с «кавалерией» отхватил.

Еще два фельдмаршала, сидевшие за столом — братья Голицыны ничего не сказали. Старший, Дмитрий Михайлович, из-за природной сдержанности, а младший, Михаил Михайлович-старший^[8], из уважения к брату. Однако же, защищать Трубецкого не стали. В отличие от князя Ивана, получившего высшее воинское звание невесть за какие заслуги, братья Голицыны с Василием Владимировичем Долгоруким свои жезлы заработали честно.

— А Ягужинский? Павел Иванович, хоть и не генерал-прокурор нынче, но все равно — сенатор и генерал-аншеф, — спросил Василий Лукич, посмотрев на канцлера. Верно, не хотелось бывалому дипломату брать ответственность только на Верховный совет.

— Павла Ивановича мы потом позовем, когда сами все порешаем, — высказал свое мнение канцлер Головкин, которому Ягужинский доводился зятем. — Он, малый честный, но очень уж на язык не сдержан. Да и пьян он, скорее всего.

— Пьян, — кивнул Иван Долгоруков. — Когда в залу входил, меня по матушке обозвал. Мол — что же ты, сукин кот, Ванька, за императором худо глядел?

Долгоруковы дружно скривились. То, что Иван, приставленный отцом к Петру, смотрел за государем худо, было чистейшей правдой. Вместо государственных дел, таскал его по гулящим бабам, вином поил. А уж на охоте, в которой юный император души не чаял, Ванька был ему первейший помощник. Зато — пока молодой Долгоруков развлекал царя, старшие правили…

— А ты чего? — нахмурился отец. — От какого-то худородного Ягужинского, органиста литовского, хулу стерпел? Да Ягужинский-то этот…

— Кхе-кхе, — предостерегающе кашлянул дипломат Василий Лукич, косясь на канцлера. Как-никак, князь Алексей начал охаивать его родного зятя.

— Так не буду же я при покойнике драться, — принялся оправдываться Иван, а фельдмаршал Долгоруков густо заржал:

— Пашка Ягужинский — это тебе не Никитка Трубецкой. Ягужинский сам кого хошь из окна выкинет.

— Да я… — начал заводиться Иван, но был остановлен старшими.

— Не надобно щас старое ворошить, — опасливо косясь на канцлера Головкина сказал дипломат Василий Лукич.

Генерал-фельдмаршал Долгоруков прикусил язык, в который раз коря себя за болтливость. История-то препаскудная. Ванька, сукин сын, жил с любовницей едва ли не на глазах у ее мужа — генерал-интенданта Никиты Юрьевича Трубецкого. И, мало этого, так повадился наезжать и бить князя, а однажды, чуть не выкинул рогоносца в окно. А тот лишь терпел и плакал тайком. А куда денешься? Фаворит государя, как-никак! Начнешь ругаться, мигом в ссылке окажешься. Ванька, правда, как с Наташкой Шереметевой познакомился, остепенился, свадьбу собрался играть, но Никита Юрьевич, как и прочие Трубецкие, такого не забудут! Да и канцлеру, графу Головкину, о Ванькиной выходке лучше лишний раз не напоминать. Как-никак, неверная супруга Никиты Трубецкого, Анастасия Гавриловна, доводилась Гавриилу Ивановичу младшей дочерью. Покамест канцлер числился союзником Долгоруких и Голицыных и, стало быть, сумеет повлиять на своих зятьев, а как он себя дальше поведет?

Гавриила Иванович, старый и мудрый, сделал вид, что ничего не слышал и перевел разговор на другое:

— Иван Алексеевич, а ты барона Остермана не видел?

— На носилках несли. Говорят, болен совсем, — доложил Долгоруков-младший.

— Вот ведь, немец хитрожопый! — стукнул кулаком по столу фельдмаршал Долгоруков, заработав укоризненные взгляды от родственников. — Всегда так. Как чего важное решать, так он в кусты. Сума переметная — и вашим и нашим.

— Звал я его, — сумрачно сказал Алексей Григорьевич. — А он говорит — я, мол, иноземец, а такие дела русские должны решать.

— Ишь ты, иноземец хренов! — опять не сдержался фельдмаршал Долгоруков. — Как прожект сочинить, чтобы тетку с племянником окрутить — так он здоров^[9], а как дело важное решить, так болен.

— Ну, нет, так нет. Без вице-канцлера все решим, — сказал Алексей Григорьевич, опасаясь, что фельдмаршал сейчас начнет орать, привлекая ненужное внимание. Посмотрев на сына, качнул париком на дверь: — Иван Алексеевич, давай-ка, ступай себе с Богом. Ты ж у нас обер-камергер, тебе о похоронах заботиться надо. Мы тут, посоветуемся чуток, да и придем. Поможем, подскажем.

Генерал Долгоруков, чтя традиции даже в такой нелегкий миг, по-старинному, поклонился старшим в пояс и подошел к двери.

— Иван, постой-ка, — остановил его старый фельдмаршал Долгоруков. — Ты за гробом-то уже послал?

— Щас, людишек отряжу, — сообщил Иван.

— Ты, Иван Алексееич, вели, чтобы сразу два гроба делали. Один поменьше, другой побольше. Да благовоний, каких-нить, пущай положит. Побольше, да попахучее. Ну, гробовщику-то чего объяснять, сам все знает…

Иван, только недоуменно пожал плечами, не понимая — зачем нужно два гроба, но переспрашивать не стал. Два, так два. Дядьке виднее, он старый, сколько похорон повидал на своем веку — не счесть. А пожилые вельможи лишь горестно закивали. Они-то знали, что, после смерти от оспы тело течет на следующий же день. А уж запах будет! Смерти-то все равно — царь ты, али подлый мужик. Будь то простой человек, закопали бы, как положено, на третий день, а императору надобно недельку-другую выстоятся, пока высокородные да шляхта с телом простятся, да и подлый народ подтянется. Ну да, зима нынче, постоит гроб где-нить в холодке…

— Иван, дровишек подкинь, уважь стариков, — не то, попросил, не то, приказал Алексей Григорьевич, а сын не посмел ослушаться. Пачкая генеральский мундир щепками, набрал дров и вывалил их в топку. Не поленившись, присел и, вооружившись кочергой, принялся шуровать в угасающих углях до тех пор, пока пламя не взметнулось вверх.

— Ну, спасибо Иван Алексеевич, уважил! — поблагодарил фельдмаршал Долгоруков, а потом, пожав плечами, сказал: — И какой дурак энти камины придумал? Ни тепла от них нет, ни пирогов не испечь. Пока задницу греешь, перед мерзнет. Перед погрел — зад замерз!

Разговор о каминах прочие вельможи не поддержали. Какая разница, кто придумал? До каминов ли сейчас? Тепло стало, так и ладно.

Иван Долгоруков, отряхнув мундир и, приведя в порядок орденскую ленту, озабоченно шлепал себя по карманам, начал расстегивать пуговки на мундире.

— Чё ищешь-то? — поинтересовался отец.

— Да крест польский куда-то подевался! Ах ты, мать твою за ногу! — выругался молодой Долгоруков и ринулся к камину.

Разгребая горевшие поленья кочергой, вытащил из огня орден, ухватился за него и, завопив благим матом, уронил раскаленное золото с эмалью на пол.

— Эх, Ванька, как ты был дураком, так дураком и остался, — в сердцах выговорил отец. — Ну, кто ж за горячее-то хватается? Вона — щипцы же стоят! К стеклу пальцы-то приложи, легше станет.

Пока бестолковый генерал прикладывал пальцы к ледяному стеклу, канцлер Головкин, погладив собственный орден «Белого орла», скривил старческие губы в брезгливой улыбке. Гаврила Иванович получил сей крест вслед за Петром Алексеевичем, опередив даже вездесущего Алексашку Меншикова. А Ваньке Долгорукову курфюрст Саксонский и король Польский Август прислал запросто так, чтобы сделать приятное фавориту русского царя…

Когда молодой Иван Долгоруков вышел, взгляды вельмож — сочувственно-злорадные скрестились на Алексее Григорьевиче. Вчера тот был отцом царской невесты и батюшкой ближайшего фаворита государя, непутевого Ваньки, ставшего в девятнадцать лет генералом, в двадцать один — майором Преображенского полка, а сегодня, не пойми кто… Но все-таки, сочувствия было больше. Пока был Алексей Григорьич в милости, были в милости и остальные.

— Господа, давайте-ка, ближе к делу, — заговорил молчавший допреж Михаил Владимирович Долгоруков, губернатор Сибири.

Михаил Владимирович — родной брат фельдмаршала и двоюродник всех прочих Долгоруковых, приехал на свадьбу любимой племянницы и был спешно возведен родичами в состав Верховного тайного совета. В свое время он помог бежать за границу царевичу Алексею, пережил арест, следствие, чудом остался жив и теперь пытался сторониться всяческих интриг и заговоров. Сибирскому губернатору, хоть он и тяготился своей службой-ссылкой, вдруг захотелось оказаться в Тобольске, подальше от первопрестольной. В отличие от прочих, он знал, что окромя Тобольска (неплохой городок, жить можно!) есть еще и Минусинский острог, Якутск и Камчатка. А то и такие места отыщутся, коих и на карте не узреть.

Сибирского губернатора поддержал генерал-фельдмаршал Долгоруков, являвшийся, в числе прочего, командиром Преображенского полка:

— Верно Владимирович сказал. Не знаю, как у вас, а у меня хлопот полон рот. Нужно караулы в Москве выставлять. А не то, как бы беспорядков не случилось. Черни-то, только повод дай. Перепьются, сволочи безродные, да половину города спалят.

— Спалят, так спалят, — отмахнулся Алексей Григорьевич. — На то губернатор Московский есть, чтоб не спалили. А коли спалят, так не в первый раз. Отстроят. А тут, дело важнее не бывает. Решать надобно, кто править нами станет.

— Надо, — грустно кивнул фельдмаршал, вспомнив, что он не только военный, но и политик, от слов которого зависит судьба империи.

— Ну так вот, господа члены Верховного тайного совета, — сказал Алексей Григорьевич, обводя глазами родичей и соратников. Победно улыбнувшись, князь полез во внутренний карман кафтана, вытащил оттуда лист бумаги и положил его на стол. — Вот, господа, прочтите сей документ!

— Что это? — подслеповато прищурился канцлер.

— Духовная грамота государя нашего, Петра Второго, в которой он власть и корону свому преемнику завещал!

— Духовная? — удивился канцлер. — Ты ж сына только что спрашивал — подписал государь духовную, али нет, а Иван отвечал, что не до того было. Откуда бумага взялась?

— Да это другая грамотка, — заюлил Алексей Григорьевич. — Я Ивану другую духовную давал. Думал, что государь мне земельки еще нарежет. А эту Петр Алексеевич еще третьего дни подписал, пока в памяти был.

— Хм… — покачал головой Головкин, но далее уличать не стал, а лишь кивнул. — Ну, коли достал, так и прочти.

Алексей Григорьевич развернул бумагу и принялся читать, стараясь говорить торжественно и чинно, аки диакон с амвона:

— Божиею поспешествующею милостию, мы, Петр Второй, император и самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский, царь Казанский, царь Астраханский, царь Сибирский, государь Псковский и великий князь Смоленский…

Князь Долгоруков читал долго, не забыв упомянуть в титуле, что государь есть князь Удорский, Обдорский, Кондийский, о которых присутствующие и не ведали и того, что он есть повелитель и государь Иверския земли, Карталинских и Грузинских царей, и Кабардинския земли, Черкасских и Горских князей и иных наследный государь и обладатель.

При титуловании вельможи сидели тихо и чинно. Императорский титул — это не шутка. Но вот концовка документа вызвала гневный ропот.

— Императорский титул — невесте государевой? — вскинулся сибирский губернатор Михаил Владимирович. — Ты что, князь Алексей, ополоумел?

Фельдмаршал же Долгоруков выразился по-солдатски:

— Алексей Григорьич, ты что за херню читаешь? Катьку — в царицы?

За Алексея Гавриловича вступился дипломат Василий Лукич:

— Согласно указа о престолонаследии, коий, как вам известно, покойный Петр Алексеевич издал, правящий государь своею волей может любого наследника назначить. Стало быть, что мы имеем? А имеем мы законное завещание, согласно которого невеста государя становится его наследницей.

— Василий Лукич, ты ж, вроде, не дурак какой, бревном ушибленный, — сказал фельдмаршал Долгоруков. — Мы же с тобой и с Алексеем Григорьичем вчера о том толковали. Добро бы еще, Катюха жена законная была, а то — невеста.

— Так вчера, Василий Владимирович, духовная сия была еще не подписана, — лукаво улыбнулся дипломат. — А сегодня, вишь, подпись царская.

— Ты, Василь Лукич, турусы на колесах не разводи, — хмуро ответил фельдмаршал. — Духовную, как я знаю, братец Алексея писал, князь Сергей, а подписал ее Ванька ваш. Хвастался он, что умеет подписывать не хуже Петра.

— Дайте-ка сюда, — сказал канцлер, протягивая руку за документом.

Заполучив завещание, Гавриил Иванович, придвинул к себе подсвечник и вытащил из изящного позолоченного футляра новомодное изобретение, подаренное ему голландским посланником — два зрительных стёклышка на серебряной рукоятке. Князь Василий Лукич — модник версальский, хваставшийся на днях очками от самого Бьена, парижского ювелира, завистливо крякнул. Очки, хоть их алмазами обсыпь, все равно очками останутся! Кого ими удивишь? А тут…

Приставив стекла к глазам, канцлер принялся внимательно изучать документ. Закончив, бросил бумагу на стол. Убирая прибор для чтения в футляр, брезгливо скривился:

— Похожа подпись-то на государеву, да не государем писана…

Алексей Григорьевич покраснел и задышал, словно больная собака, а дипломат, невинно улыбаясь, сказал:

— Ну так, Гавриил Иванович, кто о том знать-то будет?

Вместо канцлера ответил фельдмаршал Долгоруков.

— Я тебе, Василь Лукичи вчера говорил, да и сегодня о том скажу — буде даже не поддельная подпись, а настоящая, не примут нашу Катьку в царицы.

— Да кто помешает-то? — попытался настоять на своем Василий Лукич. — Алексашка Меншиков, вор кондовый, выскочка, преображенцев к окнам подвел, да шлюху чухонскую, Катьку-портомойку царицей сделал. А мы чем хуже? Ты, Василий Владимирович, командир Преображенского полка, а Иван Алексеевич — майор у Семеновского. Гвардейцев выведете, да и вся недолга!

— Василий Лукич, умная ты голова, а дела не знаешь, — вздохнул фельдмаршал, едва сдержавшись, чтобы не сказать что-нибудь матерное. — Катька-портомойка была у государя Петра Алексеевича супругой венчаной, императрицей коронованной. Опять-таки, она и в пир с государем шла, и в походы ходила. А в Прутском походе, когда нас турок со всех сторон окружил, Катька-царица свои драгоценности отдала, чтобы визиря подкупить. Да ее уже тогда все матушкой величали! Да за нее бы любой солдат нас на штыки поднял! А наша, Катерина, что? Сопли токо-тока вытирать научилась. Невеста без места… Да меня мои же гвардейцы пополам разорвут, если услышат.

— Разорвут, — кивнул его брат, сибирский губернатор. — И всех остальных порвут, кто рот откроет.

Василий Лукич, не получив одобрения у своих родственников, обернулся к братьям Голицыным.

— Дмитрий Михайлович, Михаил Михайлович, а вы что скажете? Вы ж, генерал-фельдмаршалы! Михал Михалыч скажет — вся гвардия за ним побежит.

— Я за него скажу, а брат со мной согласится, — начал Голицын-старший, даже не обернувшись в сторону младшего брата, — что прав Василий Владимирович. Не пойдут за Катериной гвардейцы. И гвардейцы не пойдут, да и я с братьями не пойду. Стала бы Катерина законной женой, костьми бы легли за нее, а так, за царицу-невесту, да еще по подложному завещанию. Так, Михаил?

— Так, Дмитрий Михайлович, истинно так, — подскочил младший брат, не робевший ни под шведскими или под турецкими пулями, и даже под грозными окриками самого Петра Великого.

— Вот ведь, как ты старшого-то братца слушаешься! — вскипел Алексей Григорьевич. — А сам — то — ни слова, ни речи. Словно, своей головы у тебя нет. А ты же по чинам-званиям постарше Дмитрия Михалыча будешь. Ты ж, президент Военной коллегии.

— А к чему мне речи-то произносить? — отозвался Голицын-младший, вставая с месте. — Речи произносить я не велик любитель… Брат мой старший, он все сказал.

Алексей Григорьевич попытался что-то сказать, вскинул голову, но упершись взглядом во взор Михаила Михайловича, поник.

— Ты, Алексей Григорьевич, меня давно знаешь, — продолжил Голицын-младший. — Ежели, мы дщерь твою в императрицы произведем — бесчестно поступим. А бесчестно меня поступить никто не заставит. Посему, как Президент Военной коллегии, как генерал-фельдмаршал и, как солдат, говорю — не будет этого!

Михаил Михайлович Голицын говорил негромко и очень спокойно. Но от его голоса даже у старшего брата — патриарха всего рода Голицыных, поползли мурашки по коже. Вот таким же голосом Михаил командовал гвардией при Лесной и Полтаве, отдавал приказы галерному флоту при Гренгаме. Говорят, Голицын лишь однажды повысил голос — при штурме Шлиссельбурга^[10].

После слов Голицына-младшего стало ясно, что Катерина Алексеевна Долгорукова, русской царицей не станет.

Михаил Владимирович, сибирский губернатор, подвел итог разговору:

— Ты, вот что, Алексей Григорьевич… Возьми эту бумаженцию, да в огонь кинь, пока никто не видел. А не то — не то, что люди, воро́ны захохочут. Ну а мы, будем считать, что ничего не видели и не слышали. Верно, господа? — Все дружно склонили парики, а губернатор добавил: — И Ваньке, то есть, Ивану Алексеевичу накажи, чтобы язык за зубами держал. Индо, случись чего, за такое дело можно и головы лишиться…

— И что теперь? — спросил Алексей Григорьевич.

— Думать надо, — хмуро отозвался канцлер, подавляя зевок.

Ночь перетекла в черно-белое утро. Во дворце уже шла обычная кутерьма, связанная с похоронами. Благо, за последние пять лет, это были третьи. И хотя Петр Великий умер в Санкт-Петербурге, а государыня Екатерина — в Царском селе, придворные и прислуга были все те же самые и каждый, от камергеров с камер-юнкерами, до кухонных мужиков с дворовыми девками, прекрасно знали, что надобно делать: кому ехать рубать еловый лапник, кому занавешивать зеркала, кому закупать провизию в таком количестве, чтобы хватило на поминки, а кому следить за прибывшими для прощания с телом. Конечно, во дворец имели доступ только самые знатные персоны, но после их визитов недоставало каких-то мелочей. Вона, после похорон Петра Великого пропали голландские расписные тарелки, а после Екатерины — дорогие серебряные вилки, выписанные за огромные деньги из Испании.

Но мимо дверей, за которыми заседали «верховники», слуги проходили на цыпочках.

Господа члены Верховного тайного совета так и сидели в особой зале, рассуждая, кому же теперь править? От усталости канцлер Головкин заснул, уронив голову на стол, а сибирский губернатор дремал, пытаясь делать вид, что не спит. От нехватки сна всем страшно хотелось есть. Алексей Григорьевич, на правах неофициального хозяина дворца и, без пяти минут государева тестя (хоть и бывшего, понятное дело), сходил на кухню. Зареванные кухарки (этим-то дурам, чего реветь?), понятное дело, завтрак сготовить не спроворили.

Алексей Григорьевич распорядился, чтобы в особую комнату отнесли хотя бы соленых огурцов, ветчины, да сыра со вчерашним хлебом и большой котелок с водой. Кофий можно сварить и прямо в камине! Ах ты, господи! А кофий-то чуть не забыл!

Сенатор суетился. Хотелось хоть как-то сгладить давешнюю неловкость. Обидно, конечно, что дочку в царицы не удалось пропихнуть, но и без Катьки чё-нить придумать можно.

Торопливость к добру не привела. Вытаскивая из шкапчика кулек с молотыми зернами, уронил его на пол и рассыпал. Горестно повздыхал, глядя на коричневую пыль (эко, рубля на два, не меньше!), рявкнул на подвернувшуюся кухарку, метнувшуюся с веником и, забрав остатки дорогого удовольствия, затрусил в залу для заседаний.

Когда подходил к дверям, вспомнил, что забыл взять посуду. Пришлось возвращаться на кухню, опять отдавать распоряжения. Подумав, велел отнести в залу пару бутылок водки. Ну, не мальвазию же с хересом пить за упокой государя?

Убедившись, что все нужное принесено, Алексей Григорьевич выгнал холопов и заложил дверь на тяжелый засов, чтобы главных людей России не потревожила какая-нить мелкая сошка.

Перекусив и слегка выпив, господа «верховники» повеселели. Даже канцлер, хлебнув кофия, взбодрился и продолжил разговор:

— Так что, господа, кого на царство-то будем звать? Или, как в старину, Земский собор созовем?

— Не как в старину получится, а как в Польше, — проворчал фельдмаршал Долгоруков. — Соберется шляхта — рвань да срань всякая, зачнет орать. Нет уж, самим надобно выбрать.

— Может, царицу Евдокию Федоровну — старицу Елену, на трон посадим? — предложил сибирский губернатор. — Как-никак, законная супруга Петра Лексеича, древнего рода, не чета бывшей портомойке. А, Гариил Иванович, как считаешь? А то, что иночество приняла, так ничего страшного. Клобук-то, не гвоздями к голове прибит. Да и в монашки ее упекли помимо воли. Архиереи, вроде Феофана нашего, враз докажут, что покойный император ради блуда законную жену в обитель посадил.

— Может, оно бы и неплохо, — пожал плечами канцлер. — Только, старица-то худа совсем. Еле-еле душа в теле. Захочет ли? А коли захочет, что толку? Год-два поправит, а помрет потом, опять царя иль царицу искать? Нет, надобно, что правитель надолго сел.

Все присутствующие закивали, а Головкин продолжал рассуждать:

— Кто там у нас следующий-то? По мужеской линии, идет у нас внук Петра Алексеевича, через дочерь его, Анну Петровну, Царствие ей Небесное. Как там его? Карл или Пётр?

— Полностью — Карл Петер Ульрих, герцог Гольштейн — Готторский^[11], — сообщил Василь Лукич.

— Мать твою, Карл Петер Ульрих, да еще и Гольштейн какой-то там. Так просто и не выговоришь, а выговоришь, язык сломаешь, — чуть не сплюнул фельдмаршал Долгоруков.

— Так, Карла Петера недолго в Петра окрестить, — пожал плечами дипломат. — Будет у нас император Петр Третий. А по малолетству, регента ему толкового назначим.

— Сколько лет-то ему, Карлу Петеру? Не то два, не то — три? — задумчиво изрек Алексей Григорьевич. — Стало быть, пригласим его, а вместе с ним батюшка его пожалует, Карл Фридрих. А ведь пожалует. Тем паче, что он с нами в равном чине — член Верховного тайного совета. Крови-то он попортил тогда.

— Спасибо, Алексашке. Хоть сволочь изрядная, но хоть одно доброе дело сделал — немца выжил, — вставил фельдмаршал Долгоруков.

«Верховники» засопели. Не забыли еще, как после свадьбы любимой дщери Петровой — Анны с герцогом Карлом Фридрихом, приходившемуся племянником шведскому королю Карлу XII, оного Карлу выгнать не могли. Верно, метил свою супругу в наследницы^[12]. И Катька-портомойка ему благоволила — сделала генералом и членом Верховного тайного совета. И только после смерти императрицы, Алексашка Меншиков, мечтавший оженить малолетнего государя на своей дочери, сумел-таки выгнать Карла Фридриха с молодой женой…

Князь Михаил Михайлович Голицын с тревогой посмотрел на старшего брата. Не огорчился бы, Дмитрий Михалыч… У него, у сердешного, были причины немецкого герцога недолюбливать. Семь лет назад, когда был еще жив император Петр Великий, попал князь Дмитрий в опалу. И так попал, что не домашним арестом, а ссылкой или эшафотом могло закончиться. Не хотелось идти, а пришлось. И пришлось потомку Великого князя Литовского Гедимина, Катьке-портомойке, шлюхе обозной, в ножки кланяться. Да так кланяться, что синяк потом со лба не сходил. А что делать? Лучше, на турка или шведа в атаку идти, в бою погибнуть, чем в ссылку ехать. А герцог, каналья этакая, — еще и не зять был, а Анькин жених, без стука к императрице вошел, да такую картину и увидел. Ну, увидел бы и увидел, с кем не бывает? Так нет же, потом, пока в России жил, смотрел на князя и, пакостно ухмылялся, да еще и болтал об этом, кому ни попадя. Будь это кто другой, согнули б его Голицыны в бараний рог, а тут…

Но герцог Шлезвинг-Голштинский не у одного Голицына в печенках сидел. Долгоруковы тоже от него натерпелись.

— Нет уж, господа, — твердо сказал сибирский губернатор. — Отродьев портомойки — младенца ли, с немцем-папашей, без папаши ли, или Лизку-распутницу, к престолу и близко подпускать нельзя. Так?

«Истинно так!», «Верно речешь!», «Не бывать выблядкам на русском престоле!» — заголосили Долгоруковы, а Голицыны, в знак согласия, только склонили парики.

Общее решение высказал канцлер:

— Пусть Карл Петер Ульрих в немецких землях сидит, а Лизка — Елизавета Петровна, — поправился Головкин, — пребывает в прежнем состоянии. Пущай, на охоту ездит, по ассамблеям с кавалерами скачет.

— С кавалерами скачет! Это они на ней скачут! Справная кобыленка, круглая… — сочно заржал фельдмаршал Долгоруков.

Долгорукова никто не поддержал. Не из уважения к дочери Петра Великого — было бы кого уважать! — а из-за серьезности собрания. Дела важные, государственные и, неча туда какую-то Лизку приплетать. Только, дипломат Василь Лукич, по привычке, обретенной в Версале, изящно приподнял правую бровь — мол, если и знаем, да не скажем!

Наступило неловкое молчание. Вельможи поджимали губы, кто-то начал покусывать локон парика. Наконец, со своего стула встал Дмитрий Михайлович Голицын.

— Что же, господа, — обвел он взглядом присутствующих, кивком усадил обратно вскочившего с места младшего брата, — коли династия от Петра Алексеевича пресеклась, то надобно подумать о другой линии. Хочу сказать, что хоть о мёртвых-то худо не говорят, а уж о государях, в Бозе опочивших — тем паче, но напомнить хочу, что всем был хорош Петр Алексеевич, токмо, поперли при нем изо всех щелей худородные. Алексашка Меншиков — мурло безродное, сын конюха светлейшим князем стал, генерала выслужил, орденов — ажн пять штук. Алешка Макаров — подьячий сын, тайным советником стал. Шафиров — еврей крещеный, президентом коммерц-коллегии. А сколько штаб и обер офицеров из подлого народа вышло?

О генерале Ягужинском князь говорить не стал из уважения к канцлеру Головкину. Присутствующие недоуменно переглянулись. О чем это Голицын-старший? Может, себя на царство собрался предложить? Дмитрий Михайлович, тем временем, продолжил:

— Ветвь Романовых, от Петра Алексеевича ведущая, пресеклась. А я о линии царя Ивана Алексеича хочу сказать. Он же, таким же царем законным был, аки Петр Алексеевич. Неужто забыли? А ведь государь Иоанн Алексеевич, по матери-то из Милославских будет. А уж они-то повыше сидели, чем Нарышкины худородные.

И, впрямь. Об Иване Алексеевиче, занимавшем трон до тыща шестьсот девяносто шестого года от Рождества Христова, все позабыли. Даже, не величали его, как царей и духовных лиц — Иоанном, а называли просто, царь Иван. Ну, сидел иногда царь Иван на троне, но большей частью коликами да головой маялся. Случай один холопы рассказывали — пошел как-то соправитель туда, куда и цари своими ногами ходят, а кто-то дверь подпер. Так и просидел целый день в нужнике, пока холопы не спохватились. Девок, правда, царь исправно делал. Что ни год — то новая дочка. Выжили, конечно, не все, но трое до сих пор живы-здоровы. Поговаривали, что помогал в этом деле Ивану стольник его, Васька Юшков, но свечку никто не держал…

— Ты, князь Дмитрий, о ком толковать станешь? — осторожно поинтересовался Алексей Григорьевич Долгоруков. — Три дочери у царя Ивана.

— Три дочери, — кивнул князь Голицын. — Младшая, Прасковья Ивановна, что за генералом Иваном Дмитриевым-Мамоновым замужем, так она вся в батюшку покойного — больная да и умом недалекая. К тому ж, супруг ее, хоть и Рюрикович, но не князь. Негоже, чтобы царица мужа имела, ниже себя. Старшая дочь, Екатерина Ивановна, герцогиня Мекленбургская, что в Измайловском проживает, во дворце отеческом.

— А чего она там-то? — удивился сибирский губернатор, давно не навещавший столицы.

— Так от мужа сбежала, — походя пояснил Дмитрий Михайлович. — Супруг у нее, Карл Леопольд, ее смертным боем бил. Он же, на Катерине женился, чтобы дядюшка — Петр Алексеевич, ему деньгами помог, а государь наш, как знаете, деньгами сорить не любил. Вот, герцог обиды свои на Катерине и вымещал. А она вместе с дочерью, к матушке под крылышко и прибежала. Была бы Екатерина Ивановна вдовой — цены б ей не было. И царица подходящая, наследница при ней. Двенадцать лет девке. Крещена, правда, лютеранкой. Элиза-Катерина-Христиана. Но это не беда. Можно ведь и перекрестить. Будет, Елизаветой Карловной. Или — Елизаветой Леопольдовной.

— Нет уж, не надо Елизаветой, одна Лизка уже есть, — заметил сибирский губернатор.

Голицын спорить не стал:

— Тогда, Анной Леопольдовной. Одно плохо, герцог Карл Макленбургский, как узнает, что супруга его царицей станет, так к нам и прискачет.

— Сказка, про белого бычка, — вздохнул фельдмаршал Долгоруков. — Туда-сюда, а вновь на немца-карла напорешься.

— Правильно, князь Василий, — кивнул Дмитрий Михайлович. — Не надо нам немцев. Их и так развелось столько, что солить можно! Посему, в царицы надобно среднюю дочь Ивана Алексеевича позвать, герцогиню Курляндскую, Анну Ивановну. Виноват — Анну Иоанновну. Мнится мне, что во всем она нам подходит. Роду доброго. Отец — венчаный царь Московский и государь Всея Руси. Матушка — покойная Прасковья Федоровна, из рода бояр Салтыковых. А Салтыковы, всем нам, коли не в родственниках, так в свойственниках имеются. Опять-таки — вдовая она, Анна Иоанновна. Мужа-нахлебника за собой не притащит. Мы с братьями и родом своим — за Анну Иоанновну!

«Верховники», а лучше их сейчас называть по старинке — князья-бояре призадумались. А ведь дело князь Дмитрий говорит. Анна Иоанновна, после смерти супруга, вернулась домой, но долго при матушке не насидела. Дядюшка, Петр Алексеевич, обратно велел ехать, да и сидеть в Митаве. А с дядюшкой не поспоришь! Почти двадцать лет в Митаве сидит, воет, деньги у родичей просит. Позвать ее на царство, будет благодарна сверх меры! Смущало только одно обстоятельство…

— Все бы ничего, да боюсь я, не пошла ли она в породу салтыковскую? — выразил общее опасение губернатор Сибири.

Сидевшие вельможи переглянулись и многозначительно закивали. Хотя они собственноручно пролили столько крови — на добрую роту солдат хватит, до жестокости Салтыковых им было далеко. Чего стоила царица Прасковья, отправившая слуг своих в Тайную канцелярии, а потом, приходившая в казематы? Заместо ката била кнутом, подпаливала волосы. А однажды, так разошлась, что охнул видавший виды Ушаков. А братец ейный, Василь Федорыч? Дворня у него говорила — что ежели, за день зубы не выбили или руку-ногу не сломали, так за счастье! Да что про холопов говорить, если, жене своей законной, урожденной княжне Долгоруковой, неодинажды ребра ломал?

— Так уж хуже, чем при государе Петре Великом не будет, — усмехнулся князь Дмитрий Голицын. — Нешто, дубинку государеву не помните?

При упоминании о палке Петра, у князей заныли разные части тела — у кого спина, у кого ребра, а у кого и все сразу. Даже у Михал Михалыча, коего Петр Алексеевич чрезмерно уважал — даже Кубок Большого Орла не велел наливать! — заломило нижнюю челюсть: увидел как-то государь Всея Руси, как полковник Голицын зубами мается, мигом за клещи зубодерные ухватился, да зуб коренной напрочь и вытащил. А зуб здоровым оказался! Надежа-государь не растерялся, да и второй вытащил… Две недели, если не больше, полковник с распухшей рожей ходил. А боль была такая, что непьющий князь водкой лечился.

Михаил Владимирович Долгоруков, запустив ладонь под парик (цирюльник, коли голову бреет, постоянно бритвой «царские» шрамы срезает, собака этакая!), только вздохнул:

— Хуже, чем при Петре Алексеиче, уж и некуда…

Дмитрий Михайлович, внимательно оглядел сидевших соратников и настойчиво спросил:

— Ну так, что, господа, все согласны? Будем Анну Иоанновну на царство звать? Как, Гавриила Иванович? — обратился князь к канцлеру, как к самому старшему, а когда тот кивнул и сказал «Да!», перевел взгляд на сибирского губернатора.

Михаил Владимирович уже открыл рот, как в дверь застучали.

— Ждите! — рявкнул Голицын-старший.

Но за дверью не унимались — барабанили все настойчивей и настойчивей. Решив дать окорот наглецу позже, Голицын продолжал опрос и все присутствующие, кроме Алексея Григорьевича сказали свое «Да!». Незадачливый тесть царя лишь буркнул: «Я — как все!»

«Верховники» встали и, по обычаю, заведенному государем Петром, прокричали:

— Виват Анна! Виват! Виват!

А дверь, между тем, уже принялась ходить ходуном под ударами.

— Да кто там такой! — разозлился фельдмаршал Долгоруков. — Я его, сукина сына!

Схватив трость, Василий Владимирович отомкнул засов и, открыв дверь, не глядя ударил по невысокой фигуре в проеме…

Ударил, но не попал. Вице-канцлер Остерман — а это был он, каким-то чудом проскользнул под тростью и, как ни в чем не бывало заскочил в комнату, начиная орать громче остальных:

— Виват царица Анна! Виват!

— Выздоровел, немец-то хитрожопый, — покачал головой фельдмаршал, с сожалением глядя на трость. — Вовремя-то как…

Примечания

4

Считалось, что оспа приходит из Африки, хотя ее родиной является Китай.

5

Верховный тайный совет — высшее совещательное государственное учреждение, созданное императрицей Екатериной I. Реально был правящим органом в 1726–1730 гг.

6

Во время помолвки императора Петра и княжны Долгоруковой с крыши кареты невесты сорвалась корона и упала в грязь.

7

Напомню, что в те времена, слово «поп» не имело оскорбительного оттенка, который оно приобрело благодаря А.С. Пушкину.

8

Именно так! У Дмитрия Михайловича Голицына была два младших брата — Михаил Михайлович-старший и Михаил Михайлович-младший. По свидетельству современников, Михаил Михайлович-старший был одним из лучших полководцев эпохи.

9

После смерти императрицы Екатерины I, когда возник спор между представителями старой и новой аристократии — кого возвести на престол, вице-канцлер предлагал компромиссный вариант — женить внука Петра Великого, двенадцатилетнего Петра, за которым стояла старая знать — Долгорукие, Голицыны, Салтыковы и пр., на дочери Петра I, восемнадцатилетней Елизавете, которую поддерживали «худородные» — Меншиков, Ягужинский и др. Такой вариант прошел бы в «просвещенной» Европе, но не на Руси.

10

Когда гонец привез ему приказ об отступлении от стен города. Князь, командовавший штурмом, ответил, пытаясь перекричать пушечный залпы: «Скажи Государю, что я теперь принадлежу одному Богу!». Голицын повел людей на штурм и крепость была взята.

11

Будущий русский император Петр III.

12

Есть версия, что сам Петр Великий хотел сделать своей наследницей старшую дочь — Анну Петровну. В отличие от младшей, Елизаветы, не блиставшей ученостью, Анна была образованной женщиной, говорила на нескольких иностранных языках. Умерла вскорости после родов, не дожив и до двадцати лет.