Дети, родители и психотерапевты. НеУчебник

Евгения Авдеева

Неформальная книга о детях, родителях и детско-родительской психотерапии, написанная практикующим психологом. Для специалистов и родителей.

Первичное первично, а вторичное вторично

Редко когда родители на приеме скажут: «У моего ребенка проблема с доверием», «Наша дочь не принимает себя», «Наш сын сильно стыдится», «Я постоянно виню себя и из-за этого страдают все».

Не состояние, а поведение обычно побуждает обратиться за помощью — поведение ребенка или собственное. И поведенческих же рецептов часто хочется получить.

«У нас происходит вот что. Что с этим делать?»

Но если мы попробуем понять причины поведения, откроется простая истина:

За поведением всегда стоят чувства.

Мы как-то себя ведем, потому что мы что-то чувствуем — вот и все. Поэтому влиять на поведение, искать поведенческие решения (поощрение, наказание, убеждение, угрозы, «особые волшебные слова», «волшебный пендель» и т.п.) — не очень продуктивно. Чувства — вот о чем стоит думать, вот что дает подсказку. Если меняются чувства — поведение изменится следом.

Пока я росла, гуманистическая психология потихоньку входила в моду в наших медвежьих углах, много писали о том, что у детей могут быть психологические проблемы, о которых можно было бы поговорить. У нас была очень душевная и прогрессивная классная руководительница, которой внезапно (для нас) было не все равно, что мы за люди и счастливы ли мы. И вот однажды, классе в восьмом, я получила приглашение зайти в препараторскую нашего био-класса. И в этой препараторской обнаружилась наша классная и несколько родителей — один чей-то папа-психиатр и несколько чьих-то мам, которые усадили меня перед собой и дружелюбно спросили: «Женя, ты в последнее время стала хуже учиться, а ведь ты такая способная — может быть, что-то происходит? Может быть, у тебя какие-то проблемы?»

И от этой интервенции во мне поднялась такая буря чувств — потому что это вообще впервые в моей жизни взрослые люди спросили меня всерьез, что происходит у меня внутри. Естественно, я заплакала и ничего им не рассказала. А могла бы рассказать кое-что: причина, по которой я забила на учебу, была мне тогда понятна. В седьмом классе, отвечая у доски физичке, от которой в памяти осталось только прозвище «Селедка рыжая», я что-то там напортачила с объемами тел. Она поставила мне трояк и, видимо, сделала выводы — потому что в конце четверти не дала мне возможности исправить выходившую «между тройкой и четверкой». В итоге перед Новым годом у меня появилась первая в жизни тройка в четверти — и это произвело на меня оглушительное впечатление. Меня, кстати, никто не ругал, не орал, вообще не помню маминой реакции — мне самой было до пупырышков стыдно. Я в своей голове перешла в разряд «троечников» («Тройка = Позор, не смываемый ничем»). И приняла несколько важных решений:

— Плевать.

— Ненавидеть учителей, которым я не нравлюсь, и предметы их; любить лишь тех, которым нравлюсь — и предметы их.

— Стараться — соответственно — только ради любимых, учителей и предметов; на остальное — класть с прибором. «Не любите — и не надо»

(а до этого, кстати, у меня никогда не было нелюбимых предметов — я любила все науки, даже те, которые плохо понимала, и старалась найти в каждом уроке что-то приятное).

Эти решения я ни с кем не обсуждала — и можно только гадать, что было бы, если бы у меня была такая возможность.

Итогом этих решений стала предсказуемая картина успеваемости: пятерки с плюсом по одним предметам, а по другим — двойки, к которым я относилась с показным презрением и с внутренним стыдом.

Взрослые — в том числе и родители — связывали это с моими гуманитарными способностями (в которые почему-то помещалась биология, а история не помещалась, а физика потом опять поместилась, когда сменилась учительница). Или — с пробелами в знаниях (которых не было, пока была «хорошая» математичка, и которые буйно расцвели при «плохой»). Взрослые думали, что предмет ненавистный оттого, что не получается (и пытались заставлять заниматься) — а дело обстояло ровно наоборот: предмет не получался из-за ненависти к учителю. Это был эмоциональный, а не познавательный пробел: неспособность справиться со стыдом.

Эмоциональные причины трудностей в учебе сильно недооцениваются.

Я не знаю, что было бы, если бы я могла открыто говорить о своих чувствах и решениях; если бы кто-то из взрослых вместе со мной осудил бы Селедку, если бы вместо «знающего» репетитора искали бы дружелюбного и способного строить контакт. Я вела свою войну сама, теми средствами, которыми могла, и в этой войне я что-то приобрела и что-то потеряла (и продолжала терять и приобретать много лет), но, определенно, мои отношения со школой она сильно осложнила.

Дети что-то делают, потому что они что-то чувствуют.

Родители, впрочем, тоже.

Последствия эмоциональных решений, принятых в детстве, закрепляются в поведении и формируют паттерны: дети и подростки умеют заключать «договоры с жизнью» — «теперь я буду делать это, чтобы не повторилось плохое» (прямо как Скарлет О’Хара с ее заветом «я никогда не буду голодать»):

— «я никогда больше не буду одна — и мне не будет страшно»;

— «я больше с ни с кем не сближусь — и не пострадаю от агрессии»

— «я никогда не буду жаловаться и проявлять слабость — и не испытаю отвержения»

— «я откажусь от своей злости — и за это все меня будут любить»

— и так далее.

Ясное дело, это не так рационально формулируется. Но в разговоре с детьми на эти договоры не так уж трудно выйти, как ни странно. Дети о них знают, они сами их составили, при участии сознания и воли, а не только бессознательных механизмов защиты — вообще многие дети склонны осмысливать и объяснять себе свое поведение. Единственное, что от них скрыто — это их чувства, эмоции, с которыми они не могут справиться. Ведь думать о чувствах, называть чувства, да еще и всерьез считать именно чувства причиной поступков их никогда никто не учил.

Родителей, впрочем, тоже.

Главное, что скверно в этих договорах — они наивны: жизнь отнюдь не торопится выполнять «свою часть».

(Это как верить, что если вы вегетарианец, то вас гарантировано никогда не забодает бык).

Может быть, вы, читая это, тоже вспомнили свои договоры с жизнью. Тогда не спешите двигаться дальше, подумайте о них и постарайтесь припомнить чувства, которые за ними стояли — те чувства, которые вы не могли осознать, будучи ребенком, но понимаете теперь.

Вы можете предложить родителям ваших маленьких клиентов вспомнить свои договоры — и им, наверное, тоже будет что рассказать, и вдруг какие-то странности в поведении их ребенка станут не такими странными.

Чувства — это первичная реальность, с которой мы будем иметь дело — в том числе и как психотерапевты: чувства детей, их родителей, и наши собственные чувства по этому поводу. Чем лучше нам удается ощущать, называть и понимать чувства/эмоции — тем уверенней будут все участники терапевтического процесса.

Каких только ответов не дают на вопрос «что ты чувствуешь?»

«Я чувствую, что она дура» (оценки)

«Я чувствую, что полностью облажалась» (концепции)

«Я чувствую, что нужно что-то делать» (установки)

«Я чувствую тяжесть в груди» (телесные ощущения)

«Я ничего не чувствую» (онемение, потеря доступа к чувствам)

«Мне больно» (интенсивные чувства, которые нуждаются в дальнейшей конкретизации)…

Реально — что угодно — кроме «мне грустно», «я сержусь», «мне обидно», «я чувствую себя виноватым», «я тревожусь», «я стыжусь».

Знакомя детей и взрослых с языком чувств, начинаем всегда с малого: с базовых эмоций. Ты радуешься? Ты сердишься? Тебе страшно? Тебе грустно? Тебе противно? А на сколько? На столько [..]? Или на столько [………..]?

И с детьми, и с их родителями мы играем в «эмоциональный отчет»: «За время между нашими встречами, было ли такое, что

— тебя порадовало (расскажи об этом)

— разозлило, сильно или чуть-чуть (расскажи об этом)

— опечалило, огорчило

— обидело,

— испугало или встревожило?

— Чувствовал ли ты себя виноватым за что-то?

— Удивился ли чему-нибудь?

Расскажи об этом».

И если я слышу про какое-то чувство «нет, ничего такого», я говорю:

«Ну нет, ни за что не поверю! Так не бывает, чтобы за целую неделю ни разу ничего не разозлило (встревожило, обидело, огорчило)! Такого просто не может быть».

Потому что такого — просто не может быть.

Мы живем каждый день, и каждый день чувствуем, и за неделю нет такой эмоциональной краски, которая не была бы задействована. А вот такое, что дети и взрослые не «слышат» своих чувств, если те не орут во все горло — такое бывает запросто.

(И, кстати, по тому, какая эмоция «пропадает» (не осознается) чаще всего, можно делать выводы о концепциях человека, его базовом конфликте, ценностях и о том, как он строит отношения с другими людьми и с самим собой.

Гнев заглушают одни люди, тревогу — другие, печаль — третьи, и все изо всех сил заглушают стыд).

Ясное дело, психолог должен быть примером точного, сочного, не механического эмоционального языка.

«Зла как черт», «душа в пятки ушла от испуга», «смутно на душе, тревожно», «приятное волнение», «тихая грусть», «пасмурный ты какой-то», «ошеломляюще стыдно» — и тому подобное. Предполагается, что мы знаем не только пять основных «цветов», но и их оттенки и полутона.

Где все это брать? Я так — в художественной литературе. Еще поэзия хороша.

Другая первичная реальность — это Тело, наша хрупкая телесная сущность. В детско-родительской терапии тема телесности звучит в контексте здоровья — точнее, в контексте симптомов (гиперактивность, запоры, недержания, нарушения сна и пищевого поведения, боли и тики etc).

(Строго говоря, эмоции и физическое бытие это про одно и то же, все это сфера Тела, потому что эмоции существуют не «в голове», не «в душе», а в нервах, мышцах, гормонах и медиаторах, в мозге и в кишечнике, в мясе и костях: эмоции — это суровая физиологическая реальность, и об этом достаточно много написано).

Так вот, родители обычно говорят о здоровье или болезни как о крайних состояниях, а мы обращаем их к телесной непрерывной реальности. И здоровое, и захворавшее тело чувствует, двигается, дышит, ест, спит, напрягается и расслабляется, болит, испытывает удовольствие, моргает, пукает, потеет и покрывается мурашками. Иными словами оно — реально.

(Я понимаю, что говорю очевидные вещи, но вы удивитесь… К телу часто принято относиться как к механизму: исправно — да и ладно, неисправно — почините, «а еще я в него ем»…)

А у него есть реальные нужды.

А также реальные желания и хотелки, удовольствия и отвращения.

И если нужды долго остаются в небрежении — это сказывается на поведении. Ни ребенок, ни родитель не могут быть в душевном равновесии, если недоедают, недо-отдыхают, недосыпают…

…Кстати, о сне.

Суточные биологические ритмы, например, тоже — телесная реальность, в отношении к которой я прошла стадии от «это полная фигня» до «это сермяжная правда жизни». Я вижу, что взрослые люди и подростки более-менее управляют своими «часами», способны их адаптировать под требования жизни. Но маленькие дети кажутся очень несговорчивыми по части своих суточных ритмов — и это ставит под большое сомнение принципы режима (по крайней мере, режима общего для всех).

Я считаю себя довольно дисциплинированным человеком: я всю жизнь легко встаю по утрам и принимаюсь за дела, мне с детства не нужен будильник, я хочу есть утром, в обед и немного вечером, засыпаю до полуночи и просыпаюсь примерно с восходом солнца.

Вот и все бы так!

Режим — залог здоровья.

Однако, из трех наших детей лишь один жил в детстве в таком же ритме. Двое других таращили глаза до (а также и после) полуночи и беспробудно спали почти до полудня: они были «совята». Если им приходилось вставать раньше 10 утра, у них не было ни аппетита, ни умственной бодрости. Поднять совенка в 7 утра без напряжения и ссор — невероятно трудно. К десяти годам что-то в них дозревало, и мирное утреннее пробуждение становилось возможным. Но — не желательным.

Мои выводы, оплаченные слезами, руганью (больше моей), истериками (обеих сторон) и обидами (больше детскими):

— Если ребенок не хочет спать — уложить его это адова задача: мои нервы заканчиваются раньше; а ребенок, который готов спать, в укладывании почти не нуждается — так, побыть рядом.

— Если ребенок поздно просыпается, то он может встать рано из послушания, но никакая сила не приведет его утром в хорошее настроение.

— И не впихнет в желудок полезный завтрак.

— Если ребенку позволить начать день в его ритме, сколько конфликтов даже не возникает!

— Если мы решаем вопрос, кому надо подстроится в ритм, мне или ребенку, ответ однозначен: мне. Потому что взрослая нервная система устойчивее и гибче, чем детская.

— Есть обстоятельства, которые можно подстроить под себя (например, договориться с детским садом, что мы будем приходить в 10, а не в 8:30), есть те, которые не победишь (школьное расписание): во втором случае задача родителя — действовать максимально мягко и бережно. Не только ради здоровья и работоспособности ребенка (помним про недосып), но и ради мира в семье.

Ритмы тела приходится уважать. У маленького человека они ровно такие, с которыми он родился. Принять это мне помогает такая метафора: в племени всегда кто-нибудь не спит.

Представьте: первобытные люди, племя, круглые сутки надо хранить огонь, надо смотреть, чтобы не пробрались хищники… Всегда должен быть кто-то, кто в данный момент бодрствует: и днем, и вечером, и в полуночную пору, и в предутренние часы… Кто-то всегда сидит у огня: старуха, мужчина и женщина, пара детей… Потом на них находит сон, но просыпаются другие. Так у племени всегда есть свои глаза и уши.

Человеческая популяция — то же племя. Режим (регулярность, повторяемость, ритмичность) важен, но природа не предусмотрела одного режима для всех.

И много трудностей возникает, когда в семье живут люди разных биоритмов и разных темпов жизни. Особенно — когда это родитель и ребенок, особенно — когда мама и ребенок, особенно — если детей несколько и матери физически невозможно под всех подстроиться, приходится выбирать… и при этом можно забыть иногда выбирать себя. Нужна помощь, а от специалиста — напоминание или объяснение, что разница в ритмах — серьезный фактор стресса.

Ну а как же тогда мать должна справляться? Ведь «женщина природой предназначена…» А в том-то и дело, что не должна и не предназначена — никогда прежде в истории мать не оставалась с детьми изолированной в одно-двух-трехкомнатной коробочке. Детей выхаживали в много рук (уж там хорошо или плохо — зависело от общих условий жизни). Одной мамы даже на одного ребенка просто, бывает, не хватает физически. Это нужно очень хорошо понимать и помогать матери не требовать от себя лишнего (а для этого иногда приходится серьезно пересмотреть свои взгляды на материнство и детство в части «что должна мать»).

Чтобы воспитать ребенка, нужна целая деревня.

(То есть нуклеарная семья, расширенная семья, друзья и ближайший дружелюбный к ребенку социум).

Нет деревни? Мать не может одна быть целой деревней, увы. Она и так человек-оркестр.

Поэтому мы много будем говорить о том, как беречь ее силы.

Очень много родительских сил порой уходит на противоборство детской физиологии. Кажется, что можно силой и убеждением воздействовать на

— индивидуальный темп деятельности (есть шустрые дети, которых всегда осаживают, и медленные, которых вечно торопят);

— пищевые привычки и пристрастия (в том числе предпочтительное время еды, количество приемов пищи в день, объем съедаемого, избегание или предпочтение каких-то продуктов или блюд);

— мелкие навязчивые движения (грызение ногтей, кручение волос, сосание пальца, колупание болячек и пупков, в том числе и прикосновение и игры с собственными гениталиями);

— потребность в том, чтобы укладывали спать, отказ засыпать самостоятельно;

— просыпание по ночам и приползание в кровать родителей;

— запоры и недержания;

— возбудимость нервной системы (истерики, например);

— слезы и нытье;

— неусидчивость (как нормальную, возрастную, так и патологическую).

Кажется, что это поддается «воспитательным усилиям», но на самом деле нет: это — вне сферы контроля ребенка и, значит, вне сферы послушания. Приложив значительные усилия, можно в чем-то победить физиологию, но ценой и собственных ресурсов, и ресурсов психики и здоровья детей. Поэтому тут лучше сесть и здраво поразмыслить, посовещаться: где-то можно сдаться; где-то найти компромисс; а где-то — задуматься о причинах явления и постараться подействовать на эти причины.

Например: непобедимые мелкие навязчивости. «Мы уже палец изо рта убирали, и ругали, и горчицей мазали, и покупали горький лак, и показывали, как это некрасиво, ну что еще осталось — начать по рукам бить?» Мелкие навязчивые движения — это способ тела справиться с напряжением.

Строго говоря, это не проблема — а способ управиться с какой-то проблемой.

Мне нравится теория, что эти покручивания-погрызывания-пощипывания — остатки младенческого сосательного рефлекса. Если вспомнить, младенцы ведут себя у груди именно так: они пощипывают или мнут вторую грудь, тянут мать за волосы или за одежду. Эти мелкие движения запоминаются телом как часть паттерна расслабления и покоя и активизируются по необходимости.

Когда котики урчат и топчут лапами одеяло или колени хозяина (как будто котята под боком у мамы-кошки), мы понимаем, что они расслабляются. Но умиляться пятилетке, грызущему ногти, мы не готовы. Хотя суть у этих действий одна.

Мелкие навязчивости появляются как в моменты покоя и умиротворения (перед сном, во время просмотра мультика или когда мама читает книжку), так и в те минуты, когда надо справиться с нервозностью (то есть успокоиться, расслабиться): когда ругают, когда провинился, когда выполняешь сложное задание, когда ждешь кого-то или чего-то, когда остаешься один… Вот это «остаешься один» здесь ключевое: мелкие навязчивости — это способ успокоить-ся, успокоить себя самостоятельно, причем способ младенческий. Следовательно, эффективней всего будет подключение симметричной родительской реакции.

Ребенок как бы говорит с помощью этого симптома:

— Я сейчас один и могу сам себя успокоить.

А родитель отвечает:

— Ты не один и поэтому тебе не надо успокаиваться самому — я могу успокоить тебя.

И, конечно, делает это не словами, а телом — ведь младенцы и их родители разговаривают друг с другом телами.

Можно обнять, покачать или погладить, прижать к себе — сделать что-то, что сделали бы, если бы ребенку было меньше года. И делать так каждый раз, когда появляются навязчивые движения.

А вот привлекать к ним внимание, расстраиваться, ругать или стыдить — не стоит. Это и не поможет, и может даже повредить, создав еще больше напряжения, с которым опять придется справляться.

Кстати, и бороться с навязчивостями стоит только если они как-то травматичны (если ребенок расковыривает себя до крови или сгрызает кожу или ногти до мяса, вырывает волосы) или социально неприемлемы (трогает свои гениталии на людях). В остальных случаях — ну топчет котик одеялко, и пусть топчет. Что, мало людей, которые щиплют кожу на пальцах или погрызают ногти? Кому от этого плохо? Ну, не очень культурно — ну, вырастет, сам разберется, сам отучится, когда сам захочет «быть принятым в хорошее общество». Чем старше ребенок, тем больше власти у него над этими мелочами, при условии уравновешенной психики.

Очень много детских симптомов связано с балансом напряжения и расслабления (запоры, энурезы, истерики, тики), и их терапия связана с переживанием безопасности, которая у детей дана в ощущении:

Я не один,

Я под защитой,

Обо мне заботятся.

Поэтому мы будем смотреть, как устроен контакт со взрослыми, восстанавливать контакт с ними, особенно с той их частью, которая представляет Заботливого родителя.

Дети вообще легко реагируют телом на эмоциональные события (как крупные стрессы, так и микро-события, микро-травмы, незначительные, но повторяющиеся). У них, собственно, лет до 10—11 три главных способа реагировать на стресс:

— Телесность (эмоции, телесные реакции, симптомы и заболевания)

— Поведение в контакте со взрослым (протест, упрямство, агрессивность, пугливость, капризы, плаксивость)

— Игра.

Все это — способы переработки, способы адаптации.

Игра — хвала небесам — конструктивный и творческий способ. Про него я еще напишу отдельно.

С младшего подросткового возраста подключается сфера деятельности, ребенок «открывает» самостоятельность и успешность, соревновательность и признание — и деятельность, ориентированная на достижения, становится еще одним способом реагировать на вызовы жизни.

И, наконец, кроме тела и его нужд, есть еще кое-что первичное, базовое. Эмоциональные Потребности. В детско-родительской психотерапии мы чаще всего имеем дело с потребностями

— в безопасности

— в контакте, близости

— в принятии

— в утешении

— в переживании собственной ценности, значимости

— в понимании, ощущении своей понятности другому.

Необходимость удовлетворять потребности и препятствия на этом пути создают динамику конфликта:

— между ожидаемым и наличествующим

— или между новой реальностью и старым способом удовлетворения потребности,

— или между взаимоисключающими потребностями и/или способами их удовлетворения).

Неудовлетворенная потребность создает эмоциональный заряд (чтобы побудить человека искать пути ее насыщения: emotio — букв. «то, что движет») Именно эмоциональный заряд превращает факт жизни, текущую ситуацию в конфликт. Эмоции влияют на поведение.

Под «микроскопом» это выглядит так:

Потребность — Эмоции — Поисковое поведение — Препятствие — Конфликт — Эмоциональная реакция — Поведение в конфликте.

(Под еще большим «увеличением» мы увидим, что само наличие потребности это уже конфликт: «мне нужно, а у меня нет». Все, пошла динамика…)

Следовательно, потребности — самая базовая вещь, ядро нашего неполного и несовершенного, вечно в чем-то нуждающегося существа.

Неудовлетворенные, фрустрированные потребности пробуждают обиду и ярость, направленные во все стороны. А если потребности не удовлетворяются достаточно долго, в душе накапливается ощущение тяжести и горя: депривация; депрессия.

Я говорю не только о потребностях ребенка, но и о потребностях родителей. Тот же список неудовлетворенных потребностей, приведенный выше, организует большую часть семейных проблем. И, коль скоро мы говорим не о личной, а о детско-родительской терапии, нам нужно думать о том, насколько мы насыщаем эти потребности человека в его особой, родительской роли.

Насколько взрослый человек в терапевтических отношениях чувствует себя в безопасности, насколько он ощущает себя принятым, значимым, уважаемым, понятым как родитель этого ребенка?

Детские психологи обычно радушны и полны принятия по отношению к детям и к их проблемному поведению. Я почему-то уверена, что если вы добрались до моей книжки, этому вас учить не надо. Но я ворчливо призываю вас ставить, ради тренировки, себя на место

— Матери пары детей, один из которых очень маленький, а другой постоянно держит в напряжении;

— Матери гиперактивного ребенка, которого всегда и везде все ругают и стыдят, и требуют от нее призвать дитя к порядку, и никто не готов помочь или понять; какое бремя стыда она несет?

— Матери ребенка с любым неврологическим или психиатрическим диагнозом, главный тайный вопрос которой: «что я сделала не так и что со мной не так, что мой ребенок такой?»

— Отца семейства, который проводит с детьми гораздо меньше времени, чем мать, из-за чего связь между ними нарушена, и это трудно даже осмыслить, потому что «а как по-другому?»

— Родителей ребенка в депрессии, которая у детей редко выглядит как уныние и апатия, а скорей проявляется в беспричинном протесте, истериках, приступах пессимизма и неблагодарности и неспособности радоваться жизни, как ни вкладываются в это его родные;

— Родителей недиагностированных дисграфиков и дислексиков, остро ощущающих свою беспомощность перед трудностями своего ребенка («хоть головой об стенку бейся или его бей»), в отсутствие, зачастую, хоть какого-то понимания и поддержки школы и с единственным рецептом: «если трудно — удвой усилия»;

— Матери, которая всем должна и которой очень мало кто готов помочь, да она и не привыкла думать о своей потребности в помощи;

— Отца, который, видя трудности ребенка, переживает за его жизнеспособность в мире, который был к нему большую часть его жизни жесток и вряд ли будет добр к его детям…

И так далее.

Это творческое упражнение поможет разнообразить наши рабочие будни.