Кризис Ж

Евгения Батурина, 2023

«Кризис Ж» Евгении Батуриной – продолжение ее романа «Выход А», в 2020 году попавшего в десятку лучших романов на русском языке по версии читателей LiveLib. И если в первой книге главная героиня Антонина Козлюк боролась с внешним миром, то ее так называемая сестра Жозефина в основном борется с миром внутренним. Жозефина Козлюк живет успешной, яркой и насыщенной жизнью: успешно теряет людей, ярко переживает, насыщенно ревнует. И, как это бывает в любом кризисе, узнает много нового. Например, такое: любовь могут разрушить не только злая судьба, жестокие родители или третий лишний. Самостоятельно мы справляемся гораздо лучше! Кто же поможет Жозефине – сестра Антонина, знаменитый художник, говорящие животные или революционные декабристы? Неожиданных поворотов сюжета здесь так же много, как закоулков и гостей в Нехорошей квартире, а юмора, шуток и нелепых ситуаций – как круассанов, пирожков, страчателлы, чиабатты и… И почему вы все еще читаете эту аннотацию, а не роман?!

Часть вторая

Глава первая

Картина с маслом

Москва, 9 мая, после праздника

Домой в Москву мы вернулись под гром салюта. Город праздновал День Победы, а казалось — встречал нас. Ура, явились, добро пожаловать, сейчас начнется реальная жизнь, бабах! Впрочем, отголоски ее стали доноситься уже с утра, когда мы только выехали из Воронежа. Сначала пошел ливень — уверенный, плотный, шумный. Дворники мерседеса носились в истерике и плохо справлялись со своими обязанностями, дорогу почти не было видно. С полчаса мы ехали как по дну бассейна, в какой-то момент сдались и остановились на заправке. У входа в местный минимаркет под козырьком спокойно лежали две собаки и две кошки.

— Это очередь на ковчег? — спросил у них Боря, пытаясь открыть дверь, пропустить меня внутрь и сложить зонт одновременно. Черная кошка душераздирающе зевнула: проходите, мужчина, не задерживайте тут.

Пока мы сидели на пластиковых стульях за пластиковыми столами и размешивали пластиковыми палочками кофе в пластиковых стаканчиках, природа за окном бушевала и негодовала. А у нас начали вдруг разом звонить телефоны и пищать мессенджеры. Моя мама из города Белогорска Московской области хотела уточнить, проехала ли я поворот на Тулу — он казался ей очень значимым. Борина мама из города Хайфа (Израиль) интересовалась, во сколько конкретно он будет в Москве. Девочки из моего отдела спрашивали в общем чате, когда мы выходим на работу и можно ли завтра не выходить. Боре названивали какие-то важные бизнес-люди и задавали важные бизнес-вопросы, так что он ежеминутно отходил к полке с газетами и журналами — там было хоть что-то слышно.

Канитель с телефонами продолжилась, когда закончился дождь и мы сели в машину. Мир вдруг вспомнил о нас и теперь не давал забыть о себе. От Воронежа до Москвы нам с Борей толком некогда было поговорить. И мне его ужасно не хватало. Да, мы провели вместе двенадцать дней и восемь ночей, но этого мало. Я знала, что скоро работа и рутина. Никакого тебе больше Сочи, моря, роз и тринадцатого номера.

— Жозефиночка, возвращайся! — говорила Ольга Кузнецова, провожая нас у отеля «Журавленок». — На двери кафе пока только временная вывеска, скоро торжественно откроем постоянную. Приезжай! Через недельку, а?

— Мы повесим рядом мемориальную табличку «Наши двери всегда открыты для Жозефины К.», — обещал Вадим Кузнецов.

— «…или кажутся ей таковыми», — добавила я.

Мне казалось, что в Сочи я накопила радости лет на сто. Но по дороге домой она постепенно и безнадежно таяла. Будто я оставляла часть ее в каждом следующем городе — Краснодаре, Ростове, Воронеже, — надеясь вернуться потом по ней обратно, как по хлебным крошкам. К пробке под Домодедовом радости уже оставалось на донышке. Я грустно смотрела на Борю и скучала по нему — заранее, поэтому сильно.

— Может быть, все-таки у меня переночуешь, Джо? — спросил он, когда пробка рассосалась и мы окончательно и бесповоротно въехали в Москву.

— Да нет, на работу завтра. Одежда нужна, и выспаться хорошо бы хоть немного. У нас первое совещание в десять, а потом собеседования на ивента, три штуки подряд, эйчар завалил письмами. И конф-кол с бодрым иностранным начальством, у которого не было майских праздников.

Ивент, эйчар, конф-кол — все эти слова были из забытой прошлой жизни и явно далеки от понятия «радость».

— Ну ладно, тогда завтра вечером увидимся, — согласился Боря.

— Вечером ко мне приедут родители, — вздохнула я. — Привезут кота и останутся на ночь, потому что мама папу записала к офтальмологу в Москве, а без мамы папа по врачам не ходит.

— А послезавтра?

— М-м… В пятницу если только, — подсчитав, сказала я. — До этого никак.

— Значит, в пятницу. Тринадцатого, — улыбнулся Боря. — Хороший день.

Наверняка ему хотелось знать, чем я занята в среду и четверг, но он не спрашивал. Внимательно смотрел на светофор, ждал, когда загорится зеленая стрелка.

— А ты ведь так и не пустил меня за руль своего икаруса, — вспомнила я. — Обещал!

— Может, потому, что ты зовешь мою машину икарусом? — в тон ответил Боря.

— Да он огромный. И ему надо полтора парковочных места. Вот мой опель…

— Во-первых, я тоже не маленький, — перебил Боря. — И мне надо полтора твоих опеля. А во-вторых, я обещал пустить тебя за руль, если устану. Но в моей машине устать невозможно. Ты просто еще не попробовала ее водить!

И Боря, со значением посмотрев на меня, лихо свернул направо.

— Поняла твою мысль, — сдалась я. — Не буду дразнить мерседес икарусом. И электричкой не буду. И фурой. Ты его сам-то как называешь?

— Машина.

— Изобретательно! Когда-нибудь спросим настоящее имя… Ой. Шаболовка.

Так весело говорили про автомобили — и вдруг приехали. Закончилось наше путешествие. И припарковать длиннющий мерседес в моем микродворе точно негде. Так что сейчас Боря меня высадит практически на ходу и уедет…

— Я поставлю машину где-нибудь поблизости и провожу тебя домой, — сказал он. — Ничего, если еще немного прогуляемся?

Лучшее в мире чувство — не любовь даже. А благодарность. За то, например, что человек не хочет прощаться наспех, ищет парковку — и повод побыть с тобой еще десять минут.

Парковка, к сожалению, нашлась быстро, в соседнем дворе. Мы с Борей шли от одной пятиэтажки к другой, как совсем недавно в Сочи. Только московские палисадники после сочинских казались лысоватыми, а в воздухе явно не хватало аромата роз.

— Что-то я к тебе уже привык, — произнес Боря подозрительно глухим голосом, когда я открыла дверь в подъезд.

Я молча обняла его, дверь захлопнулась.

Еще минут пятнадцать мы, как школьники, прощались у подъезда, потом он быстро отнес мои сумки в квартиру и ушел.

А я будто осиротела. Последняя капля сочинской радости упала на асфальт Шаболовки где-то под моим балконом и сразу высохла. Пришлось идти спать без нее.

Москва, 12 мая, Нехорошая квартира

— Бедная ты моя девочка, как он мог! — сказала сестра Антонина, и глаза у нее из синих стали серыми — от злости.

Три дня я прожила без Бори. Работала, общалась с родителями, играла с котом. Стриглась, красилась, делала маникюр. Нормальная жизнь шла — только я в ней почти не участвовала. Вроде бы занималась делами, разговаривала с людьми, но все это сквозь триста слоев воображаемой ваты.

Обычно я люблю свою работу. А тут еле высиживала положенные девять часов в нашем милом офисе на Якиманке. Каждый раз, когда кто-то из коллег приближался ко мне с намерением задать вопрос, я мысленно трансгрессировала куда подальше и мечтала о пульте, который умел бы выключать у людей звук.

Обычно я люблю своих родителей. Но в этот раз они были слишком… заметными. Особенно мешали их бесконечные «Ген!» и «Лар!» (о, эта семейная манера звать друг друга из кухни, перекрикивая телевизор и шум чайника!). И да, мама с папой тоже задавали вопросы, от которых меня укачивало, как новичка в центрифуге. Как тебе, дочечка, Сочи, понравился? А купаться можно было? А магнолии цвели? А вот в наши годы купались и цвели! А-а-а!

Обычно я люблю своего кота Зайку. Он нелепый лысый сфинкс, многое в жизни повидавший и вечно жаждущий ласки. Майские праздники Зайка провел у моих родителей, соскучился и теперь вел себя, словно бешеная подушка-массажер. Преследовал меня, мурлыча и вибрируя, бодал тяжелой башкой и топтал через одеяло. Когда я выгоняла из кровати — обижался и передавал в космос сигналы скорби. Утомил страшно.

Только мой парикмахер Лиля и мастер маникюра Лия вели себя тихо. Они профи: чувствуют, когда надо разговаривать с клиентом, а когда нет. Лиля лишь спросила, делать ли мне массаж головы, а Лия молча принесла успокаивающего чаю. Вот бы весь мир вел себя так же!

Массаж, однако, не помог вывести из головы тяжелые мысли, а чай особо не успокоил. Так что поговорить мне все-таки было нужно — с сестрой Антониной. Они с Гошей вернулись из Ялты поздно вечером одиннадцатого, а двенадцатого после работы я отправилась к ней на «Курскую», в Нехорошую квартиру.

— Я буду дома одна, — обещала сестра по телефону. — Приезжай, все спокойно обсудим.

Когда Антонина (в синей футболке и оттого необычайно синеглазая) открыла дверь, оказалось, что в квартире, кроме нее, находится еще пять человек и один попугай.

— Тр-ри тысячи чер-ртей! — подсчитал попугай, спикировав мне на плечо. Вообще-то он так здоровается, дурень серый.

Попугая сестра Антонина подобрала однажды на улице и оставила у себя. Зовут его Исаич, по национальности он жако, по убеждениям — фрондер, диссидент и совесть компании.

— Теперь ты точно пират, — похвалила меня сестра. — И глаз какой надо, и попугай. Проходи на кухню и не бойся, все уже уходят.

Кое-кто из «всех» действительно обувался в прихожей. Илюха, шестнадцатилетний двоюродный брат Антонины, существо мрачное, длинное и музыкально одаренное, не спеша зашнуровывало кроссовки одной рукой, а второй придерживало чехол с электрогитарой.

— Помочь? — спросила я. Он взглянул оценивающе и молча разрешил: так и быть, тетя, доверяю тебе ценный груз.

В прихожей появились Антонинин бойфренд Гоша, тоже с гитарой, и его отец Горан. Тут пора уточнить, что настоящее имя Гоши — Гойко, фамилия — Петрович, и он наполовину серб. Папа его обычно живет в Белграде, а последние несколько месяцев — в Нехорошей квартире. Горан — переводчик с японского на сербский, знает несколько языков, но вот по-русски не говорит. Мы давно привыкли к этому феномену и нам это не мешает общаться, тем более что господин Петрович — человек легкий, добрый и располагающий к себе.

— Жозефина, дорогая, выглядишь чудесно! — воскликнул Горан по-английски и в доказательство трижды меня расцеловал.

— Спасибо, — смутилась я. — А вы куда?

— В клуб, — ответил Гоша. Он работает в клубе «22.20» и живет рядом, в одном доме с Борей, этажом выше. — Поджемим после концерта, потом папа у меня ночевать останется, а Илюху мы домой завезем.

— Илюха, кстати, вас уже полчаса тут ждет, — пробасил подросток из угла.

— Тебе предстоит ехать на заднем сиденье мустанга с двумя гитарами, — напомнил Гоша. — Так что особенно не спеши и готовься: следующие полчаса мы будем вас туда засовывать.

— О, мустанг починили! — обрадовалась я.

— Ну да, мы же на нем вчера и приехали. Отличных мастеров Риббентроп нашел.

— О боже, теперь они будут говорить о машинах, — закатил глаза Илюха.

— Дорогой, кажется, тебе не хватает кислорода, — миролюбиво сказал Горан. — Пойдем подышим прекрасным майским воздухом!

Илюха с Гораном и гитарами отбыли дышать дождями и туманами, а сестра Антонина пришла провожать Гошу. Я сбежала на кухню, преследуемая попугаем.

На кухне две женщины мыли посуду. Я их обеих знаю плохо, зато с лучшей стороны. Они работают в детском центре «Бурато», куда ходит Антонинин сын Кузя, а место это хорошее. Высокая женщина постарше — Марина Игоревна, директор и главный режиссер «Бурато», миниатюрная и помоложе — Лена, администратор.

— Добрый вечер! — сердечно кивнула мне Марина Игоревна.

— Извините, — вскочила Лена. — Мне пора. Я засиделась, а ехать еще, муж и так будет расстроен.

И сунула мне до блеска отмытую чашку.

Про Лениного мужа мне известно одно: это он когда-то выгнал попугая Исаича из дома. Больше, в общем, и знать не обязательно. А сама Лена вроде ничего, симпатичная, похожая на мультяшного ежика, только людей боится и себя стесняется.

— Леночка, а давай я тебя отвезу! — предложила Марина Игоревна голосом доброй учительницы. — Я на машине, спешить мне некуда.

— Что вы, спасибо, — лепетала Лена. — Зачем вам в Балашиху. Вам или кому-либо еще…

— Я на «Щелковской» живу, — возразила Марина Игоревна. — Это рядом. Поехали!

Вернулась Антонина, предложила гостьям, только что вымывшим чашки, чаю.

— Спасибо, — улыбнулась Марина Игоревна. — Мы с Леной домой. А вам я чайник поставила. Масло так и не нашлось. Насчет картины… посмотрите?

— Конечно, обязательно посмотрим, прямо сегодня! — горячо пообещала Антонина что-то непонятное и ушла в прихожую на очередные проводы.

Я махнула «до свидания» женщинам из «Бурато» и осталась в кухне. Чаю заварю пока, а лучше кофе.

— Ох, извини, — сказала сестра через пять минут. — Я правда думала, буду одна. Но Илюха приехал за гитарой, а Гоша с Гораном очень долго собирались, и тут еще Марина Игоревна с Леной принесли попугаю корм, потому что Лена стесняется ходить сюда в одиночку и без повода. Странно, что мама с Леонидычем и детьми не нагрянули сегодня…

— Да ладно тебе, — я налила Антонине кофе. — В Нехорошей квартире всегда толпа.

— Сор-рок р-разбойников! — подтвердил попугай.

— Это да, — улыбнулась сестра. — Ты, кстати, масло не видела?

— Масло?

— Угу, сливочное. Я попросила Илюху купить его по дороге, собиралась печь песочное печенье. Он утверждает, что принес две пачки и мне отдал. Мы их всей компанией искали и не нашли. Чай пили в итоге с конфетами «Мишка косолапый», оставшимися, похоже, от художника Шишкина.

Художник Шишкин — хозяин Нехорошей квартиры. Точнее, бывший хозяин, он уже умер. Это не тот Шишкин, который написал картину с мишками, а другой, но тоже хороший. Раньше он жил в этой квартире с некой любимой женщиной. Она была его неофициальной женой, к ней он ушел от официальной, из-за чего с ним разругался взрослый сын. Шишкин умер, сын тоже умер, дама сердца исчезла, а Антонина сняла пустующую Нехорошую квартиру у родственников художника, своих добрых друзей. Потом чудесным образом выяснилось, что высокая Марина Игоревна из «Бурато» — это и есть та самая таинственная возлюбленная художника Шишкина. Теперь Антонина с Мариной дружит, и оставшиеся родственники художника тоже. Нехорошая квартира отлично сводит людей.

— Масло-то найдем, — пообещала я без особой уверенности. — А что Марина Игоревна говорила про картину?

— Очередная тайна художника Шишкина, — ответила сестра. — Мы искали масло, а нашли его письмо к Марине Игоревне в ящике с плоскогубцами. Он пишет, что заканчивает ее портрет. Портрет-сюрприз. Здесь, в Нехорошей квартире. Смотри!

Антонина протянула мне конверт, я достала письмо и быстро нашла нужные строчки: «Портрет этот, чую, будет моей лучшей работой. Такого Шишкина еще не видел никто! Я оставлю его тебе, Мариночка, забери его, и когда я умру, радуйся». Ну, с логикой у художника было не очень, но информация о неизвестном полотне мастера интригует.

— Когда Марина Игоревна уезжала из Нехорошей квартиры, никакого портрета не было. Ну, она не находила. Но думает, что Шишкин мог его спрятать, — объяснила Антонина. — Он к концу жизни стал немножко параноик и болел сильно.

— Может, просто не дорисовал? — предположила я. — Или выбросил?

— Может. Но Марине Игоревне хочется верить, что картина существует. Знаешь же, как она любила своего Шишкина…

— От любви одни проблемы, — вздохнула я. — И волнения.

— Бор-ря волнуется р-раз! — заорал вдруг попугай Исаич мне в ухо.

Наверное, он все-таки сказал «море». Но Антонина посмотрела на меня в упор, допила кофе и вкрадчивым голосом произнесла:

— Так. А теперь о главном. Расскажи-ка мне про Сочи.

— Сочи? Сочи хороший, — начала я скучным голосом.

— Александр-р хор-роший! — возразил попугай.

— Кто такой Александр?!

— Это он себя имеет в виду, — отмахнулась Антонина.

— С каких это пор он Александр?

— С тех же, с которых Исаич! В честь Солженицына назван. А ты не увиливай.

— Ладно. Но Сочи правда хорош, особенно весной. Даже не скажешь, что курорт, особенно если на набережную не выходить.

— А с Борей что? — Антонина отлично делала вид, будто не теряет терпения, я оценила ее актерскую игру.

— А вот с Борей — обычный курортный роман, — сдалась я. — Увы. К настоящей жизни никакого отношения не имеющий.

Антонина сделала круглые глаза и застыла.

— Почему ты так говоришь? — произнесла она, наконец.

— Потому что это правда.

— И давно… это стало правдой?

— Я три дня думала, — я встала из-за стола и начала для убедительности ходить по кухне. — Слишком все быстро случилось. И слишком сильны чувства. Такое, знаешь, счастье высокой концентрации.

— Звучит пока не очень плохо, — осторожно заметила сестра.

— Ну представь. Вот я люблю гранатовый сок. И когда еду в какую-нибудь Грузию или Стамбул, постоянно его пью. Мне прямо кажется, вкуснее нет ничего на свете. Думаю — вернусь в Москву, буду покупать гранатовый сок в супермаркете, как я жила-то раньше без него. Но возвращаюсь — и пью воду, так же как до отпуска. Потому что гранатовый сок хорош в курортных декорациях, а дома он кажется слишком экзотическим, ярким, терпким. Противоестественным. На каждый день не годится. Или, скажем, рамбутан…

— Я поняла твою мысль, — остановила меня сестра Антонина. — Спасибо.

— Ну и вот, — закончила я презентацию.

— Ага, — безмятежно продолжила она. — Ты замечательно сейчас описала страстный роман с турецким аниматором. Ярким и экзотическим. А теперь давай поговорим о Боре. Реальном человеке и нашем друге.

Я села молчать. Не хотелось мне говорить о реальном Боре и вообще признавать его мнимое превосходство над турецким аниматором. Антонина не торопила и не настаивала. Потихоньку, аккуратно задавала разные мелкие вопросы. И я, сама не замечая, рассказала ей всю нашу сочинскую историю, вплоть до того момента, когда Боря уехал к себе домой, а я осталась на Шаболовке без него и без капли радости.

— И что, он с тех пор пропал? — спросила сестра. — Не пишет?

— Да нет, пишет. А еще чаще звонит.

— Звонит и просто болтает? Встретиться не хочет? — раскручивала сюжет Антонина.

— Почему, хочет. Завтра вот хочет. В театр собираемся, в Большой.

— А-а. Как на вашем первом свидании?

— Ну да. И потом в тот же ресторан. Точнее, в другой, но по тому же адресу — прошлый закрылся уже. Рестораны в Москве долго не живут.

— Точно. Как и любовь… — повела бровью Антонина, — к гранатовому соку.

Сестра замолчала, начала собирать чашки и медленно складывать их в мойку, а по пути еще вытирать стол, двигать табуретки, закручивать банку с кофе, переставлять что-то на полках. Давала мне время подумать.

— Ладно, — сказала я. — Ты права. Не похож Боря на аниматора.

— Угу, — равнодушно кивнула она, задвигая бедром ящик с ножами.

— И на опереточного злодея не похож.

— Ага.

— И действительно ничего плохого не сделал. Пока.

— Так.

— Но… Это же я, сестра твоя Жозефина. Посмотри мне прямо в глаз. Если я лечу куда-то, красивая, влюбленная и любимая, то обязательно впечатаюсь в стекло.

— Ясно, — сказала Антонина. — А каким образом из единичного случая с дверью выросла целая философия? Почему, скажи мне, ты постоянно ждешь подвоха?

И тогда я поведала сестре свою Поучительную историю.

Не сразу и не всю. Сначала я помогла Антонине навести порядок на кухне, но тут же предложила заново ее раскурочить и немного поискать секретную картину художника Шишкина. Поэтому к рассказу своему я приступила, сидя на полу у плиты и изучая содержимое духовки. Мало ли, может, Шишкин припрятал картину между противнями. А не сгорела она до сих пор, потому что портреты любимых женщин, как и рукописи, не горят — по крайней мере, в Нехорошей квартире. Антонина начала поиски с другой стороны кухни, от старого трясущегося холодильника.

— Вдруг вместо картины найдем масло, — выразила она робкую надежду.

Попугая Исаича пришлось прогнать в клетку — иначе он рвался помогать, норовил залезть в морозилку и порадовать нас замороженной птицей.

Я выложила на пол все противни, открыла нижний ящик духовки и, поигрывая холодным оружием в виде ржавого вертела, рассказала примерно это.

Конец ознакомительного фрагмента.