И невозможное возможно. Маленькие повести и рассказы

Евгения Григорьевна Евтушенко

Автор погружает читателя в мир человеческих характеров, судеб и отношений, раскрывает глубинные основы поведения и поступков в разных жизненных ситуациях. Это помогает читателю глубже и полнее понять себя. Привлекает жизнеутверждающий, позитивный характер повествования, дающий надежду на счастливый выход из самых сложных обстоятельств жизни.

Хозяйка судьбы

О дитя, я долго плакал над судьбой твоей…

Сергей Есенин

В то раннее и хмурое мартовское утро меня пробудил резкий телефонный звонок. «Кто это в такую рань?» — с тревогой подумала я, и быстро, с еще закрытыми глазами, вскочила с постели в попытке поскорее нащупать мобильник на тумбочке. На месте его не оказалось. Пришлось открыть глаза, и окончательно проснуться.

В предрассветных сумерках часы показывали начало шестого. Что-то случилось. Испуг покрыл меня испариной. Мобильник не утихал. Доносившийся из него голос Джо Дассена звучал уже трагически. Я отчаянно продолжала шарить под кроватью. Мобильник оказался в кармане халата.

Звонила Валя, внучка моей соседки, что жила через стенку. Ее низкий, хрипловатый голос я узнала сразу.

— Умерла бабушка. Ночью. Мне только что позвонили из хосписа.

Я ощутила, как от телефона вдруг повеяло холодом.

— Срочно нужны деньги на кремацию, а у меня нет. Муж в командировке, вернется только через два дня.

На мои расспросы Валя уже с плохо скрываемым раздражением повторила, что деньги ей нужны именно сейчас, и много, не меньше тридцати тысяч. Деньги немалые, но она почему-то считала, что я смогу дать ей их немедленно. Нетерпеливо ждала моего ответа.

Я растерялась. Остолбенела. Не сразу дошло, что наша соседка умерла, а Валя, ее внучка, просит деньги на похороны.

— Понимаете, у бабушки денег на книжке совсем не осталось. Мне пришлось даже добавлять, когда ее клали в хоспис, — уже спокойнее продолжала она.

— Как же, конечно, помогу, — ответила я. — А бабушкины деньги тебе должны вернуть, она ведь даже суток там не пробыла.

— Я подъеду к вам часа через два (Валя жила отдельно от бабушки). И прекратила разговор.

Я медленно присела на подвернувшийся стул. Понимала, что похороны — дело святое, не помочь — нельзя. Но в доме такой суммы не было. Прошли те времена, когда в подобных случаях деньгами помогали соседи. Но из прежних жильцов уж никого и не осталось. А новые — даже не здороваются. Все теперь друг другу чужие. Не соседи, а «рядом проживающие».

Придется ждать открытия Сбербанка.

Раздавленная неприятным известием, бессильно погрузилась в кресло. Меня потрясывало. Знала, что соседка обречена, и все равно известие о ее кончине было для меня неожиданным. Невольно нахлынули мысли о скоротечности и собственной жизни.

Долго сидела в кресле, уставившись перед собой. Душу наполняла опустошенность. Из другой комнаты, вышел, позевывая, заспанный сын, тоже разбуженный ранним звонком.

— Что случилось?

Я отмахнулась, — Иди, досыпай, еще рано совсем.

* * *

Нине Ивановне, моей соседке, было семьдесят пять. Но на бабушку она не походила. Работу оставила не так давно. И пенсионеркой была очень активной.

Худая, коротко стриженая — всегда очень живая и подвижная. Платья носила приталенные, предпочитала яркие тона. Походка упругая, быстрая. Хоть и маленький, но каблучок, придавал ей особый шарм. Возраст выдавала только кожа, сухая, в мелких морщинах. Серое лицо, без намека на краску, походило на печеное яблоко. Неопределенного цвета глаза казались маленькими из-за нависающих, слегка отечных век.

Про таких говорят: сзади пионерка, спереди — пенсионерка.

Только взгляд ее — ясный, пронзительный, и чуть надменный — не был взглядом пенсионерки. Это был взгляд уверенной в себе женщины, горделивой, не нуждающейся ни в чьей поддержке и помощи, твердо шагающей по жизни.

При встречах на улице или в подъезде в разговоры вступала неохотно, чаще ограничивалось короткими фразами — «здравствуйте — до свидания». Горделивостью и определенной формальностью в общении, она, казалось, говорила: «Я занята. У меня все отлично, и я ни в ком не нуждаюсь».

Несмотря на долгие годы соседства, мы с ней почти не общались. Она жила своей жизнью и не слишком допускала в свой мир посторонних.

Изменилась Нина лишь год назад после смерти дочери, Марины. Что-то сломалось в ней. Одиночество мучило ее. Она потянулась ко мне.

— Не могу прийти в себя, — едва переступив порог, начинала жаловаться, не скрывая слез. Проходила в кухню, где я занималась готовкой, и там жалась в угол, нервно теребя поясок старенького халата. Виновато повторяла: — Мешать не буду.

То и дело вздыхая, винила себя: — Дочка как чувствовала, что операцию не выдержит. Не надо было мне настаивать на операции. Опухоль-то вырезали, а умерла от осложнения, от тромбоза.

Нина плакала, вытирая набухшие красные веки марлевым комочком.

— Пожила бы еще. Есть же народные средства. Врачей послушалась. А теперь ее нет. Стоит у меня перед глазами, как живая, и печальная—печальная. Так жалко, солнце светит, люди разговаривают, а ее нет. Не могу в это поверить. Нет сил.

Лицо у Нины сморщилось, совсем пожухло. Глаза скрылись за набухшими от слез красными веками.

Я терялась. Не знала, как ее утешить. Люди, они ведь по-разному переносят горе. Кто молчит, уходит в себя, кто плачет, идет к людям, чтобы облегчить душу. Горе согнуло ее. Нина явно нуждалась в понимании и сочувствии.

— Зря вы мучаете себя. То, что оперировали, сделали правильно. Надо всегда использовать шанс на жизнь. А то, что случилось, — это редкое осложнение. Без операции погибла бы, да еще страдала бы от болей, — я все старалась ее успокоить.

И тем вечером, сидя у меня на кухне, Нина впервые разоткровенничалась:

— Несчастная она была у меня, — с грустью говорила она. — Я все работала, да подрабатывала. Хотела, чтобы у нее все было. Уставала очень.

Она опять горестно зарыдала:

— Ничего я о ней не знала. Так и выросла одна. Что думала, о чем мечтала? Ничего не знала. Посмотрю в дневник. Оценки хорошие, замечаний нет — значит все нормально… Так считала.

— Давайте чайку попьем. У меня и печенье готово, — говорила я, усаживая ее за стол. А Нина все горевала:

— Росла замкнутой, как и я. Все молчала. Как не приду с работы, она все с книжкой, да с книжкой. Не каждому новому платью рада была. Только в техникуме, когда встретила своего будущего мужа, изменилась.

Нина придвинулась поближе к столу, потянулась за сахарницей.

— Люблю сладкое, — виновато глядя на меня, помешивала ложкой чай. Я молчала, понимала, что ей надо выговориться.

А воспоминания не отпускали ее.

— В техникуме-то что ни день, то новая прическа. Одеваться старалась красиво, повеселела, даже петь начала. Я тогда только и узнала, что дочь моя певунья.

Слезы опять покатились из ее глаз. Вытерла их халатом, и сказала жестко:

— А жених мне не понравился. Какой-то невзрачный, хлюпкий, непонятный. Глазки бегают. Отец у него — пьяница, у меня на стройке работал. А она — люблю, и все. И ничего не поделаешь. Не убедила. Она же, как и я — самостоятельная.

Нина вздохнула:

— Права я оказалась. После рождения Вали, внучки, муж ее стал ночами пропадать, а потом совсем ушел. Куда, неизвестно. Видно уехал, а мы особо и не искали. Вырастили внучку сами, и без алиментов, — горделиво сказала она.

— Марина тогда замкнулась, переживала, ходила как тень. Все молчала. Я так переживала за нее. Она долго на улицу не выходила, даже не гуляла с ребенком. Потом отошла, вышла на работу, но стала еще больше нелюдимой и одинокой. Домоседка была. Меня очень любила. Старалась приодеть, все по каталогам выписывала.

Задумалась.

А потом спросила;

— А вы верите в судьбу?

И не дожидаясь ответа:

— Много передумала я. Может, оно что-то и есть такое, что на роду нам написано, но я не могу жить и ждать, куда меня что-то повернет. Я уверена, что человек сам должен строить свою судьбу. Я тоже, как Маринка, вышла замуж по любви. Но ушла от него — душевно больным оказался. Как в дурку попал, так и ушла. Запретила ему и дочь навещать. Правда, потом узнала, что женился, дети, машина у них.

Нина замолчала, потом с сожалением сказала:

— Может, поторопилась я тогда. Хороший человек был… Но решила, значит так тому и быть. А я всю жизнь прокорячилась прорабом на стройке. Среди пьяни. Уставала. Но держала эту публику в узде, уважали и считались со мной. А что осталась одной — так не до любви мне было. А теперь вот и совсем одна, без Маринки.

Она опять заплакала.

А мне вспомнилось строки стихотворения Алексея Чикина:

Что такое судьба?

Суд ли Божий небес,

Или воля раба?

Путь земной или крест?

Чтобы отвлечь Нину от грустных мыслей, спросила:

— Я помню внучку вашу, Валю. Такая красивая, черноглазая, с распущенными волосами. Вежливая. Всегда здоровалась. Как она?

— Валя отдельно живет.

Нина грустно усмехнулась.

Сказала: — Замучила вас. Пойду к себе.

А дня через два рассказала и про внучку.

— Валя — наша радость и надежда. Жили для нее. Все для нее. Самое вкусненькое, самое питательное, только с рынка — ей. Первую ягодку — ей. Подросла, стали одевать красиво и модно. И сережечки, и колечки, и часики золотые. Денег не жалели. Я и на море ее возила, — с гордостью вспоминала Нина.

— Трудно было. На себе экономили. Очень Марина ее любила. Внучка пединститут окончила. Мы с дочерью радовались, скопили ей на однушку, подарили. И обстановку купили. Все как у людей, как надо.

— Да, много души вы в нее вложили. Не у каждой девушки своя квартира — сказала я, смолчав, что давно ее не видела.

— Валя, как переехала от нас, вскоре замуж вышла. Жених нам с Мариной понравился. Интеллигентный такой, и собой ничего, и спокойный, обходительный. Отец его развелся с матерью, уехал в Америку, а мать снова вышла замуж. Внешне ничего особенного, а вот смогла.

Нина вдруг замолчала. Лицо ее отчего-то вытянулось, брови поднялись, открыв глаза.

Повторила: — Да, мать его смогла замуж выйти. Судьба… У нее и бизнес свой. Ресторанный. Обещала передать его молодым. Порадовались мы с Мариной тогда за внучку. Свадьбу у жениха сыграли, в материнском ресторане, все как положено. Сватья на себя все траты взяла. Красивой была Валя в невестах. Жить бы им, да добра наживать…

И продолжила:

— Не оправдала она наших надежд, — опять затеребила свой поясок. Чувствовалось плохо скрываемое раздражение и недовольство.

— Воспитывали, как надо. Чуть ли не по книгам. А она захотела сразу богатой стать. Считала, что муж в семейном бизнесе зарабатывает мало, по выручке, а выручка поначалу была небольшой. Валя тоже работала, в школе, а учителям, сами знаете, платят мало. А подождала бы чуть, стали бы на ноги.

Нина резко отодвинула чашку с недопитым чаем, поморщилась, словно наступила на больное.

— Нет, норов свой показала. Это у нас, видно, родовое. Не могла и не хотела жить, как по течению плыть. Представляете, стала ему изменять. А чем кончилось? С мужем развелась, школу бросила. То одни курсы, то другие. Да все платные. Все мы с Мариной и оплачивали. А как вы думаете? Приходилось. И Валя работы меняла. Устроилась кассиром, а там обнаружилась недостача. Опять мы помогали. А она — всегда недовольная, требовательная. Все у нее виноваты, только не она, — махнула рукой с зажатым платочком, и неохотно закончила:

— Сменила трех мужей. Сейчас, говорит, нашла свое счастье, с каким-то гастарбайтером, азиатом, старшим братом ее предыдущего гражданского мужа. У нее от него — годовалый сын. Вот моя Марина и заболела от переживаний…

Она встала, прошлась по кухне.

— А я дачей лечусь. Там обо всем забываю. Пока работала, все отпуска проводила за городом.

Она опять горько заплакала.

— Когда выходила на пенсию, попросила дочь взять кредит. Она никогда ни в чем не могла мне отказать. Купили готовый дом, а тут эта неожиданная беда — ее болезнь, операция, и смерть. Теперь вот дом стоит, а Марины нет…

Всхлипнула.

— На что жить теперь буду, не знаю. На пенсию ведь не прожить. Экономлю сейчас на всем. Хорошо, удалось добиться погашения дочкиного кредита. Теперь еще нужно нанимать адвоката: хочу всю недвижимость оформить на себя, через суд. Уж очень боюсь, что внучка, с дури своей, тайком от меня продаст свою квартиру и дачу.

— А почему дачу? — я удивленно смотрела на нее.

— Землю-то оформили на нее. Это был наш подарок на ее свадьбу. Там на участке тогда только маленький сарайчик стоял. А сейчас — новый дом. Большой. Красивый. Все ухожено. Деревья и кустарники плодоносят. Завидная дача. Боюсь, продаст и уедет со своим хахалем на его родину, а потом, когда он ее бросит, ко мне же и вернется. А жить с ней не смогу.

Я удивилась — как все, оказывается, непросто.

Она вновь затеребила свой поясок, и смущаясь, попросила взаймы на жизнь.

— Мне до пенсии перекрутиться, на адвоката у меня есть. Ждать нельзя, надо внучку опередить.

* * *

Весь месяц Нина бегала по судам, за бумагами. Временами заходила ко мне — вся черная, заплаканная. Рассказала, что с внучкой поссорилась, но своего добилась.

А потом исчезла на все лето. До самых заморозков жила у себя на даче. Изредка звонила, просила оплатить за нее коммуналку, чтобы было без пени.

Поздней осенью вернулась. Выглядела посвежевшей. Уже не плакала. Начала разбираться с вещами умершей дочери. Когда становилось невмоготу, заходила ко мне. Все обижалась на внучку, считала ее виновницей и болезни, и смерти Марины.

А потом все же помирилась с внучкой. Даже была у нее в гостях.

— Знаете, увидела маленького и все простила. Малыш такой умненький, все понимает, меня целует. Правда, на русского совсем не похож, но все равно — наш. Скоро пойдет, — все ее лицо осветила довольная и счастливая улыбка.

* * *

С началом зимы Нина Ивановна немного повеселела. В одежде появились светлые оттенки. Сменила окно в кухне — на пластиковое. Другие решила пока не трогать, повременить.

Как же она ждала весну!

Планировала, какие семена купить, какую высадить рассаду, читала книжки по садоводству.

— Руки земли просят. Не могу дождаться. Хочу скорее на свободу, на свежий воздух. Там мне легче жить. Дача у меня знатная, двухэтажная, с верандой. Работы там — невпроворот. Может и внучка приедет с маленьким. Ягодка пойдет первая, ей ведь цены нет. И поможет мне.

Казалось, полегчало ей. Время лечит.

А как—то забежала вечером. В непривычном белом свитерке, губы подкрашены, волосы завиты. Смущаясь, поделилась, что встретился ей мужчина, с которым когда-то работала. Он признался ей, что приглянулась она ему давно, еще с тех пор, когда работали вместе. Жена его умерла, и он свободен. Стал в гости ходить, на чай. Немного смущаясь, сказала, что и она у него в гостях была, но никаких планов на него не строит.

— Разве только что по дружбе, на даче мне поможет, если захочет.

И вдруг потупила взгляд.

— Да и забыла я, что такое мужчина.

Я порадовалась за нее. Наконец-то судьба улыбалась ей. Вспыхнули давно забытые чувства.

Но вскоре Нина Ивановна с прежней, привычной для нее твердостью в голосе, заявила:

— Нет, пусть ни на что и не рассчитывает. Если хочет, пусть помогает на даче — не откажусь. А большего ему не будет.

* * *

Не зря говорят, что одна беда тянет за собой другую.

В конце января звонит по телефону, голос испуганный:

— С утра не пойму, что со мной. Нога, как не моя. Кое—как добрела до кухни. Что со мной?

Тогда, впервые за многие годы соседства, я зашла к ней в квартиру и подивилась бедности и непритязательности ее жилья. Квартира заставлена старой, облупившейся мебелью. В серванте обилие разномастной посуды. Второй шкаф до отказа заполнен книгами, журналами, газетами. На подоконниках горшки с чахлой фиалкой. Потерявшие цвет обои. На них — старомодно висят почетные грамоты «За хорошие показатели», вымпелы Ударника коммунистического труда. Кое-где — пожелтевшие репродукции картин известных художников в дешевых рамках.

Вызвали врача, пришел фельдшер. Эпидемия гриппа, все врачи на срочных вызовах. Ни в чем не разобрался. Только через два дня появился врач, и то — с другого участка. Назначил лечение. Направить в больницу отказался.

Что делать? Соседка живет одна. Внучка не приезжает. Стала я сама делать назначенные уколы и приносить готовое питание. Дверь в квартиру Нина не закрывала.

Тогда и познакомилась я с Владимиром, ее ухажером. Приличный, серьезный человек, он так трогательно заботился о ней. Навещал каждый день, приносил продукты.

Стало ей немного легче.

Но неприятности у Нины множились.

Вздумала спуститься в лифте, во двор. А там — неожиданно упала навзничь, разбила лицо.

Соседи привели ее ко мне. Страшно смотреть. Лицо — сплошная рана. Сочится кровь.

— Проверить себя хотела, потренироваться, ведь дача впереди, болеть нельзя, — виновато оправдывалась Нина.

Не выдержала я. Вызвала внучку. Та приехала на такси, держа на руках годовалого ребенка. Увидев разбитое лицо бабушки, ужаснулась, но не подошла, не пожалела, а стала отчитывать ее за «легкомысленное» поведение. Начала кричать:

— Я беременна, ты знаешь? И не могу ухаживать за тобой. Я сама чувствую себя плохо. Мне капельницы назначили. Это ты мне назло так себя ведешь.

Нина слушала все это молча. Потом стала успокаивать и оправдываться:

— Кто же знал, что так будет? Голова закружилась, вот и упала на ступеньки. Расшиблась. Меня теперь в больницу возьмут. Наверное, сотрясение у меня.

Вызвали «скорую» и упросили врача отвезти в больницу.

Собираясь, Нина все приговаривала, себя успокаивала:

— К весне вылечусь. А картошку, помидоры и огурцы теперь выращивать не буду. Так, травку посею, отдохну на воздухе, пока в себя не приду.

В больницу ее не положили. В приемном отделении было много народа. Там только обработали раны на лице. В том, что с ней случилось, отчего внезапно упала — не разбирались. Предложили платное обследование, но денег у Нины не было. Посоветовали обратиться к невропатологу, и отправили домой.

Дома Нине становилось все хуже и хуже. С трудом вставала. Уже не могла приходить на кухню — кружилась голова. И рука отказала.

Отвезли на платное обследование. Сделали МРТ, и — ужас!… Опухоль головного мозга! Злокачественная. И уже — неоперабельная.

Состояние Нины катастрофически ухудшалось. В госпитализации ей всюду отказывали.

И тут я увидела внучку во всей красе.

Ей было не до больной бабушки. Она торопилась срочно оформить на себя генеральную доверенность, а бабушку отправить в хоспис, больницу для неизлечимых. Говорила, конечно, что переживает, но быть с бабушкой не может: беременна, самой надо лечиться. А другие родственники помочь не могут: двоюродная сестра — в другом городе, и там умирает от онкологии, а с племянником бабушки и с его семьей — сложные отношения.

Попросила помощи у подруги матери, которая жила в доме напротив, обещала заплатить. Попросила и меня, и Владимира присматривать за ней. И уехала.

Так прошло две тягостные недели. Нина совсем не поднималась с постели, временами проваливалась в забытье, речь становилась бессвязной.

Мы, в общем, чужие люди, дежурили у ее постели по очереди…

Владимир оказался удивительно внимательным к Нине. Не оставлял ее, насколько мог, помогал в уходе. Но основные тяготы легли на Ольгу, подругу Марины.

Валя звонила, иногда (не каждый день) появлялась и сразу же жаловалась на усталость и плохое самочувствие. Ее интересовало, сколько бабушка еще проживет. Мне говорила о том, как она нуждается в отдыхе и о своих планах поехать в Черногорию, там ее ждут знакомые. Но сможет не сейчас, а через полгода, когда вступит в права наследства и распорядится недвижимостью. И все это — при живой еще бабушке!

Я не выдержала, спросила:

— Почему ты тянешь с хосписом? Ты же видишь, и она, и мы — замучились. Нина Ивановна нуждается в профессиональном уходе.

— Скоро. Направление надо взять, справки еще не готовы, да и оплачивать дорого. Подожду, — ответила она.

За счет нас, фактически посторонних людей, она устраивала свои дела!

Только за сутки до ее смерти Нину Ивановну, наконец—то отправили в хоспис.

В крематории прощались с ней лишь Владимир и Валя с ребенком. Мужа ее так никто и не видел.

На поминках были внучка Валя, с годовалым сыном и вдруг объявившимся племянником с женой, Владимир, подруга дочери и я.

На скромном, наскоро собранном поминальном столе, стояла фотография молодой, симпатичной женщины. Суровой и волевой. Волосы гладко зачесаны. Губы сжаты, взгляд холодный, непроницаемый.

Говорили мало. В тишине позвякивали приборы. Эти звуки прерывались, словами сожаления, короткими воспоминаниями.

Я погрузилась в тяжелые раздумья. До меня, словно в тумане, доносились слова племянника:

— Эх, жаль тетю. Всю жизнь работала, а счастья так и не увидела, — говорил он, с аппетитом обгладывая куриную ножку.

Владимир, разливавший по бокалам спиртное, ответил ему:

— Не могу согласиться. Нина Ивановна достойно, и, думаю, счастливо прожила свою жизнь, — уважительно сказал он. — Много работала. Одна подняла на ноги дочь, дала ей образование. Да и тебе, — обращаясь к внучке, — и квартиру купила и обстановку. А наследство какое? Одна дача с насаждениями — ой, как недешева сейчас! А сколько она на ней горбатилась?

Валя недовольно поморщилась, но ничего не ответила, только согласно кивнула головой.

Видеть это было неприятно. Я-то была в курсе ее планов. Не будет она работать на даче, продаст за бесценок бабкину радость, променяет ее на отдых на море, за границей.

Грудь сжимало сознание несправедливости отношения к Нине, к ее трудной прожитой жизни.

Но где то мерило правильности прожитых лет? Прав Владимир — всю жизнь «горбатилась» для дочки, для внучки. А была ли счастлива? И так мгновенно покинула эту жизнь, оказавшись, по существу, никому не нужной? И, очень скоро, я уверена, станет всеми забытой?

При жизни мы всего хотим, как будто награждены бессмертием. Но получаем ли?

И мысленно пожелала: Пусть земля тебе будет пухом, Нина Ивановна. Может там, в небесном мире, ты обретешь покой и счастье?

* * *

Начало марта тогда выдалось теплым, апрельским. Сквозь облака светило солнышко. Я возвращалась с пакетами из магазина и присела на лавочку у нашего подъезда.

Вспомнилась Нина. Никогда уже не увидит она ни этого солнышка, ни своей любимой дачи, не ощутит весеннего тепла и свежего воздуха.

Я тогда впервые задумалась. Три несчастных поколения. Мать, дочка, да, пожалуй, и внучка.

Что это? Рок? Или так сложилась их судьба?

Рок — это то, что неотвратимо, что изменить нельзя. Свою же судьбу можешь строить сам — но в определенном равновесии, гармонии, соизмеряя собственные силы и устремления — с силой Судьбы

Так ли строила ее Нина?

Почему судьба так сурово обошлась с ней? И с ее семьей?

Видно, за все в этой жизни надо платить. Нельзя, по словам А.С.Пушкина, «сохранять к судьбе презренье…».

Когда, кем и как, было нарушено эта гармония и равновесие в ее семье? Я так и не смогла найти ответ на свои вопросы.

Солнышко вдруг спряталось и сразу подул колючий, холодный ветерок. Как призрачно и обманчиво все в этом мире…

В растрепанных чувствах и мыслях я побрела к себе домой.

Смерть предстоит всему. Она закон — а не кара.

Откуда-то донеслись звуки музыки. Мягкий, теплый мужской голос задумчиво пел известный романс на слова Есенина. Я прислушалась. Пелось как будто для меня. Строки хорошо знакомого есенинского стиха вдруг так остро врезались в душу, что я остановилась.

Все мы, все мы в этом мире тленны,

Тихо льется с кленов листьев медь.

Будь же ты вовек благословенно,

Что пришло процвесть и умереть.

Да, все мы тленны. Но со смертью одного человека жизнь ведь не прекращается. Продолжается круговерть событий у каждого из нас. Продолжается и вечный круговорот в природе — законы мироздания не отменимы.

Зло не должно быть вечным. Нам на смену идут новые поколения. Растут и правнуки Нины. Может быть, им, познав трудную радость жизни, удастся обрести гармонию в себе и быть в согласии с миром и со своей судьбой. Чтобы «процвесть», и насладиться всем, что дарит нам солнечный свет.

Ветер стих. Небо посветлело.

Все-таки — март. Опять весна.

Жизнь бесконечна, и в этом — счастье…