О мостах и о тех, кто на них обитает. Роман-путеводитель

Егор Авинкин

Парижские бульвары и петербургские дворы. Здесь живут люди, здесь дышат временем стены. И соединяют их лишь мосты.Отправляйся в дорогу и не забудь путеводитель!

Глава 2

Когда дверь захлопнулась, глаза Кати распахнулись с той же силой. Какое-то время она без выражения смотрела в потолок, провожая взглядом трещины на штукатурке и комочки паутины, покачивающиеся на дореволюционной лепнине. Она сразу почувствовала, что рядом с ней, на кровати, никого нет. Проще было бы протянуть руку и пощупать, но она перевернулась на другой бок и, как и ожидала, увидела лишь продавленную подушку.

Она помнила, что Даня сегодня уезжает, но держала этот факт так глубоко внутри, что не очень-то и верила в него. Даже когда вчера они ругались, а Даня одновременно с этим собирал свою сумку, она не задумывалась на самом деле об его отъезде. Её больше волновало то, что он её оставляет одну. Да и это вызывало возмущение лишь на инстинктивном уровне — на самом деле возможность побыть одной была сродни одному из родительских запретов из детства — хотя она и пугала, но всё же была притягательной и привлекала куда больше, чем обычная для Кати совместная жизнь. Она боялась в этом себе признаться и даже стыдилась этого немного, но ей хотелось побыть некоторое время одной и пожить для себя. Увидев рядом с собой пустую подушку, она испугалась, словно до конца не верила в то, что Даня уедет. Однако, повернувшись на спину и растянувшись во всю ширину кровати, Катя неожиданно для самой себя решила, что она не против такого жизненного поворота. Да, одна, но нет — не одинока.

Приятные мысли запорхали в голове, услужливо доказывая безбедность её положения. Действительно, ничего ужасного не произошло. В целом, жизнь и не изменилась. Будет та же работа, та же Данина квартира, которую он по-джентльменски предоставил ей и которую Катя уже успела полюбить за те три года, что они прожили здесь вдвоём. Она лишилась близкого человека, но что она приобрела за этот счёт — в этом ещё предстояло разобраться. Катя решила заняться этим сразу после неспешного завтрака и в следующую же секунду её одолела блаженная воскресно-утренняя дремота.

Глаза вновь открылись уже в ближе к двенадцати и смотрели на мир без былого благодушия. Как это часто бывает в Петербурге, солнечное утро сменилось сероватой неопределённостью дня, и чётко очерченные тени растворились на поверхности стены. Катя почувствовала, что ей необходимо сейчас же встать, иначе ещё через минуту, проведённую в постели, у неё заболит голова. Она спустила ноги на прохладный паркет, пощупала его, как будто в первый раз, и без всякого удовольствия отправилась в ванную.

Душ придал ей немного вымученной бодрости. Когда Катя вышла из него, она посмотрела в зеркало. Катя никогда не любила разглядывать себя, наперекор всем стереотипам о женщинах. Она относилась к зеркалу, как к инструменту, используемому в обычных процедурах, и не более того. Мельком бросить взгляд, подправить мелкие детали, не соответствующие представлениям о внешнем виде женщины — никакого удовольствия от этого Катя не получала. И уж тем более не воспринимала эти меры как ритуал или таинство. Сказать по правде, Катю мало занимал её внешний вид. Она знала, что выглядела неплохо, умела исправлять ситуацию в экстренных случаях, но никогда не пыталась сделать себя более красивой, чем была на самом деле. С её работой ей было противопоказано быть чересчур привлекательной.

Но сегодня было воскресенье. Она была одна во всей квартире, и сегодня ей хотелось немного расслабиться и побыть — нет, не собой, собой она была всё это время — ей захотелось побыть кем-то другим. Поэтому она и стояла перед зеркалом и разглядывала своё тело, всё в капельках воды. Они не спеша прокладывали свой путь вниз, стекая с мокрых волос на плечи, а оттуда — по груди, собираясь на сосках, по спине, приятно щекоча позвоночник, по животу, по ногам и, уже окончательно удовлетворённые, ложились у её ног на кафельном полу.

Слово, которое лучше всего подошло бы для описания девушки в зеркале, было «очаровательная». Карие, широко распахнутые глаза глядели немного исподлобья и с каким-то засевшим в самой глубине вопросом. Катя привлекала многих молодых людей, но, когда они наконец осмеливались подойти к ней, именно этот вопрос смущал их в самый последний момент, и именно из-за него все тщательно разработанные стратегии знакомства рассыпались в прах. Глаза её можно было бы назвать живыми, если бы в них не было той остекленяющей грусти, с которой Катя обычно смотрела на окружающий мир. Сама Катя не знала о своём воздействии на неокрепшие юношеские умы. Её иногда удивляла та поспешность, с которой обладатели этих умов старались ретироваться от общения с ней, но не задевала сильно. Она всего лишь приняла к сведению, что с ней что-то было не так, и продолжала жить как жила. Можно было бы сказать, что она смирилась, если бы она не придавала этому столь малое значение. Её голова была занята всегда чем-то другим. На парней она смотрела редко, мало кто мог привлечь её внимание, а если кому-то это всё же удавалось, Катя не подавала виду и держалась настолько задумчиво и безразлично, что вскоре действительно забывала о его существовании.

Теперь она смотрела на себя и вопрос о собственной привлекательности, должно быть, впервые всерьёз возник в её голове. Более того, он тут же получил ответ. Она ощущала чувственность, на которую было способно это тело, и эмоции, на которые было способно это лицо. Катя почувствовала, что может служить объектом фантазии мужчин. Опробовала это чувство на вкус, и ощутила незнакомую прежде сладость. Она провела рукой по плечу, затем по груди, собирая в ладонь согретую собственным телом влагу.

Запахнувшись в халат, Катя вышла из ванной. Продолжая с отсутствующим видом вытирать голову полотенцем, она заварила себе кофе. Курила она редко, и не потому что заботилась о своём здоровье, а просто потому что забывала это делать настолько часто, чтобы считаться полноценной курильщицей. Однако каждое воскресенье по её распорядку дня должно было начинаться именно с кофе и сигареты. Воскресенье располагало к определённой небрежности по отношению к собственной жизни. Катя не любила воскресенье. И не потому, что оно всегда отравлено понедельником. Ещё в детстве ей пришла в голову одна простая мысль — если в воскресенье Бог отдыхает, то что же тогда происходит с миром в его отсутствие? Очевидно, ничего хорошего. Воскресенье казалось ей зловещим временем, противоречием всей человеческой деятельности. Всю неделю люди стараются, трудятся и вдруг — замирают, даря своей врождённой лени очередной еженедельный шанс. Даже суббота была не так ужасна в её понимании, в субботу можно было совершить что-нибудь полезное хотя бы по инерции. Но воскресенье было временем подведения итогов, а подводить итоги Катя терпеть не могла. Это всегда переходило либо в самоедство, либо в ленивую депрессию — эти два состояния были ей свойственны, и именно поэтому она их терпеть не могла.

Однако сегодня подведение итогов проходило на удивление безболезненно. Возможно, это происходило потому, что теперь Катя больше думала о будущем, практически оставив прошлое за поворотом.

Разумеется, ей будет не хватать Дани. Но уж лучше не задумываться, будет ли это происходить от настоящей любви или просто из-за привычки, выработанной за три года совместного проживания. Дело даже не в этом. Им обоим пойдёт на пользу побыть отдельно друг от друга, учитывая их взаимоотношения за последнее время. Возможно, они устали друг от друга. Во всяком случае, Катя точно устала, и теперь ей требовалась пауза, передышка, проведённая в спокойном и уютном месте.

Если уж говорить о неприятном, то осталась обида на то, что ею так легко пренебрегли. Тем более обидно то, что ею пренебрегли ради цели, совершенно Кате непонятной.

Она уже бывала в Париже. Она не любила этот город. Париж казался ей слишком грязным и слишком шумным. На улицах было много людей, которые слишком много и слишком громко разговаривали друг с другом. В нём было много туристов, да и сами парижане не оправдывали надежд, сформированных книгами и фильмами. Никто из них не был похож на Алена Делона.

Именно поэтому Катя смирилась со своей несовместимостью с Парижем и старалась не поднимать эту тему в разговоре. Смирение далось ей нелегко. А разговоры продолжали возникать, как бы Катя их не избегала. Это объяснялось очень просто — Катя работала преподавательницей французского языка. В своё время она закончила филологический факультет. Сначала подрабатывала мелкими переводами, потом устроилась на курсы, где и учила французскому языку всех желающих. Удивительно, но больше половины её учеников стали таковыми именно из любви к Парижу. Сначала восхищение Лувром, Сакре-Кёр и уж тем более Эйфелевой башней вызывало лёгкое раздражение, а потом Катя привыкла и научилась деликатно улыбаться восторгам учеников.

Даня был как раз таким. Цитировал Хемингуэя, сыпал звучными названиями улиц и даже частенько перекусывал багетами. Катя познакомилась с ним именно там, на курсах. Он пришёл изучать французский язык с нуля и попал в группу к Кате. Она обратила на него внимание сразу, как только он вошёл в кабинет. Что и говорить, он выделялся на фоне остальной группы, состоящей в основном из женщин средне-неопределённого возраста, мечтающих познакомиться с французским миллионером, и пятнадцатилетних отличниц, которым было мало школьной программы и хотелось посвятить свой досуг всё той же учёбе. На первое занятие он опоздал и ввалился в класс, когда Катя говорила своё вступительное слово для начинающих изучать иностранный язык. Она хотела строго покоситься на нарушителя спокойствия, как поступают обычно все чересчур серьёзно настроенные молодые учительницы, но, столкнувшись с ним взглядом, не смогла выдавить из себя множество раз отрепетированную гримасу, и вместо этого улыбнулась в ответ на его улыбку. Её покорило то, что он смотрел на неё не как на учительницу и даже не как на симпатичную девушку. Даня посмотрел на неё так, будто никогда ничего подобного в жизни не видел, и этого оказалось достаточно для Кати. Во время занятия она неосознанно бросала на него взгляды, пока он не видел, и отмечала про себя все детали его внешнего вида, тоже неосознанно — его одежда, его причёска, даже его ручка. Нестерпимо захотелось увидеть и его обувь, так, для полноты картины, однако этому препятствовала равнодушная деревянная парта. Катя с трудом дождалась конца пары, чтобы Даня, наконец, встал со стула, и её обзору уже ничто не мешало бы. Ботинки как ботинки, коричневые, когда-то щегольские, сейчас уже потёртые, но, очевидно, всё ещё любимые. Почему-то именно они запомнились Кате лучше всего, и когда через несколько дней Даня снова входил в кабинет, на этот раз без опоздания, она первым делом бросила взгляд именно на его ботинки, чтобы убедиться — да, это именно он. Их поскрипывание по линолеуму она узнавала, когда он ещё шёл по коридору.

Из сумочки доносился зуд телефона, и от его вибрации лежавшая рядом связка ключей нетерпеливо дребезжала. Громко работал телевизор, по улице ездили машины. Квартира была наполнена шумом и звоном. Катя продолжала сидеть на кухне, она не хотела шевелиться. Ей хотелось быть обычным предметом мебели, спокойным и безучастным, как стол или диван, и сохранять гордую неподвижность. Но окружающий мир не оставлял ей такой возможности, своим водоворотом он хотел подхватить Катино тело, и унести её куда-то вдаль, беспорядочно швыряя из стороны в сторону, против её воли. Суета не желала оставлять девушку в покое, и Катя чувствовала себя загнанной в угол. Выход был один, через дверь, за ней была свобода, за ней была тишина. Не тишина даже, а ощущение собственной ненужности, которого Катя сейчас жаждала больше всего. Она не хотела ни с кем разговаривать. Она хотела молчать и слушать собственные мысли. Ей необходимо было очутиться в самом центре безразличного города, не требующего ничего и лишь провожающего её равнодушным взглядом окон. Всё это было там, за дверью, и Катя решительно встала и вышла наружу. Телефон она оставила на столе.

Переулок, на котором стоял их дом, был тихим и пустынным, словно жители города уже забыли о его существовании, а если и видели иногда, проезжая мимо, то воспринимали лишь как декорацию, необходимую для антуража, а не как улицу, на которой живут живые люди. Однако они здесь жили, хотя возможно, и сами считали себя лишь атрибутами петербургского пейзажа. По настроению эта улица напоминала антресоли, куда обычно складывают ненужные, уже отслужившие своё вещи, где они пылятся в своей неподвижности и всё же продолжают существовать, хоть и незаметно для окружающего мира. Пыльной была мостовая, пыльными были машины у тротуара, и даже окна домов были такими пыльными, словно в последний раз их омывало водой во время бушевавших здесь некогда наводнений. Пыльными были и люди, изредка выходившие из своих квартир, чтобы вдохнуть болотистого воздуха, однако глаза у них всё же были живыми.

Переулок, называвшийся Дровяным, шёл от реки Пряжки до канала Грибоедова, и был до того прямой, словно насмехался над неспособностью воды найти более короткий путь. Катя вышла из парадной и повернула налево, к каналу. Её каблуки приглушённо стучали о старый асфальт. Когда Катя, наконец, дошла до канала Грибоедова, она снова повернула налево и пошла вперёд, не задумываясь над маршрутом, но всё же неосознанно придерживаясь извилистой линии воды, прорезавшей город под самыми непривычными углами. Где-то за домами слышался шум машин и людей, сновавших по прямой, как стрела, Садовой улице, но Катя предпочитала идти вдоль реки, больше доверяя воде.

Она шла по набережной, в тени деревьев, аккуратно переступая через стыки гранитных плит. Она хорошо знала этот маршрут и любила его. Они часто гуляли здесь с Даней, обычно молча, лишь слушая дыхание друг друга. После переезда они гуляли так почти каждый день и возвращались домой ближе к полуночи. Позднее такие прогулки становились всё более и более редки, и неизвестно, что было причиной этого, то ли приелся хоть и завораживающий, но всё же несколько однообразный пейзаж, то ли надоело общество друг друга. Прогулки сменились другими развлечениями, походами в кино или посиделками с друзьями в каком-нибудь кафе или баре, как будто они бежали от тишины и бежали от всегда переменчивого неба над головой.

Теперь она шла одна и испытывала удивительное чувство, смесь удовольствия от окружающей рукотворной красоты и неудовлетворённости от того, что она не могла объять эту красоту всеми своими чувствами. Зрения было мало, для полного наслаждения хотелось подключить и слух, и осязание — она несколько раз проводила рукой по шероховатой ограде набережной, но и этого оказывалось недостаточно. Ей казалось, что она не получает всего, что она могла бы получить от окружающего города. Что-то подобное испытывает человек, который по всем показателям должен быть счастлив, однако какая-то невидимая стена словно мешает подняться на эту последнюю, верхнюю ступень истинного блаженства.

Канал Грибоедова продолжал течь по своей причудливой траектории. Хоть и заключённый в свой гранитный футляр, он продолжал доказывать превосходство над городом, вынужденном подстраиваться под его берега. С канала всё и начиналось. Здесь на одном из его самых крутых и живописных поворотов находился институт, где проходили курсы французского языка. Здесь преподавала Катя и здесь она познакомилась с Даней. Здесь он ждал её возле моста, опираясь о льва, у которого никогда не сводит челюсти, и подбегал к ней, когда она выходила из ворот. Отсюда он сначала провожал её до метро, потом, когда она стала поддаваться его натиску, сопровождал её до какой-нибудь кафешки на Невском, где они пили кофе. А оттуда, когда уже начинало темнеть, он провожал её пешком до дома на набережной лейтенанта Шмидта, где она тогда жила с родителями. А поскольку путь туда был не близкий, Катя и Даня успевали наговориться вдоволь, и когда они сворачивали с по-морскому ветреной набережной, очерченной силуэтами кораблей и кранов, в маленький двор, в глубине которого находилась Катина парадная, им оставалось лишь целоваться, чтобы придать смысла наступившей тишине. Потом Даня убегал, а Катя поднималась к себе, садилась на кухне и пыталась разобраться в контрольных, которые сдали ей ученики, однако мысли путались, и даже самые элементарные французские слова вылетали из головы. А родители продолжали заходить на кухню и участливо спрашивать: «Доченька, уже поздно, ты почему не спишь?»

На занятиях Даня вёл себя безупречно. Более того, он действительно был увлечён французским языком и задавал множество вопросов Кате по поводу французской грамматики, на которые ей приходилось искать ответ, одновременно с этим пытаясь догадаться, куда они пойдут сегодня вечером и пойдут ли вообще. Эти отношения смущали её, они казались ей постыдными. Она думала, что остальная группа уже всё знает и обсуждает это за её спиной. А вдруг он всё им рассказал? Но нет, Даня хранил молчание. Каждый вечер после занятия он внимательно следил, чтобы остальные разошлись по домам и тогда снова возвращался к мосту, на своё излюбленное место.

Прошёл почти месяц, когда Даня, наконец, позвал её встретиться не после занятий, как преподавательницу, за которой он ухаживает, а просто так, как свою девушку. Они пошли в какой-то клуб, где должны были играть его друзья, и сидели за шумным столом, покрытым сигаретным пеплом и пролитым пивом, окружённые компанией шумных, но весьма дружелюбных приятелей. Даня и Катя много смеялись, в то же время держа друг друга за руки под столом. Если их спрашивали, где они познакомились, они говорили: «На курсах французского», — не вдаваясь в подробности. Им было хорошо. Гремели аккорды, люди улыбались друг другу, табачный дым щипал нёбо, а их ладони стискивали друг друга всё с большей силой, словно пытаясь стать одним целым.

На углу набережной канала и Гороховой улицы Катю неожиданно окликнули. Она обернулась и увидела радостно спешащую к ней подругу Лизу.

— Привет! — защебетала она. — Я тебе всё утро звоню. Ты почему трубку не берёшь? Я ж думала, не случилось ли чего?

— Да нет, всё нормально. Просто телефон дома забыла.

— А куда направляешься? Слушай, а что твой Данька, уехал всё-таки?

— Уехал, — сказала Катя и совершенно некстати шмыгнула носом.

Лиза подхватила её под локоть.

— Ну-ка, дорогая, пойдём, кофе выпьем, ты мне всё расскажешь. Ты ведь никуда не торопишься? Очень удачно тебя встретила, как раз в Zoom собиралась, идём.