У светлохвойного леса

Екатерина Константиновна Блезгиева (2024)

Начинающий купец Николай Геннадиевич Шелков, который вот-вот намеревается стать самостоятельным членом светского общества, в один момент теряет все, что у него было в привычной жизни: горячо любимую семью, денежное наследство, ещё как следует не утвердившийся статус и, в некоторой мере, даже себя самого, под гнетом жизненных обстоятельств оказываясь на уровне крестьянина. И теперь ему предстоит тернистый путь, полный тяжелейших испытаний, огромного количества боли, унижений и предательств, после прохождения коего у него есть шанс на то, чтобы хоть как-то приблизиться к подобию прежней жизни, которая была у него изначально. А возможно, его новое бытие и вовсе будет совершенно иным, ранее неизвестным герою. Так или иначе, бороться за преобразование жизни молодому человеку предстоит не только с видимой реальностью, но и с миром своей души, где, казалось бы, образовалось ещё больше горестей и непониманий, чем во внешнем мире.P.S. Книга не претендует на историческую достоверность.

Часть третья. В путь!

Глава первая

Ночь выдалась изрядно каторжной, мучительной. Все это время Шелков не смыкал глаз. Душа его испытывала самые разнообразные чувства: и отчаяние, и боль, и вину, и злость, и даже страх. Он то выходил на улицу, то вновь возвращался в избу. Все остальные, казалось, каким-то образом смогли принудить себя ко сну, однако, частенько проходя мимо Дуняшки, Шелков мог слышать ее тихие всхлипы, и не ясно было, спит она или все же нет. Шелкову, напротив, дышать и плакать уже было настолько тяжело, что, казалось, моральные силы его иссякли. Ни в одной части избы или двора Николай не мог находиться более нескольких минут: пребывая на одном месте чуть больше, чем на предыдущих, память его тут же охватывали счастливые и печальные воспоминания о Прасковье Алексеевне и Геннадии Потаповиче, которые с каждым мгновением все более убивали сейчас его. Частенько он заглядывал и в ту убогенькую комнатушку, где покоилось мертвое тело маменьки, но от невыносимого осознания, что более уже она не поднимет на него своего светлого успокаивающего взгляда, он быстро покидал ее и каждый раз, выбегая на улицу, трепал себя за волосы и протяжно мычал. Задремать он смог только лишь к завершению ночи, упав на старую скрипучую лавку у избы, совершенно не тревожась о том, что всякий проходящий мимо мог принять его за несчастного пьянчужку.

Наутро игривые лучи рассвета выглядели особенно бессмысленно. При всем великолепии золотистого солнца, они казались совсем пустыми. Никого не радуя и не успокаивая, они проползали по дорогам, крышам и деревьям. Одинокая лавка, на которой некогда дремал Николай, выглядела такой же несчастной и «истрепанной жизнью», как теперь купеческий сын.

Терпковатый запах сырости от ночного дождя вводил в чувство какой-то невозвратной утраты, в чувство вины. Хотя, казалось бы, разве может человек винить себя за те обстоятельства, которые совсем не зависят от его воли? Может ли так убиваться и мучить себя за то, чего, зная наперед, он ни за что бы не попустил? Почему же тогда теперь, будучи совершенно непричастным к замыслу и осуществлению случившегося, он испытывает столь сильные угрызения совести? Возможно, душевные тягости могут терзать его оттого, что он полагал, будто мог каким-то образом эффективнее повлиять на обстоятельства, изменить ход событий, сделать итог иным. Возможно, считает он, что не достаточно сделал, и даже дела его не относятся именно к сей ситуации. Они отнесены к прошлому, к тому времени, когда человек, в принципе, еще не задумывался о том, что все, окружающее его, не вечно, что рано или поздно и оно может быть подвержено уничтожению или смерти, что все это надо ревностно и трепетно беречь и яро наслаждаться всем этим, действовать, развивать, помогать, преображать и наслаждаться, и наслаждаться, и наслаждаться. И только тогда, при потере всех этих золотых благ, душа, вероятно, не будет испытывать столь сильные угнетения. А когда ты живешь поверхностно и обыденно, не углубляясь и не рассуждая хотя бы о той же самой обыденности, что висит перед твоим носом, то, лишившись сего, ты сам будешь готов изувечить тело свое, лишь бы увечья души твоей затянулись, зажили, исчезли.

Шелков сидел на крыльце чужого дома и, обхватив голову руками, словно самый пропащий на свете человек, был полностью погружен в себя. В подобные моменты он был совершенно отрешен от земного мира, весь свой разум направив на мир внутренний.

— Я прошу прощения, Николай Геннадиевич, — тихо произнесла Фекла, выходя на крыльцо. — Вы отзавтракали бы, а потом вещи бы свои пересмотрели, а?

Изумрудные глаза ее пытались выдавить хоть какую-то заботу и беспокойство, но они были совершенно не сравнимы с золотыми глазами маменьки.

— Сейчас, Фекла Васильевна, сейчас пойду смотреть сбереженные вещи, — отозвался Николай. Однако особого желания у него не было перенаправлять существо свое от одного мучения — мыслей своих к другому — обыденности. Поскольку и будучи погруженным в свои переживания, и будучи занятый делом, он все равно бы безжалостно иссыхал от непосильного угнетения души своей.

— Эх, откушали бы вначале, Николай Геннадиевич, вы ж со вчерашнего дня ничего не евший. — Качала головой Фекла, помогая встать Шелкову, у которого, казалось, уже нет сил даже для этого.

— Только немного если, Фекла Васильевна, я объедать вас не собираюсь. — Николай пытался казаться как можно более приветливым с хозяйкой, хоть это и требовало от него больших усилий.

— Да перестаньте вы, Николай Геннадиевич! Идемте. — Видимо Фекле было настолько жаль Николая, что она пыталась выражать свое доброе отношение к нему во всем: в голосе, в мимике, во взгляде и в прикосновениях. По всей видимости, у ней проснулись, хотя бы в малой степени, материнские чувства к нему, и теперь она не особо понимала, как правильнее применить их.

Иные домочадцы в это время еще почивали, только лишь Федор Никифорович ушел работать в поле. Неизвестно от чего, но Федор постоянно смущал Шелкова. Очевидно, это происходило от того, что он был изрядно молчалив и замкнут в себе. Находясь рядом, он вырисовывал о себе картину угрюмого, забитого жизнью человека, которому теперь еще и приходится терпеть присутствие в его доме молодого купчика, который до горя своего не удосуживался бросить ему и копеечки. Вся эта неловкость также тихонько скребла на душе у Николая, но выговориться, как об этом, так и о том, что с ним произошло за последнее время, ему было некому, да и вряд ли он был готов тогда к столь откровенным разговорам.

Фекла усадила Николая за стол и подала ему тарелку теплой овсяной каши на воде. Он тут же вспомнил, какую душистую и вкуснейшую кашу до недавнего времени каждое утро подавала ему Дуняша. Конечно, кашу на воде ему есть еще никогда не приходилось, однако теперешнее его положение и сильнейший голод, что изрядно чувствовался в животе, брали вверх, и Шелков в несколько минут опустошил поданную ему деревянную тарелку. Хозяйка тут же начала настаивать на добавке. Отказавшись от нее, он просил Феклу Васильевну показать ему все те вещи, принадлежавшие его семье, что они сберегли. С отказом от второй порции каши Фекла, разумеется, не желала смириться так легко.

— Ладно уж, идемте, но потом, Николай Геннадиевич, вы уж съедите у меня еще одну тарелочку кашки! — поставила такое условие она. — А то, что такое это?! Эдак скоро одна кожица да косточки останутся!

Иногда она позволяла себе повышать тон своего писклявого голоса на человека, что по статусу в несколько раз был выше нее. Вероятно, в ее сознании границы между ней и Шелковым постепенно стирались потому, что действительно начинали играть в душе у нее материнские чувства по отношению к нему. И за столь краткое время, что Шелков находится в ее избе, она успела полюбить его. Однако Николая никак не оскорблял ее слегка повышенный тон, и он вел себя как обычно, стараясь быть как можно приветливее.

Аккуратно поправив свой скромненький платочек, который, по причине ее суетливости, постоянно сползал с седоватой головы, она повела его в маленькую горницу, которая изнутри выглядела еще хуже, чем комнатка, где была Прасковья Алексеевна. Как только Николай вошел в нее, на глаза ему тут же попалась скромная, но все же эффектная картина с изображением фруктов. Должно быть, автор ее был не настолько известен, раз крестьяне смогли приобрести ее, вероятно, не на самом дорогом рынке. Однако чувство того, что эта семья, несмотря не свою бедность и тяжелую жизнь, все ровно стремится хоть как-то приблизиться к искусству, не могло не восхищать.

— Я думал, что вещей наших окажется гораздо меньше. Признаться, я приятно удивлен, — заявил Николай, оглядывая содержимое горницы.

— Что успели ваши рабочие вынести, то мы и взяли, барин, — ответила Фекла, разбирая изящно отделанные стулья. — И до чего красота же… — Уже себе под нос проговорила она.

Николай принялся упорядочивать вещи:

— Так, это все я продам на аукционе тогда, по пути в Петербург… Или… Может, даже арендовать лавку стоит… — рассуждал вслух он, ходя мимо сбереженных вещей и осматривая их, чтобы наверняка быть уверенным, что они не попорчены.

Все вещи были в наилучшем состоянии, будто только что изготовленные. Один стол, правда, был без ножки, скорее всего, она была отломлена во время поспешного выноса из мастерской или уже в ходе перенесения в избу, впрочем, Николай не посмел заострять на этом внимание.

— Ну вещи добротные-добротные, барин. Думаю, что вы сможете неплохо заработать на них, — согласилась Фекла. Она принялась мимолетно смахивать пыль с крупных предметов.

— А еще деньги, что смогла сберечь маменька… Их тогда сюда тоже перенесу, — решил Николай, тем самым демонстративно заявляя Фекле, что он доверяет всему ее семейству. На слова его она лишь кивнула.

Он тут же отправился в комнату, где блаженно почивала вечным сном Прасковья Алексеевна. Постоянно волнующаяся в мирской жизни купчиха сейчас выглядела изрядно кротко и спокойно.

Войдя, Шелков бросил печальный взгляд в сторону кровати и тут же поспешил забрать мешок с деньгами, который он вернул тогда на место после предоставления платы крестьянам. Забрал он и оставшиеся там кое-какие вещи и, не в силах более находиться в комнате, удалился, так как понимал, что его сердце точно не выдержит в то время очередной слезный порыв.

Мешок и вещи были теперь положены в горничный сундучок, который тогда у хозяев пустовал. Замка с ключом к сундуку не прилагалось, но Николай ведь уже и так заявил, что доверяет хозяевам.

— Позабыл я совсем, что у нас лошади еще… Их пока тоже крестьяне разобрали кого куда… Что ж с лошадьми-то делать… — задумался Шелков, помогая Фекле освобождать от пыли вещи.

— А сколько у вас, батюшка, лошадей-то? — поинтересовалась Фекла.

— Шесть… Хотя теперь уже пять.

— А что с шестым сотворилось?

— Да вот решил его добрым людям, которые вещи наши сохранили да ничего себе не присвоили, подарить.

Слова Николая удивили Феклу.

Она посмотрела на Шелкова изумленными глазами, как бы спрашивая, верно ли поняла его. На сию ее гримасу он лишь утвердительно кивнул и продолжил разбирать вещи.

— Да как же вы, батюшка, да мы же… Да как… — Фекле было и жутко неловко, но вместе с тем какое-то приятное смущение заставляло внутри ее улыбаться. — Да будет-будет вам, не стоит, барин!

— Я так решил, Фекла Васильевна. Это мой вам подарок. И отказа я не потерплю, — ласково произнес Николай. Несмотря на то, что ранее он заплатил им немалую сумму, Шелков все еще считал себя в долгу перед этой семьей. И дабы угасить чувство недостойности своей в их доме, решил он еще и подарить им скотину.

Фекла еще немного поохала и повозмущалась, но вскоре утихла и, казалось, даже забыла об этом.

С Николаем они полностью разобрали и протерли вещи, иногда попутно перебрасываясь словами, но только иногда.

— Хозяюшка! Дома ли?! — вдруг донесся чей-то мужской голос, однако это был не Федор.

Фекла Васильевна торопливо побежала к крыльцу.

— А-а-а, Игнатушка, спасибо за молочко тебе, родной. Держи копеечку свою, — послышалось вскоре.

— Да что уж, матушка. Рад стараться для вас. Зорька-то наша теленка недавно родила, — в приподнятом настроении отвечал пришедший мужик. Голос его показался Шелкову очень знакомым.

Как только Николай понял, что это его бывший работник — Игнат — он тут же быстрым шагом направился к нему.

— А-а-а, Николай Геннадиевич, желаю здравствовать. Ну как вы тут? — любезно поприветствовал крестьянин бывшего хозяина, но голос свой тем не менее сделал несколько спокойнее при виде него.

— Помаленьку, Игнат. Ты мне лучше скажи, где лошади наши?

— Так… Один у меня, три лошади у соседей. Еще двоих, те что постарее, к Семенову Тихону Харитонычу в сарай отвели.

— Ты вот что, ты вели, чтобы поутру все они привели их, я завтра в путь собираюсь, не помешало бы и мужиков с телегами для меня найти. Поможешь, друг старый наш?

— Отчего не помочь-то, барин? Помогу. И даже сам компанию мужикам составлю.

— Хорошо, спасибо тебе. Уплачу всем по тридцать рублей за возню с моим имуществом. — Николай на минуту о чем-то задумался. — А знаешь, друг мой сердечный… Ты скажи, кто у тебя из лошадей моих находится?

— Огонь. Самого младого к себе стянул, — улыбнулся Игнат. Огнем называли рыжего бойкого жеребца — самого любимого из лошадей Николая.

— Эх, была не была, — махнул рукой Шелков. — Веди его сюда. Оставлю я его Федору Никифоровичу и Фекле Васильевне.

Игнат на слова барина лишь хихикнул и все так же, как и ранее он это делал, по обыкновению своему, кивнул.

— Да уж, батюшка, обошлись бы! Вы и так заплатили нам немало! — отговаривала Шелкова Фекла, в то время как Игнат, отдав ей молоко и получив свою малую за него сумму, уже собирался идти за жеребцом.

Николай и Фекла так были заняты разговором, что даже не заметили, как он ушел.

— Если купец сказал, что даром отдает, значит даром и положено принимать, да не препятствовать, Фекла Васильевна! Купеческий подарок — вещь, знаете ли, редкая! — заявил наконец Николай, которому уже порядком надоела все эти препирательства.

— Ладно уж, ладно. Да только чем уж мы милость-то сию выслужили… Не жизнь мы вам, батюшка, спасли, — ахала Фекла, доныне не до конца веря в то, что семейство их сподобилось такому подношению. Она, как личность приниженного и обделенного сословия, полагала, что такой ценнейший подарок от барина имел место быть лишь в воображении ее, что уподобиться получению его — дело недостойное, нереальное и неправильное. Однако в душе ей было глубоко приятно и отрадно не только от того, что вскоре у них может появится еще один благодетельный источник хозяйственной деятельности, но и от того, что человек высшего чина одаривает их столь драгоценным вниманием и равным себе отношением.

Игнат с молодым жеребцом показался на дороге достаточно скоро. Он вел Огня неспешно, легонько придерживая его за поводья левой рукой. Конь же слегка подергивал рыжей головой своей, как бы наглядно показывая свою нескрываемую вольность.

В это время на улицу вышла Дуняшка, чтобы набрать из колодца воды. Фекла и Николай сделали несколько шагов навстречу Игнату и продолжили толковать о своем, глядя на красивого коня.

Дуняша, не обращая внимания на то, что неподалеку от нее ведет Игнат жеребца, достаточно быстро наполнила ведра водой и уже пошла к избе, как вдруг Огонь узнал горячо любимого хозяина и ринулся к нему. Да так резко, что Игнат не успел удержать выскочившие из его руки поводья.

— Сто-о-ой, болван! — кричал коню вслед мужик и пытался нагнать его, но хлипкое здоровье и скудный образ жизни Игната вещали о том, что далеко бежать он будет не в силах, что и произошло на деле.

Лошадиный бег был изрядно сильным и быстрым, конь мчался прямо на Дуняшу. Николай и Фекла окаменели.

Побледневшая девка встала в ступор и разинула рот в испуге. Глаза ее округлились и сильно распахнулись. Она была в миге от беды. Но ужас настолько сильно охватил ее, что она не могла ступить и маленького шага в сторону. Огонь сломя голову мчался к Николаю и, казалось, даже не воспринимал Дуняшу своими подернутым взглядом. Если бы не сорвавшийся с места в тот миг Николай, который резко повалил Дуню на траву, неизвестно, чем бы все это завершилось. Очень даже возможно, что очередной смертью. Ведра и коромысло раскидались по траве недалеко от Шелкова и кухаркиной дочери.

Быстро пробежавший мимо лежащих Николая и Дуняши конь, сам вдруг резко затормозил и развернулся, глядя на то, что по его несносности учудилось. Он громко зафыркал и закивал сумасшедшей головой.

— Иди сюда, иди… Ох, ты, леший! — ругался на него Игнат. — Ну что, принимай, хозяйка, свое горе луковое, — обратился Игнат к стоящей в стороне Фекле, подзывая лошадь к себе. Испуганная Фекла уставилась на жеребца и, как только его подвели к ней, совсем легонько коснулась носа его.

— Ой, спасибо вам, барин! Если бы не вы, я уж на том свете была, — проговорила все еще лежавшая на траве Дуняшка, мало-помалу приходя в себя после шока.

— Ерунда, тоже мне, подвиг совершил, — ответил Николай, вставая и помогая подняться Дуняше. Он также поднял ведра, коромысло и помог ей набрать заново воду из колодца. А затем сам же и отнес их в избу.

— Ну здравствуй, здравствуй, негодник. — Подошел наконец Николай к жеребцу и нежно погладил его по морде.

— Экий шустряк, — сказал Игнат, весело качая головой. — И куды его теперича?

— Да в сарай, в сарай его, там местечко у нас имеется, за стойло сойдет, — ответила Фекла, и они с Николаем и Игнатом повели зверя в его новые «хоромы».

Вскоре об этой волнительной ситуации все позабыли, и вновь каждый принялся заниматься своими хлопотами.

К девяти часам утра все начали собираться у кладбища, куда уже были перенесены мертвые тела людей и купеческий пёс. Тело же Прасковьи Алексеевны Федор привез на своей телеге, куда запряг теперь уже своего молодого жеребца. Всю дорогу Огонь подпрыгивал, елозил и все норовил пуститься бежать. Одним словом, вел себя как угорелая скотина, на которую от минуты до минуты нужно было повышать голос, одергивая поводья.

Гробы же для усопших Шелкову пожертвовал их друг семьи, с которым Николай особо не общался и не взаимодействовал, однако с Геннадием Потаповичем сей милосердный человек был в дружеских, доверительных отношениях. Как-то в отрочестве Николай повстречался с ним, когда тот приезжал в гости в их поместье. Отец принимал тогда дорогого друга очень ласково и приветливо, однако с Николаем гостю пообщаться так и не довелось. А после Шелков уехал в Петербургскую академию и, в принципе, позабыл об отцовском друге. По возвращению домой Шелков более не встречал его. Только лишь Геннадий Потапович сам ездил иногда к так называемому другу своему, впрочем Николая все это не касалось, да и сам он никогда не интересовался этим человеком. Имя его Михаил Акимович Плетнев. Он тоже был знатным купцом, коего уважали в светском обществе. Жил он в том же селе, где и отец Иоанн, и как только вчера узнал о случившемся горе, велел тут же заказать должное количество гробов из города, который от села его находился в пятидесяти минутах. Знал Шелков по рассказам отца еще, что, этот Михаил Акимович однажды был, кажется, спасен Геннадием Потаповичем, или же папенька просто как-то существенно помог ему, и после этого завязались у них взаимные дружеские отношения. Однако от отца Николай никогда не слышал дурного слова об этом человеке. Всегда он как-то тепло выражался о Михаиле Акимовиче, но все же особо разговоров о нем и не велось. И вот теперь, когда Николай опустился до полной нищеты после случившегося, гробы для усопших пожертвовал ему человек, с которым купеческий сын и толком знаком не был. А так как приличное состояние и приятная дружба с отцом позволяли скупить ему отнюдь не дешевенькие гробики, он купил достаточно дорогие красные гробы с бархатом не только для Шелковых, но даже и для рабочих. Что весьма удивило всех.

Чуть ранее девяти часов Плетнев вместе с духовником прибыли к соседней деревушке у светлохвойного леса, привезя с собою и гробы. Бывшие рабочие Шелковых тут же принялись укладывать тела в них.

Как только Николай увидел, как кладут тела родителей туда, показалось ему, что раскрасневшиеся глаза его в то мгновение разобьются от всей боли, которую испытывал он в это жестокое для него время. Шелков, окаменев, стоял в стороне, наблюдая и пуская все обильнее слезы из глаз. Сил ему хватило только на то, чтобы подойти к священнику и попросить благословение. Отец Иоанн, положив свою мягкую руку на сиротскую голову Шелкова, по-родительски пытался утешить его, говоря, что все у молодого купца будет обязательно хорошо и что, раз уж так случилось, он должен быть благодарен Богу хотя бы за то, что выжил, что жизнь у него впереди еще и несомненно должна она быть счастливой и светлой, и что, как бы сейчас тяжко и горестно ни было ему, он должен найти в себе силы, чтобы жить.

Дуняша, которую Фекла таки заставила перед похоронами съесть лепешку и выпить чашку молока, ведь бедная девка была настолько физически и душевно изнурена, что был большой риск ей потерять сознание, стояла тогда около Николая и, не в силах вымолвить ни слова, плакала, глядя, как мать ее кладут в красный бархатный гроб. Также найдя в себе силы, она попросила у отца Иоанна благословение и также получила от него утешительные слова.

Ели, что покойно почивали у кладбища, беззвучно дремали на ветру, как бы обещая, что позаботятся о мире и покое мертвых тел. Ветерок был нежен и ласков в тот день.

Во время панихиды Николай старался быть смиренным и внимательным. Как мог пытался не обращать внимания на отвлекающие его эмоции, которые, казалось, в таком огромном количестве он еще не испытывал никогда. Всеми силами души своей он пытался средоточиться на молитве, углубиться в смысл священных слов, которые из века в век использовали отцы для общения с Царем Небесным для умоления Его о даровании милости усопшим. Почти все из них Николай знал наизусть. Шелков очень старался смирить боль и отчаяние свое тем, что все это воля Божья, что не бывает у Него ничего понапрасну. Но все же в разуме его проплывала отличительная от других его раздумий мысль: «Господи, ну за что же?». Тропари, что так проникновенно читались отцом Иоанном, не могли не трогать сердце Шелкова, и он со слезами все усерднее шептал молитву и много-много крестился. Но как бы ни пытался он уйти от еще более разрушающей его вопросительной мысли, она все равно, каким-то образом заползая в сознание его, шипела одним и тем же вопросом: «За что?» И как бы он ни пытался, уже смирившись с тем, что не понимает здесь путь Господень, просто не брать во внимание эту мысль хотя бы в то время, она все равно продолжала терзать душу его, уже начиная выводить из себя. А когда он стал невольным свидетелем того, как на гробы новопреставленных отца и матери его бросают оранжево-коричневую землю, настолько невыносимо сделалось ему, что в голову его пришло мгновенное желание убежать, скрыться, закричать и избить себя. Должно быть, если бы не приобретенное во время службы чувство хоть малой благодати и уважения ко всем пришедшим людям, он именно так и поступил бы. Однако крохотное на тот момент чувство присутствия рядом Бога и совесть не позволили ему этого сделать.

Хоронили Шелковых и рабочих те же крестьяне, что работали у них. Они бережно, насколько это было возможно, опускали один за другим гробы в ямы, укрывая их рассыпчатым одеялом земли.

Теперь Шелков мог спокойно ехать в Петербург к дядюшке, так как более здесь у него никого уже не осталось, а долг — похоронить достойно родителей — при совместной помощи всех этих золото-сердечных людей он выполнил.

Евграфа похоронил он под стройной красивой березкой, поставив на могилку отполированную дощечку с надписью: «Евграф. Горячо любимый пес семьи Шелковых».

После панихиды все пошли в дом к Игнату, чтобы совершить трапезу и помянуть то, какими новопреставленные были людьми.

Поминки продолжались достаточно длительно в тот день. Все пили, трапезничали, некоторые из крестьянских баб даже напели несколько поминальных стихов, остальные беседовали. Хотя Николаю с большинством из крестьян вообще никогда ранее не доводилось вести беседы, теперь же словно между ним и этими людьми раскололась стеклянная стена, которую он не то, чтобы сам ставил между ними и собой, но которая сама некогда образовалась, а он просто не хотел замечать ее. Казалось ему, что он даже и не виделся с этим чуждым ему деревенским людом, от которого он всегда находился в ином, своем мире. Не то чтобы Шелков стыдился перекинуться добрым словом с каким-нибудь крестьянским мужиком или поздороваться с крестьянской бабой, ему, по всей видимости, просто не до них было, как частенько и не до природы, не до полезных дел, не до всего того, к чему он питал ярое желание, но к чему все никак не мог приблизиться. Тем не менее, как только тот или иной «маленький человек» подходил к нему, чтобы попытаться разделить с ним боль его, посочувствовать, пожалеть и поддержать, Николай ласково отвечал ему или тактильной взаимностью, или добрым словом, чаще всего и тем и другим. Поначалу людей низшего сословия несколько удивляло такая открытость купца, и некоторые из них даже несколько робели подойти и поговорить открыто, однако вскоре весь этот процесс превратился в закономерность, и крестьяне уже и могли обнять его несколько смелее. Один из деревенских, казалось, так сильно напился, что когда все-таки тело его позволило доползти ему до Шелкова, он пьяно проговорил: «Сыночек мой, бедненький мой…» — и тут же, не в силах больше стоять на ногах, повалился на Николая. Игнат, глядя на сию картину, хихикнул, но все же насторожился, как и все присутствующие. Шелков вмиг поймал мужичка и какие-то секунды еще стоял с ним, прижав его к себе. Все смотрели на них не отрывая глаз. По всей видимости, эта ситуация особо показалась любопытной Михаилу Акимовичу, он изумленно вытаращил свои глаза на то, как купец держит пьяного рабочего, с интересом ожидая, что же будет далее.

«Спасибо, батька,» — прошептал Николай мужичонке в сохлое правое ухо, хотя мало было вероятности, что тот слышал слова его. Тем не менее, все это было в какой-то степени даже умилительно.

Однако все же многие из находящихся в доме крестьян замерли в некоем страхе от увиденного. Возможно, некоторым, и было несколько приятно от того, что сам барин теперь с ними столь породнился, но все же такие чересчур быстротечные перемены не могли полностью стереть сословную грань. Деревенские, разумеется, чувствовали какое-то послабление в отношениях между ними и барином, однако не до такой же меры, чтобы в алкогольном беспамятстве бросаться на руки барину да еще и величать его «сынком», будто бы он дворовый мальчишка. Да и сам Николай не ожидал такого поворота событий, несмотря на то, что в крестьянскую жизнь погрузился в последние дни достаточно глубоко.

— Отнесите его в избу. Пусть проспится хорошенько, — проговорил без единой нотки злобы и раздражения Шелков, обращаясь к крестьянам. Игнат ухмыльнулся и, улыбаясь, закачал головой. В глазах его читалось: «Вот же дурень. Как напился! Да еще и к барину полез! Болван. Ну и умора!»

Мужики тотчас зашевелились и увели пьянчужку, кланяясь и на ходу пытаясь оправдать поведение этого тощенького, наполовину высохшего человечка тем, что он очень сильно проникся горем Николая, что таким образом оскорбить барина у него и в мыслях не было. На что Шелков заявил, что не считает себя оскорбленным, а крестьянина отвести он велит, потому как более горячительных напитков он не потянет, как и осознанную беседу. А спать человеку все лучше дома на кровати своей, чем на столе или под столом в чужой хате. Мужики в несколько секунд смогли вынести его.

После сего случая поминки продолжались еще несколько часов. Оставшееся время Николай беседовал по большей части с отцом Иоанном. Никаких уж, оригинальнее той ситуации, случаев не совершалось. Крестьяне и сами вскоре даже как-то притихли. Видимо, все старались каким-то образом следить теперь друг за другом и за собой. Завершились поминки молитвой отца Иоанна, к которой присоединились и все скорбящие.

Наутро Шелков с Дуняшей и крестьянскими мужиками начали собираться в путь. Вещи свои Николай распределил по телегам, в которые были запряжены его лошаденки, большинство из коих он также рассчитывал продать. Помимо тех вещей, которыми собирался Николай торговать в попутном городишке, Фекла нагрузила ему чуть ли не половину телеги ягодами, яблоками, мешочком крупы, наливкой. Ему, разумеется, приятно было столь милое бабье беспокойство, да и провизия в дороге всегда пригодилась бы, однако она создавала немалый груз и прочие неуместные хлопоты. Шелков долго отказывался от этих даров, понимая и то, что семейство Феклы не зажиточно, и любая горсть крупы или любое яблоко не будут лишними. Он еще долго пытался уговорить ее забрать все это или хотя бы половину принесенного. Однако Фекла наотрез отказывалась принимать мешочки с едою назад, утверждая, что на те деньги, что даровал им Николай, они еще здорово смогут разгуляться и обделенными уж точно не останутся. В конечном итоге Николаю ничего не осталось, кроме как просто смириться с ее решением и взгромоздить всю провизию к себе на телегу, где уже и так находилось порядочное количество вещей и где еще должна была поместиться Дуняша.

Проводить Николая и Дуняшку вышла почти вся деревня. Мужики пожимали руки барину, бабы плакали, крестьянские ребятишки бегали вокруг телег и дразнили лошадей.

— Ну, прощайте, родненький! Не поминайте лихом, если что не так! — только и смог громко сказать всем Николай и тут же сел на свое кучерское место на телеге и аккуратно повел лошадь. Крестьяне еще какое-то время кричали ему, чтобы и он их злым словом не поминал, чтобы приезжал в гости, чтобы деревушку родную свою не позабыл. Но Николай старался особо не вслушиваться, так как стоило ему только проникнуться и осознать ситуацию, сердце его вновь начинала щемить жгучая боль, подобная разрезанию ножом пальца, что непременно вновь вызывало бурю эмоций, если бы он не пытался настроить себя на равнодушие и отрешенность от происходящего.

Дуняша тихо сидела подле него, ее, как всегда, было не видно, не слышно, вид девицы был весьма испуганный и печальный. Вчера вечером, после мытья, Фекла напарила ее в горячей бане и надарила несколько своих платьев, которые были однако не в скудном состоянии. Теперь кухаркина дочь выглядела еще краше.

— Ты чего притихла, Дунь? И не говоришь ничего даже. Задумалась о чем-то или подремать изволила? — спросил ее Шелков, продолжая бережно управлять скотиной, везущей нелегкий груз. Лошадь его тащила тяжелую телегу медленно и осторожно. Понимая, что груз действительно достаточно велик, Шелков решил не подгонять скотину.

Другие же мужики так же неспешно вели купеческих лошадей вслед за барином. Погода стояла несколько мрачная, ко второй половине дня вполне мог предстать во всей красе дождь.

— Разве положено мне быть веселой и разговорчивой?! — раздраженно ответила ему Дуняша, от чего Шелков даже повернул голову в ее сторону, округлив свои глаза цвета утреннего кофе. Он не сразу поверил в то, что это она ответила так ему. Столь гневным и не свойственным ни ее природе, ни положению тоном.

Девица сидела, обхватив свои худенькие кукольные ножки не менее худенькими и кукольными ручками, опустив прелестные глазки, как дитя, которого кто-то посмел обидеть. Черные атласные ленты, умело вплетенные в русые косы, печально лежали на ее хрупких плечиках и будто бы грустили вместе с нею.

Шелков до сих пор не мог поверить в то, что эта его тихая и смирненькая Дуняшка, голосок которой нежнее весеннего ветерка, сейчас огрызнулась ему суть затравленная собака. Ранее, она никогда и не за что не позволила бы себе подобное вытворить. Ему понадобилось еще определенное количество времени, чтобы в полной мере осознать, что эта же самая забитая кухаркина дочь сейчас спрыгнула с телеги и помчалась куда-то в лесную чащу между елями и березами, все дальше и дальше от взора Шелкова. Николай тут же остановил свою телегу, вслед за ним и крестьяне начали сдерживать лошадей. Мужики стали переглядываться.

— Ну что у вас там, барин?! Куда это она?! — крикнул Шелкову ничего не понимающий Игнат, который, по всей видимости, хотел уже поскорее расквитаться с этим делом, несмотря на то, что сам вызвался сопровождать барина.

— Сейчас… Сейчас я разберусь со всем, ждите! — нехотя ответил Николай и, спрыгнув с телеги, побежал за Дуняшей.

Она укрылась под стройными молодыми березками, далее бежать не стала, облокотившись об одну из них, девица горько начала рыдала. Ей, вероятно, необходимо было выпустить из себя так долго таившиеся в душе эмоции.

Шелков вмиг настиг ее и постарался проанализировать и оценить ситуацию. Если бы не тот озлобленный ответ Дуняши, что ранее вылила она на Николая, барин тут же подлетел бы к ней и начал бы прижимать к себе и пытаться успокоить. Однако после сего неожиданного поворота он будто был даже несколько сдержан по отношению к девице, впервые он задумался о том, знает ли Дуняшу на самом деле. А посему с объятиями решил повременить.

— Будет тебе, Дуня, будет. Что это ты вздумала-то, а? — в своем вопросе Шелков пытался казаться как можно серьезнее, однако сердце у него по-прежнему разрывалось от сей картины.

— Как это: «Будет тебе»?! — сквозь рыдания проговорила Дуняша, и закрыла свое красное личико руками. — Разве это вас везут на потеху к новому хозяину?!

Она подняла на Шелкова алеющие девичьи глаза, в которых не было ни капли страха, только лишь мелькала нарастающая злость и требовательное ожидание для спокойствия ее нужных слов.

Ошарашенный тем, что крестьянка уже во второй раз позволяет себе подобные выплески ярости с ним, Николай вначале немного помолчал.

— Ну не волнуйся ты так, Авдотья, будь благоразумной, — спокойно, но в то же время серьезно проговорил он. — Евгений Маркович — человек добрейшей души, порядочный. Не понимаю к чем ты устроила эту бестолковую сцену. Были мы с отцом много раз у него в гостях. Люди его вполне себе не обижены, накормлены, согреты. А ты еще и в кухне работать будешь. А уж то, как ты стряпаешь… Точно похвалой не обделит тебя Евгений Маркович.

— А вон жена-то хоть есть у этого вашего Евгения Марковича? — промычала вопрос Дуняшка, опасаясь, что новый хозяин будет при любой возможности приставать к ней. А мысль о том, что он может быть женат мало-помалу взращивала в душе ее росточек успокоения. Будь он женат, она могла бы постараться полюбиться хозяйке и доверительно к ней приблизиться, создавая себе как бы некое покровительство, защиту.

— Почему тебя это так интересует? — Шелков понимал, что задает очевидный вопрос, однако не мог демонстрировать даже и грязной мысли об этом человеке, поскольку действительно хорошо знал его и был уверен в нем, так же как и в том, что на кисти у него пять пальцев.

— Ох, не притворяйтесь, барин! — Махнула маленькой ручкой Дуняша и пуще залилась слезами. — Если ни вы, ни Геннадий Потапович не позволяли себе предаваться сами понимаете какому греху, то уж, кроме вас, найдется много поганых людей на белом свете, которые, кажется, только этим и живут.

Вскоре она начала потихоньку униматься. Должно быть, ей стало стыдно за свой душевный порыв. Немного еще всхлипывая, она вытерла лицо рукавом платья, что подарила ей Фекла, так как в своем платье Дуняше уже было стыдно даже выйти на улицу.

— Я ручаюсь, я клянусь тебе, Дуняша, что никакой подобный срам не коснется тебя! — заявил Николай и теперь уже осторожно, словно боясь напугать, приблизился к ней. — Если будет так спокойнее, я дам тебе адрес моего дядюшки, где пока буду находиться. Пиши, рассказывай все: и как ты поживаешь, и что творится, и как Евгений Маркович. Обо всем пиши. — Николай старался как можно более успокаивающе смотреть на Дуню, теперь уже смягчив тон. — Не бойся. Это милосердный, обходительный, в конце концов, набожный человек. Никакой беды не случится с тобой.

Дуняша, возможно уже от безысходности, поверила ему, по лицу ее видно было, что она все больше успокаивается.

Какая-то нежность и трепетность пронзила сердце Шелкова по отношению к этой беззащитной, но такой смелой девушке. Если бы он мог, то непременно увез бы ее с собою, но дядя его и так проживал в небогатой квартире, а комната для прислуги его была ничтожно мала, да и второй услужливый нахлебник явно был бы там излишним. Все это четко держал в своей голове Шелков и как бы не желала душа его-не мог пойти даже супротив сих мыслей. Однако, только сейчас Николай обратил внимание на то, какие прекрасные у Дуняши глаза, какие красивые темно-русые прямые локоны, какой прелестный носик. Да и вся она показалась ему в те секунды такой милейшей и одинокой, что так захотелось защитить ее от всех, приласкать, еще более утешить.

Она смотрела на него с какой-то слабой надеждой и доверием. В какое-то мгновение Шелков уловил секундную улыбку на крохотных розовых губах. И не в силах преодолеть этого странного чувства, которое граничило между отношением к ней, как к сестренке и как к милой девушке, Шелков приблизился к ней и, понимая, что она вовсе не против нарушения своего личного пространство, прижал ее к себе нежно, впиваясь в губы поцелуем. Сиреневый платочек упал с ее плеч. Но это лишь подчеркнуло их великолепную изящность и хрупкость. Девица немного вздрогнула, но отталкивать Николая не стала. Напротив, Дуняша сама прижалась к нему и, слегка дрожа, ответила на поцелуй. Казалось, в тот момент они стали настолько близки друг другу, что были подобны двум молодым деревьям, тесно сплетенным своими корнями. Прижимаясь и не разрывая поцелуй, они словно лечили таким образом самих себя и друг друга. Ни Николаю, ни Дуне совсем не хотелось завершать этот момент первого поцелуя. Шелков ласково обнимал ее и успокаивая поглаживал по спине. Она же просто сильно прижималась к нему, как будто бы телом прося, чтобы он никому не давал ее в обиду, не отпускал. Однако вскоре Николай все же вынужден был прервать сей романтический момент.

У Дуняши вновь сделалось алым и уже смущенным лицо. Она подняла глаза на Николая. Он понимал, что так много времени терять уже было нельзя, и несмотря на то, что Дуню оставлять ему крайне не хотелось, выхода иного тогда он не представлял, а к Евгению Марковичу нужно было успеть до вечера.

— Идем, Дунь, — нежно проговорил Шелков и, удовлетворившись кивком Дуняши, отправился с нею к телеге. Назад они вернулись очень и очень быстро, не перекинувшись по пути ни словечком.

— Где же ж вы были-то!? Мы тут стоим, ожидаем вас, а вас все нет и нет! — воскликнул недоуменный Игнат. Другие мужики тоже были не особо довольны неожиданным поворотом: все норовили поскорее отвезти барина и воротиться в деревню, к своим делам. Однако каждый молчал, большинство только тяжело вздыхали.

— Поедемте-поедемте, братцы, — быстро проговорил Николай и, помогая Дуняше влезть на телегу, забрался сам и тут же крикнув: «Но! Пошла!» — поехал. За ним, переглядываясь и шушукаясь, последовали другие.

Глава вторая

Погода в то время была все еще, на удивление, достаточно приветлива. По дороге то и дело встречались камни и выбоины, а потому телегам раз за разом приходилось подпрыгивать, переезжая через них. Для некоторых товаров: стеклянной посуды, глиняных кувшинов и тому подобных вещей, требующих бережного обращения, — была совсем не желательна такая ухабистая дорога. Это приводило к еще большему раздражению мужиков, ведь теперь вместо того, чтобы покойно дремать, им приходилось пристально контролировать, не выскочили или не повредились ли те или иные товары из телеги во время тряски.

Городишко, куда Шелков рассчитывал добраться к вечеру, чтобы заночевать, находился еще в верстах осьмидесяти от них. Но по пути еще нужно было завезти Дуняшу к Шаронскому. К слову, Николаю уже и самому совсем не хотелось оставлять ее чужим для нее людям, однако другого выхода он тогда не видел.

Девица теперь несколько поутихла и пару раз даже посмеялась шуткам Игната. По всей видимости, настроение ее малость улучшилось и она немного повеселела. С Шелковым же она заговаривать, после того необычайного случая не решалась. То ли стыдилась, то ли позволила девичьей гордости своей взять верх. Ведь, как показывает жизнь, любая скромная девка, внушив себе, что сама она дала некое разрешение на покушение ее скромности, после становится еще более сдержаннее. А уж тихоня Дуняша и вовсе в итоге рассердилась даже, что не оттолкнула, не закричала, не хлестнула хорошенько барина за то, что он позволил себе такую вольность, и что она так легко поддержала его в этом. Поэтому Дуня решила, что даже и смотреть в сторону Николая не станет, пока он первым не обратит на нее своего внимания. В душе ей все же до мурашек хотелось, чтобы он наконец обернулся или заговорил с ней. Но вот уж минут таки тридцать, может чуть более — Дуне было трудно в точности сообразить — никаких попыток оказания внимания Шелков не предпринимал. Она же смирно сидела, иногда достаточно звучно напевая что-то себе под нос. Порой она замолкала, надеясь, что Шелков, попривыкнув к ее пению, наконец, обратится к ней, хотя бы для того, чтобы узнать, почему она замолчала. Но он ничего у нее так и не спрашивал, и даже начало казаться ей, что относился равнодушно к тому, напевает ли она там что-то или же молчит.

Николай, в свою очередь, был в полной мере сосредоточен на дороге. Сильно переживая за целостность и сохранность товара, он вынужден был частенько натягивать поводья, чтобы лошадь шла медленнее. Шелков старался вести свою скотину так, чтобы телега объезжала большие камни. Иногда он улавливал едва слышное пение Дуняшки, однако тут же вновь переносил свое внимание на путь. Наконец спустя еще минут пятнадцать-двадцать, он все же спокойно спросил Дуняшу:

— Ты там не голодная? Мы уже долго едем ведь. Если желаешь — возьми, пожуй хоть яблочки-то.

Дуняша настолько глубоко уже зарыла надежду на то, что они с барином смогут еще хоть раз поговорить как прежде, что внезапный голос его еще какие-то секунды заставил ее рассуждать, не послышалось ли ей.

Спустя мгновение кукольное личико ее просияло легкой улыбкой, которую, к великому сожалению, Шелкову не суждено было увидеть. Дуне очень хотелось казаться теперь строгой и какой-то не легкодоступной даже при разговоре. Она будто сосредоточилась перед своим ответом, а затем как можно увереннее проговорила:

— Захотела бы — уже давно сама взяла бы. Какие трудности-то? Фекла и так меня кашей своей напичкала, — Дуняша очень постаралась придать своему детскому голосочку хоть малый тон кокетства. — Так что не желается как-то, барин! — Она вновь улыбнулась, считая, что с поставленной задачей справилась и смогла произвести таким манером должное впечатление на Шелкова.

Николай ухмыльнулся:

— Воля ваша, милейшая, воля ваша… А я уж было решил, что вы там стесняться изволили…

Наконец он повернул голову к ней и, на этот раз уловив на ее сладких губах прелестную улыбку, позволил и себе от души улыбнуться.

Далее ехали они уже совсем молча. Вскоре Дуняша все же угостилась парой яблок, что вновь вызвало улыбку Николая.

Летние солнечные лучи становились все теплее и теплее. Привез Николай Дуняшу на место уже к полудню. Кухаркину дочь изрядно впечатлил красивейший вид представшего пред ней поместья: молочно-белые колонны завораживающей величины, большие окна, пропускающие через себя множество обильных потоков солнечного света, были украшены вокруг извилистыми узорами, не менее достойного вида прочнейшая, с выпуклыми завитками дверь, само нежно-желтое здание, которое представлялось Дуняше темным и мрачным, выглядело очень даже тепло и гармонично.

Никого у дома Евгения Марковича не наблюдалось, кроме высокого роста сторожа, на вид преклонных лет, который кормил двух дворовых собак. Он что-то тихо говорил им и все придерживал свою большущую шапку, которая, казалось, держалась на его ушах.

— А дома ли Евгений Маркович, не скажешь, милейший?! Как бы нам увидеться с ним?! — крикнул ему Шелков, слезая с телеги.

Старый сторож выпрямил свою изогнутую спину и в каком-то недоумении оглядел приезжих и Николая, одежда которого явно не отвечала его положению в обществе.

— Дома… Дома. Сейчас я пошлю за ним, не извольте беспокоиться, — сиплым голосом ответил сторож и, заглянув в дом, велел, вероятно, кому-то из слуг сбегать за хозяином. Затем он вернулся к дворовым собакам, которые уже почти съели свои порции и, что-то тихо сказав им, вновь бросил свой взгляд на приезжих: — Сейчас Евгений Маркович выйдут, — кивнул сторож и, получив ответный кивок от Шелкова, принялся забирать у собак посудину, из которой они ели какие-то помои.

Дуняша тем временем пристально изучала взглядом большое здание нежно-желтого цвета, особо внимательно рассматривая белые колонны. Здесь, по всей видимости, ей предстояло очень долго жить, скорее всего, теперь уже и всегда. Дом показался ей достаточно красивым и приятным. Было в этом месте какое-то теплое притяжение, какая-то бесстрастная мания. Глядя на эту милую картину большого дома на фоне темно-зеленого леса, Дуняша ощущала спокойствие. К тому же это чувство наводило на пока еще тускловатые мечты о каком-то более хорошем будущем. Должно быть, Дуняше именно этого и не хватало, в последние дни так точно. Чувствовалось ей, что многое у нее пойдет по-другому, не так как прежде. Да и станет она сама теперь другой, чуть более даже совершенной, чуть лучше, чем была. Однако крохотная тревога все равно продолжала еще тяготить ее сердце. Так просто взять и выдохнуть, будучи уверенной, что ничего плохого с ней не сотвориться, она еще не решалась.

— А-а-а, Николай Геннадиевич, родной мой! Как это вы здесь?! — раздался вдруг голос выбежавшего на улицу купца. По всей видимости, он совсем недавно проснулся или же его даже разбудили прислуги в связи с приездом Шелкова, поскольку выглядел он малость заспанным, в немного небрежно надетой на скорую руку домашней одежде и со слегка взъерошенными волосенками.

— Здравствуйте, Евгений Маркович, — улыбаясь, поприветствовал его Шелков. Он почтительно поклонился человеку, который был в два раза старше его и, не отвечая на вопрос Евгения Марковича, продолжил: — Прошу прощения, что потревожил вас. Вы, видно, изволили отдыхать сегодня. Как поживаете-с? Не хвораете ли? Настасья Петровна как?

— Да, слава Богу, помаленьку! Здоров и полон сил, как бизон, — Евгений Маркович на мгновение улыбнулся, но тут же убрал эту улыбку и сделался каким-то даже печальным. — Соболезную твоему горю, родной мой. Знаю я о беде твоей. Ты прости меня, невежу паршивую. Прости, что не явился в последний путь проводить горячо любимого мною Геннадия Потаповича и Прасковью Алексеевну. Я только вчера вечером из Петербурга воротился. Ко мне Настасья Петровна подходит, вся бледная-бледная и грустная такая. Вчера же и узнал от нее, что такая беда с хорошими людьми случилась, — Евгений Маркович обнял Шелкова и залился горючими слезами. Шелков любезно обнял его в ответ, ведь, он и сам очень нуждался в то время в объятиях, потому как разговор о родителях вновь заставлял неимоверно разрываться его сердце.

Евгений Маркович был одет в черный домашний халат, легкие темные брюки, на ногах его были купеческие сандалии добротного качества. Под круглыми, немного выпуклыми глазами виднелись светло-фиолетовые синячки, очевидно всему виной был недостаток сна. В целом внешность его была достаточно привлекательной: темные коротко подстриженные локоны, полноватое, но, стоит отметить, на вид доброе лицо, чуть более обычного размера уши. Сам по себе он был в меру крупным. Когда говорил он, то и дело можно было выследить на глазах его мимолетные дрожания. Что не было удивительно, ведь Евгений Маркович, можно полагать, отродясь был человек чуткий и проницательный, даже впечатлительный, хотя не часто можно отнести последнее определение к мужчине, однако в данном случае это было позволительно. А поскольку имел он восприимчивый характер, то, конечно же, последствия трудностей (как правило у каждого человека, от нищего крестьянина до сверхдержавного царя, на протяжении жизни присутствуют свои, в меру своего положения трудности) отражались в организме его, и это еще, к слову отметить, достаточно мягкие последствия: глазной тик или временное заикание.

— Вот так оно и получилось, дорогой Евгений Маркович… Погорели мы. И все перевернулось у меня, — печальным голосом ответил Шелков, когда они кончили обниматься. На глазах его тоже блестели слезы — Как-то я весь в делах, в заботах был и даже вам письмеца-то никакого не отправил. А откуда узнали вы, что горе у нас? Вернее, откуда Настасья Петровна проведала?

— Ей Анатолий сказал, — Кивнул купец в сторону сторожа, грубо вытирая мокрые глаза. — А уж ему, видать, кто-то из деревенских, мимо проезжавших, брякнул. В общем, сам знаешь, с какой скоростью разносится людская молва.

Тут на улицу выскочила и купчиха — Настасья Петровна, — и сразу же узнав Николая, бросилась к нему в объятия. Евгений Маркович даже немного отступил, давая им вдоволь наобниматься.

— Родненький наш! Светленький наш! Николушка! — принялась целовать Настасья Петровна Шелкова. Николая сей душевный порыв эмоциональной супруги Евгения Марковича, однако, смутил, но все же он не решался останавливать ее и вынужден был позволить ей уже до конца излить все свои теплые материнские чувства. — Да как же так-то?! Да сирота! Да бедненький мой! — она тоже принялась рыдать, но, в отличие от своего мужа, делала это достаточно громко.

— Да будет, будет, Настасьюшка Петровна, — ласково пытался утихомирить ее Шелков. Хотя внутренняя боль также побуждала его раскричаться и разрыдаться в голос, однако воспитание не позволяло ему столь сильно ставить эмоции выше разума. — Как-нибудь уж я теперь… Уж я как-нибудь.

— Ну нет, мой дорогой, не «как-нибудь»! — слегка даже повысила тон купчиха. Темно-зеленый оттенок ее кружевного платьица понемногу утешал Шелкова, поэтому он иногда старался бросить на него изрядно нуждающейся во спокойствии взгляд. — Мы уж с Евгением Марковичем поможем тебе хоть немного, — заявила Настасья Петровна, даже не спросив о согласии касательно сего заявления супруга. — Рассказывай, куда едешь сейчас? Тебе же есть, у кого пока остановиться?

Евгений Маркович, очевидно, уже привыкший за долгие супружеские года к столь бойкому характеру жены, предпочел молча постоять рядом, давая ей возможность всласть наобниматься, нацеловаться и наговориться с Николаем. Насчет помощи Шелкову он не возражал. Да и не имел такой возможности при всем своем «мягко-легковатом» характере.

— Еду теперь я к дядюшке единственному, Владимиру Потаповичу, в Петербург. Более родственников у меня нет, только вот кровный брат отца моего. Маменька за время до смерти велела письмо ему послать с просьбой, чтобы принял он меня к себе, пока я сам на ноги не встану. — Затем Николай указал рукой на Дуняшу: — Вам я девицу сюда привез. Решил, что вы не откажет ей в крове, а она вам за это доброю работницей будет. Это дочь нашей кухарки Аксиньи. У нас ведь много и крестьян погорело. И вот Дуняша тоже сиротой, без матери, на пятнадцатом году жизни осталась.

— Ох, бедное дитя тоже, — запричитала Настасья Петровна. — А красавица-то какая! Да иди же ты сюда, не бойся. — Настасья Петровна оглядела с ног до головы кухаркину дочь.

Дуняша подошла к купчихе. «Все-таки женат он! И трудно было сказать барину мне об этом?!» — подумала она.

— Говори же, что ты умеешь делать? — задала Дуне вопрос купчиха, ласково глядя на нее, однако же обнимать и расцеловывать, как Николая, не стала.

— Готовить разные блюда, вышивать, уборкой заниматься, читать, писать, считать, — ответила Дуняша, опустив свои кругленькие глазки. — Меня маменька и Прасковья Алексеевна учили. Благодаря их милости и умею все.

— О-о-о, ну что ж, это превосходно! — воскликнула Настасья Петровна и просияла легенькой улыбкой.

— И что же? Ты нам ее отдать решил? — уточнил Евгений Маркович. — На время ли, пока не обустроишься или насовсем?

Николай задумался. С одной стороны, ему хотелось бы ответить, что на время, что как только на ноги встанет и хоть что-то наживет — заберет ее к себе в работницы. Однако, с иной стороны, казался ему ход сих действий не совсем порядочным. К тому же он не питал сомнения насчет того, что Дуняше будет действительно хорошо у Шаронских. Да и каким будет это новое нажитое имущество Шелкова? Скверная однокомнатная квартирка, ветхий прогнивший домик с дырявой крышей? И будет ли оно вообще? Все же Николай желал Дуне лучших условий пребывания. А потому, немного помолчав, ответил:

— Уж насовсем примите.

— Можно и насовсем, — кивнул Евгений Маркович. — Ты пойди, дитя, сейчас в дом, Акулина тебе покажет твое новое место, — добродушно обратился Шаронский к Дуняше.

Дуняша послушно поклонилась, не глядя на нового хозяина.

— Акулина! — крикнул Шаронский. — Поди сюда!

Во двор выбежала полноватая баба средних лет и поклонилась:

— Чего изволите, батюшка?

— Отведи-ка Авдотью в дом, покажи ей все, — спокойно велел барин.

— Слушаю-с, Евгений Маркович, — покорно протараторила баба. — Идем, моя дорогая, — позвала она к себе Дуняшку.

Дуняша лишь бросила последний взгляд свой на Николая и, вероятно, сама не зная, что именно она желает передать им, пошла за Акулиной.

— Ну а вы что же, Николай Геннадиевич? Пойдемте-с, откушаете у нас, — пригласила Шелкова Настасья Петровна.

— О, нет. Сердечно благодарю вас! Мне надобно поспешать уже. В короткий срок хочу товары распродать. Да и в Петербург мне надобно как можно скорее, нет времени в гостях рассиживать.

— Ну дела купеческие — они такие, — ласково улыбаясь, согласился Евгений Маркович. — Сейчас. Вы погодите минутку.

На какое-то время он зашел в дом, но вскоре вышел с нежно-бежевым конвертом в руках.

— Вот, это от нас с Настасьей Петровной. На первые два месяца вам точно хватит. — Протянул он конверт, в котором, нетрудно было догадаться, находились денежные средства.

И хотя Шелков долго отказывался от денежной суммы, Шаронские все равно буквально заставили принять их помощь. В итоге горячо поблагодарив, снова разобнимавшись и расцеловавшись, Николай попрощался с дорогими людьми, и вновь отправился с мужиками в путь.

До «перевалочного» городка Николай, как и полагал, добрался, когда было уже далеко за полночь. В то время на спящих улицах уже вовсю кричали немыми голосами огней уличные фонари, в закоулках изредка лаяли бездомные собаки, и все дома с крепко закрытыми дверьми и окнами покойно стояли, оберегая безмятежные сны находящихся внутри людей. Николай решил разместиться в одной из тамошних гостиниц, оплата за проживание в которой была предоставлена и за комнаты для приехавших с ним рабочих. Благо, та денежная сумма, которая у него на тот момент была, позволяла ему на все это растранжириться. Лошадей же пока разместили неподалеку в конюшне, к счастью, оказавшейся полупустой, опять же не задаром. Однако старый конюх то ли по добродушию своему, то ли от нетрезвости своей взял с барина достаточно малую сумму за временное содержание скотины — всего пятьдесят копеек, что очень даже было на руку Шелкову. Ну а крупные вещи были помещены в гостиничную кладовую, где они должны были находиться до отбытия на рынок. Кладовая сия была надежно заперта на ключ, который все время хранился у управляющего гостиницей.

Если бы в тот момент Николаю некто задал бы вопрос о том, что теперь, когда все и всё более-менее расположились, он желает делать, то, вероятно, с большей охотой он бы ответил, что не то, что желает, но даже намерен он надеть ночную рубаху и скорее повалиться на эту жесткую, но такую манящую кровать, что была в его номере. Тем более что в последнее время спал он изрядно мало и скверно. Однако сейчас он, сам скорее всего не ведая почему, решил рассмотреть те небольшие изделия, которые ранее охотно велел перенести в свой номер. Вероятно, сделал он это все же потому, что не совсем доверял управляющему, так как гостиница сия была далеко не для высокородных господ, а значит и здешние служащие были немного сомнительными для Шелкова. Поэтому он таки попросил уставших рабочих помочь ему донести все некрупные вещи, а их было немало, в отведенный номер, а после, отпустив их наконец спать, принялся осматривать товар. Тарелки из дерева и стекла, ложки, вилки, маленькие чашечки, лоханки, матрешки, колобашка с медвежьей головой… Николай на миг задержал на сей вещице заинтересованный сонный взгляд. Он тут же взял ее в руки.

Светящий в окно комнатки лунный свет обнимал все пространство, и Николай тут же узнал свое незаконченное изделие. Медвежья голова глядела на него вырезанными добрыми глазенками. Сильное желание поскорее завершить работу ревностно брало главенство над сонливостью, а потому Николай скорее стал искать какой-нибудь ножичек. Он принялся аккуратно перекладывать вещи, надеясь найти то, что так ему тогда было необходимо. Шелкову понадобилось минут таки двадцать, чтобы прийти к выводу, что никакого ножичка в привезенных вещах нет, а потому он решил пойти спросить его у мужика, что дежурил за стойкой на первом этаже, главной задачей коего являлось раздавать ключи и поддерживать порядок в гостинице. Собственно, он и являлся управляющим.

Тихо, будто боясь разбудить всех постояльцев, Шелков спустился вниз к ключнику, внимательно смотревшему на него в непонимании, что он может в сей час требовать, и почти шепотом обратился:

— Милейший, а не найдется ли у тебя ножичка? Пусть хоть самого малого. Я был бы тебе весьма признателен. Мне тут, можно сказать, не почивается никак, решил вещицу одну достругать. А ножичка-то и нет.

— Родной мой, господин хороший, ну какой ножичек вам понадобился ночью? Знаю я вас. То шалости, хиханьки да хахоньки, а потом и смерти. И городовой потом к нам будет ходить да во всех этих темных делишках разбираться, — спокойным, но в то же время настойчивым тоном проговорил ключник.

Николаю очень не понравился его ответ и отношение к нему, как к простолюдину. Одно дело, когда его принимали за равного себе люди из его деревни, которые немало сделали для него, другое же дело, этот ключник, который сам не имел высокого статуса, но позволял себе вести диалог с купцом подобным образом.

— Да какой городовой, какие «темные делишки»? За кого вы меня принимаете, милейший?! — возмутился Шелков и теперь стал говорить более ощутимым тоном.

Худенький ключник слегка погладил свои темные усы и немного кашлянул.

— Вы бы все-таки спать заставили себя пойти, а уж утром и спрашивали то, что надобно. Право, ступайте лучше, господин хороший, — не унимался мужик.

Шелков широко распахнул изумленные глаза.

— Он мне еще отдавать приказы вздумал! — на этот раз почти прокричал Николай. — Да знаешь ли ты с кем беседу ведешь? Да после такого неуважения!..

— Если мои глаза мне не изменяют, то вы, вероятно, приказчик, а может даже и из крестьян зажиточных. — Мужик осмотрел Шелкова от сапог до локон, давая понять, что одежда на нем отражает далеко не высокий статус. Ключник сделал это специально демонстративно, пытаясь показать, что открыто тыкать на провинциальность гостя он не собирается, исходя из своего, по крайней мере, превышающего Шелкова положения, но указать ему таким образом где его место он считал должным. Управляющий давно привык слышать различного рода угрозы в свой адрес, особенно от «маленьких людей», недовольных чем-либо в его гостинице, а потому у него на все эти конфликтные провокации давно уже была заготовлена схема общения. Шелков, хоть и был человеком не высокомерным, тем не менее, исходя из своего положения и происхождения не привык вести беседу в подобном ключе, а потому собеседник становился все более неприятен ему.

Хорошенько уже разгневавшись, Николай глубоко вдохнул и на выдохе раздраженно заговорил в полный голос:

— Да знаешь ли ты, почему я вообще в твоей лачужке нахожусь?! Да я сын самого прославленного в округе купца — Шелкова Геннадия Потаповича! Да известно ли твоей дурьей башке, что погорело все имение мое и родители мои, и много рабочих наших?! Да известно ли тебе, что я уже вторые сутки мучаюсь от мысли о том, что на моих глазах покинули меня два моих рая?! Да известно ли тебе, что, испросив у тебя этот несчастный ножик, я отвлекся бы на работу, и, может, мне хоть немного стало бы легче?! Да известно ли тебе, что в твоих руках, можно сказать, капля спокойствия моего, стоит только лишь тебе переступить через упрямство?! И было бы мне, действительно, хоть немного, но полегче! Неужели трудно тебе взять и переступить через упрямство?! Отвечай, неужели так трудно?! — Николай чуть было не вцепился ключнику в горло, однако внутренний голос принуждал его оставаться сдержанным хотя бы в телесных порывах. Он нервно и часто дышал и даже не думал успокаиваться, желая, чтобы ключник наконец все осознал и одумался.

— Это никак не оправдает вас в случае того, что, предположим, я дам вам этот дурацкий нож, и вы в таком состоянии, исходя из всего того, что вам пришлось пережить, как вы утверждаете, пойдете и прирежете им любого постояльца, не закрывшего на ключ свой номер, — мужик продолжал говорить как можно спокойнее, будто бы даже не взяв во внимание того гневного порыва Николая, который Шелков несколько минут назад вылил на него. — Настаиваю — ступайте спать. Уж рассвет занимается. Хотя теперь я не уверен, что и утром смогу дать вам то, что вы так нагло от меня требуете. — Управляющий протяжно и демонстративно зевнул, нарочно не прикрывая рта.

— Так, значит, да?! — крикнул Шелков. — Ну и ладно! Пошел ты! — Он ударил кулаком об стол и направился по извилистой лестнице в свой номер. По пути Шелков ворчал что-то себе под нос и даже один раз споткнулся, совсем не глядя под ноги. Он был глубоко оскорблен тем, что приняли его за простолюдина, хоть в человеческом отношении он и не любил считать себя выше тех же крестьян. Тем не менее, привык он вести беседы спокойно, со взаимным уважением, взаимным слушанием, как и полагается всякому уважающему себя и других человеку. И того же он всегда неосознанно требовал по отношению к себе от окружающих. Происшедшая же ситуация повергла его в смятение, разгневала, опустила, унизила. Он совершенно потерялся и от того, что не смог добиться над нею контроля, разозлился. Ему также было обидно и то, что не был оценен его гневный душевный порыв, куда вылил он всю боль, не получив в итоге не то, что желаемую вещь, но даже и капли сострадания. Поднимаясь по деревянной лестнице, Николай чувствовал себя обиженным ребенком, которому только что не дали требуемой игрушки, и это ощущение еще больше удручало его.

— Что это было, мой хороший? — уловил Шелков женский голос, все еще поднимаясь по лестнице, но уже скрывшись из виду управляющего. Голос женщины был обращен к ключнику, и Шелков тут же остановился.

— Да какой-то умалишенный, дорогая моя. Ерунда… Ты испугалась? — отозвался ключник.

— Если честно, то да, очень. Как громко кричал этот кретин, — голос женщины звучал нежно и трепетно. Даже невинно.

Николаю стало интересно, кем она приходится ключнику. Неужели это жена его? По голосу было отчетливо слышно, что она в два-три раза старше.

— Любовь моя, не переживай. Он, очевидно, болен. Представляешь, равнял себя тут до самого купца Шелкова. Впрочем, ну его. Сейчас я приду к тебе. Я так устал за сегодня всех этих олухов и невежд распределять по номерам. — Мужик зевнул и, слышалось Николаю, вышел из-за стойки.

«Очень интересно», — проговорил про себя Николай, немного спустившись, так, чтобы ему были видны эти люди, но, чтобы им не был виден он сам. Заприметил купец, что женщина действительно была намного старше этого ключника. Возраст ее на вид составлял лет пятьдесят пять — шестьдесят. Она была в шелковом ночном платье, спальных широких туфельках кремового цвета. Лицо ее, белее декабрьского снега, в целом выражало еще вполне солидную жизнь. Волосы ее были убраны назад, в пучок. Ее пухловатое тело немного покачивало то ли от того, что ее только что разбудили, то ли до сна она приняла несколько рюмочек вина, а скорее всего, и то и другое.

Через тонкие деревянные балясины лестницы Шелков смог разглядеть, что ключник приблизился к этой женщине и, бесцеремонно взяв за талию, потащил ее, посмеиваясь и что-то бормоча, в одну из комнат на первом этаже, собственно откуда эта «Венера» и выбралась. Дверь в комнату они так за собой и не закрыли, вероятно, полагаясь на то, что в столь поздний час по постоялому дому уж никто бродить не станет, или же просто они были так увлечены плотской связью друг с другом, что им было просто-напросто не до таких пустяков.

Шелков, понимая, что после такого эмоционального возбуждения, что он пережил, ругаясь с приказчиком, в ближайшие сорок минут будет ему не до сна, решил утолить нахлынувшее любопытство и разузнать, что же с этими двумя будет далее.

Если же анализировать внешность и примерный возраст мужчины-ключника, то ему было лет тридцать — тридцать пять. Постоянный недосып и, очевидно, недоедание заметно изнурили его. Однако, в общем и целом, он зримо очень отличался от возрастной категории своей «дамы сердца» и походил на ее сыночка. Сначала он чуть было не уронил ее у входа, вероятно, «дама сердца» несколько перебрала с алкоголем, но, тем не менее, речь ее была разборчива и вразумительна. Она резко схватилась левой рукой за его манишку, увлекая за собой, однако каким-то чудом он все же удержал ее. Во второй раз она чуть не ушиблась об пол, когда зацепилась уже в комнате за лежащий у кровати льняной коврик. Кое-как мужик все же доволок ее, придерживая за талию и часто касаясь мест, что несколько пониже, и смеясь уложил-таки на кровать.

Дверь в их комнату была хоть и не полностью, но приоткрыта. Шелков подкрался к ней и пытался подсмотреть, как же будет развиваться ситуация теперь. Хотя, кажется, иным случайным наблюдателям было бы и так ясно, как она будет развиваться.

Сияющий и прекрасный лунный свет, соединяясь с яркими огоньками дорогих свечей, заметно освещал комнату, в полной мере передавая глазам Шелкова все то, что там происходило в данный момент.

Николай был уверен, что ключник, занятый снятием туфелек с непослушных ног пьяной дамы сердца, не услышит того, если бы Шелков еще более приоткрыл дверь. Тогда он смог бы оценить убранство «любовного гнездышка» изнутри, чего ему очень хотелось. Но все же немалая доля опаски ощутимо волновала его сердце.

Тем временем, пока Николай еще колебался, решая, стоит ли быть столь навязчивым в своем тайном любопытстве, ключник уже совсем освободил ноги своей возлюбленной от обуви и, сам взгромоздившись на кровать, потянул за висящую тоненькую веревочку, закрывая спальное место кружевным пологом. Полог полностью скрыл этих двух персон от очей Николая.

Шелкову это было даже на руку: теперь ему предоставился вполне безопасный шанс изучить содержимое комнаты. Однако с возможностью понаблюдать за смехотворными людьми можно было уже распрощаться, впрочем, Николай особо и не горел желанием быть свидетелем этого нелепого разврата. Аккуратно приоткрыв дверь, он просунул в комнату голову и мгновенно сделал вывод о том, что отделана она совсем не скудно и во много раз лучше той, в которой размещался он. Благодаря своему четкому зрению и немалому потоку света он смог разглядеть детально все миниатюрные предметы, коих было здесь предостаточно. Эта дама, по всей видимости, любила коллекционировать разного рода статуэтки, поскольку их у нее было превосходящее другие предметы множество. Любуясь миниатюрными фигурками муз, играющих на арфах, флейтах в нежных легких одеяниях, которых так искусно смог сотворить мастер, Николай вдруг обнаружил рядом с ними прекрасный ножик с выделенной узорчатой рукоятью. Это даже немного взволновало его, поскольку он никак не мог ожидать, что подобную вещь может встретить у немолодой, по всей видимости, любящей выпить, коллекционерши. Предположил он, что эта роковая дама не только невероятно смешна, но еще и жутко труслива. К выводу сему Николай пришел, исходя из того, как дрожал ее голос, когда она расспрашивала ключника о том, кто же это так кричал. Так или иначе, Шелков, все еще сильно обиженный на ключника и за неисполнение его просьбы, и за словесное оскорбление, решил тайно взять на время этот ножик и поскорее закончить свое изделие, думая, что его не слышат. Собственно, так оно и было на самом деле. Он проскользнул в комнату и поспешно крадясь на цыпочках, дабы его так и не смогли случайно услыхать, схватил ножик и тут же направился обратно. Теперь ему было здесь точно делать нечего, так как он получил желанное и весь интерес к происходящей ситуации у него улетучился сам по себе. При выходе из комнаты разве что донесся до его слуха еще один короткий диалог этих странно забавных людей:

— Когда приезжает муж за тобой?

— Завтра… Завтра днем. Все что нужно, я уже скупила. Более делать мне в ваших краях нечего. Поэтому завтра едем в Петербург. Только на базар заглянуть он хотел еще. Да не будем о нем же сейчас.

— Ну ясно, душа моя, ясно. Значит, последнюю ноченьку гуляем сегодня с тобою.

На этой фразе Николай вышел из комнаты и уже не слушал, что же там происходило у них далее. «Прости меня, Господи», — мысленно раскаялся Николай за то, что самовольно решил стать свидетелем сей грязной сцены. Он быстро поднялся по лестнице на свой этаж и, войдя в комнатку, запер на ключ дверь. Мгновенно схватив свою колобашку, он уселся на скрипящий табурет и принялся вырезать медведю передние и задние лапы, туловище и немного корректировать голову.

Настенные часы показывали половину второго глубокой ночи, но Шелкову совершенно расхотелось спать в тот момент. Теперь ему казалось, что он обязан как можно скорее довершить этого медвежонка и вернуть ножик на прежнее место, так как в любой момент, по мнению его, в комнату мог вломиться тот самый ключник, требуя нож и угрожая Николаю.

Лапы у медведя получились вполне складными, бочкообразное туловище тоже выглядело милейше, слегка исправленная мордочка даже немного выражала животную доброту. Вырезая, Шелков пытался унять все более нарастающие муки совести, внушая себе то, что он вовсе не совершил кражу, а просто на время позаимствовал нужную ему вещь, которую непременно вернет обратно после доделанной работы.

— Хотел отвлечься, собака, а тут еще большее мучение! — ворчал вслух Николай. — Да ведь отдам же я дрянной этот нож, отдам! Не украл же я его, не украл!

Он еще порядка десяти-пятнадцати минут провозился со своим «произведением ручного искусства», а затем, отложив ножик на голый пол, принялся рассматривать деревянного мишку. Вещица глядела на него доброй мордой, да и сам весь мишутка показался ему таким хорошеньким, что Николай впервые за вечер и ночь просиял нежной и умилительной улыбкой.

— Да уж… — Он даже пустил одну сверкнувшую соленую слезу из правого глаза. — И кто-то же ведь заприметил его и вынес. Кто это был, интересно… У нас уйма вещей, которые имели большую надобность, а кто-то обратил внимание на колобашку с медвежьей головой. Кто это такой чуткий у нас? Или может, что попало уже загребали? Но все же, кто из рабочих? Никита, Игнат… нет, вряд ли. Аксинья может? Дуняша? — Николай вдруг задумался: — Дуняша… Хм… Как там она… Она так посмотрела на меня… И что означал ее взгляд? Все же обиду, тоску, страх? Что?! — Шелков вдруг понял, что толкует почти в полный голос сам с собой, а потому даже немного смутился. «Да-а-а, еще самая малость, и я точно сам буду считать себя не совсем здоровым», — подумал он.

Положив медведя в мешок, Шелков подобрал с пола нож и отправился вниз, чтобы вернуть его на прежнее место, перед этим тщательно протерев его.

— Будет уж совести грызть меня. Я же возвращаю? Возвращаю, — тихо бормотал себе под нос Николай, спускаясь по лестнице.

Подойдя к той самой комнате, откуда давеча выходил он с ножом и с красным лицом, Шелков медленно заглянул в приоткрытую дверь, не сместившуюся ни на пядь. Полог все так же закрывал от сторонних очей кровать и тех, кто уже спал на ней. Поскольку ключника на посту Шелков не обнаружил, он решил, что тот спит вместе с коллекционершей. «Теперь главное — не разбудить их», — мысленно проговорил Шелков и, очень тихо войдя в комнату, на цыпочках добрался до того места, где ранее лежал ножик. Он аккуратно положил его и уже было, радостный, что все так незаметно и благополучно вышло, собирался впустить в свою душу легонькое чувство минувшей опасности. Однако, разворачиваясь, он случайно задел рукой одну из длинных статуэток, которая тут же упала на пол и с ощутимым звуком разбилась. Николай сжал зубы.

— Это что такое?! Звук внезапный! Что-то разбилось?! Там кто-то есть?! — донесся до Шелкова голос вскочившей дамы сердца ключника, а может и просто дамы мимолетного его увлечения, впрочем Шелкову это уже было совсем не важно. Он тут же кинулся к двери, не оборачиваясь назад, с огромной скоростью поднялся по лестнице и, вбежав и заперев комнату изнутри, упал на колени.

— Иисусе Христе, Боже мой, прости меня! — крестясь и кланяясь, молился Шелков. — Прости меня, согрешил я. Вещь самовольно взял, иную вещь испортил, любопытен к чужим грехам был! Прости-прости меня. Согрешил я, Господи. Согрешил. Прости меня! — Сердце Николая очень быстро колотилось, так что он даже и сам чувствовал, как оно гоняет кровь в грудной клетке его. Из глаз его ручьем бежали алмазные слезы, которые, как бы ежесекундно не вытирал их он, казалось, усердно очищали его согрешившую душу. Какое-то время он продолжил молиться своими словами, а после, немного успокоившись от нахлынувших слез и почувствовав теплый поток спокойной и радостной благодати в сердце, душе и разуме своем, прочитал три раза молитву «Отче наш». Затем, поблагодарив Господа за то чувство утешения, которое Он умилосердился ниспослать ему, и также поблагодарив Его за прошедший день, он прочитал коротенькую молитовку из Молитвенного правила на сон грядущий, которую прекрасно знал наизусть: «В руце Твои, Господи Иисусе Христе, Боже мой, предаю дух мой. Ты же мя благослови, Ты мя помилуй и живот вечный даруй ми. Аминь». — И вновь перекрестившись и коснувшись головой деревянного пола, Николай встал, переоделся в ночную одежду и наконец лег в кровать.

Лунный свет ласково гладил его по уставшему лицу и взъерошенным локонам. Не было слышно ни звука, словно Николай находился один-одинешенек в этой старенькой, холодной гостинице.

Абажур неба плотно закрыл звезды темными туманными облаками, минуя ночную царицу луну. Шелков провалился в сон, как только его голова коснулась ситцевой приятной подушки. Спал он оставшуюся часть ночи достаточно крепко, не наблюдая никаких снов и не просыпаясь от поспешного топота частых чьих-то хождений по лестнице и этажу его.

Утро же наступило для него бессовестно скоро.

Яркое солнце уже благородно красовалось на безоблачном полотне неба, когда дворовые псы только-только начали сходиться у городских таверн, булочных и кондитерских, в ожидании, что кто-то, как это обычно и бывает, бросит им что-нибудь дельное и вкусное.

Настенные часы показывали без пятнадцати восемь летнего утра. Хотя, кто его знает, возможно, было еще раньше или позже… Сии часы выглядели древнее самой гостиницы, поэтому нельзя было исключать того, что они могли лгать посетителям. Но сейчас это не было таким уж бедствием.

Открыв немного опухшие глаза, Николай протяжно зевнул и уселся на кровати, рассуждая, что если бы не солнечный свет, настолько яро светящий ему в лицо, то он бы еще долго спал, восстанавливая силы после недосыпания. Он чувствовал некоторую слабость и дрожь, и в душе его играло сильное желание поспать еще час или даже два. Но, тут же осознав, что сегодня ему нужно кровь из носу распродать почти все привезенные вещи, он быстро вскочил и принялся переодеваться, мыться и бриться. Шелков очень хотел поскорее разделаться с торговлей и уехать уже к дядюшке, поэтому старался не упустить даром ни единой минуты.

На рабочих его мужиков-помощников пришлось даже малость прикрикнуть, так как после изнурительной дороги никто из них не мог найти в себе силы разлучиться с постелью. Некоторые даже позволили себе по приезде в гостиницу две-три рюмочки дешевенького коньяка, и теперь им было вдвойне мучительно поднять свое тело над кроватью. Тем не менее после напористых фраз Николая о том, что ежели они сейчас же соизволят подняться и приняться за работу, то работа так скорее завершится, а после он заплатит им в два раза более уговоренного, это несколько оживило их. Если бы не слова Шелкова о доплате, они, вероятно, так и продолжили бы валяться, уговаривая барина малость еще повременить с торговлей, однако слова его очень даже взбодрили их, и они тут же принялись собираться.

За пятнадцать минут были приведены из конюшни отдохнувшие, накормленные, чистые лошади и перенесены вещи в телеги.

— Что ж, едемте, братцы, едемте! — скомандовал Николай и скорее отправился вместе с мужиками на базар. Вместе с вещами он хотел продать и лошадей, оставить только одного жеребца себе для дороги и другого — отдать Игнату, чтобы, во-первых, рабочие смогли добраться домой, а, во-вторых, таким способом он очень желал оставить у своего рабочего славную-добрую память о себе.

Приехав на базар, Николай сразу же арендовал место и пустую лавку и, распределив как можно гармоничнее все товары, стал дожидаться первых приобретателей. Несмотря на сдержанный и серьезный внешний облик свой, в душе Шелков очень переживал: сегодня он впервые должен был заведовать всем процессом торговли, ведь ранее выезжал он на базары исключительно в сопровождении отца, и теперь время от времени закрадывались в разум его сомнения о том, что сам он может не справиться с полноценной ролью купца. Но Николай старался не обращать на эти сомнения внимания и изо всех сил пытался казаться уверенным и отлично знающим свое дело человеком.

Некоторые люди уже начали посматривать в сторону его лавки, но пока никто не подходил, чтобы сделать хоть какую-то покупку. Николай еще с первого своего приезда на рынок с отцом знал, что большая часть людей охотно подходит к тем торговцам, что ярко и громко демонстрируют свои товары, по сути, расхваливая их, словно на аукционе. Шелков сразу же сообразил, что нужно немедленно привлечь к себе народ, а потому собрался с моральными силами и попытался громко и четко проговорить каждое зазывное слово: «Подходи, народ честной, покупай скорее новую мебель из крепкого прочного дерева, новейшую расписную деревянную посуду, игрушки дитяточкам! Яркие льняные ковры! Ну что стоишь, народ?! Ну, покупай же скорее!» Николай сам от себя не ожидал того, что он, оказывается, может так выхваливать свои товары, однако это ему все же давалось не без смущения. После нескольких таковых «ораторских выступлений» к лавке его начали все более притекать люди. Вскоре Шелков совсем уже перестал конфузиться и даже начал получать удовольствие от взаимного действия с людьми. Через час он распродал все столы, большую часть стульев и два ковра. Также Николай смог продать пару матрешек двум прелестным городским девчушкам и набор посуды барину, у которого, как выяснилось, была дочь на выданье. Денег у Николая уже было достаточно для того, как если бы он решил ехать в Петербург на купеческой кибитке и снимать там самостоятельно пять дней квартиру. Он отлично понимал это и теперь уже наконец ему стало немного спокойнее за свое несчастное положение. Но какую-то часть прибыли надлежало отдать рабочим, какую-то часть даровать дядюшке за гостеприимство, все остальное пока следовало просто сохранять. Тем не менее народ подходил все бойчее, и Николай уже не рассуждал о денежных средствах. Понимал он только то, что они всё пополняются и пополняются.

В какой-то момент подошел к его лавке усатый, в черной лакированной цилиндрической шляпе мужчина с палочкой, рядом с которым была та самая роковая дама, в комнате которой ночью Шелков разбил статуэтку и у которой незаметно брал ножик. Они внимательно осматривали выставленные на продажу вещи и о чем-то шептались. Николаю вмиг стало как-то неприятно и гадко на душе не только потому, что он до сих пор чувствовал вину за собою, но и потому, что вот теперь эта разгульная дама так любяще держалась под руку с, вероятно, своим законным супругом, а ночью же она предавалась позорной утехе с молодым любовником. Вскоре они закончили перешептываться и вновь принялись глазами изучать вещицы.

— Светлейший, по какой цене у тебя эти ковры? Красота несусветная! — благодушно спросил Николая мужчина, с любопытством осматривая приглянувшийся ему товар. Глаза его были добрые и, на удивление его положению, простые.

— Двадцать рублей каждый, почтеннейший господин. Купите три ковра — четвертый за пять рублей продам, — спокойно ответил Николай и, не удержавшись, одарил, по всей видимости, жену этого любезного господина неприветливым, презрительным взглядом, который она тут же ощутила на себе. Мужчина же так был занят пристальным изучением ковров, что никакого взгляда, адресованного его жене, даже не заметил.

— О-о, ну что же, тогда не грех и четыре ковра взять, — приветливо рассмеявшись, ответил Николаю он. — Видите ли, такие ковры очень любила моя покойная матушка, Царство ей Небесное. — Мужчина перекрестился. — И эту же памятную любовь вот к таким коврикам перенял от нее ее единственный сынишка, то есть я. А раньше у нас рабочие сами ткали ковры, полотенца и прочее. Но вот мы уже с голубушкою моею, — он ласково посмотрел на жену, а затем продолжил: — пятый год в Петербурге живем, а там, сами понимаете, убранство в домах иное несколько. Ну а я-то страсть как по простому русскому быту истосковался! — Этот человек показался Шелкову таким хорошим. Купцу непременно хотелось подольше задержать его, так как многие черты: светлые глаза, спокойный нежный, насколько это может не портить мужчину, голос, мягкая мимика — напоминали Николаю его покойную матушку. А ему так не хватало ее все эти ужасно тяжелые дни. Хотя Николай не исключал того, что доброе впечатление об этом господине может статься всего-навсего ошибочным. Он допускал, что при малейшем неугодном слове или действии Шелкова господин сей может сделаться из культурного и приятного интеллигента злобным и ворчливым грубияном. Но, по крайней мере, на фоне этой противной Николаю женщины, он выглядел очень даже порядочно. Хотя Шелков не мог не допустить в своих мыслях то, что и муж ее может быть таким же или еще более изрядным гулякой.

— Тогда три ковра за двадцать рублей, четвертый — за пять, ну и пятый бесплатно отдаю, — натянув улыбку, смиренно проговорил Николай.

Мужчина, что, кстати сказать, выглядел несколько старше жены своей, умиленно всплеснул руками:

— Батюшки! Вот уважил так уважил старика, сынок. Спасибо тебе. — Он поклонился и принялся высчитывать должную денежную сумму.

Жена его слегка улыбнулась, но вновь ощутив неприятный взгляд Николая, тут же убрала улыбку, не понимая, с чем вообще связана таковая его реакция.

— Вот, дорогой мой, держи. — Почтеннейший господин протянул Николаю деньги.

— А вот и ваша отрада. — Николай передал пять свернутых в рулеты ковриков.

Господин в который раз радостно поблагодарил его. Тут уж жене его, по всей видимости, надоело сталкиваться с презрительным взглядом Николая, и она впервые за все время отважилась подать голос:

— Что это вы так на меня смотрите, молодой человек? Это уже неприлично даже как-то выглядит со стороны, знаете ли. С такой какой-то злостью так и пронизаете насквозь. — Она сделала внимательное нахмуренное лицо в ожидании ответа. Шелков тут изменил свой взгляд и попытался оправдаться:

— Да это я так, барышня… Вы мне напоминаете человека одного… Не очень порядочного человека, — медленно, пытаясь прощупать каждое словечко свое, произнес Николай.

Дама несколько раз хлопнула своими большими ресницами в раздраженном недоумении:

— Да что вы говорите?! «Не очень порядочного человека?!» А не кажется ли вам, что это сверх бестактность, сверх беспорядочность, сверх невежество?! Как смеете вы приравнивать меня к какому-то там непорядочному своему человеку?! — она почти перешла на крик.

— Успокойся, моя дорогая. Видишь же, человек, очевидно, впервые со светскими людьми беседует, вся деревенщина не выветрилась еще, — спокойно обратился мужчина к своей жене, должно быть, опасаясь ее вспыльчивого характера.

— А вам, милейший, — повернулся он к Николаю, — я смею заявить, что подобные поступки и слова являются очень неприличными.

— И беспардонными! — добавила жена его.

— Моя жена не заслужила ни одного ранее произнесенного вами слова, — продолжил он. — И ежели на своем веку вы видели раз-другой или многажды скверных людей, я позволю себе так выразиться, это не говорит о том, что каждый похожий на них внешне заслуживает, как минимум, злобный взгляд в свой адрес. Извольте попросить прощения как благородный человек. А я до сих пор верю, что у вас есть это золотое качество, исходя хотя бы из нашей с вами ситуации с коврами. — Господин требовательно посмотрел в глаза Николаю, надеясь найти в них тот славный образ добряка, который он успел нарисовать себе во время покупки ковров.

— Да, господин хороший, конечно, — тут же ответил Шелков, слегка опустив глаза. — Простите меня, сударыня, что я вас обидел. Видимо, скудно спал я сегодня, раз всякую чушь несу здесь, простите меня великодушно.

Женщина промолчала, а муж ее, даже немного улыбаясь, ответил:

— Да-а, вот от того, что спали вы, видимо, «скудно», то и вообразилось вам невесть что. Такое бывает, милейший. Будьте же впредь внимательнее к своему сну.

Наконец, оставив этот неприятный разговор, они еще перекинулись парой-тройкой слов о погоде, о рынке и о Петербурге, а затем этот господин, попрощавшись, вместе с женой направился к своей кибитке. Теперь же покупатель запечатлелся в воображении Николая по-детски наивным, но все же оставался для него добродушным и простым гостем этого лживого испорченного мира, который с каждым днем продолжал казаться Шелкову все более пропащим.

Женщина, идя под руку с тем господином, еще несколько раз обернулась в сторону лавки Николая и, каждый раз ловя непонятный взгляд Шелкова, тут же отворачивала голову, гадая, что же все это значит. Вскоре их кибитка, которую Николаю было уже достаточно трудно разглядеть, тронулась, и они покинули рынок.

Николай еще долго в мыслях своих не мог оставить эту даму. Образ ее, что столь навязчиво висел в разуме его, невозможно раздражал Шелкова. Вспоминал он, как бросилась она в объятия приехавшему за нею мужу, когда Шелков вместе с мужиками загружал телеги. Она вела себя так, словно все эти дни, что она находилась в разлуке с супругом, проходили невозможно мучительно и тягостно. И вот наконец милый и до сих пор желанный ее сердцу муж приехал за нею, и она расцвела, ожила, повеселела. Вспомнилось, как что-то шептала она ему, целовала его в розоватые щеки и в седину, как стоял у своего рабочего места ключник, иногда поглядывая на них, и о чем-то думал будучи с помрачневшим выражением лица. Кажется, она даже не попрощалась с ним тогда, а лишь молча отдала ключи, даря напоследок какой-то нежно жалостливый, едва ли утешительный взгляд. Хотя Николай не мог поручится что все нужное, что следовало сказать ключнику, она сказала еще в номере, до прибытия ее супруга. Но Шелков не мог да и не горел желанием знать этих подробностей. Тем более сейчас он был очень зол прежде всего на эту даму.

— И она еще вздумала меня учить пристойности и морали?! — разозлившись, проговорил Николай. — Сама тут мужу изменяет, гуляет, веселится да еще и имеет наглость притворяться чистенькой, да ладно бы притворяться, еще и нравоучения читать вздумала! Вот же… Курва! — И Шелков стукнул по прилавку но, тут же поняв, что близ ходившие люди все видят и слышат, успокоился.

Далее все шло достаточно размеренно: люди подходили рассматривать и покупать Шелковские товары. Он смог продать еще немалую часть посуды и деревянных игрушек. Все шло достаточно спокойно и размеренно, по крайней мере, у его лавки.

В один момент, когда Николай раскладывал на полки очередные товары, к лавке его подбежал тощенький угловатый мальчишка лет десяти-двенадцати. Шелков особо не обратил на него внимания: мало ли кто подойдет добро его разглядывать. К тому же мальчишка, на вид так точно, не располагал какими-то дельными суммами денег. Однако после нескольких минут изучения товара малец поправил перекосившуюся шапку и бойким тенорком заговорил:

— Господин хороший, а сколько у вас тарелки стоят?

— А сколько тебе надобно? Одна тарелка — два рубля, — не глядя на мальчишку, продолжая заниматься своим делом, ответил Шелков.

— А матрешки? — спросил малец.

— Одна матрешка — четыре рубля.

— А если я куплю одну тарелку и одну ложку?

— Обычно так не покупают. Обычно берут весь товар. Но тебе один раз я могу пойти на уступку. Восемь рублей будет.

— А если я куплю одну тарелку и две ложки?

— А если, а если… Ты уже определись, что конкретно надобно тебе.

— Так я вот и сам не разумею, гляжу пока что, прицениваюсь. Мы люди маленькие, нам на что денежек хватит, то и покупаем.

— Приценивайся-приценивайся. — Николай принялся протирать расписную тарелку.

— Ой, господин хороший, а вы мне не покажете во-о-он ту табуреточку, — мальчишка указал пальцем на табурет, что стоял в самом углу лавки. Шелков усмехнулся резкой смене его выбора.

Он молча повернулся, дабы достать табурет.

Вмиг мальчишка тот схватил две тарелки и ложку и пустился бежать. Его на вид худенькие, слабенькие ножки оказались очень даже быстрыми и юркими. За две секунды он пересек уже половину пути, который равнялся шести стоящим кряду торговых лавок.

— Стой, воришка! — закричал ему Шелков и уже было собирался оставить лавку и броситься бежать за ним, как заметил, что мальчонку схватил Игнат, который разгуливал у дальних лавок. Мальчишка стал тут же вырываться и даже кусать его.

— Ага, попался, волчонок! — закричал на него Игнат и дал ему вполне сильную оплеуху.

— Да не бей его, не бей, — раздался голос подбежавшего к ним Николая.

Он тут же поспешил к ним, оставив охранять свою лавку рабочих, что находились неподалёку.

— Разве делается так?! — возмущался подбежавший к мальчишке Шелков. — А знаешь ли ты, оголец, что каждая вещица у меня стоит неимоверных трудов?! Знаешь ли ты это?! Да чтобы вот эти вот тарелочки выточить и раскрасить, мастеру нужен самое малое день! И все для чего?! Для того, чтобы каждый не желающий работать воришка смел вот так вот воровать их бессовестно?! — Николай сам уже теперь схватил мальчишку. — Ступай, Игнат, спасибо, что вовремя поймал его. Дальше уже я сам с ним разберусь.

— Вот же собакин сын! Еще и кусается, щенок мерзкий! — кричал Игнат.

— Ступай, Игнат! — чуть строже произнес Николай.

— Ой, высечь бы его, Николай Геннадиевич. Тьфу ты! — заявил Игнат и покинул барина и мальчишку.

— Не бейте меня, милый человек! — взмолился мальчонка. — Эти вещи взял у вас я не от того, что нрав и мысли имею преступные, а от того, чтобы подсобить семье своей.

— Семья твоя что?! Обнищавшая да оголодавшая?! Так ты вон какой уже взрослый парень! Еще малость и мужем будешь! Шел бы да работал на совесть да на благо семейства! Скажу я тебе, что, поработав с недельку хотя бы помощником конюха, ты выручил бы рубля четыре. А это уже хлеб, молоко да одна ложка. — Николай сильнее, но не специально, а от удержанного гнева сжал хватку.

— Если бы все было так ладно, господин хороший. — В серых глазах мальчишки сверкнули алмазные слезинки, которые он мигом утер рукавом рубахи, но Николай все же успел увидеть их. — Погорели мы. Большая часть дома сгорела. Батюшка с утра до ночи глубокой в поле, матушка днями спину под помещицу гнет — работает, и все для того, чтобы нам хозяйство да жилье восстановить. На мне два ротика голодных — младшие братик и сестренка, а еще куры и утки. Думал хоть тарелочки две да ложечку принести, а то ведь щи хлебать не из чего. Я давеча их из рук кормил. А сейчас… а сейчас дай, думаю, сбегаю на рынок. Куплю то, на что хватит. Да накладно все, денег нет таких у меня. Вот и взял у вас способом скверным. Да ведь не для себя же… — Тут уж мальчишка, как ни старался сдерживаться, не выдержал и в волю разрыдался.

— Милейший, звать-то тебя как? — уже отпустив мальца, поинтересовался Николай, понижая голос.

— Е-Елисей… — Захлебываясь в собственных слезах, промычал он.

— Слушай меня, Елисей. Да пойдем же обратно к лавке, пойдем. — Николай слегка приобнял его за худые дрожащие плечи и повел к лавке. — Известно мне, каково это, когда остаешься ты практически ни с чем и, по большей части, не знаешь за что и взяться. Известно мне также, что Господь милостив и, какая бы беда не случилась, Он обязательно пошлет нужных людей в помощь. — Подойдя к лавке, Николай развернул мальчишку к себе и крепко взял его за плечи. — Я помогу тебе, но если окажется вдруг так, что все, о чем говорил ты мне, — ложь бессовестная, то велю тебя отвести в полицию.

Съежившись, мальчик нервно закивал и затараторил:

— Да что вы, барин?! Честное слово, все то, о чем поведал я вам ранее, — правда без малейших преувеличений. Да я и сам истинно в Бога верую и не стал бы идти на грех такой, коли бы видел выхода другого.

— Вот и ладно, — спокойно ответил Шелков, отпустив его плечи.

Он позвал к себе Игната и велел ему проводить мальчишку до жилища его, послав вместе с ним некоторую часть посуды, мешки с яблоками и прочей едой, что дала ему Фекла, а также велел отдать одного из жеребцов своих.

Мальчишку это ошеломило. Он еще несколько минут стоял как вкопанный с разинутым ртом, слушая, как барин отдает приказы своему рабочему.

Игнат же долго возмущался, ссылаясь на то, что сам Николай находится не в лучшем положении, что мальчишка этот, вероятно, простой обманщик и жулик, а Николай Геннадиевич, по милосердию своему, принял его слова за истину и пожалел воришку.

— Я для того тебя с ним и посылаю, чтобы самолично ты увидел, что не врет он, и доложил мне, — объяснял ему Шелков. — Идите же давайте, уж скоро вечереть будет, да и не так много товаров осталось. Распродам остатки и отпущу домой вас.

Игнат, ведя под уздечку одного из коней, что тащил телегу с едой и скарбом для погорельцев, шел рядом с мальчишкой, продолжая раздосадованно ворчать что-то себе под нос.

Мальчишка вдруг резко остановился и, развернувшись, побежал к Николаю:

— Господин хороший! Это вам! — Он протянул ему гладкий светлый камушек, который выглядел, однако, необычно. — Он ничего, совсем ничего не стоит, но примите его, пожалуйста. Это от всего сердца. — Мальчонка благодарно и умилительно посмотрел на барина, очевидно, пытаясь выразить в «зеркалах души своей» всю внутреннюю теплоту.

Николай удивленно принял камушек и еще какое-то время смотрел вслед этому мальчишке, совсем не жалея ни подаренного коня, ни еды, ни товара для него и семьи его. Мысленно он представил, как потихоньку выстраивается их жилище, как восстанавливается хозяйство, как этот мальчишка катается на уже своем молодом крепком жеребце, как ни в чем не нуждаясь, честно и счастливо живет семья его. Шелков медленно кивнул своим мыслям, желая, чтобы так и сотворилось.

Торговля и далее у Николая протекала весьма добротно. Он смог распродать всех остальных жеребцов, кроме своей лошади и того, что подарить решил Игнату, на коем он и должен был воротиться обратно в деревню с прочими мужиками. Тарелки, ложки и прочая деревянная посуда с мебелью также были успешно сбыты прибывшим на рынок купцам. Оставалось лишь только несколько ковров, три из которых Николай решил подарить своему дядюшке по приезде в Петербург, а два других Шелков продал по более сходной цене двум крестьянским мужикам.

Он уже начал потихоньку собираться в путь, укладывать свои вещи в телегу и перекидываться добрыми фразами с мужиками, допуская тот факт, что более они могут уж никогда и не свидеться.

Вскоре воротился и Игнат. Мальчишка, которого он провожал до дома, по всей видимости, действительно был с Шелковым честен, поскольку Игнат вернулся без провизии и без скота. Впрочем, Николай после того белого камешка и искренне жалостливого взгляда мальчишки не допускал ни единой мысли о том, что слова его могут быть ложью.

Минуты три Николай еще потолковал со своими рабочими, ставшими ему за все это время друзьями, поблагодарил их за помощь и заплатил каждому причитавшееся. Затем же под громкие прощальные возгласы крестьян, под их подбрасываемые шапки и поднятые вверх машущие руки, Шелков с оставшимися вещами и заработанными на рынке деньгами отправился в славный град на Неве. Для выезда на главную дорогу нужно было пересечь путь через лес. Шелков, разумеется, мог бы еще на одну ночь остаться в гостинице, а уже утром отправиться в путь, но упрямый характер наставлял его на те мысли, что ежели он, не жалея себя, поедет в путь дорогу сейчас, то к утру, с большей на то вероятностью, уже будет в Петербурге. А в Петербурге желал он оказаться как можно быстрее.

Темнеть начало достаточно скоро, и Николай, ожидающий того, что туманные облака, как и прошлой ночью, заслонят собою слабенькие кристаллы звезд, зажег керосиновые фонари и расставил их в разных углах телеги. Получилось достаточно складно, да и керосиновый свет наводил иллюзию спокойствия. Хотя это было рискованно, ведь источники света запросто могли привлечь диких животных и разбойников. Геннадий Потапович как-то рассказывал Николаю, как в молодости, пересекая этот же лес, он заимел печальный опыт встречи с разбойниками, которые тогда отобрали все его деньги и оставили купца избитым валяться на дороге, покуда не подобрал его проезжающий мимо смотритель. Внезапное воспоминание истории отца еще больше встревожило Николая. Тем не менее у Шелкова имелось с собою ружье, которое, опять же, смог вынести кто-то из крестьян из горящего барского дома, что теперь было весьма кстати. Оружие лежало на коленях Николая, и в любой момент он был готов пустить его в дело. Если трещала какая-то старая высохшая веточка или где-то вблизи давала о себе знать сова, Николай тут же клал руку на ружье, средоточенно определяя возникший в том или ином месте звук. Он впервые ехал по ночной лесной дороге и нынешнее положение свое явно считал незавидным. Многие ели были кривы и дремучи, они склонялись почти до плеч Николая, безобразно сплетая свои старые жуткие ветви в объятиях между собой. Шелкову то и дело приходилось уклоняться, чтобы они не задевали его. Некоторые изрядно непослушные деревья все же смогли понатыкать плечи, шею, голову и грудь Николая, доставляя ему колкое, холодное, нервозное ощущение старых грубых иголок. Этот лес сильно отличался от того доброго и светлого леса, в котором в детстве с наслаждением проводил время маленький Николушка. Ели там были мягкими и нежными, не то, что эти — холодные, жесткие и пугающие ранимое сердце деревища. Благо этой ночью подвывал попутный Николаю ветер, который хоть иногда шевелил все эти спутанные ветви-руки, предоставляя более-менее свободный путь. Темноту же, к великому сожалению, дружественный ветерок одолеть не мог, и Шелкову только оставалось надеяться, что фонари его продержатся как можно дольше. Эти фонари, к слову отметить, покупал Геннадий Потапович как раз до отъезда Николая в академию. Покупал он их на местном рынке у балтийского мастера, который в Латвии владел целой мастерской со множественным количеством фонарей в викторианском стиле. Мастер расхваливал не только изысканность своих изделий, но и несомненное их качество и долговечность. Что, в общем-то, и оказалось правдой. Хоть у Шелкова и не было более спичек, он был уверен в том, что балтийский фонарь еще долго будет держать свет, что сейчас очень было надобно Николаю.

Телега неожиданно остановилась.

— Но-о-о, что встала?! — Николай строго обратился ко вдруг вставшей истуканом скотине, но, вновь ощутив всю грозность лесной ночи и вероятный страх лошади, смягчил голос: — Заряночка, миленькая, ну иди же, иди. Что же ты там такое заприметила, глупышка моя?

Не сдвинувшись с места, лошадь только лишь фыркнула и зацокала передним правым копытом. Где-то вдали подала малоприятный голос сова.

— Да что же такое-то? Не вижу ничего, — проговорил Николай, пытаясь вглядеться в лесную темноту.

Аккуратно соскочив с телеги, он схватил самый ближайший фонарь и, пройдя несколько вперед от скотины, увидел, что впереди две канавы с болотной водой, между которыми невинно простилается худенькая дорожка.

— Тьфу ты, зараза! — проговорил Шелков. — Как бы теперь не увязнуть. Ай, ладно, уж как-то ведь проехать надо… Осторожненько и проеду.

Он вернулся в телегу и легонько встряхнул поводья, веля лошади двигаться вперед. Первое время она еще побрыкалась, но вскоре сдалась.

Кое-как она зашла на эту дорожку и, дрожа и все еще фыркая, потащила по ней телегу с хозяином.

— Ну-ну, родненькая, спокойно, сейчас переедем с тобой, — успокаивал ее и себя Николай, нервно натягивая поводья.

Как только лошадь прошла весь путь, она, вероятно от страха ускорила шаг, чего делать было нельзя, и за сим Шелков вовремя не натянул поводья, за что и поплатился в следующую секунду падением в холодную болотистую канаву. У Шелкова даже не было времени, чтобы опомниться. Он не успел закричать, тут же телега наклонилась, и Николай оказался в канаве вместе со всем, что вез он с собою в Петербург.

Кряхтящая и ржущая на весь лес лошадь яро упиралась в землю копытами в противовес свисающей телеге, но все равно съезжала тоже в канаву. Нужно было немедленно ухватить телегу. Шелков тут же ринулся придерживать и подымать ее, что позволило лошади высвободиться, и она подалась вперед, уже сама вытягивая телегу из канавы, не без помощи Шелкова, разумеется. Ледяные с проступившими венами руки Николая пронзила ноющая боль, но, стиснув до сильной боли зубы, он все еще пытался вытолкать телегу как можно дальше, пока перепуганная лошадь на узкой дорожке тоже содействовала хозяину своему. В любом случае, кое-как перетащить телегу все же удалось, что показалось Шелкову каким-то даже чудом, поскольку он никак не ожидал того, что у него найдется столько силы, чтобы удержать груженую повозку. Он уже позже сделает вывод о том, что смог сберечь ее потому, что пребывал в состоянии некоего шока или даже своеобразной «горячки-лихорадки», что способствовало столь мощному притоку сил. Однако на невредимой телеге и не свалившейся в канаву лошади все радостные нотки завершились, поскольку и большинство вещей, и мешок с деньгами попадали в болотистую воду. Николай еще какое-то время рыскал руками по студеной тине, пытался что-то нащупать, достать. Но вещи были утянуты болотом, да и в любом случае они уже были попорчены. Что же касается мешка с деньгами, то большая часть денег из него вывалилась еще на лету: Шелков, очевидно, слишком слабо затянул его, и некрепкие узлы развязались еще по дороге. Тем не менее, уповая на чудо, Николай поспешно перемещался из одного угла канавы в другой, надеясь отыскать мешок с частью выручки. Он был почти уверен, что через несколько часов ощутит сильный жар или озноб, поскольку даже не нужно быть лекарем, чтобы предвещать то, что после сего ледяного болота, скорее всего, ожидается вдобавок ко всем проблемам еще и лихорадка. Николай уже совсем потерял надежду на благополучный ход затеи, но все же зачем-то продолжал водить руками по болоту. Однако спустя минуты три он вытянул-таки сырую грязную ткань, больше напоминавшую половую тряпку горничной, чем бывший мешок, и, осознав, что все деньги безвозвратно утеряны, от досады и злости порвал его на две части и выбросил в это же болото. Затем он, сам того уже не понимая как именно, вылез из болотистой ямы, быстрыми рваными шагами подошел к лошади, поправил уздечку на ней и, взобравшись на телегу, поехал далее. Затем, зарывшись лицом в ароматное сено, тут же уснул, скрючившись от холода и ноющей физической и душевной боли.

Абажур неба был уже достаточно светел и облачен, когда Шелков таки разлепил свои синеватые веки после злосчастного остатка ночи, который буквально вынудил его от тоски и безысходности погрузиться в сон.

Лошадь медленно перебирала грязными ногами по лесной тропинке, которая впереди уже, наконец, заканчивалась, и Шелков должен был выехать на главную дорогу. Скорее всего, если бы не его ночные приключения, то он уже был бы в городе.

К рассвету молодой купец мог считать себя беднее, чем был он, когда только лишь выезжал в Петербург. Теперь же у него не было ни денег, ни каких-то вещей, одежда его скверно пахла от прилипшей к ней болотной тины и выглядела нелепой и грязной. На удивление свое, Шелков обнаружил лишь каким-то чудом сохранившегося деревянного своего медвежонка, выглядывающего из сухого сена, что было разбросано по телеге.

Как только Николай миновал перевалочную дорогу между лесом и городом, взору его предстали долгожданные петербургские домишки. Спустя минут пятнадцать между ними начали появляться роскошные, нежные, с завуалированными узорами и колоннами особняки.

У лошади Николая, по всей видимости, совсем не осталось сил, она уже начала изрядно шататься в стороны и спотыкаться на ходу. Шелков тут же принялся искать какую-нибудь конюшню для того, чтобы лошадь могла хоть где-то поесть и отдохнуть. Разочарование было лишь в том, что денег у Николая, разумеется, не было, и сейчас спасением была лишь продажа единственной скотины, что совсем не радовало его. Тем не менее, иного выхода у него не было, ведь лошадь была до невозможности измождена, а кормить, поить и отмывать ее ни один конюх задаром, ясное дело, не стал бы. А так Шелков смог бы продать ее и уже на полученные деньги заказать повозку прямо до дома, где жил дядюшка.

Ало-коричневая крыша одного из зданий привлекла его взор своим необычным цветом и, умозаключив, что это конюшня, Шелков велел лошади идти к ней.

— Господа хорошие! — закричал он, войдя в конюшню. — Вы где тут?!

— Тута мы, тута! — послышался голос одного из конюхов, который кряхтя направился к Николаю. Лицо его выражало явное нежелание в такую рань приниматься за работу, было видно, что его разбудили. Но Николаю было совершенно начхать.

— Надобно бы мне лошадь продать свою. А взамен, на полученные деньги, экипаж бы заказать, — однофразно изложил свои желания он и требовательно уставился на конюха в ожидании от него ответа.

— А вы лошадинку-то покажите свою сперва. А то знаю я вас… Приводят всяких старых, больных да негодных лошадей, точно чахоточных. А мы — возись тут с ними. Да они помирают спустя день или два. А деньги выплачены. И деньги же эти полетят на попутном ветерочке да торгашу на рюмочки. И какая мне выгода от сего? Найдутся же такие сволочи! — Мужчина недоверчиво и в открытую разглядывал испачканную одежду Николая, наглядно давая понять ему, что вид у него весьма недоверительный.

— Да пойдемте же смотреть, пойдемте. — Николай махнул рукой и, сам шатаясь, пошел к выходу. Вчера он почти не ел, только лишь в промежутках между торговлей погрыз несколько яблочек да смог купить у пекаря одну сладенькую булочку и у молочника горшочек козьего молока, питательность которых, естественно, уже давно улетучилась. Но все же желая, чтобы конюх не принял его за пьянчугу, Шелков изо всех сил старался держать равновесие.

На улице они еще с полчаса проспорили о родословной лошади, о ее здоровье, о силе и скорости. Конюх ставил под сомнение каждую характеристику животины, и Николаю ежесекундно приходилось искать все более убедительные доводы, чтобы заверить этого упертого, дотошного «барана». О своем происхождении, в доказательство добротности лошади, Николай решил умолчать, поскольку конюх все равно не поверил бы ему, да еще и малограмотность его бесприпятственно позволила бы конюху пустить на смех Шелкова. Николай отлично теперь уже понимал это. В итоге Шелков все же настоял на том, чтобы лошадь его приняли. Да и сам конюх, по всей видимости, смог кое-как довериться ему и заплатил за лошадь триста рублей. Одна сотня из которых тут же была пущена на кибитку, поскольку выяснилось, что все экипажи заняты. Как выразился конюх: «Хоть это и не единственная конюшня в городе, тем не менее, каждое мгновение кому-то да требуется средство передвижения, вот они и переходят после каждого заезда от господ к господам тут же». Хотя Николай начал думать о том, что экипажи у этого конюха вообще отсутствуют. Поскольку конюшня его казалось Шелкову совсем не «императорской» и даже не «боярской», расценил он ее как обычное перевалочное место, в котором просто есть на смену одним лошадям другие.

Так или иначе, попрощавшись с родною лошадкой и забрав из телеги, за которую, к слову, выручил он еще некоторую сумму рублей, свое деревянное изделие, Шелков назвал адрес дядюшки извозчику и велел скорее ехать к нему.

До дома, в котором квартира дядюшки располагалась, ехать пришлось чуть более часа. Все время по дороге Николай пытался отвлекаться на воспоминания о своей петербургской жизни, об обучении в академии. Иногда взор свой останавливал он на памятниках и соборах, любуясь их красивейшим убранством и архитектурой.

Спустя достаточное количество времени Николая наконец-то привезли к нужному месту. Вельветово-алое здание, в коем располагалась квартирка Владимира Потаповича Шелкова, выглядело таким же скучным и даже унылым, как и в тот раз, когда Шелков еще в далеком детстве единственный раз посещал его. Воспоминания о нем были весьма обрывочны и не особо значимы. Тогда они с семьей, впервые за всю жизнь Николая, отправились в Санкт-Петербург, чтобы продать очередную партию товаров и взамен приобрести два новых станка и еще кучу всяких бытовых вещей. Геннадий Потапович, вопреки желанию жены своей остановиться в прелестной Петербургской гостинице, решил, что погостят они какое-то время у близкого родственника. И как раз-таки тогда Шелковы остановились у родного брата Геннадия Потаповича. Разумеется, брат его — Владимир Потапович Шелков — препятствовать сему не стал, но и нельзя было сказать, что рад был такому решению. В целом, дядюшка не показался Николаю злобным и негостеприимным, однако, сколько Шелков помнил, он никогда не натягивал на свое лицо, хотя бы и ради приличия, улыбки и очень часто ворчал что-то себе под нос. За столом всегда Владимир Потапович сидел с серьезнейшим и сильно сосредоточенным на чем-то видом и пил коньяк, ни с кем не стукавшись стаканами. Нередко мог он повышать голос на Геннадия Потаповича и совсем не общался с Прасковьей Алексеевной и Николушкой. Тогда это даже немного огорчало Николая, так как в глубине души он был совсем не против поговорить с дядюшкой, рассказать ему о своих ранних прогулках в лесу, о которых не знали даже родители, рассказать о том, как на кухне у Аксиньи частенько воровал два пирожка с малиной, один из которых тут же съедал, а другой отдавал приказчику Никите, своему самому горячо любимому другу. И о многом другом Николаша тогда хотел поговорить, рассказать, расспросить. Но дядя постоянно пребывал в каком-то скверном расположении духа, в какой-то апатичной злобности ко всему, словно молча предупреждал: «Лучше уж не трогайте меня».

По дороге в Петербург Николай думал о том, что сейчас непременно все должно обстоять по-иному, что с дядюшкой они теперь будут много и обо всем на свете вести беседы одинокими вечерами и, быть может, ночами. Шелков очень хотел выговориться ему, поделиться своей болью, рассказать все, получить утешение наконец-то в той мере, в которой ему нужно. Частенько по дороге Николай пытался себе внушить, что Владимир Потапович и не был никогда таким уж враждебным и нелюдимым, что все это Шелкову просто казалось, ведь в том возрасте он толком и не мог разбираться в людях. Думал он о том, что напрасно в детстве не разговаривал с дядей, не играл с ним и не был близок к нему. Но теперь же он был намерен это исправить и в глубине души надеялся, что и Владимир Потапович поддержит его желание.

Дверь в здание была открыта, и Шелков, заплатив извозчику чуть более положенного, тут же направился ко входу в дом. Две девочки, что разговаривали друг с другом, сидя на скамейке во дворе, окинули его удивленными взглядами и начали перешептываться. На что Николай лишь помахал улыбаясь и вошел в здание. Как ни странно, но он прекрасно помнил этаж и номер дядюшкиной квартиры, а потому спустя минуты три уже стоял у нужной двери. Он сделал несколько достаточно громких постукиваний в старую деревянную дверь с выцветшим номером «12».

— Ух, и кого там принесло еще, какого лешего?! — донеслось до слуха Шелкова после еще нескольких постукиваний. Его тут же смутил угрюмый голос, который ничего доброго и приветливого не предвещал.

Несколько секунд спустя взору его предстал небрежно одетый мужчина сорока шести — сорока восьми лет, среднего телосложения, с заспанными несколько злыми глазами кофейного цвета, как и у Геннадия Потаповича и у Николая. Он показательно провел взглядом от волос Шелкова до стоп и сморщился. Николаю очень хотелось думать, что поморщился он не от вида приехавшего к нему племянника, а хотя бы просто от запаха его грязной одежды.

— А-а-а, это ты, — немного помолчав и поняв, что перед ним родной племянничек прохрипел он. — Ну входи, чего стоишь топчешься?! — Его бледная с выступающими костяшками рука вяло махнула внутрь квартиры, и, не произнося более ни слова, он пошел обратно. Все желание Шелкова выговариваться и открываться этому человеку вмиг удушилось, и он уже даже начал жалеть о том, что приехал к нему. Но возвращаться ему было, к величайшему сожалению, некуда.

Николай сдержанно вошел в квартирку и тут же осмотрелся. Деревянные часы по цвету своему не уступали дядюшкиной двери. Голые стены выглядели отталкивающе и чересчур безвкусно. В квартире ощущался какой-то пронизывающий холод, несмотря на то, что на улице стоял во всей красе теплый июнь. Облезлый деревянный шкаф у входа совсем не располагал к себе желанием оставить там одежду, впрочем и белье Шелкова не выглядело лучше него. Николай протяжно вздохнул.

— Ой, давай не топчись там теперь! Калоши снимай свои, или что там у тебя, и иди сюда ты уже! — вышел из другой комнаты к нему дядюшка с недовольным видом, призывая его пройти. Теперь уже Николай сообразил, что, в конце концов, пора хоть что-то отвечать.

— Да-да, иду, дядюшка… — еле переборов свое смятение, выдавил из себя Шелков.

Он торопливо снял свою дурно пахнущую после канавы обувь и не найдя под рукой никаких, даже самых замызганных тапочек, направился в комнату, где ожидал его дядюшка.

— Садись, — почти безразличным голосом проговорил Владимир Потапович, указывая на непривлекательную взору пружинистую кровать, по всей видимости, с редко стирающимся постельным бельем.

Николай послушно сел и уставился на дядю.

— Чего смотришь-то на меня? Ну, соболезную, что теперь сделаешь. Коли приехал — живи какое-то время, гнать не стану. Спать здесь будешь. Уж так и быть, комнату пока тебе эту дам, живи. По поводу остального: у меня тут — не твои хоромы, живу скромно и небогато. Никто баловать тебя пряниками да дорогими подарками не будет. И еще… Ты же работать-то собираешься, я полагаю? — маленькие глазенки его слегка прищурились в ожидании, даже в требовании желаемого ответа.

— Да, конечно, дядюшка. Вот думал, как приеду, пару деньков отойду от всего, так сразу же потом на работу куда-нибудь устроюсь… — Шелков кашлянул. — Я вот думал на базаре…

— То, что ты понимаешь, что лодырям и тунеядцам я не рад, — это хорошо. Насчет денег потом мы поговорим с тобой, — бесцеремонно перебил его дядюшка.

— А я вам денег привез немного. — Шелков тут же общупал руками под одеждой. — Вот, не так много, уж простите… Я собирался дать вам гораздо больше, да только мешок с деньгами мой упал в канаву и все деньги попортились. — Николай протянул дядюшке все свои деньги, которые остались у него после продажи лошади и телеги.

— Ну давай уж то, что имеется, давай, что уж. — Вмиг взял деньги Владимир Потапович, внимательно смотря в глаза племяннику и будто не веря его словам о том, что деньги у него действительно потонули. — Сейчас пойду я, тебе отдохнуть, вижу, надо. Если что — я в соседней комнате. — Дядюшка направился к выходу из комнаты, наглядно считая деньги, напоследок повернулся к Шелкову и, как-то недоверчиво посмотрев на него, произнес: «Да не горюй ты особо. Что уж теперь поделаешь, раз жизнь у нас такая скудная», — и оставил его наедине с самим собою.