На Онатару. Книга 1. Душа змея

Екатерина Коробова (2024)

Когда по вине людей экологическая катастрофа погубила Землю и сделала жизнь на ней невозможной, одним пришлось ради спасения навеки покинуть родную планету, а другим — остаться и погибнуть. Никола — последний человек, которому чудом удалось уцелеть и попасть на космический корабль, улетевший в поисках новой обители. Очень непросто оказаться однажды в дороге и наперед знать, что для тебя она не закончится никогда. Еще страшнее, когда дорога эта — вечный полет среди холодных и безучастных звезд. И совсем уж худо, когда твои попутчики видят в тебе источник всех их несчастий, ведь ты относишься к роду людскому, а значит, в ответе за случившиеся беды. И все же Николе повезло. В путешествии этом у него есть друзья — потусторонние, невероятные, совсем не такие, как он сам, но все же самые преданные и лучшие на свете. Но что делать, если маленький и беззащитный друг попал в беду, о которой не подозревает? А если при этом и тебе самому очень нужна помощь? Никола точно знает ответ: все равно кидаться спасать тех, кто тебе дорог. И тогда, как в хорошей старой сказке, обязательно прилетит добрый и мудрый дракон и укроет от всех бед своим крылом.

О крылатых (и немного ползучих)

Никола хорошо помнил, что в его мире крылатых змеев звали драконами и почему-то очень любили и уже совсем, кажется, не боялись. Сочиняли истории, рисовали картины, снимали фильмы. Еще одна сказка, перебравшаяся к людям от иномирцев и многократно преобразившаяся.

— Поразительно дурацкое слово, — сказал Лавр, когда Никола поделился с ним этой своей догадкой. — А все остальное — еще бо́льшая чушь. Ну и зачем бы иномирскому змею понадобился этот ваш драгоценный человеческий металл? Что ему с ним делать-то? Женщины ваши им, поверь, тоже не сдались. И вообще, разве у вас этим же словом какого-то злодея-деспота не звали?

Никола только пожал плечами. Проще было перечислить те человеческие вещи, которые иномирцам не казались дурацкими. Их возмущало или веселило почти все, начиная с технического прогресса (которым они все же снизошли воспользоваться) и заканчивая возмутительной идеей варки в кипящей воде засохших кусков теста («Как-как? Ма-ка-ро-ны?»).

Объяснять, что Дракон-афинянин^[4] — совсем иная история, он и вовсе не стал.

Никола все равно продолжал читать и вспоминать о тех, человеческих, крылатых змеях. У него вроде даже была в детстве футболка со смешным пузатым дракончиком: нелепые короткие крылья, доверчивый глупый взгляд. Иномирцев бы хватил удар от такой карикатуры на прекрасных, крылатых, всемогущих.

Но футболка — Никола зажмуривался и представлял гладкое прикосновение отутюженной ткани к коже и химозный запах цветочного кондиционера для белья — навсегда осталась на Земле, вместе с комодом в маленькой детской, вместе с домом, где жили мама и папа. Это все Никола помнил очень хорошо.

Но потом — провал. Черный, матовый, гудящий беззвучием. Никола десятки раз обещал себе, что спросит Вяза, вот наберется храбрости и непременно спросит: как все произошло? Чье это было решение? Что сказали ему родители, когда обнимали, скорее всего, последний раз в жизни? Как он очутился на Корабле — почему-то узнать это было особенно важно: зашел сам? Его внесли? Вяз был рядом? Должен был быть. Вопросы множились, становились округлыми, гладкими, тяжелыми, Никола таскал их повсюду с собой годами, будто камни, но так и не решался заговорить.

Словно боялся того, что услышит.

Следующее, что Никола помнил уже очень хорошо — здесь, на Корабле, — кулак Лавра, летящий прямо в скулу. Как будто сам Никола заснул в своей земной кровати, а через секунду проснулся в рубашке, сшитой иномирцами, окруженный сплошным металлом, в ожидании неминуемой боли. Существовала еще, кажется, между этими двумя точками крошечная прореха, до краев заполненная му́кой расставания, но и она теперь едва ощущалась. Проносились в памяти и другие дни — горькие, одинокие, потерянные, слившиеся в сплошное серое марево.

Вяз тогда сумел растащить их только через полчаса. К тому времени на рубашках почти не осталось пуговиц, а на Николе и Лавре — мест без ссадин и ушибов. Никола был хоть и старше, но худее Лавра и ниже ростом, и дрался впервые в жизни — отчаянно и зло.

Вяз поставил их перед собой и покачал головой.

— Кто это начал? Что вы не поделили? — он обращался к ним на родном языке Николы, освоенном иномирцами за годы подготовки к полету.

— Не помню, — Никола осторожно дотронулся до распухшей губы.

— И я, — ответил Лавр, ощупывая разбитый нос.

Вяз вздохнул и склонился ближе к ним. Никола еще множество раз увидит этот его взгляд: сосредоточенный, печальный, обращенный куда-то к прошлому.

— Так дело не пойдет. Лавр, — Вяз повернулся к сыну, — это ведь ты начал?

Лавр воинственно сжал кулаки. Опустил взгляд. И пробурчал:

— Говорю же: не помню.

— Поразительный приступ забывчивости для создания, способного моментально выучить, в каком именно из тысячи сундуков в кладовой спрятали сладости. — Вяз сокрушенно вздохнул и перевел взгляд на Николу: — А ты? Тоже пал от эпидемии короткой памяти?

Никола молчал под пристальным выжидающим взглядом. Стало вдруг очень тихо, как будто на всем Корабле из звуков остались только хлюпанья разбитого носа Лавра. В следующие годы всякий раз, когда Лавр заступался за Николу — словами или кулаками; когда пробирался тайком ночью в его комнату, чтобы побыть рядом в секунды Николиной невыносимой тоски по дому; когда — пусть насмешливо, но терпеливо — объяснял, как что-то устроено в жизни иномирцев; когда неуклюже пытался его развеселить и подбодрить, — всякий раз Никола на миг слышал эту самую тишину.

— Ну и что мне прикажете делать? — Вяз распрямил спину. — Придется, похоже, вам обоим привести себя в порядок и показать Льдинии свои боевые ранения. А потом — отправиться к Кедру, помогать с посадками. Я слышал, это отличное средство от излишней драчливости и внезапных провалов в памяти.

Слабая улыбка, появившаяся было на лице Лавра, мгновенно исчезла.

— Только не к Кедру! — заканючил он. — Он по сто раз заставляет все переделывать. И у меня все руки будут в земле, и там такая скука-а-а… — последнее слово Лавр простонал.

— И слышать ничего не хочу, — отрезал Вяз. — К маме, быстро!

* * *

— Почему ты вообще меня тогда ударил? — спросил Никола уже по-иномирски пару лет спустя, незадолго до того, как Лючия уснула. Они сидели вчетвером на полу в Куполе. Лючия вышивала, Элоиза — тогда еще совсем маленькая, кругленькая, едва научившаяся стоять на пухлых ножках — слюнявила огромную, с ее кулак величиной, алую ягоду, выданную Кедром.

— Ну ты решил вспомнить, — Лавр почесал затылок. — К отцу все-таки пойдешь, да? Мне готовиться рыхлить грядки?

— Ну тебя. Правда, я так и не понял. И вспомнить не могу.

Лавр, что случалось с ним очень редко, замялся. Лючия подняла взгляд от работы:

— Он не собирался сперва. Его Липа подбила.

Никола вздохнул. Липа. Ну конечно.

— Все-то ты знаешь. Я и сам, может, тоже хотел. Ты такой был хлюпик. Мы тебя не замечали, не брали в игры, не садились за один стол. А тебе будто и не надо было все это, копошился себе в углу, носом шмыгал. Как будто не давал себя… — Лавр вновь замялся. Сквозь чешую проступил румянец — эту особенность иномирцы демонстрировали миру совсем не часто.

— Наказать? — тихо подсказал Никола. — Наказать за то, что я человек, да? За то, что из-за людей все это случилось и мы оказались тут?

— Это Липа всем так говорила, Никола, — сказала Лючия, возвращаясь к вышивке. Она продела нитку в игольное ушко.

— Охотно верю.

— Справедливости ради, хлюпиком ты и остался, — Лавр улыбнулся.

Никола вспомнил все мучительные часы под надзором Ветивера в гимнастическом зале. Ненавистные уроки фехтования. Мяч, в который Лавр просто перестал с ним играть. И решил промолчать.

— Не всем хочется одними только кулаками махать, Лавр, — сказала Лючия, не отрывая взгляда от вышивки. Она положила новый стежок, и на золотом листе клена появилась красная прожилка.

Лавр насупился. Лючия сделала вид, что не замечает.

Она уже тогда отличалась от остальных иномирцев, будто готовилась к своему долгому забытью. Лючия была спокойнее и миролюбивее всех, кого знал Никола. Она принадлежала к морским иномирцам и, если бы Вяз не взял ее в свои воспитанницы, погибла бы, как и остальные. Лючия словно везде носила с собой широкую полноводную реку, с ее спокойствием и размеренностью водной глади. Всегда говорила честно и прямо, совсем ничего не боялась, и беды будто сами обходили ее стороной, пасуя перед этим бесстрашием. Там, где Лавр вспыхивал и лез в драку, она только равнодушно пожимала плечами. Лючии будто не было дела до чужих разговоров о дружбе с презренным человеком.

Никола и сам не знал, чем заслужил это.

* * *

Глядя на улыбающегося Лавра, Никола вновь вспомнил ту драку. Сегодня он позволил бы избить себя и в десять раз сильнее, знай наперед, чем обернется в его жизни эта потасовка.

— Скучно, значит, — Никола последний раз провел рукой по гладкому корешку. — И как я сам не догадался? А настоящие змеи у иномирцев есть? — Очень уж то, как иномирцы произносили «змей», напоминало земное обозначение этих рептилий.

— Говорю же: спят все давно, — Лавр ленивым взглядом обвел библиотеку. — Ты их ни за что не отличишь от горы или равнины. Ну, их тела. Души же, возможно, все еще бродят среди нас… Слушай, это тоска под слоем пыли, честное слово.

— Да нет же. Видимо, все-таки нет. Идем, покажу, — Никола жестом позвал Лавра за собой и прошел на половину, где стояли компьютеры.

Нужная энциклопедия нашлась быстро. Лавр со смесью сомнения и отвращения покосился на экран.

— То есть хочешь сказать, что вот это вот — тоже змеи?

— Ага, — Никола листал изображения. Чешуя, ядовитые клыки, погремушки на хвостах. И никаких тебе крыльев, игр и вековой мудрости.

— Элоизе не рассказывай. Мир, который населяет вот такое, — Лавр разглядывал капюшон кобры, приготовившейся к прыжку, — беречь, конечно, труднее.

— Прям уж весь мир!.. Они в основном по расщелинам всяким вроде прятались… Но все равно нам стоило постараться сберечь его получше, — Никола выключил экран. Лавр с облегчением вздохнул. — Даже если змеи наши были не крылатые, а весьма себе ползучие.

Примечания

4

Дракон, или Дра́конт, — афинянин, один из древнейших законодателей Греции. Составил для Афинской республики в 621 году до н. э. первые писаные законы. Они были так суровы, что возникло крылатое выражение «драконовские меры», которым до сих пор описывают чрезвычайно строгие наказания.