Звезда перед рассветом

Екатерина Мурашова, 2015

Война сменяется революциями. Буржуазной февральской, потом -октябрьской. Мир то ли выворачивается наизнанку, то ли рушится совсем. «Мои больные ушли. Все поменялось, сумасшедший дом теперь снаружи», – говорит один из героев романа, психиатр Адам Кауфман. И в этом безумии мира Любовь Николаевна Осоргина неожиданно находит свое место. «Я не могу остановить катящееся колесо истории, – говорит она. – Вопрос заключается в том, чтобы вытащить из-под него кого-то близкого. Пока его не раздавило.» И она старается. В Синих Ключах находят убежище самые разные люди с самой удивительной судьбой. При этом ни война, ни революции, конечно, не останавливают обычную человеческую жизнь. Плетутся интриги. Зарождается симпатия и ненависть. Возникает и рушится любовь. Рождаются и растут дети.

Глава 5,

в которой Люша разбирается с эротическим развитием двойняшек Ати и Боти и пишет письмо Аркадию Арабажину

— Расселять их надо, Любовь Николаевна, вот что я вам скажу! — Феклуша стояла подбоченившись, с пунцовыми пятнами румянца на щеках.

Люша сидела за столом в кабинете и смотрела за окно, где неостановимо падали с посеревшего неба крупные хлопья первого, влажного снега.

Служанка поежилась. Ей показалось, что в больших прозрачных глазах хозяйки, внутри тоже идет снег. «Это отражается так! — сказала она себе. — вроде как в зеркале.»

— Кого расселять, Феклуша? Куда?

— Анну и Бориса, близнецов ваших. Нельзя им дальше в одной комнате быть, грех.

— Какой грех?! В чем? Они родные брат и сестра, им десять лет.

— То-то и оно! Второй десяток пошел. Самое время для баловства. Нешто вы, Любовь Николаевна, нашу Атьку не знаете?

— Ну что она еще натворила? — покорно спросила Люша и сплела пальцы поверх бумаг, которые она вроде бы должна была просматривать. — Сядь, расскажи.

Феклуша церемонно присела на краешек стула, но, против своего обыкновения, не кинулась сразу в рассказ. Пожевала губами, расправила на коленях фартук…

— Право, не знаю, как вам и сказать, Любовь Николаевна…

— Говори уж как-нибудь, коли взялась.

— Захожу это я к ним нынче поутру… Они-то не ожидали, а я вот щетку где-то позабыла и пошла искать. И вижу — господи, Иисусе: он-то на кровати сидит, а она перед ним на полу и знай петуха ему вылизывает…

— Ага, — вздохнула Люша. — Атька, значит, тоже экспериментирует. Только он с жуками и тараканами, а она — с братом. А Ботя что?

— Как меня увидел, вскочил, покраснел, как рак вареный. Штаны спущены, эта-то штука болтается, бо́льшенькая такая уже… А Атька сразу ластиться: мы больше не будем, это я его уговорила, ты, Феклуша, только Люшике не говори, а я за тебя все серебро перечищу, и хрусталь уксусом вымою…

— А ты?

— Ну, я думаю, что нам таких безобразиев ни с какого боку не надо! Что-то еще будет, если Александр Васильевич узнают!

— Ладно, ладно, Феклуша, ты права, я как-то не сообразила, что они по хитровским меркам взрослые уже.

— У нас тут небось не Хитровка, а приличный дом! — строптиво, но непоследовательно воскликнула служанка.

— Конечно, конечно… Придется их действительно расселить. Куда бы, как ты думаешь? Атя, допустим, пускай с Олей живет. Оля взрослая уже и спокойная, за ней заодно и присмотрит. А вот Боте надо бы отдельную комнату с большим шкафом для всех его коллекций, эксикаторов, формалина и прочего…

— В северном крыле если, — предложила Феклуша. — За бильярдной сразу комната, а к ней еще и каморочка прилагается. Если оттуда весь старый хлам вынести, и полки сделать, так можно и Ботькины коробки и жуков сушеных расставить…

— Да, да, пожалуй, Феклуша, по-твоему мы и сделаем. Скажи там Егору и Насте, что я распорядилась. А Атю с Ботей, как увидишь, пришли ко мне — я им сама объясню, они же всю жизнь вместе, наверняка будут переживать… Хотя Ботька, когда все узнает подробно, может, и не будет, сестра же его все время тормошит, а у него свои интересы… А вот Атька… да бес с ней, она вроде обмылка, изо всего вывернется…

После ухода Феклуши Люша ненадолго задумалась, глядя на все еще падающий снег, потом придвинула к себе лист бумаги и обмакнула перо в склянку с чернилами.

«Здравствуйте, милый Аркадий Андреевич!

В моем умственном и душевном устройстве, а также жизненном опыте нет ничего, что могло бы подтвердить существование «того света» в любом его оформлении. Но равным образом отсутствует и однозначно отрицательный опыт.

Почему бы нет? — ведь миллионы людей как будто бы верят в то, что на том свете счастливо встретятся с близкими. Я знаю доподлинно, что ты сам — не верил. Но разве мир спрашивает нас, как ему устроиться? Мы пришли на готовое много после третьего звонка, застали вот этот акт спектакля и уйдем задолго до финала. Много ли мы успеваем понять?

Но в любом случае: будь проклята эта война и все те, кто ее устроил!

Я сейчас пишу еще и потому, что привыкла обращаться к тебе в минуты тревог. А ты ведь и прежде не особенно баловал меня ответами на мои письма. Что ж теперь… Все рады обманывать себя, вот и я могу думать, что тебе просто недосуг, или ты снова что-то вообразил себе и не считаешь возможным…

Я ведь опять живу с Александром. Моим как бы мужем. Он вернулся в Синие Ключи, и живет тут, и занимается хозяйством. Отношения у нас с ним — ты удивишься! — вовсе даже не плохие. Он занимается своим, я — своим, все вместе даже недурно выходит. Единственный камень преткновения в том, что воспитанников моих (всех вместе и по отдельности) он категорически не жалует. Они ему, само собой, платят полной и такой же категорической взаимностью. Ботя Александра обычно игнорирует, но иногда вдруг (всегда неуместно) выступает с обличениями его некомпетентности по какому-нибудь естественно-научному вопросу. Атя интригует среди прислуги. Кашпарек смотрит зверенышем и окликается на все через свою марионетку, которую Александр, по-моему, ненавидит личностно, как живое, отдельное от мальчишки-хозяина существо. Оля Александра избегает, причем выглядит это почему-то крайне демонстративно, почти как в романах господина Тургенева: дуновение, топоток, летящий край косынки, ветер с веранды, запах сирени, незакрытая дверь, отголоски… оски… оски… «Почти» потому, что у Тургенева все это получается глупо-аристократично, а в Олином «белошвейкином» исполнении приобретает какой-то оттенок вульгарности, словами не описываемый, но ощущаемый весьма отчетливо. А Владимир при первой возможности попросту гадит Александру в сапоги. А потом Атя (лицемерно до последней степени):

— Ах, ах, Александр Васильевич, опять мы за этим паршивцем не уследили! Ах, ах, какая неприятность! Говно-с! В хозяйских сапогах… Как представить… мало того, что наложил, так он там еще и хвостиком своим паскудным… туда-сюда, туда-сюда…

Знает ведь, мерзавка, что Александр брезглив и обладает живым воображением… Приходится мне кидаться, чтоб он не придушил ее ненароком.

Капочка все это видит, конечно, и страшно переживает — она же у нас миротворица и всех со всеми хочет помирить и задружить. Но ума в этом деле пока особенного не проявляет. Недавно пыталась задружить козу Люську с собакой Жуликом — после ей на лоб пришлось шов накладывать. Ветеринар наложил вроде неплохо (ты бы лучше сделал, я знаю, у тебя руки добрые), но шрам все равно останется, а к лицу ли девице? И когда Капитолина сказала, что бык Эдвард такой свирепый от одиночества (ты ж знаешь, он на своем долгом веку двух человек убил, и еще трех покалечил), а был бы у него настоящий друг, он бы и подобрел — я на всякий случай настрого запретила ее в коровник пускать.

Печаль моя — рожая жеребенка, от сердечной недостаточности (так ветеринар сказал) померла моя старая лошадь Голубка. Для меня она была даже не как человек, а еще прежде всех человеков в моей жизни. Я с ней сообщалась вовсю тогда, когда людей еще и понимать не умела, и говорить с ними толком не могла. Свой лошадиный век Голубка прожила сполна, но я все одно — как в кадушку опущенная. Впрочем, она ушла, да не совсем, жеребенок как по заказу — кобылка беленькая, один в один — Голубка. Назвала Белкой, сама пою из соски молоком. Сначала тревожились за нее, а теперь вроде видно уже — выживет без мамки.

Забавно, что единственный у нас ребенок, к которому Александр относится без предвзятости — Грунькин Агафон. Учитывая, что Груню он всегда терпеть не мог, да и Агафонова отца, Степана, не слишком жаловал — оно выходит как бы и странно, но не совсем. Как я по смутным слухам (от Груньки ничего толком не добьешься, а Алекса я, чтобы не спугнуть, расспрашивать не стала) поняла, Александр чуть не присутствовал при рождении Агафона, и потому, видимо, психически назначил себя кем-то вроде восприемника. Увидев мальчишку, непременно сделает ему козу, и уж несколько раз заводил разговор: как бы обеспечить Агафону развитие, коли у него отца нет, мать глуха, а сам он слышит и, стало быть, говорить может нормально. Я его уверила, что все хорошо, и в том не лукавила, потому что в нашем общем таборе Агафон развивается вполне в соответствии с возрастом, хорошо (куда лучше Владимира, который его старше) говорит и понимает все совершенно.

Кстати об отцах, которые материя вроде бы для детского обеспечения и вправду необходимая. Как-то у нас тут с ними не очень складывается. Какая-то моя личная нелепость? Особенность Синих Ключей?

Хотя мы и обговорили это не раз, Александр то и дело не удерживается, и начинает перетягивать Капочку на свою сторону, недвусмысленно предлагая ей выбирать между «по-маминому» или «по-папиному». Капочка, душою привязанная не только (и, может быть, даже не столько) ко мне лично, но и ко всему тесно завязанному на мне усадебному балагану, и одновременно желая угодить отцу, рвется душою напополам, чахнет, чешется и прямо на глазах покрывается какими-то корочками и коростами.

Дальше. Филипп и Владимир. Мой сумасшедший братец и хвостатый племянник. О!

Владимир приблизительно половину времени проводит в усадьбе, но через некоторое время неизменно просится в лес, на лесникову заимку, к отцу и деду. Если к его просьбе не прислушаться, начинает хандрить, потом перестает есть и разговаривать, сидит на одном месте, раскачивается и смотрит в одну точку. Отвозим его в лес, там он сразу оживает.

— Володя, а «они» с тобой разговаривают? — Филипп, встревожено, сыну. Сам он голосов после лечения у Адама почти не слышит, но помнит прекрасно, как это было.

— Конечно, папа! — Владимир отцу.

— Пугают? — отец весь исполнен сочувствия, готов отдать сыну всех деревянных лошадок и любимые книжки с картинками (Владимир в игрушки не играет совсем, ломает их, как и я когда-то. Чтение вслух, впрочем, слушает охотно).

— Неть! Неть! Что ты, папа! — Владимир лучится улыбкой и (уверена!) благожелательно виляет хвостом внутри просторных штанишек. — Я сам «их» пужаю! Они меня боятся!

Филипп горд и счастлив, делится со мной своей отцовской гордостью. Сын еще такой маленький, но уже могучий, всех победил. Я спрашиваю у Владимира:

— Кто такие «они»? Где?

— Там, там, там! — говорит малыш, водит ручкой вокруг (она — увы! — осталась после переломов немного кривой, но вполне работает). — Они же холёсии, чего папа их боится? Смотри…

Тут с дерева слетает птичка, садится ему на голову. Прибегает белка, лезет в карман. По тропинке к нам идет важная осенняя жаба с интеллигентным лицом.

— Это те, которых ты видись, — объясняет Владимир. — А те, которых я визю, они вон там сидят. Это девки Синеглазки лесные слуги…

— Хорошо, хорошо, отпусти их теперь, — говорю я. — Когда подрастешь…

— Когда подрасту, буду кольдуном, как бабуська Липа. Папу раскольдую и всех. И еще накольдую, чтоб на войне не убивали…

Что мне думать? Везти его уже к Адаму или погодить еще?

Еще об отцах.

Грунька про Степку не говорит и как будто не вспоминает, вполне довольная своим одиноко-материнским положением. Мне даже обидно за него иногда делается: что ж, она сама с ним все чуть не силком устроила, а после — как ненужную ветошь: с глаз долой, из сердца вон? Я сама-то за Степкой чуть не каждый день скучаю, да мы ведь и выросли вместе, и жизнь он мне тогда на пожаре спас, и по хозяйству мне ему всегда проще всех объяснить было, потому как слов не нужно почти — он меня еще до слов понимать умел. Знать бы, где он, как… да, может, тоже погиб уже давно…

Будь проклята война!

За что Россия воюет, кто бы мне объяснил?! У нас в Черемошне, и в Торбеевке, и в Песках уже полно вдов в черных платках, и сирот соответственно — что этим крестьянкам Босфор и Дарданеллы? За каким хреном им сдался Константинополь, в котором нынче турки, а прежде жили римляне, греки и еще черт знает кто?!! Им всем нужен ихний живой муж, отец их детей, чтобы пахал землю, косил луг, ел за столом большой ложкой и валял их на перине… Будь проклята!

В газетах пишут какую-то шуршащую чушь. В журналах, там, где претензия на какой-то анализ — чушь, шуршащая высокомерно…

Но все не зря. В каком-то нелепом журнале, среди подборок непонятных мне или откровенно бесноватых стихов вдруг — стихотворение женщины по имени Марина, как будто написанное — за меня:

«Осыпались листья над Вашей могилой

И пахнет зимой,

Послушайте, мертвый, послушайте, милый:

Вы все-таки мой.

Смеетесь! — в блаженной крылатке дорожной.

Луна высока.

Мой — так несомненно и так непреложно,

Как эта рука.

Я Вас целовала, я Вам колдовала,

Смеюсь над загробною тьмой!

Я смерти не верю, я жду Вас с вокзала —

Домой.

Пусть листья осыпались, смыты и стерты,

На траурных лентах слова,

И если для целого мира Вы мертвый,

Я тоже — мертва.

Я вижу, я чувствую — чую Вас всюду,

Что ленты от Ваших венков!

Я Вас не забыла и Вас не забуду —

Во веки веков!

Таких обещаний я знаю бесцельность,

Я знаю тщету —

Письмо в бесконечность,

Письмо в беспредельность,

Письмо в пустоту…»

(стихи М.Цветаевой, написаны 4 октября 1914 года — прим. авт.)

Я жду тебя с вокзала. Будь проклята! Боже мой…»

— Люшика! Люшика! Люшика! Она все тебе наврала! Да! Это совсем не то! Совсем! Но мы все равно больше не будем! — Атя — легкая и хрупкая, как стрекоза, с быстрыми хитрыми глазками орехового цвета, бровями домиком и вечной, неизвестно что означающей полуулыбкой. Обняла, обхватила тонкими руками, прижалась щекой к рукаву платья. Муслиновая занавеска затанцевала от движения воздуха, открыв бледный свет в окне, где падал мокрый тяжелый снег пополам с дождем.

— Не будете, — согласилась Люша. — Потому что ты отныне станешь с Олей жить, а Ботька — со своим микроскопом.

Атю словно ветром отнесло на середину комнаты. Топнула ногой:

— Не хочу с Олей!

— Почему?

— Да она как марля, если ее намочить и выжать — белая и никудышная. Не хочу! Если хочешь Ботьку отселить, давай я тогда с Кашпареком буду жить. Он, как разозлится, за волосья дерет, но с евонной куклой хоть интересно…

— Вот сейчас! — рассмеялась Люша. — Могу себе представить… Не будем пугать Кашпарека, он у нас и так нервный.

— А я? — с обидой спросила Атя.

— А ты — хитровская порода — хоть об дорогу бей!

Атин взгляд из-под насупленных бровей облетел комнату. Все в ней было свое, обжитое до последнего заусенца. Лошади и собаки на большой картине, подхваченный лентами вышитый полог, лампадка под иконой, которую никогда не забывала зажечь Феклуша, еловые шишки и кисти рябины, красиво уложенные между оконных рам… Все — свое, но как будто уже чужое. Прошедшее.