Французский роман

Елена Альмалибре

Юная москвичка Лили влюблена в мужа своей матери, который занял место её отца, исчезнувшего в Париже много лет назад. Открыв свои чувства отчиму, она вынуждена покинуть дом. Оказавшись в столице Франции, героиня сталкивается с тайнами прошлого, в центре которых тот, кого она любит. Невероятное сплетение судеб, столкновение характеров и полные драматизма события – вот то, что ждёт читателя на страницах этого романа.

Французский роман

Если есть хоть один шанс объяснить любовь, это уже не любовь. Объяснить и вылечить можно болезнь, а от любви нет лекарства.

I

Я помню, как меня, маленькую девочку шести лет, поднимают в воздух его сильные руки. Солнце слепит его глаза, но я, словно луна во время солнечного затмения, заслоняю собой яркие лучи, и его взгляд остаётся широко распахнутым. Ветер развевает мои волосы пшеничного цвета, как у многих девочек моего возраста, голова обвязана красной ленточкой, которая путается в прядях. Белое платье на кокетке, в фиолетовый цветочек, с оборками вместо рукавов. Он всегда называл их крылышками, а меня — птичкой, с улыбкой проводя ладонью по золотистому пушку на моих тонких руках. Я помню глаза мамы, которая беззаботно смеётся, переполненная нашим общим счастьем. А я раскидываю руки в стороны, подлетаю в воздух и, пикируя вниз, хватаюсь за воротник-стойку его рубашки. Всегда рубашки, даже в самую жаркую летнюю погоду.

У меня не было отца. Зато был он. Столько, сколько я себя помню. У кого-то первая любовь была в школе, у кого-то в детском саду, а он был рядом всегда. В моей комнате, которую до сих пор называют детской, на кухне, где так соблазнительно пахло горячим шоколадом для фондю, в ванной с летающими мыльными пузырями и сугробами пены, на каждый праздник и в любой будний день.

Однажды он ушёл. В тот день после школы я по привычке пробежала по лестнице на второй этаж нашего дома, заскочила в их с мамой комнату, крикнула маме: «Бонжур!» — и застыла на месте. Оговорюсь, что моим французским я обязана маме, которая решила, что я буду говорить на этом волшебном языке, ещё до моего рождения. Она рассказывала, что, как только мне исполнилось десять… дней, она принялась методично показывать мне карточки с французскими словами. Вместо колыбельной мама ставила мне шедевры Моцарта, так что я долго думала, что Моцарт — француз.

Мама в длинной серой юбке и белой блузе, словно героиня пьес Чехова, сидела на кровати, в её глазах не было ни блеска, ни огня, к которому я так привыкла. Я подумала, что она заболела. Но когда я подошла поближе, то увидела в её руках кольцо из белого золота, которое подарил ей он. Казалось, она не заметила ни моего приветствия, ни того, что я вошла. У меня в груди что-то ёкнуло. Я отвернулась и подошла к окну:

— Мама! Смотри! Это он!

Не оборачиваясь, я почувствовала, как мама пришла в себя, вскочила с кровати и бросилась к окну. Потом она, словно не отдавая себе отчёта в том, что это я оповестила её о его прибытии, выбежала из комнаты навстречу ему. Я не знаю, что произошло между ними в моё отсутствие до и после этого, но всё снова стало на свои места.

Вечером того же дня я сидела за роялем и мучила какую-то сонату. В который раз пройдясь по первым страницам, я с яростью ударила по клавишам, втянула голову в плечи, отбросила растрепавшиеся волосы со лба и сжала губы. Тяжело дыша, я ждала, когда мой пульс перестанет зашкаливать, чтобы повторить вредный пассаж. Такие срывы были у меня частенько, и мама даже не обращала на это внимания. Вдруг я почувствовала, как подошёл он. Мои губы стали расползаться в улыбке, но я снова насупилась. Он взял стул и сел к роялю рядом со мной. Его длинные пальцы опустились на клавиши и заиграли что-то безумно красивое. Я отклонилась в сторону, чтобы он мог достать нужные аккорды. Повернув голову, я увидела маму, стоящую в дверях, таинственно улыбающуюся посреди этого музыкального великолепия. Внезапно он прервал игру, поднялся, подошёл к маме, провёл рукой по её волосам, снимая заколку-гребень, держащий её густые тёмно-русые волосы, затем он провёл руками по её талии и развязал пояс, который мама завязывала поверх юбки к ужину в качестве аксессуара. Мама молча ждала, пока он закончит. Он развернулся и подошёл ко мне. Встал за моей спиной, собрал мои волосы на макушке и щёлкнул заколкой. От его прикосновений у меня по спине побежали мурашки. Он развёл мои руки немного в стороны, присел и обвил пояс вокруг моей талии, завязав его бантом у меня за спиной. Я продолжала держать руки приподнятыми. Тогда он взял меня за кисти и поставил руки на клавиши в идеально правильной позиции. И вдруг дёрнул вниз рукава моего свободного домашнего платья, оголив плечи, и, поставив свою левую руку на моё левое плечо, а правую — мне на талию, выпрямил мою спину.

Мне вдруг показалось, что я сижу за роялем в центре какой-то музыкальной гостиной, в шикарном платье, с великолепной причёской. Я утопила пальцы в аккорде и заиграла сонату с самого начала. Ни разу не сбившись, доиграла до конца, встала, окинула его взглядом, достойным актрисы Мариинского театра, и удалилась.

II

Моё семнадцатое лето подходило к концу. Весь день стояла духота, которая явно должна была разразиться грозой и заполнить все местные телеканалы репортажами о затопленных низинах, оборванных линиях электропередач и прочих «радостях». Я ворочалась в кровати, не находя места ни своему телу, ни бодрствующему сознанию. В моей памяти вдруг возникла обложка книги, которую я как-то увидела у него на полке. В тот момент я уже протянула было руку, чтобы пролистать её, как вдруг услышала голос мамы за моей спиной:

— Лилия, оставь.

Я отдёрнула руку, словно от огня, успев только прочитать название, которое было так похоже на моё имя. «Лолита». Мама часто называла меня Лили — с ударением на последний слог на французский манер. Я вспомнила, как однажды он назвал меня Лилитой. Тогда мама почти тем же сдержанным тоном отметила, что ей это не нравится. Теперь все эти моменты словно слились в одно, и я гадала, что могло быть в этой книге.

Я вздохнула. Мне, как и в детстве, не разрешали пользоваться интернетом после девяти вечера, мотивируя это тем, что от переизбытка информации, электромагнитных волн и так далее нарушается сон. И хотя это правило твёрдо выполнялось мною изо дня в день, мне никак не удавалось уснуть.

Послышался какой-то шум. Я оторвала голову от бесполезно измятой подушки. В доме было тихо, звуки доносились с улицы. Я выползла из-под покрывала, которое использовала вместо одеяла летними ночами, опустила босые ноги на пол и встала. На мне была его рубашка. Я стащила её пару недель назад, и моё преступление до сих пор оставалось незамеченным. На моей изящной фигуре его рубашка выглядела более чем оверсайз. Мне казалось, что я чувствую его запах, его руки, которые обнимали меня так часто. Я твёрдо верила, что он испытывает ко мне такие же сильные чувства, как и я к нему. У меня не было ни малейших угрызений совести перед мамой. Она владела им целиком и полностью, а испытывать дочерние чувства к отчиму я вовсе не была обязана. Я часто видела сны о нас двоих, которые убедили меня в том, что ему известны мои чувства, и в том, что эти самые чувства были взаимны. Я чувствовала, что втайне от мамы мы хранили мечты друг о друге, и любое наше общение превращалось в свидание, наполненное скрытыми смыслами, признаниями и обещаниями.

Я подошла к открытому окну. Шорох, а точнее шелест, усилился. Крупные капли дождя тяжело падали с неба и отбивали чечётку по уже утратившей свою изумрудность листве деревьев. В этом году листья желтели скорее от жары, чем от приближающейся осени. Я почувствовала, что мне не хватает воздуха. Украдкой, всё так же босиком я вышла из комнаты, забыв, что на мне не пижама, а рубашка, пробралась по лестнице на застеклённую террасу, залезла на скамейку под навесом, натянула на ноги тонкий полосатый плед и закрыла глаза.

Спустя некоторое время я начала засыпать. Перед глазами замелькали какие-то образы, и уже в полусне я качнулась вперёд. Резко очнувшись, я успела поставить руку на скамейку и обрести равновесие. Передо мной стоял он. С голым торсом, в джинсах, которые он носил дома, оправдываясь перед мамой, что в офисе ему приходилось носить костюмы и только дома он мог насладиться «рабочей американской одеждой». Джинсы делали его стройнее и моложе, а в темноте ночи я едва ли отличила бы его от своих сверстников.

— Не спится?

Я отрицательно мотнула головой. У меня так бешено колотилось сердце, что мне казалось, он его услышит.

— Симпатичная пижамка.

Я опустила глаза и задержала дыхание. Я сотню раз представляла, что мы наконец признаёмся в том, что давно скрывали от мамы и друг друга; наслаждалась тем, какие слова он шепчет мне, гладя мои плечи; сгорала от желания и утопала в неге своих фантазий. А сейчас, когда и без слов ему всё было понятно, руки у меня стали холодными как лёд, ноги я вообще почти не чувствовала, и только щёки пылали так, словно их натёрли крапивой.

— Я думаю, тебе пора ложиться. Хочешь, я провожу тебя до комнаты?

Да, я мечтала о том, чтобы он провожал меня. Но только нет, не сейчас, когда мы были так близки, когда я, словно Джульетта на балконе, нечаянно открыла ему свои чувства. Я поняла, что ещё немного — и я разревусь, как этот глупый дождь, который был свидетелем нашего ночного рандеву. Неужели он ничем не выдаст, что любит меня? Ведь он же любит, я не могла так долго ошибаться!

Всё то время, пока я суматошно произносила эту речь про себя, вслух никто из нас не сказал ни слова. Я не поднимала глаз, поэтому не видела выражения его лица.

Вдруг его руки оторвали меня от скамейки и плавно подняли вверх. Мои руки оказались на его плечах, а его лицо на уровне моей груди.

Я замотала головой и выкрикнула:

— Отпусти меня, или я сделаю то, о чём буду жалеть всю жизнь!

Он не отреагировал на мои слова. И тогда я перестала держаться за его плечи, поднесла ладони к его лицу, почувствовав под пальцами ещё не сбритую на ночь щетину, и прильнула к его губам. Время остановилось. Я была в таком возбуждении, что даже не смогла понять, ответил ли он на мой поцелуй. Когда я оторвалась от его губ, он медленно опустил меня на пол и продолжал держать, не размыкая рук.

Мы оба молчали. Ничего не происходило. И это было невыносимо.

— Иди спать, — резко сказала я, впервые приказав ему что-то.

Я надеялась, что он скажет хоть слово, отругает меня, да что угодно. Но он молча отпустил меня и ушёл.

У меня подкосились ноги, и я почти упала на скамейку, с которой несколько минут назад он поднял меня в небо. Я ничего не чувствовала. Мне показалось, что я вдруг стала пустой. Я подумала, что было самое время разреветься, но не могла выдавить из себя ни слезинки. Мне было нужно решение. Как жить дальше.

III

На следующее утро я спустилась к завтраку с тёмными кругами под глазами, болью во всём теле и лишь одной мыслью: «Мне нужно уехать отсюда». Я представляла, как удивится мама, как он молча примет моё решение и опустит глаза, понимая, что ответственность за моё резко изменившееся будущее лежит на нём.

Я села за стол. Мама внимательно посмотрела на меня:

— Дорогая, ты плохо выглядишь. Нам с Мишелем нужно с тобой поговорить. Но, может быть, стоит сделать это попозже?

Мишель. Почему нужно было все русские имена коверкать этими французскими аналогами? Лили, Мишель, Натали. Когда в школе я называла по привычке их имена так же, как дома, все считали, что я иммигрантка в собственной стране.

Я подняла на маму глаза. Нет, он не мог рассказать. Но о чём же тогда им нужно было со мной поговорить? На него я не смотрела, у меня не хватало смелости.

Я залезла на стул с ногами, что мне тоже было запрещено, и молча посмотрела на маму. Она никак не отреагировала на мой поступок и начала свою речь, явно подготовленную заранее:

— Мишель рассказал мне, что сегодня ночью вы говорили…

Я насторожилась.

–… Я понимаю, что тебе здесь скучно, и мы слишком сильно опекаем тебя. Но пойми — это всё лишь из любви к тебе. Конечно, ты уже не ребёнок и мы должны считаться с твоим мнением…

Все эти слова казались мне какой-то чепухой. У меня всё было в полном порядке до последней ночи, о событиях которой маме ничего не было известно.

–… поэтому мы решили сделать тебе подарок и отправить тебя учиться во Францию по любой специальности, которая тебе по душе. Мы оплатим подготовительные курсы, чтобы у тебя была возможность продолжить обучение в колледже.

Я уставилась на Мишеля. Он молча сидел в ротанговом кресле, опустив глаза. Что такое он мог наговорить маме, чтобы она за несколько часов решила отправить меня во Францию?

— Вы решили избавиться от меня?

Лучшая защита — это нападение. Мама заволновалась и тоже посмотрела на Мишеля, явно ища у него поддержки. Он сделал вдох и посмотрел мне в глаза:

— Натали хотела сказать, что это мы мешаем тебе, а не ты нам. Именно поэтому мы считаем, что обучение за границей станет прекрасной возможностью для тебя и твоего будущего. Французский ты знаешь как родной, поэтому ты легко найдёшь себе товарищей и поле для самореализации.

— Как интересно! Я не знала, что у меня с этим проблемы!

Мама поняла, что сегодня слова Мишеля вызывают у меня не тот эффект, который она ожидала.

— Дорогой, пожалуйста, оставь нас одних.

Мишель поднялся с места и вышел. Я смотрела ему вслед так же, как и ночью, но сейчас мне хотелось запустить чем-нибудь ему в спину. Моё сердце пожирала ненависть. «Предатель!» — прозвучало у меня в голове, хотя я с трудом могла бы объяснить, в чём состояло его предательство.

Мама подвинула кресло ближе ко мне и села:

— Лили, наверное, я слишком много думала о себе всё это время. Я чувствую себя виноватой. Я всё время воспринимала тебя как маленькую девочку и, наверное, всегда буду так воспринимать. А ты уже такая взрослая, у тебя свои мысли, чувства, желания. Когда Мишель напомнил мне о том, что тебе уже семнадцать, я поразилась, как быстро летит время. И он отметил, что ты никогда не говорила со мной о мальчиках. Ты очень ответственный человечек, а я постоянно вбивала тебе в голову, что учёба, музыка, манеры — это так важно. Но я забыла о том, что сама в твоём возрасте уже была несколько раз влюблена. Ты просто не хочешь делиться со мной, или твоё сердечко действительно ещё закрыто?

Я вдруг ощутила невероятную пропасть между мной и мамой. Всего несколько часов назад я целовала её мужчину, а она видела во мне ребёнка. Даже если бы я хотела поделиться с ней теми сумасшедшими чувствами, которые разрывали мою душу, теперь это было просто невозможно. Для неё это стало бы слишком сильным ударом. Мне показалось, что я взрослая женщина, а мама, наоборот, маленькая девочка, которая нуждается в моей опеке.

— Я поеду в Париж?

— Ты можешь сама выбрать и город, и учебное заведение. Но тебе необязательно ехать. Это всего лишь идея.

— Чья?

— Мы много раз были с тобой во Франции, у Мишеля там есть друзья и связи…

— Значит, это он предложил?

— Мы говорили о тебе, эта мысль, скорее, возникла у нас обоих. Но я вижу, тебе это совсем не нравится. Наверное, это плохая идея.

Да нет, идея была великолепной. Отправить меня подальше, чтобы я не досаждала своими детскими капризами и смешной страстью мужчине едва ли не втрое старше меня. Я никогда не чувствовала себя такой униженной, такой никчёмной и ненужной. Я собиралась сказать о том, что хочу уехать, а вместо этого получила бесплатную ссылку в город мечты, да ещё и на неопределённое время. Дурацкий поцелуй. Дурацкий дождь. Дурацкая я.

— Я поеду. Но я хочу уехать завтра. У меня открытый «шенген» ещё на год. Я проедусь по Парижу и соберу информацию. А там разберёмся.

Мама внимательно слушала каждое моё слово, сжимая пальцы одной руки другой:

— Хорошо, дорогая. Мы тебе не говорили, но в начале лета Мишель взял небольшую квартирку в Париже, думали сдавать, но так руки и не дошли. Так что вопрос жилья уже, можно сказать, решён.

Я усмехнулась про себя. Мама сказала, что видит меня ребёнком, но отправить меня в одиночку в город «Мулен Руж» почему-то не казалось ей ни странным, ни опасным. Наверное, я чего-то не понимала.

IV

Когда я вернулась в свою комнату, первой мыслью у меня было написать Мишелю письмо. Наверное, лучше на электронку. Хотя… Кто знает, читает ли мама его почту. Мне хотелось вывалиться из окна, чтобы он хоть немного почувствовал угрызения совести за то, что так грубо обошёлся с моим сердцем. Мне хотелось и мести, и раскаяния с его стороны, а ещё лучше — его слёз и боли…

Немного успокоившись, я осознала, что ситуация была далека от трагедии. Мне не нужно будет смотреть в его глаза, которые теперь напоминали мне о том, как глупо я выглядела ночью. И впереди был Париж. Париж, без сомнений, означал, что всё не так уж плохо.

Я решила, что торопиться мне некуда, и взяла билет на прямой поезд Москва — Париж. Какой смысл проглотить на высоте десяти тысяч метров всю Европу, если есть возможность прокрутить полглобуса перед глазами?

О моей незадавшейся любви не знала ни одна живая душа, а мне так хотелось выплеснуть своё горе. Мама была права: о мальчиках я не говорила и не считала нужным это делать. Любой обладатель мужского имени, возникающий на моём пути, неизбежно получал от меня самую низкую оценку при сравнении с Мишелем — властелином моих грёз, мыслей и сердца. Когда в начальных классах он забирал меня из школы, то всегда ждал меня, стоя в самом начале школьной лестницы. Едва заканчивался последний урок, я, наспех запихнув учебники в рюкзак, пробивалась к дверям аудитории и летела по коридору к этой самой лестнице, превращаясь из школьницы в принцессу, которую ждал её принц и рыцарь. По пути я надевала рюкзак на плечи, чтобы освободить руки. Я падала в его объятья и закрывала глаза, захлёбываясь в своём счастье.

Я одёрнула себя и продолжила паковать чемодан. Всё это было в далёком прошлом. А сейчас я была отвергнута. И не в каких-то снах и фантазиях, а в самой что ни на есть суровой реальности. Я вздохнула.

Мишель появился в жизни мамы, когда мне было чуть больше года. Это была какая-то запутанная история с нашей общей поездкой с отцом в Париж, где он просто исчез. Наверное, в двадцать первом веке это кажется смешным — потерять человека среди бела дня. Но по той версии, которая мне была известна, всё было именно так. Родители не были женаты. Мама говорила, что их отношения не требовали никаких формальностей. И, тем не менее, единственный след отца в моей жизни выглядел теперь как фамилия и отчество, которые значились в моём паспорте на главном развороте — Лилия Игоревна Вавилова. Была ещё одна деталь, о которой стоило бы упомянуть. В одном старом мамином дневнике я однажды увидела маленькую чёрно-белую фотографию молодого мужчины, предназначенную для какого-то документа. Тёмные прямые волосы, чётко очерчивающие контур лица; глаза, выдающие какую-то боль, но при этом не делающие взгляд злым. Эта фотография лежала на странице, где я украдкой прочитала запись о том, что мама собиралась в Париж, в ту самую поездку. «Не могу поверить, что это случится уже так скоро» — запомнилась мне фраза, написанная маминым почерком. Запись была последней. Словно после неё жизнь дневника или его обладательницы оборвалась. Не было сомнений, что на фотографии был мой отец. А сам снимок был явно старше меня. Немного позже я осторожно спросила у мамы, нет ли у неё фотографии отца, но она только покачала головой, добавив, что я никогда не узнала бы его, если бы встретила.

Когда мама, едва не потерявшая рассудок от исчезновения отца в чужой стране, судорожно пыталась решить, что делать дальше, так же внезапно, как исчез отец, нежданно-негаданно появился соотечественник, который, услышав нашу странную историю, вызвался помочь. Усилия не увенчались успехом, зато в Россию мы вернулись втроём.

Поначалу Михаил — да, именно Михаил, обычное русское имя — принимал активное участие в поисках отца, который по сей день остаётся для меня лётчиком-испытателем, просто сбежавшим от нас с мамой. В течение недели Мишель снимал для нас с мамой квартиру в Москве, где было больше шансов получить какую-то информацию от русского посольства во Франции. До поездки во Францию мы с мамой жили у бабушки с дедушкой, но теперь мама содрогалась от мысли о том, что ей придётся рассказать родителям, что мой отец «самоудалился» с горизонта. Мишель предложил нам пожить у него, пока суд да дело. Тогда-то мы и попали в этот столичный двухэтажный особняк со своим садом и потрясающим видом на искусственный пруд.

Мишель занимался внешнеэкономической деятельностью. Когда мама говорила ему, что для неё было тайной, как место рядом с таким мужчиной могло быть не занято, Мишель шутил, что у него не было на это времени. И так же, как он привозил дорогие вина из Франции, он привёз себе жену и, на удачу, «отечественного производителя».

Я достала портрет мамы и Мишеля с полки у моей кровати. Этому снимку было больше пятнадцати лет. Мишель в ослепительно белых брюках и рубашке с длинными рукавами, верхняя пуговица расстёгнута; русые прямые волосы, такие мягкие, но на фотографии кажущиеся дерзко-жёсткими; поразительно манящие глаза, взгляд которых создаёт впечатление, что он смотрит только на тебя одну, что остальной мир не существует, что всё, что есть прекрасного в этом мире, эти глаза обещают тебе одной. Вкупе с успешностью его облик просто не оставлял шансов для женского сердца. Неудивительно, что мама так легко рассталась со своим прошлым, о котором ей напоминала, наверное, только я. Она родила меня в двадцать лет. Немногим старше меня сейчас. А через год встретила Мишеля, который был старше её на десять лет, впрочем, как и мой отец.

Мама на фотографии выглядела совсем юной. На ней был элегантный, такой же белый брючный костюм и белая шляпа с чёрной лентой по краю полей. Эту фотографию они сделали в нашей совместной поездке в Париж. Да, этот город постоянно был судьбоносным для нашей семьи. Вернее, для меня и мамы с Мишелем.

Я не могу точно сказать, в какой момент вспыхнула моя страсть к Мишелю. И я не знаю, почему я не воспринимала его как отца, несмотря на то, что это место было вакантно всю мою жизнь. Я словно чувствовала, что мне уготовано другое, куда более яркое, всепоглощающее чувство, чем слепое детское обожание того, кто кормил меня с ложечки. Наверное, женщины обречены влюбляться в тех, кто их кормит и носит на руках. Мишель делал и то и другое. Каждую годовщину свадьбы Мишель готовил маме великолепный ужин. Ах да, забыла сказать, они поженились через год после того, как мы с мамой переехали в особняк Мишеля. Бабушка с дедушкой не были на свадьбе, не сумев так быстро «оправиться» от рокировки мужчин в маминой судьбе, но, когда я достигла более сознательного возраста, они одаривали меня такой любовью, какой могла пользоваться только непростительно капризная единственная внучка.

Мама закончила МГИМО уже после свадьбы с Мишелем. Я почти не видела её за какой-нибудь работой. Пока я была маленькой, она уезжала только на экзамены, оставляя меня с няней, а всё остальное время проводила в особняке со мной. Когда я училась в школе, мама работала в офисе вместе с Мишелем, но, когда я возвращалась вечером после занятий в музыкальной школе, она уже всегда была дома. Летом мы уезжали во Францию, где Мишель и мама решали свои бизнес-вопросы, а я путешествовала вместе с ними.

Мишель открывал дверь небольшого уютного домика, который мы снимали на время поездки, посреди усеянного голубыми цветами поля. При выходе из дома казалось, что ты попадал на небо. Я обожала это место. Оно было для меня уютным, по-настоящему домашним. На ходу расстёгивая ворот рубашки, Мишель проходил в гостиную и падал на софу, на которой сидела мама, укладывал голову ей на колени, закрывал глаза, а она, волшебно улыбаясь, ерошила его волосы.

В ту поездку мне было двенадцать. Я наблюдала за мамой и Мишелем, ловила их взгляды, тайком слушала, о чём они говорят, и спустя какое-то время я сама стала смотреть на Мишеля другими глазами. Если до этого он был моим недосягаемым героем и кумиром, то теперь я воспринимала его как абсолютно реального мужчину, который уже не мог относиться ко мне как к ребёнку, потому что я сама больше не чувствовала себя маленькой девочкой.

***

Мама постучала в открытую дверь и вошла:

— Лили, тебе помочь?

— Спасибо, я справлюсь.

— Мне кажется, что я выгоняю тебя из дома.

— Это не так. На самом деле я ещё утром хотела сказать, что было бы неплохо куда-нибудь уехать, но вы меня опередили, поэтому мой сюрприз провалился.

— Ты расстроилась из-за этого?

— Да, — соврала я.

Мама села рядом со мной в ворохе моих вещей и обняла меня за плечи:

— Милая, мне нужно сказать тебе ещё кое-что.

— Что?

Было видно, что мама очень волнуется.

— У тебя будет братик или сестричка.

Мне показалось, что на меня обвалился потолок, как в русской потешке.

— Когда ты об этом узнала?

— Пару дней назад, — ответила мама, безуспешно стараясь угадать мои мысли.

У меня зашумело в голове. Наверное, если бы мама попыталась что-то сказать, я бы только видела, как она шевелит губами, словно через толстое стекло. Но она молчала.

— Мишель знает?

— Да, я сказала ему вчера вечером.

Боже мой! В ту же самую ночь, когда Мишель узнал, что у него будет свой ребёнок от любимой женщины, его приёмная дочь оказывается влюблённой в него самого.

— Мама… Я так за вас рада, — я упала маме на руки и разревелась.

— Доченька… Лилечка…

Мама тихо плакала вместе со мной. Мне показалось, что тот дождь на террасе смыл моё детство, а если что-то и осталось, то теперь оно растворялось в моих слезах. И я вдруг поняла, что ещё не готова к чему-то новому, что я не готова к ответственности за свою жизнь, что я хочу обратно, хочу, чтобы время остановилось тогда, когда все мы были вместе и были счастливы. И одновременно с этими мыслями я понимала, что это уже невозможно, что мне придётся встать с этого места и уступить его новой Лили, которую я ещё совсем не знала. Я боялась не будущего, я боялась её, новую себя, которой придётся столкнуться с тем, с чем она никогда не имела дела, и что будет дальше — одному богу было известно.

Я услышала, как к дому подъехал Мишель. Мама поцеловала меня и вышла из комнаты.

Я встала и подошла к шкафу с зеркальной дверью. Рядом с ним на стене до сих пор висела «линейка роста», о которой я уже давно не вспоминала. Отметка жирным шрифтом 100 см. Как мне всегда хотелось быть повыше… Я взяла в руки карандаш, стала спиной к «линейке», выпрямилась, подняла руку и постаралась поровнее поставить карандашом новую отметку. Когда карандаш уткнулся в стену, я «вынырнула» из-под него и повернулась к «линейке» лицом. 170 см. Ну хоть так.

В зеркале стояла всё та же Лили, никак не изменившаяся за последние сутки. Всё та же чёлка, уже далеко не пшеничные, но и не чёрные волосы, которые немного вились, но как-то неуклюже. Стоило подрезать пару прядей у лица, как они сразу торчали в разные стороны, и справиться с ними можно было только зажимами до самых кончиков. Я хотела найти актрису, на которую я была бы похожа, чтобы можно было «списывать» с неё образы, стиль, подбирать гардероб. Я знала, что из одежды и фасонов мне идёт, пока я была школьницей, когда яркость чревата вниманием преподавательского состава и намёками на преждевременное взросление. А вот когда вставал вопрос о том, чтобы выделиться из толпы, кроме зелёных волос и красной помады мне ничего не приходило в голову. Я всегда удивлялась, как маме удавалось быть нарядной без блеска и яркого макияжа, в то время как я всегда казалась себе совершенно «акварельной», где воды больше, чем краски. Даже глаза у меня были совершенно непонятного цвета. Не серые, не зелёные, не голубые, а как-то всё вместе. К носу у меня не было претензий. По крайней мере, он никогда не становился объектом чьих-либо насмешек. А вот что я действительно любила в себе — это цвет лица. У меня всегда была очень чувствительная кожа, которая легко сгорала на солнце и реагировала на любые недосыпы, но при «бережном обращении» она была просто идеальной. Ни одной родинки на лице, никаких подростковых подвохов, которые нужно было бы замазывать. Интересно, какой стала Алиса Льюиса Кэрролла, когда она выросла? Осталась ли она такой же милой, или каждый день, подходя к зеркалу, как я сейчас, она надеялась, что из Зазеркалья выйдет более красивая девушка и пригласит её в Страну Чудес?

Мои мысли снова унеслись в не столь далёкое прошлое, в тот день, когда мы с Мишелем вместе ходили по магазинам, выбирая мне наряды на это исчезающее лето. Я с важным видом уходила в примерочную с цветным ворохом, а Мишель ждал меня в кресле, читая новости на смартфоне. Когда я появлялась, он поднимал глаза и улыбался. Я делала вид, что обижаюсь, что он мне совсем не помогает, как это делала мама. Но это было неправдой. Все его улыбки я знала наизусть. Едва промелькнувшая обозначала сдержанный смех, поджатая губа была знаком того, что он очень сомневался в моём выборе, улыбка с наклоном головы влево говорила о том, что я выглядела «ничего», и, наконец, если лёгкую улыбку затмевал яркий пристальный взгляд, я понимала, что я королева.

Одно платье я купила, не показывая ему. Я мечтала, что надену его на годовщину их свадьбы в сентябре и буду красивее мамы. Я положила его на дно чемодана: в самом деле, не оставлять же это сокровище дома.

Когда живёшь бок о бок с любимым человеком, необходимость всерьёз задумываться над своей внешностью отпадает сама собой. Любовь к Мишелю спасла меня от кучи комплексов, которые одноклассницы собирали из года в год, пытаясь вызвать интерес у сверстников, в лучшем случае старшеклассников, для которых вся романтика заключалась в ехидном хохоте за спиной. Я вообще удивлялась, откуда потом берутся мужчины. В какой-то момент обладатели этих совершенно ничего не выражающих глаз вдруг прозревали и начинали видеть всю ту красоту, которой они были окружены. Самое страшное, что даже если это и происходило в школьные годы, то объекту внимания доставалось так, что не позавидуешь. У меня было достаточно времени, чтобы, наблюдая судьбу мамы, вывести для себя одну простую истину: мужчины делятся на тех, кто предаёт, и тех, кто спасает. В школе мужчин не было вовсе. Были только мальчишки, а разбираться в этом подвиде мне не представлялось интересным.

Как бы я ни выглядела, что бы я ни носила дома или в школе, Мишель всегда ждал меня, в его отношении ничего не менялось, мы говорили обо всём на свете, и даже мои капризы, которые я порой не могла обойти, останавливались силой, которая исходила от него без всяких слов. Он просто давал мне возможность выплеснуть все эмоции, и я не тащила на себе обрезки своего характера, который на каждой примерке разлезался по швам и требовал новой переделки, а иногда и выкройки.

Была ещё одна вещь, судьбу которой мне нужно было решить. Та самая рубашка Мишеля. «Интересно, — подумала я, — если я верну, он наденет её? Будет ли вспоминать меня так, как я думала о нём, надевая эту рубашку? Или мужчины вовсе не так сентиментальны?» У меня не было ответа ни на один из этих вопросов. Я свернула рубашку и быстро отнесла её в комнату мамы и Мишеля.

Вечером я спустилась к ужину. Несмотря на август, было прохладно. Я мельком взглянула на первую полосу местной газеты, которая лежала на тумбочке. Никаких сообщений об оборванных проводах прошлой ночью, слетевшей черепице и поваленных непогодой деревьях. Похоже, катастрофа коснулась только меня. Это было нечестно. Я, смирившись с тем, что в последние двадцать четыре часа вокруг царила сплошная несправедливость, села за стол.

Наверное, если бы в тот вечер кто-то вошёл в комнату и увидел нас, молчание, изредка прерываемое звоном посуды, он принял бы за знак того, что мы не слишком привязаны друг к другу. Но это было не так. Именно наша общая любовь сейчас мешала нам быть общительными и приветливыми. Я знала, что мои чувства сейчас разделяли и мама, и Мишель. Как бы там ни было, наша семья существовала столько лет. И она не могла развалиться за несколько часов. Я подумала, что этот ужин был похож на проводы на вокзале, когда до отправления поезда всего несколько минут и всё уже сказано, вещи в купе, а ты стоишь и считаешь секунды, совершенно не зная, что сказать. Да и что это может быть за беседа?

Я подумала о том, что завтра будет как раз такое прощание на вокзале.

— Не провожайте меня завтра. Я поеду одна.

Мишель и мама посмотрели на меня и переглянулись. Они ничего не сказали. Молчание — знак согласия. Тем лучше. Я снова увидела себя со стороны. Снова маленькая девочка, с капризами которой просто не хотели иметь дело. И снова эта маленькая девочка пыталась заявить о своей взрослости и самостоятельности. Бедная мама. Я отругала себя. Ей ведь нельзя волноваться. Скорее бы я уже уехала и оставила их с Мишелем в покое.

Единственным способом закончить это мучение было поскорее расправиться с едой и подняться к себе. Что я и сделала. Но, выйдя из комнаты, я задержалась в коридоре так, чтобы меня не было видно.

Сначала они молчали.

— Что думаешь? — услышала я голос Мишеля.

Мама вздохнула.

— Я не уверена в том, что мы поступаем правильно. Лили весь день сама не своя.

— Это началось раньше, чем мы сказали ей о Франции.

Я насторожилась.

— Да, ты прав. Она сказала мне, что собиралась сказать, что хочет уехать, а мы опередили её.

— Правда?

Жаль, что я не видела его глаз.

— Если бы мы немного подождали, возможно, всё было бы иначе, — продолжала мама. — Наверное, тогда мы бы весело обсуждали её идею, планировали поездку. А получилось, что мы просто выставили её за дверь. Она очень любит сюрпризы, а получилось всё наоборот. Помнишь, как она в детстве любила прибегать к нам в комнату и будить нас? А если мы выходили раньше, то она ужасно расстраивалась.

— Да, «сюрприз» повторялся на протяжении почти года, — с улыбкой в голосе сказал Мишель.

Я почувствовала, что слушать воспоминания о моих детских причудах становится небезопасным для моей и без того подорванной самооценки.

— Зато мы каждое утро дольше оставались вдвоём, а не бежали каждый по своим делам. Её забава сделала нас ближе, — голос мамы стал очень тёплым.

— Лили — очень важное звено нашей семьи. Я знаю, ты не любишь вспоминать тот день. Но тогда в Париже я сначала заметил очаровательную маленькую девочку, которая только делала первые шаги, а потом её прекрасную, но совершенно растерянную маму. Я полюбил вас с первого взгляда. И мне очень нелегко расставаться с ней.

Я закусила губу, сдерживая слёзы. У меня внутри всё таяло и болело одновременно. Моя значимость снова вернулась ко мне. Мишель словно знал, что я слышала его. И он сказал именно то, что было нужно мне для моего спасения.

— Но я отдаю себе отчёт в том, что для Лили будет непросто становиться не единственным ребёнком, а ведь она уже и не ребёнок. Ей нужно строить свою жизнь. И мы сделаем всё, что от нас зависит, чтобы помочь ей.

Я поднялась в свою комнату. Мне было неважно, о чём ещё они будут говорить, что будут вспоминать и что решать. Я услышала главные слова. Он меня любит. И даже если любит не так, как я бы этого хотела, это не значит, что он не любит меня всем сердцем.

Ночью я просто спала. Без снов и без одежды, словно я совершала ритуал очищения от прошлой жизни.

V

После завтрака я кинула в рюкзак планшет, телефон, пару бутербродов, словно я собиралась в школу или на прогулку, выкатила чемодан, села в такси и уехала. Это было идеально. Никакой драмы, слёз и тому подобного. Мама улыбалась, думая, что я уже в полном порядке. Мишель куда-то уехал, и я была рада этому.

На самом деле поезд был в десять вечера. Но пережить ещё один день в доме, где я за одну ночь стала лишней, я не могла. «Сдам чемодан в камеру хранения и пройдусь по Красной. Кто знает, когда я снова увижу куранты…»

Захлопнув дверь такси, я вошла в здание вокзала. Вот где царила жизнь. То тут, то там закручивались водовороты людей, унося в своём потоке газеты, сумки, разноцветные билеты. На островках кафешек «оседали» проголодавшиеся ещё-не-пассажиры. На табло расписаний поездов горели буквы и цифры, словно тайный код для тех, кто ждал их появления и сразу же срывался с места, направляясь в сторону своей платформы, вагона и событий.

На вокзале либо много времени, чтобы подумать о чём-то своём, либо ты так торопишься, что вовсе забываешь о себе. И эта вокзальная философия чувствуется во всём и всех. Всех присутствующих можно разделить на четыре категории: статичные (продавцы и долго-ожидающие), динамичные (бегущие, прибывающие), виртуальные (те, кто уже уехал, но оставался в кратковременной памяти провожающих, или кто ещё не приехал, но уже мелькал в сознании ожидающих) и, наконец, я. Да, мне не хотелось попадать под какую-то классификацию. Я спокойно шла по вокзалу, не вспоминая прошлого, не думая о будущем, я просто разглядывала людей, к которым, как ни крути, я тоже относилась.

Я выпрямилась, позволив тяжести рюкзака оттянуть мои плечи назад, закатала по локоть рукава своей блузки кирпичного цвета — вот представьте, вы потеряетесь, а у прохожих так удобно будет спрашивать: «Вы не видели девушку в красной блузке?» Хотя кому и зачем меня искать?

Камера хранения пустовала. Я подкатила лёгкий, но объёмный чемодан к дверце, взяла номерок из рук услужливого узбека, который хотел мне улыбнуться, но вместо этого как-то неоднозначно хмыкнул. Я молча кивнула.

Метро. Кто-то боится эскалаторов, кто-то падения с перрона на рельсы, а я боюсь дверей на входе, из которых дует такой сильный ветер, что тебя отбрасывает в сторону от этих тяжеленных дверей с толстенными стёклами. И весь дух Москвы в этом. Не выдержишь — выдует туда, откуда приехал. А едва прошёл в двери, как они уже летят обратно, чтобы дать пинка замешкавшимся.

От Белорусской до Театральной — вдох-выдох и на месте. То ли дело прокатиться до Речного вокзала, где на паре последних станций можно хоть вприсядку плясать в пустом вагоне и распевать арии во весь голос, что и делают некоторые покорители столицы в свободное время.

Когда я шагнула на брусчатку Красной площади, мне стало тяжело дышать. Что я делаю? Что я буду делать, когда вместо знакомой кирпичной стены передо мной будет эта высокая треугольная железка чудака Эйфеля? Неужели никто не станет останавливать меня и отговаривать от этого безумия? Я судорожно стала рыться в сумке в поисках мобильного телефона. «Мама, я не хочу уезжать». Я сейчас позвоню ей и скажу, что всё это чушь полнейшая! И тут я вспомнила, что мобильный и все мои документы остались в рюкзаке, который я машинально сдала в камеру хранения вместе с чемоданом. Господи, какая глупость!

— Do not panic!¹ — услышала я голос словно с неба.

Рядом со мной стоял высокий американец и улыбался потрясающей улыбкой. В его руках была табличка гида с номером пять, а рядом толпились туристы. У каждого в руках был фотоаппарат с полуметровым объективом, словно они хотели заснять, как президент пьёт чай, через окошко Кремля.

— Do you need any help?² — снова обратился ко мне обладатель голоса.

Моего английского вряд ли бы хватило, чтобы объяснить всю мою ситуацию, поэтому я ответила: «All OK, thank you»³. Паника и в самом деле прошла. Американец продолжал меня разглядывать с некоторым любопытством, а я краснела от этого внезапного внимания. Он оглядел своих подопечных и погнал их в сторону Мавзолея, периодически останавливаясь и посылая мне воздушные поцелуи, чем вызывал приступ радости у всей группы туристов.

Я провожала взглядом эту компанию и давилась смехом. «Вот теперь я верю, что это Лили», — сказал бы Мишель, сканируя блеск моих глаз.

ГУМ. Самое вкусное мороженое в мире. И как бы не самое дорогое в стране. Я сидела на центральном проходе возле круглого фонтана, на бортике стоял маленький мальчик, которого папа поддерживал под руки. Малыш тянул руки к воде и радовался, как и свойственно ребёнку, каждой порции брызг, долетавшей до его вытянутой руки или лица. Я хрустела вафельным стаканчиком и чувствовала себя частью этой семьи, словно я была старшая сестра мальчугана. Сестра… Я скоро стану сестрой… Если бы я не уезжала… На этом месте через пару лет будет стоять Мишель со своим сыном, а на моём месте будет сидеть мама, наверное, с таким же мороженым, нашим любимым. В её счастливых глазах будет светиться гордость за такого потрясающего отца и мужа, за сына, которого она ему подарила. И вспомнит ли она, что где-то в Европе гуляет её уже совсем самостоятельная дочь, которая так боялась уезжать, хотя… маме об этом неизвестно.

Мороженое стало каким-то безвкусным. Я проглотила последний кусок, не жуя, рискуя переохладить свои чувствительные связки. Мне нужно было срочно придумать, как себя отвлечь. Это же невыносимо — постоянно думать о полной неизвестности.

Интернет! Где ещё можно зависнуть на несколько часов, полностью отключив голову? Телефона у меня по-прежнему не было. В первом же бутике я спросила, есть ли поблизости интернет-кафе. Меня отправили в гостиницу неподалёку. В холле была «парковка» мониторов с клавиатурой и подключённым wi-fi. Я с наслаждением опустилась в кресло, надела наушники и ушла в сеть. В телефоне остался и адрес квартиры в Париже, поэтому я не могла сейчас открыть панораму с улицей, на которой начнётся моя новая жизнь. Что я буду готовить себе на ужин? Моё самостоятельное меню от силы включало десяток блюд, которые я подсмотрела у мамы и иногда брала на себя роль хозяйки. Впереди целый квест. Я открыла маленький блокнот, который всегда носила в сумке, и набросала список дел, с которыми мне нужно будет разобраться, чтобы сделать жизнь более-менее комфортной, а уж потом обивать пороги учебных заведений самого романтичного города мира.

В голове зазвучал аккордеон — стереотип, который на самом деле был правдив. Это был голос Парижа, по крайней мере, для меня. Мама любила «Либертанго» Пьяццоллы, а я всегда отдавала предпочтение «Обливион» с его щемящей мелодией, зовущей куда-то в бездну. Я твердо верила, что эта мелодия — голос какой-то неведомой судьбы, которая мне неподвластна. Я нашла запись в сети, закрыла глаза, и мне показалось, что я снова сижу рядом с Мишелем в потрясающем концертном зале, где мы слушали концерт аккордеона с симфоническим оркестром и у меня дрожала душа, резонируя с этим странным голосом инструмента, так не похожего на обволакивающие и поющие скрипки, благородные виолончели… Ему словно было всё равно. Он звучал так резко, так открыто, не скрывая ничего из того, что хотел сказать мне, а я была совершенно обезоружена этим откровением. Я не понимала, что со мной творится, и так боялась, что это закончится.

Я вышла из гостиницы в восемь. Меня осенило, что я так и не обедала. Правильно мне запрещали интернет. Я забыла обо всём на свете. Заскочив в пиццерию на углу, я подумала, что можно было бы уже ехать на вокзал, но я всё ещё медлила с решением. На улице стало прохладно, было уже темно, что едва ли было заметно на щедро освещённой Красной. Ещё полчаса я кружила по неровной брусчатке, осознавая, что мне становится безразлично, где я и зачем. Все чувства я оставила в интернете, прокрутив «Обливион» не один десяток раз. Я шла, глядя в некий портал сквозь то, что меня окружало. На очередном круге я свернула к метро, держа в руке номерок от камеры хранения, словно уже заходила в здание вокзала.

Телефон и документы были на месте. Я сняла блокировку в надежде увидеть пару сотен уведомлений о пропущенных звонках от мамы или Мишеля. Ничего. За весь день? Как странно. Мама всегда просила меня отзвониться, когда я садилась в автобус или поезд. Я не говорила, что поезд вечером. Может быть, она решила, что это всё была шутка и я, побродив по Москве, к ужину появлюсь дома? А не думала ли я сама, что всё это просто шутка? Нет. Если бы не та ночь, этого не могло быть даже в шутку. Но не теперь. У меня был весь день. И я не нашла ни одного повода остаться, кроме того, что меня пугала сама неизвестность, но это был не повод.

Я уже стояла на перроне и смотрела, как мимо проезжают вагоны. Первый, второй… Мой восемнадцатый был ещё далеко.

Вдруг кто-то дёрнул мой чемодан. Я на автомате схватила длинную выдвижную ручку второй рукой и уставилась на похитителя, набрав воздух в лёгкие, чтобы закричать. Свет от фонаря, как раз слева, ударил мне в глаза, и я зажмурилась. В то же мгновение этот человек заслонил собой свет, и на силуэте, словно на мгновенном снимке, проявились цвета одежды и лицо. Рубашка. Та самая. Улыбка. Та самая, с пристальным взглядом.

— Думала, не провожу?

Я опустила глаза и резко отвернулась. Мишель взял меня за плечи и повернул обратно, присел передо мной на корточки. Я встретилась с ним взглядом.

— Лили, я не хочу, чтобы ты уехала с обидой на меня.

— Тогда поехали со мной, — бросила я.

— Ты знаешь, это невозможно.

— А ты бы хотел этого?

— Я уже однажды сделал это. Шестнадцать лет назад.

— Почему же теперь я уезжаю одна?

— Потому что ты сама так решила.

— Чтобы задеть тебя…

— Я знаю. Именно поэтому я здесь. Я не знаю, в какой момент я совершил ошибку и подал тебе какие-то знаки. Ты очень красивая девушка, а я мужчина, который не мог бы остаться равнодушным к такой красоте, уму и обаянию, которыми ты обладаешь. Но всё же у нас есть определённые социальные роли, изменить которые возможности я не вижу. Ты всегда можешь рассчитывать на мою помощь, какая тебе только понадобится. Но себя я тебе не могу пообещать. Я не принадлежу себе. Я принадлежу Натали.

— И ты не жалеешь об этом.

— Я не стану лгать. Я люблю её и тебя словно две части одного целого.

— А теперь одна часть взбунтовалась.

— Вроде того, — улыбнулся Мишель.

Я протянула руку к его груди и взялась за рубашку.

— Почему? — спросила я только, зная, что он поймёт мой жест.

— Потому что я не хочу, чтобы ты думала, что я отверг тебя. Я никому не пожелал бы оказаться на моём месте. Жизнь подарила мне слишком много счастья за какие-то несколько часов, а я словно чувствую, что не заслужил этого. Натали беременна, мы мечтали об этом все эти годы. А ты, Лили… То, что я понял прошлой ночью, я не смел принять, но и не считаю возможным отвергнуть, отчитывая тебя, как маленькую девочку, которая ведёт себя не так, как нужно. Я вижу в тебе твою маму, когда мы впервые встретились, и я ловлю себя на мысли, что забываю, с кем я нахожусь и кого я люблю. Я боюсь говорить с тобой об этом, чтобы не подать тебе напрасные надежды, но и боюсь ранить тебя, внушив, что ты недостойна чувств, которые на самом деле я испытываю к тебе. Я мог бы спросить сейчас, какой выход ты сама видишь для нас двоих из этой ситуации. Но это жестоко — сваливать на тебя ответственность за решение, которое даже я принять не в силах, со всем своим пониманием, возрастом и опытом. Мне остаётся лишь надеяться, что всё само станет на свои места. И я надеюсь, что после этого разговора ты не станешь ненавидеть меня больше, чем за десять минут до него.

Я опустила голову и улыбнулась от его улыбки, с которой он произнёс последнюю фразу, а затем почувствовала, что глаза застилают слёзы, но внутри меня больше не было ни ненависти, ни боли, ни обиды. Меня провожал он. И, хотя он не просил меня остаться, я знала, что это уже не то прощание, которое разбивает. Это прощание было спасением.

Наш разговор подходил к концу. Да, проводы на вокзале оказались не такими, как я себе представляла за ужином накануне отъезда. Я поняла, что исчерпала эту историю. У меня не было повода таить обиду: все точки были расставлены. Мишель был рядом, мне нечего было желать. А что будет дальше, я не знала. И в тот момент не думала об этом. Я настолько привыкла к его присутствию, что тогда, наверное, ещё не осознавала, что действительно уезжаю. Одна.

Мне казалось, что наша встреча длилась пару мгновений, но когда я вошла в поезд, он почти сразу тронулся, хотя я ещё даже не дошла до своего купе. Я остановилась прямо в проходе и прилипла к окну. Мишель смотрел на меня. Мне вдруг показалось, что мои виски сжимает железный обруч, выдавливая из меня слёзы, которые я хотела скрыть. Я силилась отвернуться, но боялась, что, если двинусь с места, я просто рассыплюсь на части. На детство и настоящее, на воспоминания и мелькающее будущее, на сердце и голову, у которых сейчас не было ничего общего. Меньше чем через минуту взгляд Мишеля уже оставался только в моей памяти, а он остался на перроне моей прошлой жизни.

Я не помню, как дошла до купе. Билеты, документы, предложение выпить чаю от проводницы… Наверное, было так. Я не помню.

Ночь. Я прижала к себе руку, которой прикоснулась к рубашке Мишеля, а он поцеловал мои пальцы перед тем, как я вошла в вагон. Никогда я ещё не чувствовала себя такой взрослой. Никогда я ещё не принимала решения, от которого зависела моя судьба. Никогда ещё я не шла вперёд, когда на другом конце пути не было человека, которого я знала всю свою жизнь. Я уснула, уверенная, что в эту ночь он будет принадлежать только мне.

VI

Я проснулась в девять. Россия осталась позади. В семь утра мы проехали Минск, я пожалела, что проспала. «Ладно, на обратном пути постараюсь не пропустить», — подумала я и усмехнулась. Когда это теперь будет? А что, если я больше никогда не вернусь? Что, если со мной что-нибудь случится?

Сознание снова начало погружаться в какой-то мрак, который мог бы мне уже и надоесть. В купе вошли сразу три женщины, очевидно, мои спутницы. Забавно, что меня не смутило их отсутствие, когда я проснулась. Я так привыкла к мысли об одиночестве за последние сутки, что была уверена, что и в поезде вокруг меня не будет ни одной живой души. Теперь же приходилось осознавать, что меня вполне могут ждать расспросы о том, где мои родители, почему я еду одна, сколько мне лет и так далее. «Неплохо было бы придумать историю, которая бы отметала все вопросы», — подумала я. Ничего лучше, чем сказать, что я сирота, в голову не приходило. К тому же в моём нынешнем состоянии я вполне могла пожалеть себя так, что из моих глаз потекли бы слёзы, и сердобольным попутчицам было бы крайне неловко общаться со мной. Кто придумал эти однополые купе? Ещё двадцать семь часов…

Чтобы хоть чем-то занять себя, я изредка бросала взгляд на спутницу на нижней полке напротив меня. Женщина лет сорока, хотя все старше двадцати пяти для меня были «лет сорока», так как я просто понятия не имею, как можно определить возраст по внешности. У неё были волосы до плеч, каштанового цвета, платье цвета какао самого обычного фасона — круглый вырез, короткие рукава, вытачки под грудью и на талии. Шею украшала тоненькая цепочка с аккуратной подвеской в форме буквы М. «Ну вот, — вздохнула я, — и здесь Мишель». Я понимала, что мне предстоит теперь везде слышать его голос, читать журналы, где на каждой странице будет его имя, попадать в ситуации, которые будут мне напоминать о нём… Весь мир теперь сговорится забрасывать меня Мишелями. Я не собиралась с этим бороться. Меньше всего я сейчас была готова к какой-то борьбе.

Во время длительной стоянки в Бресте по вагону стали бегать продавцы-разносчики, предлагая «пирожочки, колбаску, сувенирчики». Я вышла из вагона, чтобы сбежать от этой снующей туда-сюда ярмарки, но на перроне ко всему этому добавились ещё платки, фрукты, тряпичные куклы. Я развела руками, давая понять, что у меня нет с собой денег, и меня «отпустили». В нескольких метрах от моего вагона был небольшой ларёк. Я прошла к нему, радуясь уже тому, что в августе так просто можно выскочить из поезда, подышать свежим воздухом без необходимости надевать верхнюю одежду и кутаться на ходу. Но в Бресте было гораздо холоднее, чем в Москве, и только то, что был уже полдень, позволяло мне наслаждаться последним летним теплом. Какая погода была теперь в Париже? Судя по «интернет-погоде», в столице Франции царило лето и только начинался бархатный сезон, впереди была жаркая пора туристических наплывов — неунывающей толпы, за которой невозможно сделать ни одного приличного кадра даже в три часа ночи, только если вам не хочется показать туристическую моду этого сезона.

С этими мыслями я подошла к киоску, с одной стороны заставленному местными напитками, а также вездесущей «Фантой», «Пепси» и «Колой». А с другой стороны, к моему удивлению, была книжная витрина. Я пробежала глазами по обложкам, пытаясь прочесть названия, которые были исковерканы странным образом. И тут меня осенило, что книги были на белорусском языке. Я развернулась и отправилась обратно к вагону.

Мои купейные дамы снова отсутствовали. Я не стала закрывать дверь, села на полку, вытащила планшет из рюкзака и нажала на кнопку включения. На матрас моей полки поставили коробку.

«Опять…» — подумала я, провожая очередного продавца, который быстро шёл к следующему купе. В коробке оказались книги. Я решила порыться в куче немного потёртых переплётов в надежде обнаружить что-нибудь на русском. Почти на самом дне лежала книга оборотной стороной обложки, на которой приятно читался русский текст: «Впервые издана в Париже. В США опубликована 18 августа 1958 года…» Я посмотрела на экран планшета. Ну да, сегодня. Восемнадцатое августа. Шестьдесят лет назад.

Я взяла книгу в руки и повернула лицевой стороной к себе. Во всю ширину книжки горела золотая надпись заглавия — «ЛОЛИТА». Меня словно обожгло. Та самая книга, которая стояла на полке в комнате Мишеля. Я открыла книгу и попыталась прочесть первый абзац, но у меня так дрожали руки и прыгало сердце, что я не могла сконцентрироваться и только бегала глазами по первой строчке, не слыша в голове ни слова, что должен был прочесть внутренний голос.

Краем глаза я заметила, что к купе подходят мои спутницы. Я, помня реакцию мамы на книгу, которую сейчас держала в руках, машинально накрыла её планшетом. Вслед за моими соседками в купе молча протиснулся продавец, схватил коробку с книгами и вышел так быстро, что я не успела ни сунуть книгу обратно, ни остановить его. В следующее мгновение я хотела выскочить за ним, чтобы или вернуть книжку, или заплатить за неё, но у меня не было местных денег, что ещё больше ввело меня в ступор. Я всё же второпях надела босоножки, схватила планшет, по-прежнему скрывающий книгу от посторонних глаз, и выскочила из купе. Быстро пройдя мимо двух оставшихся купе, я вышла в тамбур. Проводница поднимала ступеньку, поезд качнулся, и картинка поплыла перед моими глазами. Я стояла перед ещё открытой дверью вагона и пыталась расслышать хоть что-нибудь из своих мыслей за нарастающим стуком колёс.

Проводница улыбнулась мне и вернулась в вагон. Я осталась наедине с невольно похищенной книгой. Почему эта книга всё время ставит меня в неловкое положение? Я чувствовала противный вкус воровства. Почему Мишель назвал меня Лилитой, а мама запретила мне взять эту книгу, что, совершенно очевидно, было связано с этим именем, так вызывающе выбитым на тёмной обложке?

Меня вдруг осенило, что я уже не дома, что за мной никто не следит, а точнее, не контролирует мои поступки и мысли. Мне ничто не мешало найти ответы на все эти вопросы, всего лишь прочитав таинственную книжку, которая посчитала нужным остаться в моих руках.

Я всё ещё думала, что не стоит выставлять обложку книги на обозрение соседок по купе, поэтому предложила переселиться на верхнюю полку, уступив нижний «этаж» сдружившейся троице, чтобы спокойно предаться чтению.

Гумберт — какое смешное имя. Автор — чудак. Кстати, кто автор? Владимир Набоков. Русский писатель? Подождите, а почему тогда книга впервые издана в Париже, куда я еду? А потом в Америке… Ну да бог с ним.

Прочитав несколько страниц, я поняла, что книга меня уже не отпустит. Она была похожа на детектив. Я проглатывала страницу за страницей, но по-прежнему не понимала, что заслуживало столько внимания со стороны мамы.

Прошёл час. Потом ещё один. Я продолжала читать, не замечая ничего вокруг. Мои соседки даже пытались что-то спросить, но я только отрицательно мотнула головой в ответ, даже не осознав содержания вопроса. Больше меня не беспокоили.

Перед моими глазами возникал образ Лолиты, которую я начинала ненавидеть всей душой. Так вот кому я была обязана страхами моей мамы, да, наверное, и Мишеля. Они оба, не сговариваясь, боялись увидеть во мне, не побоюсь этого слова, «больную» девочку, которая была развращена непонятно кем и чем. Смешно. Во-первых, для нимфетки и двенадцатилетней Лолиты я была уже «старушкой». А вот Мишель вполне сошёл бы за Гумберта, но, похоже, творчество Набокова интересовало его только в литературном плане.

Во мне поднималась злость, как в тот день, когда мама объявила о моём отъезде во Францию. Мне захотелось сделать странную вещь. Мне захотелось вернуться, прямо сейчас, и соблазнить Мишеля, чтобы все их глупые страхи свершились, раз они так хотели руководствоваться ими, выбирая моё будущее. И тогда так ли уж страшно было бы это на самом деле? Разве я бы перестала быть дочерью влюблённой во французский язык Натали? Разве мама смогла бы уйти от Мишеля, который был всем её миром? Разве Мишель пошёл бы стрелять в себя, как Гумберт пристрелил Куильти? Одна ночь с Мишелем могла лишь сделать меня «женщиной», не более. И никто, кроме нас с Мишелем, не узнал бы об этом, потому что на самом деле никому из нашего мира на троих не нужны были перемены.

В девять вечера поезд остановился в Берлине. До Парижа оставалась всего одна ночь. Снова всего одна ночь.

Я сидела на полке купе без движения. «Лолита» лежала рядом со мной. Я слушала себя и не могла понять, что со мной происходит. Мне хотелось поговорить с Ло. Хотелось поделиться с ней своей дурацкой историей любви, словно только она могла понять меня. Она, испорченная, глупая, не нашедшая мужчины, который был бы для неё тем, кем был Мишель для моей мамы. Я чувствовала, что глотаю слёзы, которых я не увидела на страницах Набокова. Лолита ревела, закатывала истерики, но она ни разу не плакала теми слезами, которые спасают и очищают душу. Я вдруг услышала голос мамы, снова произносящей: «Лилия, оставь», когда я держала в руках «Лолиту». В этом голосе был не страх, в нём было отвращение и непонимание, которое было направлено на текст, а не на меня. И то, что я прикоснулась к «Лолите», словно могло испачкать меня.

Нет, я не Лолита. Мама, ты веришь? А ты, Мишель? А я? Лолита не была частью любовного треугольника, а я вылетела из своего, словно бильярдный шар, и жизнь несла меня в город, который открыл миру эту странную книгу.

VII

Я проснулась от лёгкого покачивания. Проводница с улыбкой будила меня, и, судя по смеху в глазах остальных спутниц, уже не одну минуту. Она с интересом поглядывала на «Лолиту», которая лежала возле моей подушки.

— Через двадцать минут Париж! — загадочно и радостно объявила мне проводница.

Я спросонья подумала о том, что еду в Париж без очевидной причины. Я уезжала из России, а не ехала в Париж, в отличие от главной героини мультфильма «Анастасия». В голове зазвучала мелодия вальса, но его тут же прервал разговор проводницы с моими соседками. За почти двое суток я так и не узнала, зачем они едут в тот же самый город. Хотя я была твёрдо уверена в том, что едут они затем, чтобы тратить деньги. Для этого Париж был просто идеален. И если бы не случайно свалившаяся квартира и спонсорство Мишеля, то моё пребывание в Париже с первых же дней превратилось бы в коллекционирование пачек счетов, на которые у меня, конечно же, не было бы ни копейки. Помню, как в гостях у подруги мамы на юге Франции я созерцала шкаф, доверху забитый какими-то папками, на корешках которых коротко было описано содержимое. И всё это были счета и квитанции за квартиру, телефон, какие-то налоги. Потрясающее зрелище, свидетельствовавшее лишь о том, что Франция была отчаянной бюрократкой.

Я сползла с верхней полки, сразу прихватив и рюкзак, в который предварительно сунула «Лолиту». Похоже, мне теперь долго придётся жить с этой «подругой». Заскочив в уборную, я наспех умылась, слегка намочила волосы, растрёпанные, словно всю ночь я участвовала в боях подушками. Уже в купе я расчесалась, периодически задевая расчёской свои лопатки, чтобы не толкнуть локтем вытаскивающих чемоданы спутниц. Они уже всё обсудили, подружились и, быть может, даже договорились вместе попить кофе где-нибудь на открытой террасе. А я как была, так и осталась одна. Зато у меня в телефоне был записан адрес фиктивно моей квартиры. В Париже. Я улыбнулась. Это был не единственный козырь. Я была франкоговорящей. А для любого француза это ценнее, чем владеть картиной из Лувра.

Я вышла из поезда. Показалось, что кто-то выкрутил ручку солнечного света на максимум, всё было почти белым. Меня всегда сопровождало это ощущение, когда я ступала на парижскую мостовую.

Как только я вынырнула из потока пассажиров, покидающих поезд, я растворилась в самом прекрасном языке планеты. Он звучал, нет — пел со всех сторон. И только надпись «Старбакс», словно транслирующая запах кофе за несколько метров, заставила меня скривиться. Я поняла, что скоро заражусь французским снобизмом. И тут же меня поглотило чувство свободы. Я могла думать абсолютно всё, что хотела. Не потому, что в России надо мной довлели какие-то общественные запреты, а потому, что я привыкла, что за меня думали мама и Мишель. Зачем нарочно выбирать идти через джунгли? Я плыла по течению реки, берега которой всегда были чётко очерчены для меня.

Подойдя к справочному бюро, я ещё раз прочитала свой новый адрес. Улица Бон, дом 8, Париж. Бон Пари. Я улыбнулась, почувствовав во рту вкус конфет «Бон Пари», которыми мы «сластили» все большие перемены в школе. На восьмое марта мальчишки дарили нам по пачке таких конфет, а мы, девочки, позже менялись ими, чтобы раздобыть конфеты с любимым вкусом. Я больше всего любила апельсиновые. Правда, получить их было не так уж просто, чаще всего попадались клубничные. «Избранные» получали по две пачки, потому что по традиции, девочки, которые поздравляли одноклассников отдельными подарками, а не купленными оптом на всю мужскую половину класса, на женский праздник в ответ получали дополнительную порцию конфет. Наверное, мальчишкам просто не хватало фантазии купить что-то, что бы отличалось от общих подарков. Так глупо!

На восьмое марта в шестом классе Петя Калинин подарил мне кружку с цветочками, хотя я ничего ему не дарила ни на 23 февраля, ни в какой-либо другой день. Он «поймал» меня на лестнице, когда весь класс уже разбежался по домам после не менее традиционного чаепития, а я, как дежурная, помогала классной руководительнице расставлять стулья. Петя возник из ниоткуда, неловко дёрнул меня за рукав и, не глядя на меня, сунул мне в руки коробку, перевязанную красной ленточкой. «Это тебе. Пока!» — едва слышно сказал он и почти сбежал по лестнице. Я даже спасибо не успела сказать, а точнее, сказала, но он уже не слышал.

Несмотря на то что никаких романтических чувств я не испытывала, мне было очень приятно. Другая бы девочка на моём месте первым делом поделилась таким важным событием с мамой, но не я. Мама бы поделилась с Мишелем, а я не могла позволить, чтобы он думал, что у него есть конкуренты. Это теперь я понимаю, что мужчины жить не могут без соревнований. И жаль, что я не знала этого раньше. Вот этим маме, пожалуй, действительно стоило поделиться со мной.

Чуть больше десяти минут на метро от Восточного вокзала до станции Сен-Жермен-де-Пре и дальше столько же пешком. После двух суток в поезде я бы пошла пешком до самой Бон, но не с чемоданом и рюкзаком.

Мне даже уступил место какой-то учтивый студент, наверное, не француз. Или наоборот, француз. Когда я вошла в вагон, он встал со своего места и слегка улыбнулся. Если бы он сказал хоть слово, я бы могла понять, местный он или нет. Но на моё «мерси» он лишь кивнул и уткнулся в смартфон. Забавно, если бы он оказался русским.

Самое сложное было протащиться почти километр с дребезжащим о неровную плитку чемоданом. Ещё когда я только вышла из метро, я подумала взять такси, но мне было так приятно чувство собственного изгнания и отшельничества, а такси предлагало совсем иную перспективу. С бульвара Сен-Жермен я свернула на улицу Сен-Пер, уткнувшись в огромное здание с надписью «Парижский Университет, факультет медицины». Почему-то сразу вспомнила «Парфюмера» с его анатомическими подробностями и вздрогнула. Слава богу, у меня не рыжие волосы.

Сен-Пер была довольно узкой и поэтому тёмной, а вот в самом её конце виднелись деревья, и там было совсем светло. Я на автомате двинулась дальше и вышла на набережную Сены. В этот момент я поняла, что пора выходить из «спящего режима». Перед моими глазами была водная гладь, спокойная и величественная, солнечный свет, смеющийся всеми оттенками радости и надежды. Я села на скамейку, словно по волшебству оказавшуюся у меня за спиной, и кусала губы, стараясь удержать слёзы, которые застилали мои глаза. Боже мой, я была так далеко от всех своих бед, я была в самом сердце города любви и понимала, что он примет меня уже за то, что моё сердце тоже было переполнено любовью. Я чувствовала, что Париж поймёт и утешит меня. В нескольких шагах от меня был Мост Искусств, а немного дальше на той стороне Сены виднелся Лувр. Нет, я не была ни туристкой, ни потенциальной иммигранткой. Я была дома. Нет, Париж не мог быть пристанищем для прежней меня, но он не мог не стать домом для новой Лили, с которой мне ещё предстояло познакомиться.

Пообщавшись с одним прохожим, я выяснила, что до Бон всего один квартал налево по набережной. Бон, как и Сен-Пер, была в тени своих же домов, и я с неохотой свернула на неё с залитой солнцем набережной Вольтера. На табличках с номером дома и названием улицы значилось «7arr». Я напрягла память. Ах да, это седьмой округ Парижа. Нет… Не может быть… Чувство моей собственной значимости достигло предела. Ведь «Эйфелева Железяка» была в том же округе. «Планета Шелезяка. Воды нет, растительности нет, населена роботами» — вспомнила я фразу из мультика «Тайна третьей планеты», в которой Алиса, уже не Кэрролла, путешествовала по неизведанным мирам. Оставалось несколько шагов до моего дома.

Восьмой номер должен был быть на самом перекрёстке. С какой улицей? Я уткнулась в наконец загрузившуюся карту на смартфоне, чтобы не обходить скошенный угол здания. Улица Лиль. Я помотала головой и присмотрелась получше. Нет, правда, улица Лиль. Мне показалось, что я увидела, как улыбнулся Мишель. Выбрать квартиру на улице с моим именем… Это не могло быть простой случайностью.

Я подняла голову, рассматривая дом. Четыре этажа, первый занят антикварным магазином. Какой же это номер? Окна с белыми ставнями, напоминающие жалюзи в рамках. И эти чудесные железные завитушки в нижней части окна, создающие ощущение романтичного балкончика. И только теперь возле открытой ставни одного из окон я заметила восьмёрку, уверившись, что прибыла по нужному мне адресу. На уровне второго этажа прямо на стене дома висел фонарь. «Интересно, работает?» — подумала я и с новым приливом воодушевления осознала, что скоро получу ответы на все подобные вопросы.

Я вошла в высокие деревянные двери. Аккуратно выкрашенные стены, которые, быть может, когда-то были белыми, но с течением времени и при слабом освещении они казались светло-бежевыми. Мне импонировал этот цвет. Он ничего мне не говорил, и это молчание позволяло мне свободу мыслей, которая была мне недоступна, когда я созерцала стены цвета морской волны в холле особняка Мишеля. Они всегда увлекали меня в мечты о побережье, лёгком бризе, мне казалось, что стены колышутся, как вода и небо того же цвета, которые не в силах остановить своё движение. Я не могла думать ни о чём другом, уносясь в эти бесконечные дали. А сейчас, поднимаясь по лестнице на третий этаж, который французы называют вторым, я всецело была здесь, моя рука скользила по деревянным перилам, каждый шаг сопровождался ожидаемым цокотом колёс чемодана о ступеньку. Внутри меня всё замерло, словно мне не нужно было дышать.

«Лиль, это для тебя» — я услышала только одну мысль, внезапно промелькнувшую в голове. Я остановилась перед заветной дверью. Эта мысль… Это я сказала себе? Или это был Мишель? Моя рука поднялась сама собой, чтобы постучать… Чтобы мне открыли. Открыл он, тот, кто выбрал это место для… меня? Или для нас двоих? Эта безумная мысль… У меня пересохло во рту. Он пришёл проводить меня на поезд. Не для того ли, чтобы убедиться, что я поеду туда, где он сможет быть со мной, вдали от всех? Где мы сможем быть вдвоём, только здесь… «А какой ты видишь выход для нас двоих из этой ситуации?» — вспомнила я его слова на перроне. Ведь это был единственный выход. Гумберт и Лолита. Нет, при чём тут они… У нас всё было иначе.

Перед тем, как я вошла в вагон, Мишель открыл мой рюкзак, висевший у меня за спиной, и положил что-то во внутренний карман со словами: «Тебе это очень пригодится, когда приедешь». Я только сейчас вспомнила об этом. Нащупав что-то мягкое, я вытащила из рюкзака чёрный бархатный мешочек, стянутый шнурком. В нём был ключ, очевидно, от той двери, перед которой я стояла уже несколько минут, и мне до сих пор не пришло в голову, что я понятия не имела, как я попаду внутрь. Не иначе как Алиса, которая ждала записки «открой меня». Кроме ключа, в мешочке больше ничего не было. Я вложила ключ в замочную скважину и, повернув его два раза, почувствовала, что дверь потянулась ко мне.

Откатив чемодан в сторону, я вытащила ключ, открыла дверь и осторожно вошла внутрь.

VIII

Я вдохнула воздух французского дома, и мою грудь наполнило ощущение пустоты. Не было запахов, особенно тех, к которым я так привыкла. Парфюм Мишеля, запах маминых духов, свежеприготовленного обеда. Словно здесь никто никогда не жил. Наверное, эту квартиру сдавали на протяжении нескольких лет и она так и не впитала в себя душу и мысли своих постояльцев. Ни одной фотографии или хотя бы картины, которая бы выдала предпочтения временных хозяев.

Просторная студия. Угловой кухонный гарнитур светло-коричневого цвета, странный выбор. Микроволновка, двухкомфорочная электропанель, красный чайник, раковина… Окно, за которым грелся на солнце тот самый железный орнамент, который привлёк моё внимание с улицы. Слева от окна небольшой диванчик молочного цвета без подлокотников, судя по всему трансформирующийся в кровать при необходимости. «Надеюсь, я смогу его разложить», — подумала я. Возле дивана стоял торшерчик с красным абажуром, который словно тянулся вверх, но всё равно не был выше даже спинки дивана. Он вполне мог сойти за настольную лампу, но длина ножки была несуразна и для лампы, и для торшера. Тёмно-коричневый пол, наверное, паркет. Я никогда не была сильна в таких вещах. К правой стене был вплотную придвинут стол на двух железных ножках, к полу переходящих в подобие перевёрнутых костылей с картин Дали. Два деревянных стула с высокой спинкой стояли немного неровно, словно кто-то только что вышел из-за стола, — пожалуй, это было единственным, что свидетельствовало о дыхании жизни в этом ансамбле мебели.

Я закрыла дверь и заметила в углу чёрный зонт-трость. Предметы, о важности которых я никогда не задумывалась, пока всё это было дома, в России. Но теперь, когда в моём чемодане были только личные вещи — одежда, обувь, предметы туалета — зонт и чайник радовали меня, словно подарки на Новый год. Я присела на стул и расстегнула обувь. Босые ноги коснулись прохладного пола, вызвав у меня вздох наслаждения. Я закрыла глаза и улыбнулась. Путешествие заканчивалось. Начинались приключения.

Приняв душ, я наспех осмотрела содержимое шкафчиков кухни: там было всё необходимое для жизни — тарелки разного калибра, кастрюли, пара сковородок, столовые приборы, кружки, даже по пачке соли и сахара. Меня несказанно порадовала мультиварка в нижнем шкафчике, которую, очевидно, прятали, чтобы не загромождать столешницу. Там же была книжка рецептов на французском под эту самую мультиварку. Умереть от голода мне не грозило, уж нажать пару кнопочек по инструкции я сумею.

Во встроенном шкафу-купе возле дивана я обнаружила два комплекта постельного белья, два пледа и утюг. А на подоконнике лежал лист бумаги с полезными адресами и номерами телефонов: прачечной, ближайших супермаркетов, информация по транспорту, карта парижского метрополитена, а внизу была приписана от руки фраза, которая привела меня в восторг. По понедельникам приходила Маргарет, она следила за порядком в квартире. Тут же был номер её сотового. Теперь у меня была «живая душа», которой я могла задать интересующие меня вопросы по поводу квартиры, Парижа, да о чём угодно. Итак, мне нужно было прожить полвоскресенья и часть понедельника до её прихода. Опустошив рюкзак, я с удовольствием надела его на плечи и вышла во двор.

Несколько кварталов до супермаркета ED, одного из самых дешёвых в Париже. Бескаблучные сандалии были куда комфортнее босоножек. Я шла по улице и начинала узнавать здания, где пару лет назад мы гуляли вместе с Мишелем и мамой. Как жаль, что я не помнила совершенно ничего из той моей первой поездки в Париж, когда Мишель заменил нам отца. Я много раз думала об этой истории, но у меня не было желания что-то менять. Теперь же у меня возникла мысль, что если бы Игорь Вавилов не исчез в тот день, я бы сейчас не была в Париже, не думала бы о том, что скоро мог приехать мужчина, без которого я не представляла своей жизни. Несомненно, всё было бы иначе. Я думала, что могу встретить отца в Париже, ведь мы так и не узнали о его дальнейшей судьбе, но не думала, что это может что-то изменить. Теперь уже не могло. Мы не знали друг друга и уже никогда не могли бы узнать.

Когда я подошла к вывеске супермаркета ED, меня постигло разочарование. В воскресенье он не работал. Я поняла, что начать жизнь в Париже с экономии у меня не получится. Я спросила у прохожего, где ещё есть супермаркет, на что он ответил, что сегодня работает только супермаркет Monoprix, который был гораздо дальше, чем ED. Противнее всего было то, что теперь рядом не было Мишеля, который бы вынес переполненные пакеты из супермаркета, щёлкнул багажником машины и домчал бы нас до дома. Я почувствовала, что начинаю нервничать. Нужно было срочно перекусить, пока у меня не начался очередной приступ паники, как в Москве.

Ближе всего оказалось Кафе де Флор, совсем некстати с его потрясающей историей и поражающим воображение списком тех знаменитостей, которые когда-то наслаждались омлетом из свежих яиц в этом месте. Сартр, Пикассо, Хемингуэй, Камю. Мне сейчас было совершенно на это наплевать, да и доказывало это только одно: все знаменитости — такие же обычные люди, которые наверняка так же нервничают, испытывая голод, как и я. В воскресенье даже здесь было полно народа. Я замешкалась, пытаясь высмотреть свободное место где-нибудь в уголке, чтобы проскочить туда и получить в руки заветное меню. Тут я заметила, что одна пара лет сорока — да, всё по той же моей классификации — шепталась, глядя в мою сторону. Когда я поймала их взгляд, женщина улыбнулась, кивнула мне и махнула рукой, словно приглашая подойти.

Я сделала пару неуверенных шагов в их сторону, всё ещё сомневаясь, что правильно поняла жест, и в тот же момент ко мне подошёл официант и извиняющейся улыбкой дал мне понять, что, к сожалению, все столики заняты. В тот же момент женщина окликнула его и сказала, что я могу присоединиться к их скромной компании. Официант, с полной уверенностью, что я их знакомая, извинился уже вербально и тут же проводил меня до столика и вручил меню. Я решила, что парижане прониклись взглядом моих голодных глаз, а сами уже собирались уходить, поэтому с головой уткнулась в меню, предварительно объявив «мерси». Я пробежалась глазами по меню с приятным ощущением того, что мой внутренний голос читает мне французские названия блюд, которые уже поэтому казались вдвое вкуснее, а воображение рисовало картины желанные и умиротворяющие. Я решила, что закажу первые строчки каждого из трёх разделов: зелёный салат, сэндвич, наиболее сытный из всех закусок, и глясе Рив Гош с карамелью, шоколадом и клубничным пюре. «Конечно, это обойдётся мне в целое состояние, но почему бы не отметить мой первый самостоятельный день в Париже».

Когда я отложила меню, стараясь не забыть свой заказ до прихода официанта, я заметила, что хозяева столика молча смотрят на меня во все глаза, ожидая, когда я обращу на них свой взор. Я извинилась и улыбнулась, стараясь изобразить смущение.

— Мы подумали, что вам ещё долго придётся искать кафе, — ожидаемо по-французски с улыбкой сказала женщина. — Сегодня очень оживлённо.

Я рассказала о своём злополучном походе в супермаркет, чем вызвала ещё большее сочувствие со стороны Лорет и Жака, которые не преминули представиться. Моё русское происхождение они приняли с нескрываемым интересом, а мой французский с неподдельным восхищением. Когда я поведала о том, что планирую продолжить обучение в Париже, Лорет взяла Жака за руку и глубоким взглядом сообщила ему что-то, о чём я не могла догадаться. Жак понимающе улыбнулся, кивнул, и воодушевлённая Лорет снова посмотрела на меня.

— Жак — профессор в Коллеж де Франс. Если вам известно, в этом учебном заведении могут бесплатно учиться все желающие, в том числе иностранцы. Курсы не предполагают диплома, но зато вы сможете выбрать дальнейшее направление для своего образования. Жак сможет провести вам экскурсию и оказать посильную помощь.

Мне захотелось войти в интернет и прочитать хоть что-нибудь о Коллеж де Франс, так как я ровным счётом ничего о нём не знала. И — да, экскурсия будет как раз кстати.

— Я оставлю вам визитную карточку, позвоните мне на неделе, как обустроитесь, — сказал Жак.

— Это невероятно! Огромное вам спасибо, — обратилась я сразу к обоим и вспомнила, что у меня пока ещё даже не было парижской сим-карты.

Лорет и Жак напоминали мне маму и Мишеля. Как было бы удобно сказать «напоминали моих родителей», но я слишком хорошо знала, что это не так, и по причине фиктивного родства с Мишелем, и ввиду моих к нему чувств. Лорет носила короткие волосы. Тёмные кудри, мягко касающиеся её шеи и лба, заставляли меня любоваться ею. Она вся светилась. Я вспомнила цитату, которая звучала примерно следующим образом: «Женщине, чтобы быть самой красивой, нужно чёрное платье, чёрные туфли и идти под руку с любимым мужчиной». Красота Лорет была именно в том, что она была так уверена в себе и своём спутнике. А Жак был само спокойствие и благородство. «Что бы он ни преподавал, обязательно схожу хотя бы на одну его лекцию», — пообещала я самой себе.

Когда рядом со столиком вновь возник официант с подносом, пахнущим потрясающими яствами моего заказа, моя жизнь уже приобрела некоторую перспективу и стабильность. Оставалось установить соединение с Россией, парижской сотовой сетью, поставками еды и можно было считать, что я «обустроилась», как сказал Жак.

У Жака были тёмные волосы с проседью. Но в карих глазах был тот самый блеск, который размывал намёки на возраст. Когда я смотрела на Жака, мне казалось, что вся эта воскресная парижская суета вокруг могла двигаться, меняться, но этот остров стабильности и здорового равнодушия оставался на одном месте. И мне было приятно, что мой якорь был брошен именно здесь.

Лорет, прищурив глаза в ответ на выглянувшее солнце, наслаждалась капучино, щедро посыпанным тёртым шоколадом и корицей. Тёмно-бордовый лак безупречного маникюра Лорет отражал свет, который словно целовал кончики её пальцев. Мне захотелось прикоснуться к её рукам, чтобы поймать это очарование и унести его с собой, как красивую бабочку в стеклянной банке. Я всем сердцем желала, чтобы наше случайное знакомство продолжилось. Мне казалось, что мама и Лорет принадлежали к особой категории женщин, которые знали, что такое счастье. Счастье быть любимой. Ради этого знания я была готова на всё. Я чувствовала, что ни одна сверстница не научит меня этому. И я верила в то, что мне нужна старшая подруга, которую я смогу поверить в свои тайны.

Я пожаловалась Лорет на тоскливый интерьер в моей квартире, где было только два ярких пятна — красный чайник и лампа-торшер того же цвета.

— О, в Париже безумные цены, поэтому даже наличие мебели в вашей квартире — уже большая удача. И в седьмом округе нет смысла искать что-то, что добавит уюта или, как вы сказали, души. За любую безделушку придётся выложить состояние, как за предмет для коллекционера. Но если найти время и проехаться в один чудный, но отдалённый торговый центр, то есть шанс подобрать то, что украсит ваше пребывание в Париже. Я могу помочь вам. Завтра я совершенно свободна. Я не выберу за вас, но хотя бы смогу сориентировать по цене и качеству, мы не так давно обставляли свою квартирку, и пока я ещё помню все эти тонкости.

Лорет словно читала мои мысли. Я как раз искала повод встретиться с ней снова. И мысль прогуляться вместе по магазинам была невероятно привлекательной. Я была права насчёт Парижа. Он раскрывал для меня свои объятья. Мне впору было заводить ежедневник, чтобы не забыть свои планы.

У мамы и Мишеля ежедневниками когда-то был занят целый стеллаж. Однажды я вытащила за корешок один из них. Обложка была похожа на старую потёртую книгу, хотя внутри листы были идеально ровными и только множество записей маминым почерком говорили о том, что ежедневник уже отслужил своё. Помню, я спросила у мамы, зачем хранить так много «прошлых дел», на что мама задумалась, пожала плечами и сказала, что это был хороший вопрос. В ближайшие выходные мы втроём сидели у кучи ежедневников, которые Мишель сложил на пол у подножья стеллажа, и перебирали всё это богатство. Я брала в руки по одному из них и наслаждалась тем, как пальцы касались твёрдых и мягких переплётов, пружин, обложек с выбитыми буквами, кожаных ярлычков с магнитными замочками. В двух ежедневниках я обнаружила ручки, которые забыли вытащить из петелек, спрятанных внутри. Ежедневники были библиотекой жизни, по которым можно было проследить не только занятия и планы, но и их важность. Некоторые записи были обведены несколько раз, какие-то подчёркнуты, другие записаны красной пастой. Но больше всего меня поразило количество зачёркнутых строк, которые говорили о том, что всё это было сделано, выполнено и пройдено. Именно тогда я осознала, что у взрослых гораздо больше дел, чем у меня, несмотря на все мои уроки и занятия музыкой.

Но, наверное, я бы не придала значения этому «перебору» ежедневников, если бы не одна деталь. Иногда, пролистывая ежедневники, среди всех зачастую малопонятных мне записей я находила те, что всегда были выделены стрелочками и восклицательными знаками. И все они содержали моё имя. «Отвезти Лили в школу», «найти для Лили глиняный горшок», «купить Лили новый рюкзак»… Мне могло бы показаться, что меня поставили в один ряд с другими рутинными делами, но наличие этих особенных и больше нигде не повторяющихся знаков указали мне на важность дел, которые непосредственно касались меня. Они имели особый приоритет, а значит, я сама для мамы и Мишеля была важнее всего остального.

Лорет вытащила из сумочки визитную карточку Жака и написала на ней свой телефон. Я взяла карточку в руки. Это была третья бумажная вещица, которую я держала в руках за последнее время и которая словно решала мою будущую судьбу. Билет в Париж, «Лолита» и теперь этот ровный кусочек гладкого картона. Мне никто не дарил своих визиток. Это тоже было чем-то из мира взрослых, и я соприкасалась с этим на новых для меня правах.

На какое-то мгновение мне вдруг показалось, что я бездомная собачка, которую приласкали случайные прохожие, опустившиеся со своей высоты рядом с ней на одно колено. Потрепав её по голове, они переговаривались о чём-то между собой, но всё это было неважно по сравнению с тем, что выражали их тела и лица, пока они мило улыбались этому существу, которое так нуждалось в ласке и одобрении, гораздо больше, чем в еде и крыше над головой. Я была готова пойти за Лорет и Жаком куда угодно, совершенно забыв, что я посторонний человек. Пока они оплачивали счёт, заведомо объявив, что хотят угостить меня в честь нашего знакомства и моего переезда в Париж, я, словно очнувшись, задала себе вопрос, почему я ищу сейчас то, что у меня есть, пусть и за тысячи километров. Мама по-прежнему любила меня. Мишель по-прежнему был для меня самым близким мужчиной на свете, что бы ни скрывалось за этими словами. И они по-прежнему были готовы дарить мне своё тепло и любовь. Я поняла, что мой баланс был нарушен, но пока не знала, как мне вернуть это равновесие. Мне казалось, что кто-то ведёт меня за ниточку, словно ангел-хранитель, и я не боялась «вляпаться» в какую-нибудь историю. Я просто не верила, что такое возможно. Но то, что я вдруг задумалась об этом, пошатнуло и эту веру, и саму эту идею. Вдруг моя уязвимость нарушена? Вдруг я слишком самонадеянна и юна, имея в виду «глупа»?

К счастью, Лорет и Жак посчитали, что наше общение, как минимум на сегодня, окончено, и, объяснив, как добраться до ближайшего супермаркета, распрощались со мной. То, что они не посчитали нужным провожать меня до магазина или дома, давало мне повод надеяться, что я не выглядела беспомощно настолько, что меня нужно было спасать и вести за ручку. Я вновь осталась наедине со своей свободой, и это и возбуждало, и успокаивало меня.

Я вышла из Кафе де Флор чуть позже, с удовольствием отметив, что вежливый официант махнул мне рукой. Ох уж этот европейский сервис… В Москве уж точно не умеют так приветливо улыбаться.

В прошлом году Мишель сделал мне пластиковую карточку, которой я почти не пользовалась ввиду того, что почти все покупки мы делали вместе с мамой. На вокзале я сняла в банкомате двести евро. Кроме метро и каких-то мелочей, я планировала расплачиваться карточкой. Неслыханная щедрость моих новых знакомых в Кафе де Флор сэкономила мне почти четверть моих наличных.

Супермаркет внешне почти не отличался от любого московского, и, слава богу, на упаковках были не китайские иероглифы, а вполне знакомые слова из моего французского актива. Всё то, что в России было в списке деликатесов, здесь лежало на каждой полке, и даже цены седьмого округа Парижа кусались не так, как московские. Это касалось не только французских изысков, но и итальянских, и испанских. Подумать только, я могла на выходные поехать в Испанию, а на свой день рождения в сентябре гулять по Каннам. Я едва не захлебнулась эмоциями, которые меня вдруг переполнили. После сытного обеда я гораздо спокойнее обдумывала, из чего могу соорудить себе меню на ближайшие дни. Я наполнила удобную тележку продуктами, которые всегда значились в нашем с мамой списке: яйца, хлеб, сыр, молоко, а затем перешла к тяжёлой артиллерии, в которой мой опыт был не так велик. Охлаждённая курица выглядела не особо привлекательно, но я догадывалась, что на этой стадии жалкая птичка и не может выглядеть так, как на развороте кулинарной книги, вся такая золотистая, румяная, с приятной зелёной травкой и оливками, лежащими на блюде. Осваивать французскую кухню у меня пока не было в планах, а вот наличие мультиварки по-прежнему грело мне душу. Разнообразие колбасных продуктов частично осело на дне моей тележки на случай перекусов, завтраков и внезапно сгоревшей курицы. Я напрягла память и ужаснулась. Неужели в квартире не было холодильника? Я никак не могла вспомнить его местоположения. Но, мысленно сославшись на свою невнимательность, я прошлась по супермаркету ещё раз, добавила пачку спагетти, несколько йогуртов, пачку чая и пару шоколадок.

На кассе было всего два человека, причём их закупки были далеко не такими оптовыми, как мои. Я посмотрела на небольшой пакет в руках мужчины, расплатившегося передо мной, и приготовилась проверить свой рюкзак на прочность.

Получив улыбку и пожелание приятного вечера от девушки-кассира, я подошла к стойке, где можно было приобрести сим-карту. Цена была заоблачной, но выбора не было — в Париже не бывает дешёвой мобильной связи.

Выйдя из супермаркета с набитым до змейки рюкзаком, справа я увидела газетный киоск. Читать французскую прессу пока желания не было, зато среди аккуратно разложенных газет и журналов я увидела два очаровательных ежедневника. Я не стала выбирать, взяла оба и тут же подумала, что завтра же отправлю один из них в Россию по заветному адресу. Маме понравится. Но тогда нужно отправить что-нибудь и для Мишеля. Я оглянулась на супермаркет и тут же отказалась от мысли войти туда во второй раз. Завтра. У меня впереди была первая ночь в Париже. Вот что действительно не могло ждать — подумала я, отмечая про себя наступление сумерек. Эта мысль отозвалась лёгким шумом в голове, словно я перенастраивала старый радиоприёмник на другую волну.

Гулять так гулять — не это ли говорят русские? Я махнула такси, сознавая, что за несколько кварталов комфорта отдам столько же, сколько от центра Москвы до Шереметьево. Таксист оказался мужчиной «до сорока», который заметно оживился, когда я села рядом. Когда я сказала адрес по-французски, а не угрюмо сунула ему под нос карточку отеля, как обычно делают все иностранцы в Париже, он откинулся в кресле и со смаком выкрутил руль, чтобы развернуться. Мой вопрос о ночных клубах в Париже был встречен с радостью, словно я предлагала прогуляться, а не наводила справки. А вот мой комментарий «есть одна загвоздка, мне ещё нет восемнадцати», явно озадачила общительного водителя. Он сказал, что тогда о клубах можно и не мечтать. Я не стала исповедоваться и рассказывать, что до восемнадцати мне оставалось чуть больше двух недель. И вообще решила, что в другой раз назову-ка я адрес в квартале от дома, на всякий… Мне никто не проводил инструктаж по безопасности в Париже, а вот русскую пословицу «бережёного Бог бережёт» я знала лучше, чем весь свой французский вместе взятый.

Поблагодарив водителя, я вышла из такси, навьючила рюкзак на плечи и взобралась на свой этаж. Первым делом я «обнаружила» встроенный холодильник, который поначалу приняла за обычный шкаф. Не откладывая на потом вопрос дальнейшего пропитания, я открыла мультиварочную книжку рецептов в разделе «Птица» и на первом же развороте увидела то, что мне было нужно. Помыла курицу, наугад натёрла специями и солью, которые нашла в шкафчике, и отправила птичку в жаркий часовой полёт. Я закрыла крышку и хлопнула в ладоши. Вуаля! Чтобы убедиться, что моя радость не напрасна, я решила ещё час провести дома. Дома… Я вспомнила, что до сих пор не сообщила о своём приезде России.

Достав планшет, я присоединила к нему компактную клавиатуру и, придвинув стул к окну, из которого открывался вид на перекрёсток Лиль и Бон, устроила себе стол прямо на подоконнике. Но даже такой комфорт был далёк от домашнего. Я вспомнила Лорет. Нет, сегодня не буду звонить. Мысль, что у меня есть «знакомые» в Париже, да ещё и такие, приятно согрела мне душу. Пока планшет «ловил» wi-fi, логин и пароль которого были написаны в той же информационной листовке, что и полезные адреса, я достала йогурт и добавила его к композиции на окне. В раздумье я налила воду в чайник, нажала чёрную кнопку на его красной крышке, в очередной раз улыбнувшись этому яркому пятну в безликой квартире, и открыла шкафчик над столешницей. Там было три кружки. Красная — кто бы сомневался, тёмно-синяя и бледно-салатовая. Что там я говорила про акварельность? Да, последняя и будет моей, по крайней мере, до тех пор, пока Лорет не познакомит меня с пещерой Аладдина, в которой хранятся предметы внутреннего убранства и уюта. Набросив один из пледов на деревянную спинку и кожаное сиденье стула, я села у открытого окна на это импровизированное кресло и подумала, что у меня были все шансы оказаться женщиной, которая умела не только тратить, но и создавать.

Скайп радостно обновился, словно только того и ждал. Почти одновременно с моей сменой статуса на «онлайн», на экране возникла иконка входящего звонка, послышалась характерная мелодия и я нажала приём.

На встревоженном лице мамы обозначилась улыбка, по которой я поняла, что моя камера уже транслирует мою картинку в дом, из которого я увезла свои мечты.

— Доченька, как ты? Я уже не знала, что и думать! Как ты доехала? — посыпались один за другим вопросы, в которых мама выдыхала всё, что накопилось в ней за последние часы ожидания вестей от меня.

Я подождала, пока она немножко успокоится, и тут же выдала информацию, которая переключила бы режим одностороннего интервью на более продуктивный.

— Мам, представляешь, я познакомилась с двумя французами — Жак и Лорет. Жак — профессор в Коллеж де Франс, на будущей неделе я узнаю, какие там курсы, и смогу посещать их бесплатно.

— Серьёзно? Дорогая, ты же только приехала! Отдохни, я уверена, что ты успеешь…

— Да ну, мам, — перебила я. — Я хочу знать, чем буду заниматься, а уж времени на прогулки по Лувру у меня хватит. Я же живу… А ты же не была здесь, в этой квартире? — вспомнила я.

— Нет, — улыбнулась мама. — Мишель сам выбирал, через знакомых в агентстве недвижимости. — А что ты там ешь? — снова включился обычный мамин режим.

— Не переживай. Я пообедала в Кафе де Флор, а потом закупилась в супермаркете, так что мне есть что похомячить, — выпалила я, чтобы быстрее закончить small talk⁴.

— Ну слава богу. Там, наверное, цены ужасные. Мишель завтра положит тебе ещё денег на карточку, если что-то будет нужно купить, сразу пиши нам.

— Завтра придёт женщина, которая здесь прибирается. Я хочу её порасспросить о том, о сём. А вообще, я думаю, что нужно отказаться от её услуг, я сама смогу прибираться.

— У нас договорённость до конца месяца. Я сообщу, что в сентябре нам не понадобятся её услуги, — услышала я голос, от которого у меня задрожали губы, и в кадр подвинулся Мишель. — Ну привет!

— Бонжур, — выпалила я и перевела взгляд на маму. — Кстати, что мне делать со всеми оплатами за квартиру и вообще со всеми подобными вопросами? Я не сильно-то подкована в этой теме.

— Можешь пересылать мне, — ответил Мишель.

— Зачем? Оплачивать отсюда всё равно ведь дешевле и проще?

— Наверняка, — улыбнулся он.

— Тогда сделаем так. Как что-то объявится, я дам знать по сумме, а тут наведу справки что, куда и как.

Мама и Мишель улыбались. Я чувствовала себя превосходно. Мне так хотелось, чтобы уже сейчас, в первый день в своём новом доме, я выглядела совсем иначе. Словно меня подменили. Я понимала, что так не бывает, что изменения не могут быть такими резкими. Но я желала этого всем сердцем. Мне было совершенно необходимо доказать себе и всему миру, что я выросла, что я смогу, что у меня всё получится. Меня вдруг осенило, что даже просто обставить дом — это совсем не просто. Куча шагов, которые остались для Мишеля и мамы позади, для меня были совершенно неизведанными. То, что умели все взрослые люди, я ещё не пробовала.

— Давайте я вам попозже позвоню, хочу посмотреть, как там моя курица.

Мама и Мишель переглянулись. Я видела, что они окончательно уверовали, что у меня всё в порядке.

— Дорогая, у нас почти десять ночи. Но если ещё будем в сети, звони. Будет что срочное — сбрось звонок на мобильный, мы перезвоним. И напиши нам свой новый номер.

— А, точно, у нас же разница во времени. Хорошо, сейчас напишу. Ну, тогда целую, обнимаю, завтра созвонимся!

Я помахала и отключилась.

Фух! Это было похоже на экзамен. Но, похоже, я справилась. И больше всего я гордилась тем, что я ничем не выдала наш последний разговор с Мишелем. Как быстро он решил «избавиться» от горничной. Я сглотнула слюну. Чтобы никто не мог помешать нам, когда он приедет ко мне?.. Он сказал — до конца месяца. Значит, в сентябре он уже мог приехать. Позже он не сможет оставить маму надолго, а потом и вовсе… Когда у них появится ребёнок, Мишель всё время будет в России. Что же я буду делать здесь одна? Мне показалось, что я слышу чей-то злой смех, который означал, что Мишель не собирался приезжать сюда, что всё это была моя легенда, чтобы успокоить себя и не сойти с ума от одиночества в первые дни. Пусть так. Он сам сказал, что любит меня. И даже если он ещё и думал о том, что мы можем быть вместе в Париже, он не сможет не подумать об этом в будущем, увидев, как я изменилась. Правда, последнее тоже пока было в будущем времени, но я была уверена в этом на сто процентов. Он полюбит меня по-настоящему. Как маму, когда он встретил нас в Париже почти семнадцать лет назад.

Я посмотрела на визитку Жака, вбила в поисковике скайпа его логин и отправила запрос на добавление. Вспомнив про чайник, я отошла от планшета. Когда я вернулась с кружкой чая, в скайпе уже «висело» сообщение.

«Добрый вечер! Уже закончила дела?» — прочитала я пару строк на французском со стандартным смайликом в конце. Жак. Я улыбнулась.

«Добрый вечер! Скорее, ещё не начинала. А какой логин у Лорет? Она пользуется скайпом? Я хотела договориться с ней по поводу магазина», — написала я в ответ.

«Я скажу, чтобы она тебя добавила. Мы весь день тебя вспоминали», — прилетел ответ.

Это было так взаимно и так приятно, что мне показалось, что меня обнимают чьи-то заботливые руки и что я обрела ещё одну семью, с французским акцентом.

«Кстати, я иногда провожу скайп-лекции, могу сбрасывать тебе анонсы, по мере желания и возможности можешь присоединяться», — написал Жак.

«Здорово! С удовольствием!, — тут же ответила я и поспешно добавила: — Спасибо!»

«Не за что!» — загорелось ещё одно сообщение.

Я подождала несколько минут. Запроса от Лорет не было. Возможно, она была занята.

Я оторвалась от планшета и выглянула в окно. На улице стемнело, но тот самый фонарь на стене моего дома горел ярким и одновременно чарующе-мягким светом. Вечер в одиночестве. Я подумала о том, что сейчас делают Жак и Лорет, чем заняты мама и Мишель в моё отсутствие. Обычно дома после ужина мы собирались в гостиной и болтали обо всё подряд. Я вспомнила, как мама нежно и едва уловимо заигрывала с Мишелем, а я перенимала это искусство и изо всех сил старалась быть похожей на неё, чтобы поймать на себе его влюблённый взгляд. Три кресла. Мы с мамой по краям, и Мишель посередине. Я никогда не чувствовала, что я мешаю, я никогда не была третьей лишней. Я задала себе вопрос, а что ощущал Мишель, когда мы с мамой — оригинал его настоящей любви и её юное отражение — осыпали его словами ласки и тоски, желания быть с ним ближе. Каждая из нас слышала голос другой, но я признавала права оригинала, а мне было позволено наслаждаться своей скромной ролью дарящей. Я могла вдруг подскочить и забраться в кресло Мишеля, почти «сесть ему на голову», что до определённого возраста воспринималось как невинная шалость, которая была доступна только мне. После двенадцати — не часов, как в «Золушке», а лет — уже я сама не могла решиться на это. С каждым годом я закрывалась всё больше, понимая, что в моих глазах было слишком много моей души, которая горела слишком сильным пламенем. Я не смогла бы запрыгнуть на Мишеля и сделать вид, что просто смеюсь. Я точно знала, что у меня задрожат руки, что я едва ли не потеряю сознание от его близости. И что он всё поймёт. Как понял это в тот дождь на террасе.

Мне стало не хватать воздуха. Быть может, собирался дождь и становилось душно. Это было неважно. Мне нужно было выйти из квартиры. Только на улице я чувствовала, что я в Париже, который был так ко мне благосклонен, словно мой новый Бог. Джинсы или платье? Мне некого было покорять, но что-то подсказывало, что сегодня я хочу быть женщиной настолько, насколько смогу. Подол платья, обвивающий ноги, — это, наверное, самое волнующее ощущение в мире. Это словно акт любви к самой себе, когда тебе никто не нужен, чтобы почувствовать себя обаятельной, манящей и свободной.

IX

Я заперла дверь и спустилась на первый этаж. Послышался приближающийся шум улицы. Кто-то проехал на велосипеде, позвякивающем на плитке, как мой чемодан. Передо мной была Лиль. Мне казалось, что улица Бон была воплощением мужчины, а Лиль — конечно же, женщины. И в этом их пересечении было что-то откровенное, неразгаданное мной и просто надуманное моей фантазией. Я улыбнулась и свернула в сторону Сены. Как приятно, что у меня уже был знакомый маршрут.

По мосту Искусств прогуливались парочки, а перила неподалёку от него были увешаны замочками с именами и сердечками, в частой сетке которых едва ли можно было найти просвет. С внутренней стороны перил, освещённых фонарями, картина напоминала разноцветные гроздья винограда, забродившие чувства и обещания которых могли стать самым великолепным вином Франции. Со стороны реки тот же рельеф, поглощённый тенью, лишь изредка отражавший металлический блеск воды, предстал передо мной в образе переплетённых тел в одном порыве любви и наслаждения.

Я перешла на другой берег Сены и на полчаса потеряла себя в улицах, кружащих у Лувра. Мне было жаль, что я не могла пройтись по Парижу без одежды, подобно статуям, украшающим сад Тюильри. Мои чувства были обнажены, мне так хотелось слиться со всем этим великолепием парижской роскоши и таинством летней ночи. Голоса прохожих, которыми перекликались все языки мира, умиротворяли, словно шум моря.

Мимо меня быстрым шагом прошла молодая брюнетка с короткими сильно вьющимися волосами. К уху она плечом прижимала мобильный, быстро произнося слова извинения. Правой рукой она увлекала за собой девочку, на которой было очень милое платье и шляпка. Их спешка передалась мне. Я ускорила шаг и шла за ними следом, не замечая улиц и поворотов. Брюнетка закончила разговор и быстро спрятала телефон в сумочку.

— Вот видишь, папа очень волнуется, мы должны были вернуться пораньше.

— Но ты же сама говорила, что скоро зима, нужно радоваться, пока лето, — совершенно спокойным голосом ответила девочка, на вид ей было не больше пяти. В детских возрастах я разбиралась лучше.

— Ну не так же скоро, — рассмеялась брюнетка. — Иначе мы так загуляемся, что и правда вернёмся к зиме.

Недалеко от нас просигналила машина. Я вздрогнула и почти остановилась. Девочка и её мама — у меня не было в этом сомнений — быстро ушли вперёд, и я понимала, что было бы странно идти за ними и дальше.

Через какое-то время я почувствовала, что у меня начинают слипаться глаза. Я не привыкла гулять по ночам, тем более бесцельно, тем более в одиночестве. Вернувшись на берег Сены, я прошла по мосту Руаяль. С моста вдали я увидела освещённый Собор Парижской Богоматери. У меня сжалось сердце. Все эти достопримечательности мы обошли с мамой и Мишелем, мне нужно было ещё постараться, чтобы найти что-то новое. Я пожалела, что увидела всё это в возрасте, когда тебя больше поражают внушительные размеры и ветхость, чем красота и история. Мне вдруг показалось, что я не первый день в Париже, а последний. Словно я бродила по нему, чтобы попрощаться. Меня никто не ждал, и я почему-то верила, что не ещё, а уже. Это было не то, о чём мне хотелось бы думать, но мысли сами собой влекли меня в омут отчаяния и жалости к себе.

Когда я дошла до Лиль-Бон, до полуночи оставалось десять минут. Открывая дверь ключом, я глотала душившие меня слёзы, чтобы не разреветься прямо на площадке.

Я прошла в комнату, не включая свет. Шторы были не задёрнуты, поэтому света фонаря, проникающего через окно, было достаточно, чтобы не споткнуться о мебель моей скромной парижской обители.

Уходя, я не выключила планшет, и теперь он мирно спал на подоконнике среди покачивающихся штор, как в будуаре французской королевы. Я бесцеремонно дёрнула клавиатурой, и экран ослепил меня, заставив зажмуриться, как расплата за моё вторжение в этот покой.

Когда глаза привыкли, я увидела, что в скайпе висело пять непрочитанных сообщений двадцатиминутной давности. Мишель.

«Почему не спишь?»

«Или всё-таки спишь?»

«Понятно…»

«Спокойной ночи!»

«Bonne nuit!»⁵

Я, без единой мысли в голове, застучала по клавиатуре:

— Не сплю. Гуляла, только вернулась. А вы?

Я закусила нижнюю губу и прижала к себе локти, до боли сцепив пальцы рук. Мишель был в сети. Но это могла быть зависшая сессия. У них уже была совсем поздняя ночь. И он уже попрощался. Прошло две минуты. Я была на пределе.

— Натали спит. Я ждал, что ты, может быть, ещё ответишь. Не хотелось оставлять тебя одну.

Он ждал меня… Я спрятала лицо в ладони, словно он мог увидеть то счастье, которое подарили мне его слова.

— Как там у тебя? Курица не сгорела? — вспомнил он одну из моих последних реплик.

— Не знаю, я так и не смотрела. Сейчас проверю, — написала я, поднялась со стула и тут же села обратно. — А ты не уйдёшь?

— Раз ты пришла, пока не уйду.

Я почувствовала, что у меня в груди снова разгорается пламя. Я вскочила и подбежала к мультиварке, который час томившейся в режиме подогрева. От нажатия на кнопку крышка плавно открылась и мультиварка выдохнула приятным ароматом. Я аккуратно отрезала кусок курицы, которая теперь выглядела гораздо аппетитнее, чем в исходном виде, и положила его на тарелку, только сейчас осознав, что точка лёгкого голода осталась далеко позади. Мне так нравилось ощущение, что Мишель ждёт, пока я снова напишу, что мне не хотелось торопиться, поэтому я отрезала хрустящего хлеба и теперь уже наверняка убедилась в том, что сидеть на диете за неумением готовить мне не придётся.

— Bon appétit!⁶ — увидела я в диалоге, пока поглощала свой ночной ужин. Я улыбнулась. Он словно был рядом.

— Merci!⁷ Всё, я здесь, — написала я, вытерев руки о салфетку.

— Ну, рассказывай, что видела.

— Пока почти ничего нового.

— Это пока.

— Наверное.

— Так, а что там за профессор из Коллеж де Франс?

— Я не так много знаю. Он написал, что у него бывают скайп-лекции, пригласил.

— Где написал?

— В скайп.

— Вы уже общаетесь в скайпе?

— Да, а что?

— Ничего. Ты много успела за полдня в Париже. Страшно подумать, что ты успеешь за… — Мишель замялся.

— Более долгий срок, — закончила я за него.

— Я сейчас выйду, чтобы не разбудить Натали, и позвоню тебе, — внезапно написал он.

— Хорошо.

Я задёргалась на стуле, словно мне тоже нужно было встать и выйти из комнаты, чтобы не разбудить кого-то. Я представила, как Мишель берёт свой телефон и наушники, выходит на террасу, как он подходит к лавке, на которой я сидела в его рубашке, но меня там нет. Он вспоминает каждое слово, каждое движение. Если бы он не ушёл тогда, что было бы сейчас с нами? Если бы он просто ответил на мой поцелуй, а не произнёс красивую прощальную речь на перроне вокзала день спустя, где, несмотря на своё признание, он был в полной безопасности. Была бы я сейчас в столице Франции, ждала бы того, чтобы услышать его голос из динамика планшета?

Снова стандартная мелодия.

— Да, — ответила я.

— Не привык общаться с тобой в чате.

— Я тоже.

— Мне кажется, я не всё сказал тебе, когда ты уезжала.

— А что ты хочешь добавить?

— Я знаю, что та ночь после нашей встречи была для тебя нелёгкой. Но я хочу, чтобы ты знала, что для меня это была самая тяжёлая ночь в моей жизни.

— Почему?

— Я знал, что ты спросишь, почему…

Я почувствовала улыбку в его голосе.

— Но ты ведь для этого и сказал, чтобы я спросила об этом.

— Да, верно.

— Так и почему?

— Потому что впервые в жизни я хотел провести ночь не с Натали.

У меня всё поплыло перед глазами. Я не знаю, сколько продлилась эта пауза.

— Что ты имеешь в виду? — еле выговорила я.

— Я не думаю, что нужно это объяснять.

— Ты издеваешься? Что тогда я делаю здесь? — выкрикнула я, и мне показалось, что стены завращались, словно декорации в театре, которые вот-вот могли упасть, и я оказалась бы там, рядом с ним.

— Именно поэтому я здесь, а ты в Париже.

Я с трудом начинала понимать смысл его слов.

— Зачем тогда ты говоришь мне об этом сейчас?

— Для того, чтобы ты не вернулась.

— Что?.. — прошептала я.

— Я не хочу, чтобы ты думала, что это ссылка, а если ссылка, то по твоей вине. Я виноват в том, что произошло, и это мне нужно время, чтобы прийти в себя. Как только я почувствую, что всё стало на свои места, я надеюсь, что ты вернёшься.

— Как только ты поймёшь, что я тебе больше не нужна?

— Это невозможно. Ты всегда будешь мне нужна. Я имею в виду, как только я буду знать, что могу справиться с собой.

— Ты неплохо справился и той ночью.

— Я просто повернулся к тебе спиной. И я прошу у тебя за это прощения. Ты не маленькая девочка, которую нужно поставить в угол за какие-то детские шалости. И я понимаю, что то, что тогда произошло, было не так уж спонтанно.

— То, что произошло, называется одним коротким словом — «поцелуй», — мне вдруг стало смешно.

— Не всегда легко называть вещи своими именами, — улыбнулся он.

— Всё понятно. Буду сидеть тут, пока тебе не надоест странно выражаться. Et tu sais, c’était mon premier bisou⁸, — сказала я по-французски.

— Je ne le mérite pas⁹, — еле слышно ответил Мишель.

Когда погас экран с завершившимся звонком, я задумалась, почему внутри меня появилась какая-то лёгкость. Мишель прямым текстом сказал, что он будет ждать, пока его чувства не утихнут, другими словами, пока он не перестанет испытывать ко мне влечение. И это значило, что он не собирался в Париж, более того, он не собирался сближаться со мной. Все признания, которые я получила от него, были подобны приговору, из-за которого я должна была оставаться вдали от него и от дома. Но эта ясность позволяла мне свободно дышать. Я была любима и желанна мужчиной, который был моей мечтой. Это осознание дарило невероятную уверенность, жажду жизни и надежду на то, что будущее ещё не решено. Я была его тайной. А он был моей реальностью, которую мне не нужно было скрывать здесь, в Париже. Если мысль о том, что он может быть со мной здесь, пришла в голову мне, значит, и он мог подумать об этом. И я ждала его. Он знал это. Он словно спрятал меня. От себя? Но он так же мог спрятать меня и от других, мог дать волю своим чувствам и насладиться своей Лолитой, которая по собственной воле принадлежала только ему.

Мне вдруг пришла в голову странная мысль. Я почти ничего не знала о Мишеле, который существовал до встречи с мамой и мной. Как бы сильно мне ни хотелось, чтобы он отказался от своего джентльменского поведения, все его поступки пока говорили об обратном. Но если даже я в свои семнадцать оставалась для мамы закрытой книгой, то наверняка и Мишель был гораздо сложнее, чем мы представляли. Я надеялась, что если мне удастся узнать его получше, я смогу стать той, которая займёт не вторую строчку, а самую верхнюю. Мне не нужно было, чтобы он видел во мне юную Натали, я хотела стать его первой Лилией.

X

Во сне я скинула с себя плед, который был слишком жарким и немного колючим. Несмотря на позднее укладывание, утром я чувствовала себя великолепно. Я подошла к зеркалу и подумала о том, что для начинающей соблазнительницы мне не хватает атрибутов, которыми так славилась Франция девятнадцатого века: кружев, полупрозрачной или шёлковой сорочки и, конечно, макияжа и духов. «Этим я займусь немного позже», — подумала я, отмечая, что моя идеальная кожа и длинные волосы были лучшим украшением.

Гуляя по туристическим улицам Парижа, очень сложно понять, будний день или выходной. Они загружены всегда. Казалось бы, Москва — самый посещаемый город России, должна была бы создавать подобное ощущение, но этого не было. По крайней мере, для меня. В Москве всё время отдавало буднями, где все торопятся, спешат, боятся не угнаться за своей мечтой. А в Париже у меня было чувство, что все его обитатели, временные или постоянные, были на своём месте. Наверное, тот больше ценит время, кто не боится его упустить, кто просто живёт в нём, наслаждаясь тем, что оно есть.

Я достала телефон и позвонила Лорет. Когда я услышала её голос в трубке, сначала мне стало не по себе — вдруг она сожалела о своей чрезмерной вежливости и о том, что она пообещала помочь мне с интерьером. Но мягкие интонации Лорет стали ещё ласковей, когда она узнала, что это я.

— Конечно, дорогая. Я прекрасно помню. Всё в силе. Мне как раз нужно кое-что прикупить, буду рада и твоей компании, и возможности быть полезной. Я думаю, не стоит нам ехать на окраину, сходим в Le Bazar de l’Hôtel de Ville (BHV). Он в двух шагах от Риволи. Ты сможешь добраться до метро Hôtel de Ville?

— Да, конечно!

— Тогда часика в два у выхода из метро?

— Идеально!

— Тогда до встречи!

— До встречи!

Я подумала о том, что ещё было бы неплохо договориться о встрече с Жаком, чтобы разобраться с вопросом Коллеж де Франс. Но что-то подсказывало мне, что сначала стоило встретиться с Лорет, а потом уже прогуливаться с её мужем, несмотря на то, что она сама предложила это.

Проверив свою карточку, я была приятно удивлена. На деньги, которые перевёл Мишель, можно было жить полгода. Золотая клетка в изгнании. Я не совсем поняла, почему Мишель решил, что он виноват в «том, что произошло», но финансовая свобода всегда кстати.

Без пяти два я вышла из метро. Через пару минут показалась Лорет. Увидев меня, она улыбнулась так, словно перед ней был молодой Ален Делон, а не акварельная девочка из России. Лорет потянулась ко мне, и её щека коснулась моей. Её запах вскружил бы голову и Делону. Мне казалось, что она хотела покорить меня, и ей это удавалось с невероятной лёгкостью.

Мы дошли до BHV и вошли внутрь. Нас окружило буйство красок потрясающей палитры. Даже вызывающе яркие цвета не раздражали глаз. Но основные тона были мягкими, как интонации Лорет.

Мы зашли в магазин тканей, и я едва не заблудилась в висящих до пола кружевных гардинах, к полупрозрачному орнаменту которых хотелось прикоснуться, закутаться в их невесомую нежность и утонуть в неге романтических грёз.

— Кружева не бывает много, зато его бывает мало. Полоска кружева на спине выглядит как дешёвая приманка. Ты либо можешь себе позволить это чудо, либо нет. Прелесть кружева в его неразгаданности. Если ты можешь рассмотреть рисунок — дешевле и разумнее взять принт, имитирующий кружево. А настоящее должно дышать — складками, объёмом, волнами… Это как с женщиной. Она может быть прекрасна, но при встрече с ней должно возникать желание рассмотреть её получше, поближе… Если же её красота идеальна, очевидна и бесспорна — так зачем встречаться с ней ещё раз.

— В женщине должна быть загадка, — сказала я набившую мозоль фразу.

— В женщине должно быть продолжение. Не всем хочется биться головой о закрытую дверь, к которой нет ключа. А вот открывать двери и за ними находить новые — это стоит свеч. Разве не в этом тайна русской матрёшки? — подмигнула Лорет.

Мы выбрали две пары гардин. Я не знала высоту потолков, но Лорет сказала, что лежащие на полу шторы будут куда лучше и романтичнее смотреться, чем куцые.

В соседнем магазине я увидела кресло, которое было очень похоже на то, в котором дома обычно сидел Мишель. Лорет, как волшебница, вытащила какие-то купоны, и цена уменьшилась на двадцать процентов. Сомнений больше не было. Я забралась в кресло, и мне не захотелось вставать. Лорет заметила: «Для одной тебя великовато, разве нет?» Я ничего не ответила. Лорет внимательно посмотрела на меня, села на подлокотник и добавила: «А вот для двоих самое то». Мы дождались чека, согласовали доставку и вышли.

— Для уюта нужны места, на которые можно приземлиться, — заговорщицки сказала Лорет. — Они так и должны манить.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Без паники! (англ.)

2

Вам нужна помощь? (англ.)

3

Всё в порядке, спасибо (англ.).

4

Светская беседа, болтовня (англ.).

5

Спокойной ночи! (фр.)

6

Приятного аппетита! (фр.)

7

Спасибо! (фр.)

8

А знаешь, это был мой первый поцелуй (фр.).

9

Я недостоин этого (фр.).