Царственная блудница

Елена Арсеньева, 2009

В то время как против России зреет новый заговор, в который, вопреки собственной воле, оказывается вовлечен блестящий красавец, отвергнутый фаворит ветреной императрицы Елизаветы Никита Афанасьевич Бекетов, сама государыня занимается нарядами, подбирает себе новых кавалеров и устраивает пышные балы. При дворе царит обычная неразбериха, сталкиваются различные интересы, осуществляются рискованные авантюры, но Никита Бекетов до сих пор верен своей страсти, а там, где в дела государственные вмешивается любовь, можно ожидать всего, что угодно.

Имение Лизино, вблизи Санкт-Петербурга,

1755 год

— Боже ты мой, — пробормотал Афоня ошарашенно, — да что же это? Да не убили ли вы его?!

И он перевел испуганный взгляд с разгоряченного дракой Никиты Афанасьевича на молодого человека, лежащего на земле. Черный костюм того был теперь весь в пыли, крови и приобрел серо-красный пятнистый оттенок, шляпа валялась вне пределов видимости, зато можно было убедиться, что нежданный гость чрезвычайно белобрыс, светлокож и обладает мощной нижней челюстью, изрядно теперь искровяненной (как, впрочем, и нос его, а под закрытым правым глазом набухал изрядный синяк… для полноты картины). Говорят, выдвинутые вперед подбородки свидетельствуют о силе характера, однако о силе кулаков уж точно не свидетельствуют, в этом и Никита Афанасьевич, и Афоня могли вполне убедиться. Как-то так вышло, что они, не задавая лишних вопросов, оба разом набросились на неожиданного гостя… вернее, на этого внезапно появившегося фехтовальщика, который пытался тыкать в Никиту Афанасьевича шпагой. А поскольку шпаг у них при себе не имелось, работали кулаками. То есть сначала оружие было ловким приемом (назывался сей прием «палка суковатая, на земле валявшаяся») из рук незнакомца выбито, ну а потом в ход пошли исключительно кулаки, которыми и Никита Афанасьевич, и Афоня владели весьма ловко, всяко лучше, чем незнакомец… результатом чего и стала победа — полная и окончательная, но весьма кровопролитная. И повлекшая за собой человеческие жертвы… во всяком случае — одну. Именно поэтому так испуганно и воскликнул Афоня:

— Да не убили ли вы его?!

— Я?! — возмущенно повернулся к нему дядюшка. — Экая наглость! Да моего тут участия, в виктории сей, практически не было. Я просто не мог поспеть за вашими мелькавшими кулаками. Вы с такой лютостью накинулись на сего несчастного…

— Несчастного? — возопил Афоня. — Ничего себе! Да вы, кажется, позабыли, что сей «несчастный», как вы его называть изволите, едва только не вонзил в вашу грудь острие своей шпаги. И кабы не моя вам преданность, кою вы «лютостью» обозвали, вам совсем худо пришлось бы! Я токмо ради вас… я ради вас токмо… — И при этих словах Афоня даже задохнулся от переполнявших его чувств, даже поперхнулся и закашлялся так, что Никита Афанасьевич принужден был чувствительно похлопать его по спине, дабы помочь продышаться.

— Что же это получается? — усмехнулся он наконец. — Незнакомец сей накинулся на меня со шпагою, дабы защитить вас. Вы полезли на него с кулаками, защищая меня. А я, выходит, тут и ни при чем? Этакое яблоко раздора.

Афоня поспешно кивнул:

— Именно так! Именно что яблоко раздора! Недосягаемое, недостижимое и такое желанное…

И голос его снова задрожал от нежности и вожделения.

— Ах, да оставьте вы ваши глупости, — отмахнулся Никита Афанасьевич, ничуть не ощущая себя польщенным. — Не до них, поверьте. Суть ведь в том, что мы с вами — из самых лучших побуждений! — отмутузили незнакомого человека до полусмерти. Вот уж, воистину, благими намерениями вымощена дорога в ад! А если, храни господь, избили мы его не до полу-, а до полной смерти? Тогда как быть? Кошмар, ей-богу. Главное, обидно, что имени-прозванья его не знаем, не ведаем… случалось мне на войне, конечно, убивать тех, кого даже толком разглядеть не мог, но здесь… не по себе, тошно мне от этого.

— Может быть, поглядеть в его карманах? — нерешительно предложил Афоня. — Правда что: надо знать, кого хотя бы поминать, если он и в самом деле того… мертвый.

И Афоня на всякий случай перекрестился, а потом и еще раз, и другой, и третий… А поскольку крестился он то на манер православный (десницей, по-старинному выражаясь), то — на католический (шуею), вот и вышло, что обе руки его оказались заняты, а потому неприятную обязанность — шарить за пазухой бесчувственного, а может статься, и мертвого человека — пришлось взять на себя Никите Афанасьевичу.

Сердито косясь на Афоню, так ловко увернувшегося от сего занятия, он вынул-таки из — под борта черной суконной куртки аккуратно сложенную бумагу и развернул ее. Да так и ахнул:

— Батюшки! Да сие по вашей части, Афоня! Письмо по-аглицки писано!

Афоня мигом бросил креститься и подскочил к дядюшке.

— И правда! — воскликнул он, заглянув в письмо. — Ого, как интересно! — И принялся беззастенчиво разбирать сухой, угловатый, резкий почерк.

— Да читайте же вслух, — не выдержал Никита Афанасьевич. — Знаете же, что я по-аглицки не столь уж силен.

В это мгновение Афоня поднял на него глаза, и Никиту Афанасьевича поразило их выражение. В них сквозил если и не страх, то величайшая обескураженность.

— Что? — мгновенно насторожился Никита Афанасьевич. — Да читайте вслух, говорено же!

Афоня повиновался:

«Писано в Санкт-Петербурге, такого числа, такого-то месяца, 1755 года.

Дорогой Гарольд, дорогой племянник, мое письмо ты получишь с фельдъегерской почтой в собственные руки, и сие должно убедить тебя в его превеликой важности как для тебя, так и для меня. Немедля по получении письма ты должен выехать в Россию, причем вопрос об отъезде нужно решить самым безотлагательным образом. О дате отъезда, а также о приблизительном времени прибытия в Санкт-Петербург уведомь того же фельдъегеря с тем, чтобы он сообщил сии даты мне. Я буду ждать тебя с превеликим нетерпением, кое, от души надеюсь, передастся и тебе, поскольку речь идет не только о защите интересов Его Величества короля здесь, в России, а значит, о преуспевании всей Великобритании, но и о твоей собственной карьере.

Помнишь, ты мечтал совершить нечто, что мгновенно возвысит тебя над прочими молодыми дипломатами, кои вынуждены страдать от рутины и предвзятого отношения стариков, как ты выражался о таких, как я, мастодонтах дипломатического искусства? Ну что ж, я предлагаю тебе совершить истинный подвиг, который, как то и положено, потребует от тебя принесения некоторых жертв, но который также позволит тебе и возвыситься над равными. Причем возвыситься весьма значительно. Ведь если интрига, мною замысленная, окажется успешно осуществлена, мы будем вознаграждены Его Величеством, причем весьма щедро, у меня нет в этом никаких сомнений. Итак, Дональд, ты должен выехать незамедлительно. Чтобы побудить тебя не мешкать, скажу лишь, что провал эскапады, в коей ты должен принять участие, означает также мой несомненный провал, а может быть, и отзыв в Лондон, что в данной ситуации равносильно будет отставке, причем отнюдь не почетной. Суди же сам, что станется в таком случае с твоей карьерой и с благосостоянием, кои зиждутся на моей поддержке, а вовсе не на щедротах твоего отца, уродившегося величайшим скупцом на свете?

Не стану более тратить слов и времени, мой дорогой Гарольд, от души надеюсь встретиться с тобой в России как можно скорей. Уроки этого языка, которые я тебе некогда давал, теперь весьма пригодятся, ты освежи их в памяти: русские мигом делаются расположены ко всякому иностранцу, который затруднил себя знанием их дикарского наречия. Однако, молю, оставь свои предрассудки относительно этой страны, почерпнутые из записок Олеария и Горсея: все изменилось здесь со времен Joann Terrible, и его oprichniks уже не бегают по улицам, как прежде, норовя срубить голову всякому встречному. Не меняется только русский человек: он по-прежнему и очень хитер, и весьма наивен одновременно, и ежели уметь этими его свойствами управлять, можно продвинуться весьма далеко и добиться больших успехов, что, как я надеюсь, нас с тобой ждет.

Итак, до встречи, Гарольд! Передавай от меня поклон твоему отцу и моему брату, остаюсь твой заботливый и любящий дядюшка Уильям Гембори».

— Хм! — воскликнул Никита Афанасьевич, выслушав все это. — Одни сплошные загадки! Кто таков, например, сей Joann Terrible?

— Да это же государь Иван Грозный, — с улыбкой пояснил Афоня. — Удивительно, что вы не поняли, услышав слово oprichniks, — ведь это опричники Ивана Васильевича имеются в виду! А вот кто такой Уильям Гембори, это и впрямь загадка…

— Да именно в этом никакой загадки для меня нет, — снисходительно усмехнулся Никита Афанасьевич. — Это английский посланник, проживающий в Санкт-Петербурге, хитрющая лиса!

— Английский посланник?! — побледнел Афоня. — Господи помилуй!

— А чего вы так испугались?

— Но как же… убить племянника дипломатического лица… это же международный скандал!

— Успокойтесь, Афоня, мистер Гарольд живехонек, — успокоил Никита Афанасьевич. — Когда я шарил под его курткой, обнаружил, что сердце бьется вполне ровно, он скоро очухается. Даже странно, что при своем дюжем сложении он оказался столь слабосилен. Хотя, с другой стороны, вдарил я его в челюсть полновесно… Однако что же это получается? Вы правы, Афоня, вы правы… международный скандал непременно разразится. Получается, что я напал на иностранца, родственника иностранного дипломатического чина, да еще, судя по всему, когда он находился при исполнении своих дипломатических обязанностей. Да, дело плохо!

Сказав сие, Никита Афанасьевич просиял. И Афоня уставился на него изумленно:

— Дело плохо, говорите? Чему же вы так рады?

— Да разве я рад? — Никита Афанасьевич изо всех сил нахмурился. — Я очень огорчен. Ведь, коли дело сие станет общеизвестно, английский посланник сэр Гембори сделает афронт ее императорскому величеству. Она разгневается и пожелает немедленно видеть дерзеца и виновника происшествия. Меня доставят ко двору, и тогда, может быть…

— Размечтались! — грубо перебил Афоня, ревниво сверкая глазищами. — Думаете, императрица лишь только узрит вас, так снова вами прельстится? Да ну, больно вы ей понадобились! Со времени вашей отставки таких, как вы, у нее небось перебыло несчетно! Да и что вы за красавец, подумаешь! Таким красавцам в базарный день цена — пятачок за пучок. Глаза б мои на вас не глядели! Да и ей больно-то нужно будет вас видеть? Скорей всего, сразу же, не тратя времени императрицына, повлекут вас в узилище, в кандалы закуют… Нет, тут нужно похитрей все обставить. Вы не правы, дорогой дядюшка: это именно мой удар в нос, а не ваш — в подбородок поверг сего хлипкого инглиша во прах. Моя вина — мне и ответ держать! А поскольку я принадлежу к числу подданных английского короля, меня по русскому закону никак не взять!

— Зато взять по закону английскому, — сухо ответил Никита Афанасьевич, явно недовольный таким заступничеством. — Тауэр вряд ли приятней для проживания, чем Петропавловская крепость. Поэтому умолкните, Афоня. За кого вы меня принимаете? Чтобы я позволил отвечать за свои проступки какому-то ребенку?!

— Я не ребенок! — яростно выкрикнул Афоня. — Я не ребенок, коли я вас…

— Вот и видно, что вы не ребенок, а сущее дитя, — торопливо перебил Никита Афанасьевич, явно испугавшись, что за сочетанием «я вас» последует некое опасное слово на букву «л». — Милое, доброе, но такое глупое еще дитя…

— И такое очаровательное! — прозвучал вслед чей-то хриплый голос, и Никита Афанасьевич с Афонею, испуганно переглянувшись, не тотчас сообразили, что это заговорил побитый ими англичанин.

Итак, он очнулся и заговорил, вдобавок по-русски! Пусть нелепо произнося, даже коверкая слова, но все же вполне разборчиво! И не только заговорил, но оказался даже настолько живуч, что ухитрился завладеть Афониной рукой и потянул ее к своим разбитым губам. Не удивительно, что Афоня руку отдернул — причем не без брезгливости, что весьма огорчило побитого.

— Клянусь, я не встречал никого красивее вас! — пробормотал он, точно в бреду. — С той минуты, как я вас увидал, я вас полюбил. И видеть, как сей русский мужик вас избивает, было для меня невыносимо! Именно поэтому я бросился на вашу защиту…

— Этот русский мужик — мой родной дядюшка, — холодно оборвал Афоня. — И никто меня не избивал, между нами происходила всего лишь дружеская потасовка. Урок боксинга, не более того!

— Ах, — пылко воскликнул англичанин, — зачем столь прелестному созданию боксинг?! Вам не к лицу даже малейшие проявления грубости. Вам нужно являть собой нежность и очаровательность, вас должны на руках носить, ручки вам целовать, лобызать землю, по которой ступают ваши милые ножки…

Афоня от таких излияний вовсе остолбенел, очень не поэтически разинув рот, а Никита Афанасьевич слушал-слушал, да и начал вдруг хохотать.

Гарольд Гембори с явным усилием поднялся с земли и принял позу оскорбленного достоинства.

— Что же тут смешного, сэр? — вопросил он, выпячивая подбородок, отчего сия часть его лица сделалась вовсе устрашающей.

— Боже упаси, сэр, я совершенно не хотел вас обидеть, — спохватился Никита Афанасьевич. — И вовсе не над вами я смеялся, а над Афонею. Сколько раз я убеждал ее, что она со временем станет прехорошенькой девицею, знать не будет отбою от самых галантных кавалеров и сделает весьма удачную партию, однако племянница моя верить мне не хотела, полагала себя сущей уродиной, а потому щеголяла с утра до ночи в мужском одеянии и воинствующе чуждалась всякой женственности. Меня порой преследовала мысль, что я нахожусь в компании Розалинды, Виолы, Порции и всех прочих несчастных травести, во множестве порожденных как шекспировым пером, так и перьями прочих господ сочинителей. И вот вы сейчас блестяще подтвердили мою правоту, угадав девушку в мальчишке и разглядев в бутоне распускающуюся розу.

Афоня в ярости уставилась — да-да, вон как оно вышло-то, ну кто бы мог подумать?! Стало быть, отныне мы станем употреблять это имя исключительно в сочетании с формами женского рода! — итак, Афоня в ярости уставилась на дядюшку:

— Вольно вам надо мной издеваться! Где это вы красоту нашли? Была бы я красавицей, вы… вы бы…

Она осеклась, но смысл ее слов и так был прозрачен для Никиты Афанасьевича. Поэтому он хмуро покачал головой:

— Вы красавица, дитя мое, но…

И он умолк столь многозначительно, что это повергло Афоню в глубокую печаль. Она тоже умолкла, однако в эту минуту обрел дар речи Гарольд Гембори:

— Вы изволили сказать, что сей господин — ваш дядюшка? — обратился он к Афоне взволнованно. — Видимо, имя его — Никита Афанасьевич Бекетов?

Конец ознакомительного фрагмента.