Лидеры – на втором плане, или Самый заурядный учебный год. Книга 1. Лето. Школьный роман

Елена Генриховна Сычёва

Действие книги происходит в первой половине 80-х годов. В центре повествования – взаимоотношения школьников и их педагогов. Молодую учительницу химии Ларису Антоновну Ярославцеву несколько лет назад пригласила на работу в школу завуч Зоя Алексеевна, которая всегда ценила волевую, принципиальную и морально устойчивую ученицу. Однако в реальности все оказывается не так просто. Директор школы отстранен от занимаемой должности за то, что не помог попавшей в беду девочке из класса Ларисы Антоновны.

© Елена Генриховна Сычёва, 2022

ISBN 978-5-0056-7635-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От автора

(почти джеромовское

«Как мы писали повесть»)

Произведение это творилось в течение просто убийственно долгого времени — с февраля 1974 года. В январе того года я переехала в Воронеж и очень болезненно ощутила на собственной шкуре разницу между городской и сельской школой. Переехала по направлению Верхнемамонского районного отдела культуры, ради качественной подготовки в музыкальное училище, причем, на самое сложное отделение — теоретическое. Вытащила меня из села моя бывшая учительница из музыкальной школы Надежда Яковлевна Солодовникова, сама вчерашняя школьница, которая готовилась поступать в музыкальное училище (правда, на другое отделение — фортепианное) и решила заработать хотя бы небольшой стаж. Областной методкабинет направил ее в наше село — за двести с лишним километров от Воронежа. Девочка была выпускницей музыкальной школы №1 Центрального района, неофициально имевшей в то время статус школы для особо одаренных детей (на базе этой школы со временем открыли музыкальный колледж при институте искусств), с жесткими требованиями и действительно высочайшим уровнем, поэтому подготовки для работы (тем более в нашем захолустье) ей вполне хватало. У нас она проработала год (потом ездила на работу из Воронежа в другое село, поближе). На пару с Валентиной Васильевной Рыбачевой, которая преподавала хор и теоретические предметы, оценили мои природные данные и загорелись идеей «поступить» меня в музыкальное училище, и не куда-нибудь, а на теоретическое отделение, где и моя память пригодится, и начитанность, и особенно — абсолютный слух. Молодой пыл моих учителей слегка охладили приехавшие на экзамены шефы — преподаватели той же Центральной школы: сказали, что данные у меня есть, но базы никакой. А какую базу можно требовать, когда детей кидают из рук в руки? Если найдется, у кого мне жить в Воронеже, то можно попробовать «дотянуть» меня до уровня городских учеников, а иначе и пытаться нечего — в данный момент мне поступать не с чем… Увольняясь из нашей школы, Надежда Яковлевна посоветовала моим родителям отправить меня учиться в Воронеж — неизвестно, кто придет после нее, может, снова неспециалист, который меня для поступления не подготовит. Пообещала взять меня к себе, при необходимости помогать с учебой. Поколебавшись, родители хоть не сразу, но последовали ее совету: новая преподавательница по классу фортепиано действительно пианисткой не была, да и теоретические предметы вместо ушедшей в декрет Валентины Васильевны вела работница клуба, которая не знала методики преподавания ни сольфеджио, ни музыкальной литературы. На зимних каникулах мы с мамой приехали в Воронеж. В Центральную музыкальную школу меня приняли без проблем, признав, что данные у меня есть («на четырех композиторов хватит», как сказал один из преподавателей), только в сельской школе ничему не научили, но это хоть и с трудом, но все-таки поправить можно — было бы желание. Сложности возникли в другом месте: меня отказывались принимать в близлежащие средние школы, администрацию озадачивала и настораживала необычность ситуации: приехала семиклассница, которой всего тринадцать лет, и будет жить одна, без родителей, на квартире. После несколькодневной нервотрепки вмешалось областное управление культуры, объяснив Коминтерновскому районо: теоретики-музыковеды нужны и в сельских школах, горожане не особенно едут в село, и, даже если приедут, то не задерживаются там, надо готовить кадры из местных, отделение сложное, справится не каждый, вот нашли девочку с подходящими данными, но с той подготовкой, с какой она (то есть я) приехала из своей Верхнемамонской школы, на теоретическом делать нечего, поэтому выход только один — срочно переучить и подтянуть до нужного уровня, а для этого я должна жить в Воронеже. Таким образом при вмешательстве управления культуры, гороно и районо меня все-таки пристроили в школу №8, квартирная хозяйка (мама той моей бывшей учительницы) оформила опекунство — самой учительнице, которой было всего восемнадцать с половиной лет, этого не позволили, и началась моя «самостоятельная» (то есть не с мамой, папой, бабушками-дедушками, а с чужими людьми) жизнь. Большая часть педколлектива приложила максимум усилий, чтобы я как можно скорее покинула данную школу, прямо костьми ложились и грудью на пулемет кидались — во всей красе проявилось известное «как бы чего не вышло», почему-то все дружно ожидали какого-то невиданного «загула» с моей стороны: я ведь без родителей, «обрадуюсь свободе», «закружится голова от городских соблазнов», да еще «развитая» — о-о-о, это теперь ТАКООООЕ начнется! От меня ждали неизвестно чего (и, главное — неизвестно почему, сами ТАКИИИИЕ были в тринадцать лет, что ли? Известно же, что каждый судит о других в меру собственной испорченности!), а меня вот, вопреки всем прогнозам, никуда не тянуло — даже в кино на дневные сеансы, не говоря уже о вечерних спектаклях в театрах (дискотека для меня отпадала сама по себе — не интересовала), мне было страшно ходить по улицам даже днем, я шарахалась от прохожих мужского пола (почему-то все встречные парни и подростки, да и многие взрослые дяди, примерно ровесники моему отцу, считали своим долгом сказать какую-нибудь пошлость), страшно было ездить в транспорте (вдруг не успею выйти на своей остановке, а автобус куда-нибудь свернет) — какой тут, к черту, «загул»? Я была учительским ребенком, собственная семья и педколлектив всегда воспринимались мной как «двоюродные», поэтому была в шоке от враждебного отношения со стороны новых учителей. Хотя были в этой самой восьмой школе и хорошие люди, которых вспоминаю очень тепло. Недоброжелательное отношение взрослых, объединившихся против девчонки, и сподвигло на творчество (как любого человека, чувствующего себя одиноким). Писать было легко, на глазах и при моем непосредственном участии в разные годы возникало множество конфликтных, проблемных и драматических ситуаций, так что ничего выдумывать не нужно — сплошные «зарисовки с натуры» (хотя и литературно обработанные), в том числе такие, что и поверить трудно. Возможно, кто-то сочтет наглостью тот момент, что семиклашка взялась показывать мысли и рассуждения взрослых людей, педагогов, но следует учесть, что я родилась и выросла в учительской семье, где учителей среди близких родственников не менее полусотни (а может и больше — точного количества не знаю до сих пор, наверняка кто-то из детей и внуков тех, с кем связь потеряна, продолжил семейную традицию), разных специальностей и разного возраста, поэтому с пеленок была знакома с самыми разнообразными педагогическими взглядами и точками зрения. Многое из тех споров, которые могли длиться часами на семейных «педсоветах», и рассказов о сложных ситуациях, имевших место в школах, где работали мои родственники, я и использовала в диалогах персонажей-учителей, все легло в сюжет настолько органично, что сейчас даже сама с уверенностью не скажу, какая сцена была написана еще в седьмом классе, а какая позже, когда я уже сама стала учительницей. Было написано довольно много, когда в восьмом классе после первой четверти я ушла в другую школу, двадцать восьмую, и сменила место жительства. Тяжело заболел отец Надежды Яковлевны — дала знать о себе полученная на фронте контузия. Понятно, что в такой ситуации ни моей юной учительнице, ни ее маме было не до чужого ребенка.

Рядом с двадцать восьмой школой находилась школа высшего спортивного мастерства. Ребята, которые там занимались, тренировались едва ли не круглосуточно, и не все они, естественно, жили «в шаговой доступности», многие ездили из отдаленных районов города. При их напряженном графике, когда тренировки были и с утра, и вечером, они просто не успевали бы доехать из центра до дома, сходить в «свои» школы, а потом вернуться в спортивную, поэтому в двадцать восьмой было довольно много «приблудных», которые рано утром приезжали из своего Левобережного или Железнодорожного района, прибегали с утренней тренировки впритык к началу первого урока во второй смене или убегали на тренировку задолго до окончания шестого. Взяли и меня — ну, подумаешь, одной такой «приблудной» теперь станет больше… И даже то, что я живу на съемной квартире, а родители находятся за двести с лишним километров, почему-то тогдашнего директора двадцать восьмой школы Неонилу Александровну совершенно не потрясло. Она только поинтересовалась квартирной хозяйкой, согласилась, что заслуженная учительница, полуслепая пенсионерка, которая нуждается в посторонней помощи, в сомнительные делишки меня не втянет, записала координаты дяди-аспиранта, мужа самой младшей маминой сестры (он жил в университетском общежитии неподалеку), на том и закончилось, даже опекуна с меня не потребовала, как это сделала администрация восьмой школы. Никто меня не пытался загрызть за то, что я не из того «ареала»: моя квартира находилась — о ужас!!! — на территории соседней пятьдесят восьмой школы, математической, в которую, к слову, перевелся из восьмой один из моих бывших одноклассников, и ему тоже было позволено ездить из другого района — похоже было, что только в восьмой школе так ревниво оберегали свои границы. Никого из новых учителей не шокировало то, что я вообще из деревни, к тому, что приехала серьезно учиться музыке, отнеслись с пониманием (в восьмой почему-то считали, что мне это не нужно, и потому старались как можно скорее отправить обратно в деревню), вероятность «загула» не рассматривалась даже при частых пропусках (я в этих случаях днями сидела в фонотеке, и это было не развлечением, а серьезной работой), да и в целом в этой школе обстановка была более здоровой. А вот творчество на некоторое время было забыто. Появились подружки и в средней школе, и в музыкальной — хотя бы изредка ходила в гости, новое жилье было в Центральном районе, появилась возможность чаще ходить в театры, я уже меньше боялась вечерних городских улиц, тем более, от любого театра до дома было минут пять-семь быстрой ходьбы. Но в первую очередь, конечно, нужно было ликвидировать накопившиеся за время учебы в сельской музыкальной школе пробелы — поступление было не за горами: «исправить» руки, привести в порядок знания по теории музыки, много музыкальных произведений мне как будущему музыковеду нужно было знать на слух практически наизусть, а для этого каждое надо было прослушать не один раз, несмотря на объем — симфония, например, в среднем длится около часа, опера — до трех часов (потому и в фонотеке, если уж приходила, сидела весь рабочий день — а он совпадал по времени с уроками во второй смене, по этой причине и занятия в средней школе пропускала). Да еще в девятом классе сломала руку, беглость пальцев восстанавливала очень тяжело, даже в школу ходить перестала в четвертой четверти (вступительные экзамены все равно сдавать надо было на базе восьми классов, поэтому оценки за девятый класс были не очень нужны) — целыми днями сидела за пианино, восстановилась (хоть и не полностью на тот момент) буквально за месяц до вступительных экзаменов, так что неоконченная «нетленка» была заброшена и тихо-мирно лежала в тумбочке — в самом дальнем углу нижней полки. Там она и пролежала почти шесть лет — с начала второй четверти в восьмом классе до окончания мной музыкального училища, а потом, приехав вместе со мной в мое родное село, улеглась на аналогичное место в другой тумбочке — еще на два года. Ну, вот не доходили у меня руки до неоконченной повести, хотя я о ней не забывала, и кое-какие идеи в голове вертелись постоянно. Тумбочку пришлось перетряхнуть, когда я, выйдя замуж и переселяясь на новое место жительства, забирала нужные мне для работы книги и ноты. Муж Сергей, во время сборов больше мешавший, чем помогавший, заинтересовался горой исчерканных листочков в потрепанной папке, быстро просмотрел и как человек кое-что в творчестве понимающий (он учился заочно на факультете журналистики Воронежского государственного университета и, кроме того, писал стихи) сказал, что «смысла не лишено, и стоило бы доработать». Волевым решением новоиспеченного главы семейства черновики неоконченной повести отправились в чемодан с нотами. Мы жили далеко от музыкальной школы, последний местный автобус ехал в нашу сторону в начале седьмого вечера, а у меня уроки были почти до восьми, поэтому за мной муж приходил каждый день. Приведя домой с работы и покормив, Серега с диким воплем, от которого в соседней комнате вздрагивала свекровь: «НИ ДНЯ БЕЗ СТРОЧКИ!!!», тащил меня за стол и торжественно вручал тетрадку и авторучку. Часа два-три (а это уже дело за полночь) мы сидели, как примерные детки за уроками — я работала над повестью, он писал стихи или выполнял какую-либо контрольную. Шли уже 80-е годы, возвращались домой «афганцы». И, хоть они не особенно рассказывали о боевых действиях, все равно время от времени у них что-то вырывалось такое, от чего мороз подирал по коже. Сильное впечатление производили эти случайные реплики — и мало какой писатель мог удержаться от того, чтобы не коснуться и «афганской» темы. В связи с этим пришлось передвинуть время действия на десять лет позже, для общего развития сюжета это было не принципиально — проблемы оставались те же самые, даже приобрели большую остроту.

Сергей погиб через пять месяцев после нашей свадьбы на газопроводе, куда он уехал на заработки. Темная, но, к сожалению, не единственная подобного рода история: вышел парень из вагончика покурить и пропал, нашли его в лесу в километре от передвижного городка газовиков почти через год. Через месяц после исчезновения мужа я потеряла и преждевременно родившуюся дочку. И вот тут повесть мне помогла — не дала сойти с ума. Я работала по ночам, чтобы горел в окне свет — вдруг Сережка откуда-нибудь появится (он еще числился пропавшим без вести, и у меня теплилась очень-очень слабая надежда: может, все-таки жив?)…

Через некоторое время я сочла, что повесть окончена, решила показать одному из местных журналистов, тот прочитал, одобрил и посоветовал съездить в Союз писателей. Так я познакомилась с воронежскими литераторами, с молодыми (с которыми я посещала занятия молодежного литературного объединения) и с мэтрами, чьи книги читала еще в детстве. Занятия литобъединения проводились раз в две недели (ради такого мне пошли навстречу в Доме пионеров, где я тогда работала, — позволили уроки на четверг не ставить, так что в Воронеж я ездила регулярно). Руководителем нашего объединения был тогдашний редактор прозы из областного журнала «Подъем» Валерий Алексеевич Баранов (чуть позже он ушел на сугубо творческую работу), киносценарист по образованию, ученик знаменитого Михаила Михайловича Ромма. Он сказал, что у меня «сценарное мышление» и что моя повесть, по сути — готовый сценарий, немного специфических переделок — и можно снимать, а школьная тема очень ценится, и если бы нашелся знакомый режиссер… и так далее… Лично у меня знакомых режиссеров не было, но вот у мужа двоюродной сестры, который играл в известном ансамбле «Добры молодцы», снимался в фильме «Чародеи» (в эпизодах с приехавшим на праздник ансамблем), участвовал в работе над фильмом «Розыгрыш» («Добры молодцы» в этом фильме исполняют песни, в том числе знаменитую «Когда уйдем со школьного двора»), полезные знакомства могли остаться. Написала письмо сестре, обрисовала ситуацию, пересказала слова Валерия Алексеевича, попутно упомянула, чей он ученик (все-таки М. Ромм — величина, и его ученики просто по определению не могли быть серостями, чье мнение ничего не стоит), естественно, с тысячами оговорок типа «если будет возможность» (я же человек не нахрапистый). Сестра не ответила, письмо пришло от ее мамы. Поскольку, как я поняла, ни сестра, ни ее муж всерьез мою просьбу не восприняли, попыталась помочь мне тетя (она была очень доброжелательным человеком). Правда, единственное творческое учреждение, которое она знала, был Дворец пионеров, где она некоторое время работала, туда она и пошла. Естественно, там ей сказали, что такого вида деятельности у них нет. Через некоторое время, когда я в очередной раз приехала на занятие литобъединения, от младшей тетушки услышала, что звонила двоюродная сестра из другой московской семьи, «кремлевской» (отец этой девушки, муж самой старшей маминой сестры, сотрудник КГБ, работал в Кремле), и, захлебываясь от впечатлений, сообщила, что «тети-Шурина Лена — ПРЕДСТАВЛЯЕТЕ??? — сошла с ума!!! Ей КАЖЕТСЯ, что она написала книгу!». Слегка офигевшая Валентина (тетей я ее не называла — она была старше меня всего на двенадцать лет) сказала, что я действительно пишу, приезжаю раз в две недели на занятия в Союз писателей, занятия по вечерам, заканчиваются поздно, поэтому я ночую у нее, а утром уезжаю домой — и сразу на работу, так что тут уж она в курсе и признаков сумасшествия у меня до сих пор вроде бы не наблюдала. На это «кремлевская» сестрица протянула: «Ой, ну надо же! Деревенская девчонка — а туда же…». Можно подумать, что головы могут работать только у жителей столицы, тем паче, мамы наших «столичных штучек» родились в том же селе и в той же семье, что и моя, на одной печке сидели. Впрочем, то, что моя повесть тогда не «засветилась», в какой-то степени тоже было положительным моментом: наверное, я сказала бы известное «ай да Пушкин!» и больше не прибавила к написанному ни единого слова, то есть нынешний вариант попросту не появился бы — а он все-таки более яркий.

«Комплимент», аналогичный сестричкиному, чуть позже в мой адрес выдала мама двоих учеников. Поскольку компьютеров в 80-х годах еще не было, и даже пишущие машинки имелись только в организациях и в количестве не более одной-двух-трех штук, то повесть я печатала на работе по вечерам, когда машинку освобождали методисты, а у меня самой заканчивались занятия в студии. Над душой в ожидании очередного отпечатанного листа постоянно стояло несколько старшеклассников-«технарей» — не каждый день случается наблюдать работу живого писателя, причем, лично тебе знакомого. Эти мальчишки были моими первыми читателями и критиками (очень доброжелательными, кстати, — для них все было «класс!» и «здорово!»). Но поскольку они все-таки должны были находиться на занятиях (о чем им периодически напоминал руководитель объединения Анатолий Иванович, когда они один за другим убегали ко мне в соседний кабинет), для чтения не было подходящих условий — все урывками, на бегу. Один из этих ребят, старший брат одной из моих певиц, попросил «хотя бы „слепой“ экземпляр на несколько дней» домой, чтобы почитать в спокойной обстановке. Парнишка надежный, я была совершенно уверена, что папку он не потеряет, не измажет, перепечатывать не придется, поэтому отдала без колебаний вполне нормальный текст — абсолютно не «слепой». Возвращая мне повесть, как и обещал, дня через четыре, мальчик, посмеиваясь, сказал, что его мама тоже прочитала, ей понравилось, только она не поверила, что это писала я:

— Вы не обижайтесь, ладно?.. Говорит: «Интересно, у кого же она все это списала?».

Я не обиделась и здорово повеселилась, причем потешались вместе с этим пареньком, он рассуждал примерно так же, как и я: списать можно диктант, небольшое школьное сочинение — но целую повесть в триста с лишним страниц печатного текста формата А4?!. Причем, именно так: «списать»! Даже не «украсть» (в этом случае достаточно было бы одной минуты, чтобы вынести из дома предполагаемого автора готовое отпечатанное произведение). Списать!!! Итак, представляем картину: сидит некий писатель, шедевр создает, а я рядом — подглядываю, что он там кропает, и списываю, списываю, списываю, страницу за страницей, страницу за страницей — все триста с лишним!.. Вот только мы при всем нашем совместном старании не смогли придумать, как бы это было по времени: за один день триста страниц не сочинишь и не спишешь, получается, что мне надо было как-то ловить те моменты, когда писатель будет возвращаться к работе над повестью — а когда он это сделает? В какой день? А вдруг на него нападет вдохновение среди ночи, а я знать не буду? А вдруг у него начнется творческий кризис? Когда мне можно будет снова приступить к «списыванию»? Так ничего и не решили… Но, тем не менее, такое мнение и комплиментом посчитать можно: значит, написано не настолько уж плохо — как у именитых литераторов.

Эту повесть я представила на областное совещание молодых писателей в 1989 году. Фактически оно получилось региональным: «набежали» со всего Черноземья — Белгород, Курск, Орел (хоть его из числа «черноземных» исключили), особенно много было из Липецка, едва ли не поровну с самим Воронежем. Мэтры меня не разгромили, даже Петр Максимович Сысоев (это был остроумный, но довольно злой на язык человек, письменные рецензии выглядели у него вполне лояльно, хотя, может, это мне повезло, но бывало, что во время личной беседы от его устной критики плакали взрослые парни). Более того — меня назвали «открытием совещания». Правда, «открытие» вскоре благополучно «закрылось». Повесть была признана интересной, злободневной, но мгновенной публикации не получилось. Несмотря на весьма положительные рецензии (рецензентов было четверо — два писателя и два сотрудника Центрально-Черноземного книжного издательства), были и замечания (впрочем, устные и с успокаивающей оговоркой «но это мое субъективное мнение»), и очень интересные советы, которые вроде никто не навязывал, но после которых буквально тут же, в том же самом зале заседаний, по ходу обсуждения моей повести, появились новые идеи. В частности, отметили моменты, когда один из героев о чем-то рассказывает другому — дескать, был вот такой случай. «Случаи» тоже были признаны интересными, проблемными, злободневными и вполне достойными того, чтобы их не упоминать, а вынести в действие, поработать, конечно, придется, но моя повесть от этого только выиграет. Один из писателей заметил, что общий колорит у меня какой-то мрачный (а какой он может быть, если я начала писать именно от плохого настроения?), надо разбавить чем-нибудь несерьезным, смешным — «у вас в классе хохмачей не было? Возьми что-нибудь для примера». «Хохмачи», естественно, были, никуда не делись, и не только в тех классах, где я училась, так что «разбавить» слишком серьезный текст труда не составило бы. В дальнейшем, следуя всем этим советам и собственным новым идеям, я принялась выносить в действие упомянутые героями ситуации, добавлять новые сцены, которые должны были логически подготовить те ситуации или, наоборот, были продолжением и завершением, добавлять «хохмы» и «приколы» и… поняла, как гибнут бесславной смертью при «наполеоновских планах». Из скромных трехсот с небольшим страниц повесть начала стремительно разрастаться, пухнуть и превращаться в роман. Я представила себе страшенную, в полторы тысячи страниц книжищу (ширина и толщина примерно одинаковые), и решила разделить растущий роман на несколько книг-частей. Поскольку действие ограничено учебным годом, то и книг (по числу времен года) четыре — а ведь когда-то начинала с одной!

Творческая работа снова была сильно ограничена сначала учебой в музыкальном училище заочно по второй специальности — фортепиано (работая над экзаменационной программой, приходилось играть не менее 5—7 часов в день), потом поступлением в университет, новыми отношениями, подготовкой к новому замужеству. К сожалению, все закончилось так же, как и с первым: парень погиб в аварии задолго до рождения нашего сына, но ребенка, несмотря на переживания, мне на этот раз сохранить удалось. Относительно моей переросшей в роман повести мелькали мысли, что я все закончу, «сидя» в декрете, благо, ребеночек в плане поведения был просто всем на зависть, но особенно «посидеть» не пришлось, о чем сильно жалею до сих пор: это было действительно тихое женское счастье — каждую минуту видеть своего ребенка, ощущать, как он, заснув на руках, дышит в плечо, слушать, как он начинает что-то лопотать. Но этого самого ребенка надо было еще и кормить, а поскольку его папа сам был сиротой, то помощи особенно ждать было неоткуда. На работу я вышла, когда сыну исполнилось девять месяцев. Две работы, маленький ребенок, больная мать, последние курсы университета, защита диплома, поступление в аспирантуру — в общем, снова не до творчества. Впрочем, аспирантуру окончить тоже не удалось: шли печально знаменитые 90-е годы, многие тогда по несколько месяцев сидели без зарплат и пенсий, вот и у меня попросту не было денег, чтобы съездить в Воронеж для сдачи кандидатских минимумов.

Почему я так подробно рассказываю об этом? Во-первых, как писатель неизвестный (пиара-промоушна не было) просто хочу, чтобы мои будущие читатели имели хотя бы некоторое представление обо мне как о человеке, а во-вторых — на своем примере показать одну из проблем нашего общества, когда людям творческим и думающим в силу обстоятельств не удается реализовать свои возможности, данные природой или Богом (кто как считает). Если бы я жила в самом Воронеже, может, что-то получилось бы, однако в тот момент не только вырваться из села, но даже просто уезжать на несколько дней для решения каких-то вопросов у меня возможности не было. Часто говорят: «Кто хочет — тот все бросит и добьется»… Можно бросить ВСЕ, но не ВСЕХ. Как мать я не «кукушка», способная ради карьеры или новых отношений бросить на кого-то единственного ребенка, а как дочь — не «свинья», которая бросила бы в трудную минуту мать, которая для меня сделала очень много. В свое время точно так же завязли в селе и мои талантливые родители. А публикация? Известность?.. Да, было бы приятно в те же 25-28-30 лет стать известной (в таком возрасте это польстило бы самолюбию), но и тогда, в советские времена, в издательствах годами лежали, дожидаясь своей очереди на публикацию, очень интересные произведения, а их авторы точно так же годами ожидали приема в члены Союза писателей. При этом еще не факт, что опубликуют повесть или роман, и не факт, что примут автора (особенно молодого). Ходила шутка насчет того, что в Союз писателей принимают по предъявлении лысины (прямо как документ!). Так что, если и были неприятные эмоции, связанные с неудачей, вызваны они были только существующей системой, но не собственным уровнем: побывав на двух писательских совещаниях (второе, на которое меня приглашали, состоялось через два года — в 1991-м), я послушала обсуждения чужих произведений, познакомилась с новыми молодыми писателями и не чувствовала, что кому-то уступаю как литератор — просто не повезло, впрочем, как и другим. Работа с молодыми авторами на какое-то время вообще заглохла. Многие публиковались за свой счет (этот вариант у меня отпал сразу), кто-то — за счет спонсоров, но для нас с мамой (она писала стихи) спонсоров не нашлось.

С появлением в школах Интернета и сайтов была мысль выложить свое произведение на сайт лицея с. Верхний Мамон (и мне плюс, и лицею, где работает писатель, «крутизны» прибавилось бы), но, как говорится, опять что-то пошло не так. Человек, отвечавший за работу сайта, сказал, что большие тексты очень тяжело загружаются, много весят… ну и еще какие-то причины, в силу которых моему роману на сайте лицея делать было нечего. Хотя странно: есть же сайты, полностью загруженные только литературными произведениями, и туда же добавляются все новые и новые, да и на лицейский сайт довольно объемные сценарии и доклады других учителей загрузились легко, загружались легко даже довольно продолжительные видео, а несколько первых страниц моей книги почему-то настолько тяжело, что остальные загрузить уже невозможно? Так и висят на старом сайте Верхнемамонского лицея несчастные несколько страничек, которые не дают никакого, пусть самого поверхностного, представления не только о романе, но даже о двух персонажах — учителях, находящихся в тот момент в учительской.

Незадолго до своей смерти мама с сожалением сказала, что я писала впустую — сразу не опубликовали, а теперь, дескать, все это неактуально. А вот это как раз-то и нет! Многое остается актуальным и сейчас, и будет актуально через несколько лет, может быть, даже что-то, что во времена нашей юности было само собой разумеющимся, сейчас стало более актуальным в силу того, что от многих положительных принципов общество, к несчастью для себя самого, стало отходить. В общем, окончательное слово скажут читатели. Для старших этот роман станет встречей с юностью, а для молодых все это — недавняя история, которая многим тоже интересна. Может, кто-то сочтет некоторых из героев слишком жесткими для их юного возраста, но именно в семидесятых-восьмидесятых годах наблюдался своеобразный культ сильного характера, причем, не обязательно было быть суперменом, способным в одиночку «месить» десяток противников-злодеев — достаточно иметь внутренний стержень, уметь отстаивать собственное мнение, достоинство, взгляды, убеждения (кто-то из моих ровесников наверняка вспомнит, как в компании, если кто-то приводил с собой друга, с которым не были знакомы остальные, о новичке обязательно спрашивали: «А он сильный человек?», имея в виду силу не физическую, а моральную). Кому-то покажется необычным и даже почти диким то, что маленькие дети гуляли самостоятельно, двери подъездов не запирались ни днем, ни ночью, номер телефона нужного тебе человека можно было узнать, позвонив в справочную, в девятый класс «троечников» могли не принять, старшеклассники ездили на уборку урожая, в компании подростков читали стихи и пели под гитару песни, характеристика, написанная классным руководителем, была едва ли не судьбоносным документом и многое другое. Но так действительно было! И кто-то из моих ровесников вспомнит что-то подобное из своей жизни, а кто-то из молодых, может быть, даже немного позавидует.