Пряник в рукаве

Елена Капитанова

Второй персональный сборник автора. В книгу вошли рассказы, основанные на воспоминаниях детства, семейных историях, жизненных наблюдениях и случаях из журналистской практики. Автобиографические сюжеты в них переплетаются с вымыслом, а реальные герои с собирательными образами.

Северяне

Я с детства училась понимать, что все люди разные, и что «плохо» и «хорошо» каждый толкует по-своему. Что для одного жадность, для другого — запасливость. Один назовёт нервным, другой — темпераментным. Кто-то оценит: «Чистая душа». А кто махнёт рукой: «А, простодырый!».

Когда я ещё пешком под стол ходила, моя семья переехала из сибирского села в южный городок. Бабушка-то с дедушкой ещё задолго до того задумывали провести преклонные годы в тёплом климате, а мама сорвалась в последний момент. Так мы и перебрались впятером в незнакомые края: дедушка, бабушка, мама, старшая сестра Иринка и я.

Наш дом, панельная новостройка, в городе оказался последним. За дорогой, вдоль улицы, тянулось бескрайнее пшеничное поле. Правда, позже у поля нашёлся край, за ним оказалась ещё дорога, а за ней луга, куда мы ходили за земляникой, а дедушка — за коровяком для дачи. Ещё дальше, за лугами, если прищуриться, в солнечный день можно было разглядеть светлые крыши деревни, в которой мы никогда не бывали. Под нашими окнами, дальше по улице, строился типовой советский детсад в два этажа. За ним стояла половинка дома из серого силикатного кирпича, на которой, как муравьи в касках, копошились строители, а чуть дальше, где дорога делала поворот, только-только заложили фундамент ещё одного дома. Оттого на всех моих детских рисунках рядом с домиками красовались строительные башенные краны. Надо сказать, тот второй дом так и бросили: двадцать лет, он стоял на обочине, пугая пустыми глазницами. А может быть, и не надо говорить… В том счастливом 1989 году казалось, что впереди всё только хорошее.

Рядом с нашим новым домом стояла другая такая же пятиэтажка, построенная чуть раньше. Хотя как сказать… Такая же, да не такая. На боковой её стене, обращённой к центру улицы, там, где не было окон, цветными плитками были выложены гигантские буквы «МЖК», что означало «Молодёжный жилищный кооператив», а рядом с буквами — подъёмный кран. Наш дом был не молодёжный, поэтому на его стенах такая же цветная плитка была уложена ровными рядами, без излишеств. И от этого было немного обидно и даже завидно. Вот бы этот дом был наш. Или пусть бы и на нашем доме тоже что-нибудь выложили. А ещё к соседней пятиэтажке был пристроен магазин. Взрослые называли его «Эм-же-ковский» за принадлежность к кооперативу, а мы, дети — «мужиковский» или просто «наш». Оба дома смотрели друг на друга, и двор был общий.

В «эмжековский» дом, как и положено, въехали молодые семьи с детьми, давние жители городка, а в наш — все в вперемешку: одинокие и семейные, молодые и пожилые, городские и деревенские. Местных густо разбавили приезжими из Сибири. Думал ли тот кабинетный деятель, который распределял квартиры, сколько волнений и недоумений, тревог и разочарований порождает он, бездумно ставя галочки напротив фамилий: Колесниченко, Осокин, Решетило, Русанов, Ханин, Шевелёв, Шумахер? Какую гремучую смесь характеров, взглядов, жизней замешал невольный вершитель судеб в этой новенькой панельке, где сквозь тонкие стены слышались чужие разговоры, ругань, песни, плачь и даже уханье совы на чердаке.

В первые же дни все приезжие из-за Урала перезнакомились, узнали, кто откуда, поискали в памяти общих знакомых, не нашли, но и не расстроились. Заглянули друг к другу в гости, смеясь и перешучиваясь, заметили, что можно было и не ходить, всё равно квартиры одинаковые — кухни пополам бело-зелёные, комнаты — в одинаковых охристо-болотных обоях. И наконец, сами себе придумали название — «северяне». Местные смотрели на северян с недоверием, чуть исподлобья. Не такие они. В чём эта «нетаковость», сразу и не скажешь, а в глаза так и лезет. Северянина от местного за версту отличишь: идёт, головой вертит, всему улыбается, на всё — ох да ах. Простая абрикосина во дворе растёт — а он уж рот разинул «красота-а», на базаре всё подряд хватает, спелое, зелёное — не разбирает, и опять всему рад-радёшенек. Не торгуется. Ясное дело, при деньгах. В подъезде встретишь — ту же песню заводит, всё ему хорошо да дивно.

А нам и впрямь всё было на диво. Кто-то приехал из дальней деревеньки, в которую добраться можно лишь по воде или по воздуху, кто из города, а полжизни прожил в балке — железном вагончике, кое-как обустроенном на домашний лад. Жизнь не избаловала. Да и те, кто из квартир, радовались теплу и солнышку, свежим фруктам и возможности гулять в лёгких рубашках, не отмахиваясь от назойливых комаров и мошек.

— Надёжа! Тут — благодать! — восхищался дедушка по телефону. — Все дороги подчистую — в асфальте. Резиновые сапоги хоть выбрасывай — не жалко. Кран откроешь — вода, какая хочешь: горячая, холодная. Туалет тёплый, газ подведён, батареи, обои наклеены, всё побелено — заходи и живи.

Местные наших восторгов не разделяли. Придирчиво осматривали комнаты: где-то плитка с трещиной, где обои от стены отстали, где кран капает, и почему у соседей стекло в двери матовое, с узором, а у них — простое. Украли? Ругались с рабочими, хитрили, уговаривали, сулили деньги или чекушку, торговались и всё-таки добивались замены на лучшее, новое, не хуже соседского.

«На новом месте приснись, жених, невесте», — шутила бабушка, глядя, как мы с Иринкой, довольные, устраиваемся на матрасе, расстеленном на полу — контейнер нас ещё не догнал. Да и вещей в нём было немного: только самая нужная мебель да домашняя утварь на первое время. Уезжая из деревни, бабушка с дедушкой почти все вещи раздарили родне. Разошлись по деревне вёдра, кадушки, разные грабли-лопаты, дедушкины рыболовные снасти, посуда. Это было принято, так же как отдавать молодым родителям из числа знакомых одежду, из которой выросли дети. Вещи не хранили, да и не очень-то дорожили ими. Знали, родится малыш — родные и друзья принесут целый ворох хорошо простиранных, добротных пелёнок-распашонок. Правда, в спешке переезда оставлена была и коробка старинных ёлочных игрушек, дорогих сердцу, о которых мама ещё долго сожалела.

Северяне в первые дни с азартом бегали по магазинам, показывая друг другу самые удачные покупки. Мы отхватили серо-голубой шерстяной ковёр и белые с зелёным табуретки. В подъезде под лестницей поселились велосипеды и детские коляски, в отверстиях одинаковых почтовых ящиков стали белеть свежие газеты. Всё было новенькое, чистое, блестящее, пахнущее краской и новостями.

Местные свозили в квартиры мешки, тючки, свёртки, набитые домашним скарбом, часть которого тут же складировалась на балкон на вечное хранение. Вещи свои они берегли, ревниво поглядывая: как бы кто не стибрил. Здесь же хлопали пыльные ковры, привезённые из прежнего жилья, просушивали на солнце подушки. В соседнем дворе, прямо у детской площадки ощипывали кур, которых, покидая ближнее село, не успели продать.

— Чи дюже бог’ато живёте? Шо не замыкаетесь? — пробормотала соседка Нина Семёновна, из местных, просунув седую голову в просвет нашей двери, которая по сибирской привычке была не плотно прикрыта. Любопытно обвела глазами обстановку и деловито притворила дверь.

— Здравствуйте, — крикнул ей вслед дедушка, но странной гостьи уже и след простыл.

— Чо сказала? Половину не поняла, — удивилась бабушка.

— Богато мы живём, говорит. Да где же богато? Обыкновенно, — пожал плечами дедушка. — Хоть бы уж поздоровалась.

— «Чи» — это по-здешнему «наверно», — вспомнила мама.

— А «дюже»?

— Не знаю. Наверное, от слова «дюжина»…

На следующий день пришёл наш контейнер. Весело было сидеть на диване у подъезда и болтать ногами, пока взрослые суетились вокруг, заглядывая в тюки и коробки.

— Ребятки, — наклонился дедушка к двум мужичкам, маявшимся от безделья на ближайшей скамейке, — помогите диван на четвёртый этаж затащить.

— За скока? — пробурчал исподлобья тот, что постарше, с пшеничными усами.

— Чо? — не понял дедушка.

— Поторгуемся? Не даром же горбатиться, — весело пояснил молодой, сияя ожиданием скорой прибыли.

— Да вы чё! — оторопел дедушка. Бабушка, ловко приклонив к дереву свиток ковровой дорожки, вмиг метнулась к нему, готовая остановить бурю. Уж она-то знала, что за простоватыми дедушкиными манерами скрывается взрывной нрав. Но дедушка лишь махнул рукой и пошёл к дому.

— Алёша, ты не переживай, у здешних, у них всё так — без копейки не пошевелятся, — утешала его широкую спину бабушка, не поспевая за дедушкиными шагами, — Давай к Семёну сходим, он сам давеча говорил: если нужно что, поможет.

— Не, ну и наглёж, — пробурчал усатый мужик, когда дедушка скрылся в подъезде. — Я ему хто такой — задарма работать.

— Мы ему не нанимались, — поддакнул второй.

Вечером приехавший в контейнере стол накрыли белой скатертью, а сверху, бережливо, — прозрачной клеёнкой и уставили новыми тарелками. Помощников, по обычаю, следовало вкусно угостить, да и рюмочку предложить — как без этого. Северяне сидели на новом диване: женщины — на подушках (диван был низковат), а мужчины — так. Нахваливали бабушкин рыбный пирог, смеялись, шутили.

— Приезжие всё гуляют, всё песни поют, — с осуждением рассказывала утром Нина Семёновна соседке снизу, косясь на нас, играющих на площадке, — А чё гуляют? Будто праздник какой?

— Дрались?

— Не, от них не дождёшься. Скучный народ.

— Ой, не говори, Семёновна. Всё втихаря, всё втихаря. На улице — и то шепчутся. Шо скрывают от людей-то?

Местным казалась странной наша манера разговаривать вполголоса. А мы с удивлением смотрели на двух соседок, которые, стоя в разных концах автобуса, громко переговаривались о таких делах, которые, нам казалось, и вовсе не для постороннего уха.

— Пятровна, шо муж-то твой злой, как собака?

— Ой, не говори… У самой сил нет… Геморрой его замучил. И мы света белого не видим.

— Да ты шо? А ты его тёртым луком лечила?

— И луком мазала, и картохой сырой натирала и хреном тёртым мазала. Только продукт перевела…

Старшие давились смехом, а тётка невозмутимо продолжала увлекательную беседу. Бабушка кусала щёки, стараясь удержать серьёзное выражение лица, а я, не зная по малолетству упомянутого медицинского термина, вопросительно дергала её за рукав.

— Ох ты, ох ты, кака гарна дивчина! И платье-то у неё красное, и сандалики, — громко, видно, стараясь угодить, похвалила меня Нина Семёновна, встретив нас с бабушкой на остановке. — На-ка тебе цукерку.

Я тыкалась лицом в бабушкин подол и конфету не брала. Бабушка строго посмотрела на соседку: «Спасибо, не нужно, Алёнушка недавно покушала», — и поспешно повела меня домой. Нина Семёновна смотрела нам вслед с горькой обидой.

— Нет, ну надо же, кто ж так делает? — сокрушалась бабушка дома, — На всю улицу-то зачем кричать? Ну ей-богу сглазит. Я хоть булавочку-то тебе приколоть не забыла? — добавила она, поспешно отвернув мой воротничок. — Слава Богу, на месте. И хоть бы сказала путём — «хорошая девочка», а то не поймёшь, то ли похвалила, то ли обругала. Глаз у неё нехороший, сразу видать.

Громкая, нарочитая похвала казалась почти проклятием бабушке, привыкшей, что слова одобрения должны звучать скромно и негромко, да ещё с оговоркой, да с постукиванием по дереву, да и то, если есть повод. А красота и здоровье — природой даны. За что тут хвалить? Но всё бы забылось, да только на следующее утро я заболела — кашляла и швыркала носом. И никакие логичные доводы, что виной всему внезапно испортившаяся погода и съеденный не вовремя стаканчик мороженого, не разубедил бы бабушку в том, что Нина Семёновна — колдовка. А соседка здоровалась с нами сквозь зубы и глядела недобро, всем своим видом лишь усугубляя впечатление. Да тут ещё одно событие приключилось.

Ещё на первом собрании жильцов кто-то предложил поделить участок земли между домом и детским садом на участки. Кто захочет — может устроить там небольшой огород. Так делали жильцы некоторых соседних домов: с фасада всё честь по чести, по-городскому — лавочки, клумбы, а позади дома — лучок, морковочка, а у кого и помидорки. Деревенские жители, истосковавшиеся по «своей зеленушке», дружно поддержали идею. Председатель домоуправления, невысокая юркая женщина, тут же принялась записывать желающих в тетрадку.

Конец ознакомительного фрагмента.