SOSеди. История с географией

Елена Кузнецова

В тихом поселке, на умиротворяющем фоне подмосковной природы кипят нешуточные страсти. Соседи обеспечивают друг другу яркую, насыщенную событиями жизнь, посторонние оказывают им в этом посильную помощь. Тут обитают монстры и ангелы, и все в едином лице…

Дача МОНО

Ольгуня

Хмурый слякотный день сменился таким же вечером, в домах стали зажигаться огни, вспыхнули и замигали уличные фонари. Они не столько освещали путь, сколько размывали перспективу, и редкий мезенец, спешащий домой после трудового дня по скользким тропинкам и рыхлому снегу, не поминал тихим словом природу, погоду, состояние души и местную администрацию.

Калитка хлопнула, залаяли собаки. Желтые пятна уютного домашнего света оживляли неприкаянный двор. На крыльце лежали мокрые половики, забота Петровны, нисколько не исполнявшие своего гигиенического назначения.

По дороге в свою комнату Ольгуня хотела в уборную зайти, но из нее вышел сосед, и по причине неуместной обонятельной чувствительности она раздумала следом за ним заходить.

— Здрасьте, дядь Сереж, — пробормотала и мимо шмыгнула.

Сосед в ответ кивнул и продолжил кивать, уходя по темному коридору.

Ольгуня прошла по коридору, никого более не встретив. Сняла пуховик и «баретки», как мать зимние ботинки называла. Заглянула к ней, пусто. Поднялась по скрипучей лестнице на второй этаж, достала ключ из-за косяка, отперла хлипкую дверь. За ней, как и при бабушке, были тишина и покой. Шкаф, стол, кровать, коврик на стене, словно доброжелательные престарелые родственники, излучали приязнь и одобрение.

Ольгуня достала из кармана кнопочную «нокию», включила — никто не звонил.

Телефон «для работы» втайне от матери купила в ларьке у знакомого дяденьки. Он продавал за семьсот, но уступил за пятьсот, у нее больше денег не было. Номер знали лишь церковные, классная руководительница и толстая Танька. Та сказала:

— Олька, давай я тебе старый мамкин самсунг принесу. Все равно без дела валяется. А без телефона как без рук, да что там без рук, как без головы.

Ольгуня покраснела, как рак, и призналась, что телефон имеет, только страшный и старый, в школе его не включает, чтобы перед ребятами не позориться, дома — чтобы мать не увидела и не отобрала. На службе тоже не включает, потому что это грех.

— А когда включаешь-то? — поразилась Танька.

— Проверяю иногда… ну и когда работаю, хозяева звонят, — еще гуще покраснела Ольгуня. Но номер Таньке дала, и они договорились, что Ольгунин телефон будет их секрет.

На столе лежала библия с евангелиями и псалтырем под одной обложкой, дар Ольгуне от батюшки ко дню именин. И брошюрка с пояснениями, как готовиться к исповеди и причастию. Ольгуня хотела помолиться, чтобы нечистые помыслы от себя отвести, но наткнулась взглядом на брошюрку и внезапно похолодела вся. Зачем батюшка эту книжку подарил? Не иначе, как знает что-то, а не знает, так догадывается. И подарком ей говорит: покайся, Ольга. Пока не поздно, очисти душу от лжи, а тело от грехов.

В церкви появился служка Серафим, истинный серафим — не грозный огненный с шестью крыльями, но небесное создание неполных семнадцати, безбородый, тонкий, светлый, с лучистыми глазами и темными длинными ресницами. Улыбался так, что за сердце хватало и тело трепыхалось, полз жар от живота вниз и тягостно, и томно, и душно становилось. И покаяться в том никак не могла. Батюшка, хоть и духовный чин, но мужчина, иеромонах. И казалось, что произнесенная вслух скверна прилипнет к ней навсегда, так что вовеки не отмыться.

В начале марта Ольгуне исполнилось пятнадцать, и какой бы она ни была недокормыш, природа брала свое. Тело менялось, рос пушок, ныла грудь, набухал живот и мучили месячные. Ольгуня смотрела в зеркало бабушкиного гардероба на чужого. У него было жадное лицо с припухлым ртом, неангельское тело, на котором тонкие и острые грудки росли вразлет, изгибаясь в стороны и вверх, будто маленькие рожки. Чужой был склонен к неправедным мыслям, блудным чувствам, грязен телом, нечист душой.

— Пойду в баню в пятницу, — подумала она. — Отмоюсь, а после к исповеди приготовлюсь. Поститься буду на хлебе и воде. И покаюсь батюшке во всем, обещаю!

Новый жилец

Она принесла воды, полы протерла, и приготовилась исполнить молитвенное правило, но тут дверь открылась и ввалилась возбужденная и нетрезвая мать.

— Что сюда шляешься? Я тебя сейчас отважу. — напустилась на Ольгуню. — Заходи!

Последнее это она не дочери, а кому-то за своей спиной адресовала.

— Здрасьти! — следом вошел в синей куртке и с рюкзаком высокий рыжеватый парень. Розовощекий, от холода, видно.

— И вам не хворать, — по-бабушкиному пробормотала Ольгуня, краснея очевидно для себя.

— Вот, — обратилась Алевтина к гостю, — мебель оставляю. И кровать, и шкаф, и стол со стульями. Олька уберется, окна помоет. Она хорошо моет, ее нанимают хозяева мыть.

— А добавишь, — продолжила в порыве вдохновения, — коридор за тебя помоет и туалет. У нас все соседи моют по очереди. Тысячу дашь, и она будет мыть по надобности. Воды на кухне сколько хочешь, раковина там. Туалет с унитазом есть. А ванны нет. В баню ходим.

Тут Алевтина сбилась, выдохлась и умолкла, не зная, что добавить.

— Бери, — заключила она. — Или думать будешь?

— Нормально все, чего думать. — отозвался парень, снимая с плеч рюкзак. — Буду заселяться. Мыть ничего не надо, и так чисто.

— Залог тогда с тебя, — переключилась на деловую ноту Алевтина. — Три тыщи, меньше взять не могу, тут добра не на три тыщи, может, на все пять.

— Утром деньги, вечером стулья, — парень подмигнул оторопелой Ольгуне, вытащил из кармана пятитысячную купюру, сунул Алевтине. — Сдачи не надо.

Алевтина денежку приняла недоверчиво, и пальцами терла, и на просвет разглядывала, чуть только на зуб не пробовала. После успокоилась, просветлела.

— Ладно, жилец, заселяйся, — милостиво разрешила. — Звать-то как тебя?

— Дмитрием, — отозвался тот, — друзья Димоном кличут, а вы, девушки, Митей называйте.

И снова Ольгуне подмигнул.

— Я-то уж давно не девушка, — сообщила ему мать, — Алевтина я. А это дочь моя, Олька.

— Хорошая дочь, — одобрил рыжий, оглядев Ольгуню с головы до ног. Та повернулась и выскочила вон.

— Не обращай, как там тебя, внимания, она придурочная немного, в церковь ходит, в хоре поет, — равнодушно сказала Алевтина, — располагайся, а мне надо… Короче, дела у меня.

И тоже мигом за дверью исчезла.

— Эй, хозяйка? Ключи дайте! И туалет где? — вскричал новосел в пустую даль коммунального коридора, где арендодательницы уже и след простыл.

— Чего орешь! — подоспела на крик сонная Петровна. — Ключ тут лежит.

Нагнулась, продемонстрировав обтянутый цветастым халатом зад и оплетенные венами отечные икры, достала ключ из-за отскочившего косяка, протянула опешившему парню.

— Туалет за углом, дверь с дыркой, — сообщила. — Раковина на кухне, внизу. Еще сортир на улице деревянный, если любишь на свежем воздухе оправиться, покурить, газетку почитать. Но там воняет, да и холодно сейчас.

— Не курю я, — отвечал Дмитрий.

— Вот и не кури, — одобрила Петровна. — Долго ли до беды. Вон за электронным магазином, полыхнуло — и как корова языком слизала. Одни угольки остались. Получили комнату в бараке в Гущино. Кто выжил, понятное дело.

Хмыкнула, зевнула и отправилась досыпать.

— Дела… — пробормотал Дмитрий, закрыл дверь и предусмотрительно заперся изнутри.

Соседи

— Мать его к тому времени померла, — повествовала Петровна на общей кухне. — а сам пил, пил, и допился! Зашли дружки, а он за шею подвешенный, синий весь, язык наружу. Милиционеров вызвали, те походили кругом и говорят:

— Удавился. Видно, белая горячка посетила.

У Васильевны забор рядом, а в заборе дыра, она сидела там и все слышала. Что руки у покойника за спиной были связаны. Но милиционеры очевидцам пригрозили, будете болтать, привлечем за соучастие.

— Соучастие в чем? — Виктор Степанович, чистящий картошку, недомолвок не любил.

— В преступлении — отвечала соседка и, приоткрыв крышку на кастрюле, помешала кипящие щи. Варила она их традиционно на неделю, и запах стоял — мама не горюй.

— Капуста неправильная стала, — посетовала Петровна, — аромату нету в ней. И вкус не сладкий у нее. Раньше была как яблоко, белая, хрусткая, а теперь зеленая, жесткая, не разжуешь, хоть вари целый день. Колют в нее консерванты, наверно. Или нитратами поливают. От чего помрешь, и не узнаешь, во жизнь пошла.

Аромата распространялось предостаточно, о чем Степаныч не преминул сообщить.

— Будешь целый день варить, выкину кастрюлю твою, — добавил он добродушно, — вместе со щами. Достала ты ими уже.

— Чего это? — обиделась Петровна, — кухня общественная, и за газ плачу всегда вовремя. Сколько хочу, столько и буду варить.

— Да шутит он, — вмешалась Катерина, мывшая посуду в тазу, — не обращай внимания, давай рассказывай. Что там дальше было-то?

— А ничего и не было, — охотно вернулась к рассказу Петровна. — Увезли Вовку, и до свидания. Глядит Васильевна — новые хозяева там. Стройка, шум во всю ивановскую…

— Это который дом-то? — заинтересовался Виктор Степанович, вытряхивая очистки в мусорное ведро и чуть потеснив Катю, расположившуюся у раковины.

Катя пихнула его бедром. Тот покачнулся, но устоял.

— Слышь, Петровна, дом, спрашиваю, какой?

— За углом, где колонка была с хорошей водой, — ответствовала Петровна. — Там такая оградка ажурная, как на могилке. И машина стоит. Зеленая. На лягушку похожа.

— Знаю, Пряникова спортивный БМВ, — обрадовался Степаныч. — Там свинарник был. Ну и воняло! Мы мальчишками бегали, палки, бутылки, мусор всякий за забор кидали. А Жанна старая раз как выскочит! Клюкой машет! Орет! И что орет! Я армию прошел, но такого больше не слышал…

— Вовка Жаннин сын, что ли? — догадалась Катерина.

— Ну, — отвечала Петровна, последний раз помешала щи, поплотней закрыла крышку и выключила газ. — Убили, а милиция и не почесалась.

— Так ему и надо! — позлорадствовала Катя.

Кавалеры ее в большинстве были не дураки принять на грудь и заложить за воротник, что Катерину изрядно злило, а под конец выбешивало до мордобоя и окончательного разрыва отношений. Начала было она поглядывать на непьющего Виктора Степановича. Поглядит и отвернется. Уж больно невзрачный, хилый, плешивый и нудный. Да еще и неизвестного заболевания инвалид второй группы. Говорит, коленная чашечка, а сам ходит, не хромает. Поди знай, что эта чашечка вообще такое.

— Всех бы алкашей собрать и повесить, — сообщила она свою мечту, — чище стало бы кругом.

— Зря ты так, Катерина, — осудила Петровна, снимая кастрюлю и укутывая дырявой кофтой, что носить никак, а щам упревать в самый раз. — хоть Вовка и пил, но тоже божья душа.

— У алкашей души нет, она в водке растворяется! — отрезала Катя, слила воду мыльную в раковину, принялась под краном тарелки полоскать.

— Сережка вон поддает, а ты его жалеешь, — подколола Петровна.

— Дядь Сережу не тронь! — возбудилась Катерина. — Дядь Сережа человек! Кто дядь Сережу тронет, тому спуску не дам!

— Правильно, Катюша, — примирительно сказал Степаныч. — Понимание надо иметь.

Его никто не поддержал.

— Бесчувственная она, — прокомментировала Петровна и стянула кофтины рукава тугим узлом. Кроме поддержания внутри шерстяного кома тепла, сооружение должно было оградить содержимое от злонамеренности. Захочет кто-нибудь плюнуть в кастрюлю, а поди-ка подступись. Она унесла бы пищу в комнату, да боялась оступиться и ошпариться.

Закончив, задиристо добавила:

— И только для себя аккуратная. Вон смотри, сколько воды льет! И не колышет ее, что по двору дерьмо спортивным стилем плавает.

На улице не было канализационной трубы, и соседи сообща соорудили отвод и дренажную яму, чтобы не бегать с погаными ведрами и не морозить причинные места в дворовой будке с вонючей дырою. Яма постоянно переполнялась, биологические отходы выплескивались наружу, ассенизатора вызывать каждый раз никаких денег не хватало. Потому следили, кто сколько воды в общественную трубу сливает. Петровна порой принималась считать, кто сколько раз унитаз спустил (на кухне слышно было). Но тут ее быстро на место ставили.

И сейчас Катерина уступать не собиралась. Подбоченясь для устойчивости, она широко открыла рот.

Назревал классический коммунальный скандал.

— Ах ты, старая кошелка, — с удовольствием начала Катерина и принялась образно объяснять соседке, куда той следует отправиться.

Хотя противник мощью превосходил, зато Петровна заводная была.

— А ты разэтакая и такая! — не осталась в долгу. — И мать твоя была такая, и вся твоя родня.

— Ахх! — разъярилась Катя и пошла в лобовую атаку.

Дверь распахнулась и угодила ей в плечо.

— Простите, я нечаянно, — извинился незнакомый парень, протискиваясь внутрь. — Алевтина сказала, тут можно чайник греть и столом пользоваться.

И зачем-то пошутить решил:

— А я иду и думаю, что за шум, а драки нет.

Зря он это сказал, у Катерины руки так и чесались. Она замахнулась, и схватились они с новым жильцом прямо на пороге.

— Вот тебе и драка, — прокомментировала Петровна, и на всякий случай спряталась за общественным буфетом, оставшимся от прежних еще, чуть ли не царских времен.

— Ты, парень, Катюху нашу не трогай, — заступился Степаныч и тоже полез за буфет.

К разочарованию зрителей битва так и не состоялась. Противники постояли, качаясь в воинственном объятии, и быстро остыли.

— Пустите меня, — обмякла Катя, по-девически румянясь.

— Да я вас и не держу, женщина, — развел руки оппонент.

— — Пока еще в девушках хожу, — вроде обиделась Катерина.

Встряхнулась словно курица, выскочившая из-под петушка, и отправилась собирать посуду в таз.

Петровна со Степанычем выбрались из-за буфета.

— Смелый какой, — после неодобрительно говорила Петровна. — Темная лошадка, хоть и рыжей масти! На Катьку попер, как самосвал. Катьке, конечно, так и надо, но этот, из молодых да ранних, он себя покажет. Не к добру я Вовку поминала, ох не к добру, чует мое сердце.

Петровнино сердце — вещун, это всем давно известно.