Путеводитель потерянных. Документальный роман

Елена Макарова, 2020

Более тридцати лет Елена Макарова рассказывает об истории гетто Терезин и курирует международные выставки, посвященные этой теме. На ее счету четырехтомное историческое исследование «Крепость над бездной», а также роман «Фридл» о судьбе художницы и педагога Фридл Дикер-Брандейс (1898–1944). Документальный роман «Путеводитель потерянных» органично продолжает эту многолетнюю работу. Основываясь на диалогах с бывшими узниками гетто и лагерей смерти, Макарова создает широкое историческое полотно жизни людей, которым заново приходилось учиться любить, доверять людям, думать, работать. В книге они говорят о мире, уничтоженном войной, осколки которого сохранились лишь в воспоминаниях. Это прошлое для них не только источник боли, но и фундамент, на котором им выпало строить новую жизнь.

Губная помада

Внучатые племянники Мириам Бренер ищут еврейские корни. Я-то тут при чем? Дочитав сбивчивое письмо из Кельна (иврит не знаем, немецкий и английский — да, будем благодарны за любую помощь), я сообразила, почему оно адресовано мне.

Мы встречались с Мириам однажды, лет двадцать тому назад. Я приехала к ней из‐за работы над фильмом про кабаре в Терезине. В афише значилось имя Греты Штраус, с коим, я полагала, она и явилась на свет. Не помню, но как-то выяснилось, что она живет в Герцлии и зовется Мириам Бренер. Я позвонила ей, она подтвердила, что была в Терезине, но ни в каком кабаре не участвовала. Это ошибка. Но, если я тем не менее решу к ней приехать, она с удовольствием меня примет.

***

1 декабря 1997 года в одиннадцать утра восьмидесятилетняя Мириам Бренер ждала меня на автостанции в Герцлии. Маленькая, перекособоченная, в ярко-красной кофте.

Она за рулем. Она любит яркие цвета. Помада в морщинистых, но ухоженных руках ложится алыми дугами на рот. Чмок-чмок перед зеркальцем, поехали. Ее младшая сестра одевается блекло и выглядит старше. «Яркое молодит, не правда ли?»

Приехали. Мириам выкарабкалась из машины. Увидев у подъезда разбросанные рекламные проспекты, она подобрала «все это безобразие» и выкинула в контейнер.

Она страж порядка. Дома ни пылинки, все на своих местах: фотографии Праги на стенах, семейные — в серванте, ваза с цветами — на журнальном столике, ничего от богемы. Какое кабаре? На всякий случай показала ей афиши. Верно, имя ее, но Гретой Штраус она была до замужества, не в Терезине. Какое-то выступление она там видела… Ей так хочется мне помочь. Может, обратиться к… Последовал список имен, со всеми названными я уже встречалась.

Мириам расстроилась, не надо было соваться с афишами. Я сказала, что мне все про нее интересно, абсолютно все.

— Прямо-таки абсолютно все? — Мириам вскинула брови. — А моему сыну Гидеону — ничего. Я сказала ему: приходи, у меня будет в гостях женщина, то есть ты заодно узнаешь про мою жизнь. Так он вечером заехал и оставил мне этот прибор: «Пусть гостья жмет на кнопочку, а я потом послушаю».

Грета Штраус (Мириам Бренер), 1932. Архив Е. Макаровой.

Мириам Бренер и Елена Макарова, Герцлия, 1997. Фото С. Макарова

На столе стоял допотопный магнитофон.

— Не волнуйся, характер у меня легкий, удароустойчивый. Представь себе, только вышла замуж — сразу война, сразу Гитлер, Терезин, Освенцим… Ты пьешь кофе? Вот тебе спецкофе. Гидеон такой любит, я для него специально варю.

Кофе — сплошная горечь. Зато в красивой чашечке.

— Ты куришь? Гидеон тоже курит. Вот тебе его пепельница. Жмешь на кнопочку?

— Да.

— Я родилась в последний год существования Австро-Венгрии, представляешь себе? Второго января 1918 года в Брно появилась такая хорошая девочка. Смотри не на меня, на фото!

— А где фото?

— Видишь толстуху в пинетках?

— Вижу.

— Я была хорошей девочкой. Но не единственной. У меня есть младшая сестра Зузка, она живет в Брно. В Освенциме я привязывала ее к себе за ногу. Нет, давай по порядку.

Отец — судетский еврей, офицер австрийской армии, говорил по-немецки. Мама из Брно, говорила по-чешски и по-немецки. Получив серьезное ранение, отец был списан с фронта и работал на текстильном предприятии. Я выросла в Брно и, как подавляющее большинство евреев, училась в немецкой школе. В четырнадцать лет закончила немецкое реальное училище. Состояла в молодежном движении «Маккаби ха-Цаир», где кроме обычных занятий мы занимались гимнастикой, ритмикой, танцами. Останови запись, я тебе кое-что покажу.

Альбом с фотографиями. Грета летит в прыжке.

— Ну я так высоко не прыгала. Это муж пригнулся, снимал снизу.

Бабушка, дедушка, папа, мама, группы детей, девушки в белых накидках… Занятия ритмикой, все выстроены треугольниками и трапециями… Спорт — здоровье, все на кольцах, турникетах, бегут, перерезают ленту на финише, слеты, маккабиады, летние лагеря на природе…

— В «Маккаби» моим учителем был Фреди Хирш¹⁰, ты наверняка о нем знаешь. Когда я оказалась в Терезине, он сказал: «Грета, мы ждали тебя, ты должна заниматься с детьми физкультурой».

Итак, машина времени возвращается в мои двадцать. Я вышла замуж за Герберта Штрауса и переехала в город Простеёв, неподалеку от Брно. Через шесть недель после свадьбы — тотальный призыв в армию. Мужа призвали. Думали, будет война с Германией, из‐за Судет. Но Чемберлен с этим делом разобрался, и муж вернулся. Через два месяца Гитлер захватывает Судеты. Но мы-то — в Моравии, мы молоды и веселы, нам хорошо. А Гитлеру в апреле 1939‐го стукнет полтинник. Гормональный сбой. В такой момент фанатики уже не трендят, а действуют. Тем более с Судетами вышло. 15 марта 1939 года Гитлер захватывает всю страну. Теперь, когда она целиком в его руках, можно бы и не мелочиться. Но нет. Он решил прибрать к рукам маленький заводишко, которым управлял мой Герберт. Явились гестаповцы, нашли недочеты, Герберта арестовали. Год с небольшим как я замужем, и они забрали у меня мужа! Не волнуйся, в этот раз он вернется. Тебе интересно?

Фото из альбома. Архив Е. Макаровой.

— Да.

— Глава еврейской общины нашел моего Герберта в полицейском участке Брно. Хорошо, что в чешском, но плохо, что арестован гестапо. И тут пришел на помощь еврей по фамилии Эльбат, он был связным между гестапо и еврейской общиной и спас моего мужа. «Этот парень ни в чем не виноват, что вы от него хотите?!» Через шесть недель Герберта отпустили, но немцы уже успели прихватить заводик, так что мы собрали манатки и уехали из Простеёва в Брно к родителям Герберта. У них была большая квартира, нам выделили комнату. Это уже сороковой год. Сколько времени?

— Час дня.

— Час дня? А мы еще в самом начале… Продолжать по порядку или вразброс?

— По порядку.

— Муж нашел себе работу у какого-то крестьянина, а я уехала в Прагу на курсы гимнастики, ритмики и спорта при еврейской общине. Была и легкая атлетика. Курс на десять недель. Там были разные учителя, конечно, Фреди Хирш. Танцы преподавала Мирьям Кумерман. Единственная, кто из тех учителей выжил. Ты с ней встречалась?

— Да. Ее погибший муж сочинял музыку, она передала мне ноты.

— Ничего себе! Я не знала про ее мужа и музыку… Хорошо, что кого-то мы еще интересуем. Выключи магнитофон.

Мириам решительным шагом направилась к зеркалу, поправила редкие волосенки, клубящиеся над оголенным черепом, подкрасила губы.

— Знаешь историю, как еврейские девушки сбежали с марша смерти в Прагу, и там их чехи развели по разным квартирам, раз в три дня разносили еду по разным адресам, ставили под дверью и уходили? Так вот, одна из них, кажется, Мария Шён¹¹, попросила губную помаду. Чех-подпольщик ей говорит: «Ты спятила, зачем тебе помада, кто тебя видит за закрытой дверью?» А она в ответ: «Я сама себя вижу, в зеркале, этого достаточно». Понимаешь?

Мириам принесла стаканы и бутылку воды. Надо пить.

Раз надо, будем. Выпили по полстакана.

— Фреди Хирш был голубым, это не пиши. Он запятнал себя и в Корчаки не выйдет. Не зачтется ему полгода работы с детьми в Освенциме, не зачтется ему участие в лагерном Сопротивлении, не зачтется ему мученическая смерть. Он принял яд, узнав, что назавтра все будут уничтожены… Но и яд его не взял. Несли в газовую камеру на носилках… Жертве надлежит быть кристально чистой. Ты это записала?

— Да.

— Ладно. Кого интересует Фреди? Идолы избраны — Анна Франк, Корчак, кто там еще?

— Лео Бек, Эли Визель…

— Эти не столь популярны. Короче, Фреди спас меня в Терезине. Устроил к детям в Дрезденские казармы заниматься с детьми физкультурой. Тех, кто работал с детьми, до определенного времени на восток не отправляли. Ой, куда-то мы не туда заехали…

— Вернемся в Брно?

— Да. После курса я вернулась к родителям Герберта, он все еще работал в деревне. Когда евреям запретили ездить на общественном транспорте, он нашел работу на строительстве вокзала в Брно, а я давала на дому уроки гимнастики для еврейских девочек. Мы отодвигали мебель в сторону и упражнялись. Еще была у меня ученица моего возраста или чуть постарше, жена главы еврейской общины Брно, к ней я ходила на дом. Милейшая женщина, прелесть какая куколка. Из Терезина их отправили «Вайзунгом». Знаешь, что это такое? Бизнес-класс. Комфортабельный вагон для еврейского начальства. В Освенциме этот вагон первым отправляли в газ. Ничего, что я забегаю вперед? Хотя поди разбери, где назад, а где вперед…

Мои родители оказались в первом транспорте из Брно в Терезин — сначала был АК-1 из Праги, потом этот, в конце ноября сорок первого. Я думала, что никогда их больше не увижу. Но еще увижу, не бойся!

В начале декабря мой дядя с женой уехали в Терезин. В январе сорок второго их депортировали в Ригу и там убили, я слышала, там расстреляли всех.

Мы остались в Брно с моей бабушкой, ей было восемьдесят четыре года. Когда в марте сорок второго пришла наша очередь, мы думали только об одном: что делать с бабушкой? В списках ее не было. Что делать? Кто будет за ней ухаживать? Решили взять с собой. Прибыли мы в Терезин в день рождения моего отца, ему исполнилось сорок девять лет. Тебе сколько?

— Сорок шесть.

Представь себе, тогда он был всего на три года старше! Но выглядел… Первые сутки мы провели в шлойске, это такое место, где все отбирают. Там я получила первый шок. И не из‐за кошмара вокруг, нет. Я не думала, что нас ждет курорт. Из-за мамы. В то время гетто еще было закрыто, дабы евреи не контактировали с местным населением. Чехов осталось раз-два и обчелся, и вот из‐за них тысячи евреев были заперты в казармах. К чему это я? А, вот! Поскольку у отца была работа в другой казарме, он мог выходить из своей по пропуску. И он привел маму в шлойску. Контрабандой. А мама… увидела корку хлеба на полу, схватила ее и начала грызть.

Мириам заплакала и вышла из комнаты. Ее не было минут десять, и я забеспокоилась. Может, хватит на сегодня? Нет, она готова продолжать.

— Пойми, раз я здесь, значит, в какой-то момент плохое закончится. Зузка, вон, выжила, жаль только рядится в тряпье! Так вот, несколько месяцев я прожила в Дрезденских казармах. До обеда у всех была физкультура, после обеда я тоже возилась с детьми. Сидела с ними, рассказывала что-то, чему-то учила, это было самое начало, первые четыре месяца.

— Какие упражнения вы делали?

— Показать?

— Да.

— Сейчас покажу. Построились в круг, маршируем.

Мириам марширует, прихрамывая.

— Руки вверх! Ты чего сидишь? Вставай! Руки в стороны, раз, два, три, четыре, машем ладонями над полом.

Вспомнились ежедневные занятия ЛФК в больнице. Никакого задора. Мириам на нас не было.

— Представь себе, я в центре, вокруг дети. Встали на носочки, подняли руки вверх, вдохнули, тянемся, тянемся — выдохнули. Мне уже на носочках никак. А ты старайся!

Мириам плюхнулась на стул, допила воду.

— Жми на кнопку. Пусть Гидеон услышит про бабушку. Она жила с нами в Дрезденских казармах. В малюсенькой комнатушке нас было пятеро: мама, я, Зузка, Лили Соботка — она живет в Кирият-Бялике — и восемнадцатилетняя сирота Хеленка Лампл из Иглавы. Матери у нее не было, а отец покончил с собой в Терезине.

Как-то мы приспособились, научились складывать пальто, класть под матрац в изголовье. Сидели как в шезлонге. Разве что не на даче. Готовить еду было запрещено. Мама часто проливала молоко, и все воняло. Нельзя было ничем отапливать. Потом я перебралась в детский дом девочек L-410, но там не работала, работала у мальчиков в L-318, занималась с ними физкультурой на воздухе. После мая в Терезине не осталось ни одного чеха, куда-то их выселили, и гетто открыли. Мы ходили гулять на валы, играли, беседовали, разминались, даже устраивали слеты и соревнования по типу маккабиады. Раз в неделю я помогала Ольге Бер из L-318 с ночным дежурством. Она прибыла в Терезин с пражским детским домом, малыши от двух до четырех лет, если не высаживать их на горшок по два-три раза в ночь, дуют в постель. Памперсов, как ты догадываешься, не было. Сделаем перерыв?

Прихрамывая, Мириам накрывает кухонный стол белейшей скатертью.

На всякий случай я перенесла сюда оба магнитофона, и, как оказалось, не зря.

— Курица могла бы быть и погорячей, верно?

Курица тоже пережженная, усохшая до костей. Но надо есть.

— Потом будет кофе и сигарета. Ничего, если я продолжу?

— Конечно.

— Сначала Герберт служил в еврейской полиции, но потом молодых оттуда попросили, и он сколачивал ящики. Помнишь большую часовню на главной площади? Там был подвал, куда привозили дерево из слесарной мастерской, и там делали ящики для упаковки взрывчатки — не саму взрывчатку, только ящики. Кроме того, он работал при разгрузке и загрузке транспортов. Сколько было транспортов… Один сюда, другой туда…

Два или три раза я была в списках, но благодаря отцу оставалась в Терезине. Поскольку он прибыл первым транспортом, у него завязались нужные знакомства среди еврейского начальства. Бабушке было восемьдесят шесть лет, и ее трижды вносили в списки. Существовал негласный закон отправлять стариков вместо молодых, и отцу трижды удалось ее отмазать! Три раза бабушка собиралась, возвращалась… Пока не померла. Ее сожгли в крематории. Мы не были религиозными, преступление перед галахой нас не пугало, мы горевали о бабушке, еще б чуть-чуть, и она бы дожила до свободы… Вскоре, увы, я поняла, как ей повезло.

Воцарилась хрустящая тишина. Мириам грызла куриные косточки.

— Моветон! Гнусное наследие прошлого, но устоять не могу, — оправдывалась она.

Я рассказала ей про своих лагерных бакинских тетушек, которые обсасывали бараньи кости и спичками выковыривали оттуда мозг.

— Значит, не одна я вытворяю такие безобразия на людях. Продолжим?

Я нажала на кнопки.

— В конце сентября отправили транспорты с молодыми мужчинами. Якобы на строительство нового лагеря. Мы с родителями попали в октябрьский, шестого. «О, — думала я, — скорей бы попасть в новый лагерь и увидеть Герберта». Перед выездом я накрутила бигуди… У меня были роскошные волосы, длинные, до пояса. Не смотри на этот цыплячий пух, смотри на фотографию! Видишь девушку со склоненным лицом и струящимися по плечам волосами?

— Да.

— Это я! А это, — ткнула она себе в грудь пальцем, — не я… Где это видано, чтобы после обеда я не привела себя в порядок?

Зеркало, помада в дряблых руках, две алые дуги, готово.

— Главное, предстать пред Гербертом во всей красе! Поехали, ну!

До Дрездена поезд шел медленно, а потом и вовсе полз. Свернули на восток. Стало тревожно. Может, это не новый лагерь, что-то похуже… Пересядем за журнальный столик?

Пока я переносила магнитофоны, Мириам отлучилась. Вернулась в новой кофте, тоже красной, но с коротким рукавом. И с китайским веером.

— Тебе не жарко?

— Нет.

— Въезжаем. Поезд еще не остановился, а в вагон уже влетели капо, отобрали у нас картошку. Отец сказал: «Это не новый лагерь, мне здесь не нравится». Ну хорошо, мы же не знали про Освенцим. Я раскрутила бигуди… Поезд остановился. Ворвалась «Канада» в полосатой одежде. «Быстро, быстро, мужчины вон отсюда!» Я говорю: «Я забыла зубную щетку». «Вон! Она тебе не пригодится». Как не пригодится?

На платформе женщин и мужчин разделили. Мы стояли впятером, я, мама, Зузка, Лили Соботка и Хеленка Лампл. Мама — между мной и сестрой, ей было пятьдесят шесть, но выглядела она неважно — три года в Терезине и два дня в поезде. Менгеле сказал: «Sie hier — und Sie dort» — «Но мы хотим с мамой…» — «Nein! Links und rechts!» Мы расстались. Мы не знали, не знали… Но нам повезло.

— Почему?

— Была там одна, так она настаивала на том, что останется с мамой. Отправилась с ней в газ. Руженка Бреслер рассказывала: когда они с матерью приблизились к Менгеле, тот спросил, сколько ей лет, она сказала двадцать, а было ей четырнадцать. И тут ее мама закричала: «Тебе не двадцать!» Но Руженка уже успела перебежать на сторону живых. А так бы не было Руженки. Но тогда мы не знали про газ, не знали.

Мириам обмахивается веером.

— Ты пьешь виски?

— Могу.

— Иногда после обеда я принимаю по маленькой. Тонизирует.

Приняли по маленькой.

— Мы долго шли в кромешной тьме и в какой-то момент столкнулись с мужской колонной. Может, там был Герберт? Или мой отец? Он выглядел моложе матери. Вдруг он признался, что был ранен в Первую мировую войну? Раненых — сразу в газ…

Пришли куда-то. Нас обрили наголо, и не только голову, все волосы, во всех местах, еще там были два ящика, один — для обручальных колец, а другой — для разных. Мы стояли голые, безволосые, неузнаваемые. Я поняла, что Зузку надо привязать к себе, иначе я ее не распознаю. Нас послали в душ, мы мылились вонючим мылом. После душа нам бросили какие-то старые тряпки. Но там еще была какая-то одежда, мне даже лифчик достался, правда, очень тесный.

Опять идем куда-то. Колючая проволока, лагерь. Держу Зузку за руку. Там нам повстречались девушки из Терезина. «Вы знаете, где вы?» — спросили они. Мы сказали, нет. Лысые и полуголые, мы все еще не понимали, где мы. Они сказали: «Вы в Биркенау. Видите дым из труб? Это ваши мама с папой горят».

Мириам расплакалась, вышла. Через пять минут вернулась с улыбкой на алых устах.

— В туалете порой осеняют мысли, пардон за подробность. Знаешь, о чем я подумала? Сатанинская сила действует на всех. Ну что стоило этим девушкам сказать нам что-то человеческое или ничего не сказать? Потому что они уже были убиты, и теперь им нужно было убить нас. Закон государства мертвых. Там другие отношения знания к незнанию. Знающие сказали — «зубная щетка тебе не пригодится». Что может подумать незнающий? Эта зубная щетка не пригодится, поскольку там выдают новые. В болоте, издали похожем на лужайку, сидят знающие и затягивают туда незнающих. Механизм этого действия должен был быть предварительно изучен, иначе он бы дал осечку. У знающих, увы, осечек не было, вот в чем ужас.

После того как мне рассказали, как одна сестра пошла в уборную, а когда она вернулась, второй уже не было, я стала на ночь привязывать лифчиком Зузкину ногу к своей. Было крайне тесно, спали штабелями — ноги одного, голова другого. Наш блок № 29 выглядел точно как на фото из Яд Вашема — головы и ноги свисают с трех полок…

И опять душ. Чтобы держать в страхе. Мы не были настолько грязными. Мы стояли намыленные, кончилась вода. Два часа голые, в мыле. Там я впервые упала в обморок. Это был октябрь, холод, ладно, хорошо, пришла в себя. Какие-то девушки помогли. Знакомые или незнакомые, сказать не могу, никого невозможно было узнать. В конце концов дали воду, мы домылись и вышли из блока. Нам снова кинули одежду. Теперь сестре достался жакет, который был ей по пояс. И все. Мне опять что-то тесное, но зато трусы. В таком виде в течение нескольких дней и по несколько раз в день мы стояли на аппеле. Сестра в коротком жакете без трусов и я, запакованная в тугое тряпье, но в трусах. Так продолжалось до тех пор, пока начальница блока не кинула сестре юбку. Мне — нет, я не была настолько голой. Давай прервемся, я приму душ. Десять минут, максимум пятнадцать. И буду как новенькая.

— Хотите, продолжим в другой раз?

Мириам покачала головой.

— Нет. С этим надо кончать одним махом.

Пока она мылась и прихорашивалась, я думала про знание и незнание. Почему Мириам решилась на эту исповедь? Ведь она меня не знает, она не задала мне ни одного вопроса о том, кто и что я, хотя бы из вежливости. Сидит женщина, жмет на кнопки. Сама напросилась.

На Мириам кофта номер три, бирюзовая с блестками, помада на губах чуть темней.

— Мы остановились на аппеле и одежде?

— Да.

— Прошло десять дней. И вот аппель — стоим в шеренге по пятеро, по горькому опыту знаем, что ни в коем случае нельзя пристраиваться шестым — выведут из колонны — и конец. Отсчитали сотню. Мы оказались в сотне, и нас повели на другую сторону, через рельсы. Сказали, что мы едем на работу. Но когда нас снова отправили в душ, душа ушла в пятки. Но это был настоящий душ, и потом мы получили платья, пальто и деревянные сабо.

Шестнадцатого октября мы отбыли в битком набитом вагоне на запад. Поезд остановился на границе Чехии и Германии. Город Мерцдорф. Богемские горы. Здесь мы когда-то катались на лыжах.

Нам опять повезло. За нами на станцию прибыли еврейские парни с телегой, двоих мы знали еще из Брно, потом по Терезину, они уехали с Германом одним транспортом, может, видели его… Нет. Про отца и спрашивать не стала.

Ну ладно, это была фабрика по переработке льна. Нас спросили, кто хочет работать на транспортировке. Работа тяжелая, зато на воздухе. Мы вызвались, мы были готовы на все, лишь бы дышать. Вдесятером мы таскали из вагонов уголь, упаковывали лен в мешки, носили мешки на станцию и загружали в вагон. Знаешь, что такое льняное семя? Бабушкино средство от ячменя. Распарить, приложить в тряпочке к глазу… А тут мешок весом в 70 кг. Мы укладывали мешки по шесть, один сюда, другой туда, один сюда, другой туда. Как трупы в Биркенау. К счастью, это были мешки, а не люди. За уголь и лен я расплачиваюсь по сей день. Видишь, какая я кривая? Прямые погибли, а я прожила кривой целых восемьдесят лет.

Кстати, не принять ли тебе душ? По-моему, пора освежиться.

Не дожидаясь ответа, Мириам выдала мне полотенце и красный махровый халат, показала, где шампунь и гель. Иногда под душем меня посещают мысли, но тут я стояла под струями теплой воды как истукан.

Халат сидел на мне тютелька в тютельку.

— Кстати, тебе идет красное. Купила для Зузки, но та ни в какую. Видите ли, яркий цвет ей не по возрасту! Кстати, тебе бы и помада пошла. Хочешь попробовать?

Косметичка под боком. Зеркало тоже.

— Красота! — всплеснула руками Мириам. — Так и ходи. Оттенок я бы взяла чуточку светлей… Продолжим?

— Да.

— Что-нибудь хорошее вспомнить? Пожалуйста. После того как мы заканчивали работу, надзирательницы из эсэс говорили: «Отдохните, посидите». Представляешь? Мы усаживались, и Ханка Пик пересказывала нам роман с продолжением. Как называется книга Дафны Демольер? По-чешски — «Мертвая и живая», был еще фильм, где играл Оливье… А, «Ребекка»! В целом нам везло. Фабрика была для наемных рабочих. Наверху было помещение с трехэтажными нарами на двести или триста женщин. До нас здесь жили пленные украинки. Когда прибыла наша сотня, там уже находилось двести евреек из Лодзи и Освенцима, а незадолго до конца войны прибавилось сто евреек из Венгрии. Главное, там была душевая, мы могли мыться каждый день. Как мы с тобой! Ты пишешь?

— Пишу.

— В четыре утра открывались двери на пятом этаже, в шесть утра во дворе был аппель. В четыре с чем-то мы бежали вниз мыться, поэтому у нас не было вшей, к тому же мы могли стирать нижнее белье в горячей воде. Утром пили кофе с кусочком хлеба, вечером получали еще 250 грамм хлеба.

В январе сорок пятого наши эсэсовки сказали: «Бежим, приближаются русские». Если бы это оказалось правдой, нам бы пришел конец. Из тех лагерей, что были на востоке, две тысячи евреев бросились наутек, и всех, кроме двадцати, отловили в горах Богемии. Нам так повезло, что русские двинулись не сюда, а на Берлин! Мы остались в Мерцдорфе аж до 8 мая 1945 года.

Восьмого мая наши эсэсовки предложили бежать с ними в Америку, но мы сказали: «Нет, мы не сдвинемся с места». Они могли бы перестрелять всех нас в лесу, поди знай, что у них на уме, но, к нашему счастью, они удрали, и мы остались одни. На следующий день прибыл русский солдат на велосипеде. Пора сматываться. До границы с Чехословакией всего сорок километров. Пока мы собирались, пришла Красная армия, русские солдаты насиловали женщин, да, они это делали, прости уж.

И мы пошли. Восемь женщин с младенцем, который родился в Мерцдорфе. Лили Соботка про это лучше расскажет, я тебе дам ее адрес и номер телефона. Она принимала роды. Представь себе, Томаш живет в Австралии! Он женат, и у него есть дети. Тебе не холодно? Хочешь высушить голову феном?

— Нет.

— А бутерброд с сыром? Ничего не хочешь? Тогда идем дальше. Собственно, ради одного эпизода к Лили ходить нечего. В общем, с нами в Мерцдорфе были сестры — Эва и Вера. Эва вышла замуж в Терезине и с нами прибыла в Освенцим. Там мы полуголые должны были крутиться перед немцами. По груди Эвы они заметили, что она беременна, и сказали: «В лазарет!» Но она была умная и в лазарет не пошла. Пряталась под одеялом, пока нас не отправили в Мерцдорф.

Живот у Эвы рос, и двадцать первого марта — мы хотели, чтобы это было седьмое, день рождения Масарика, но ребенок этого не знал — родился Томаш.

Роды принимала врачиха из Латвии — еврейка Лея, которая дошла со своей дочерью до газовой камеры. Дочь у нее отняли, а саму, видимо, из‐за нехватки медперсонала, отправили на работу в лазарет. Она была чокнутая. На самом деле всем командовала Лили, профессиональная акушерка, она принимала роды и в Терезине. Все прошло нормально, хотя у Эвы так болел низ живота, что она ходила враскоряку.

Еще бы, родила здоровенного красавца! И молока у нее было на четверых. От пустых супов и худой еды — молока на четверых. Наши эсэсовки помалкивали, даже что-то принесли Эве для ребенка. И тут — Менгеле. Если не ошибаюсь, он прибыл из Гросс-Розена. «Как это я пропустил, как это случилось, что ты родила здесь?!» Услышав крик, Томаш разразился воплем. И произошло невероятное: Менгеле развернулся и вышел вон.

Эва с Верой где-то нашли коляску, так что все сорок километров Томаш ехал до границы, как датский принц. Забыла главное — отец Томаша выжил, и его родной брат тоже. Они приехали в Прагу, и мы сказали: «Ты еще не знаешь, но у тебя есть сын!» Видишь, постепенно все становится хорошо! Еще по капле виски? Наливай, а я пошла за закуской.

Мириам скрылась за кулисами и вернулась на сцену с кубиками сыра, проткнутыми зубочистками.

— Я тебе сейчас такое расскажу… смешное, но неприличное… Лучше не записывать… После родов у Эвы внутри все слиплось, и она снова стала девственницей. Муж не мог ничего с ней сделать, все заросло. Она отправилась к профессору, чтобы он переделал ее на женщину. Чтобы открыл путь. Сделали операцию. Все в порядке. Конец хороший, правда?!

Мы чокнулись — за хороший конец.

— Но и это еще не все. Вера осталась одна, ее муж-врач не вернулся, а она так ждала его, тем более Эва получила все, а она — ничего. И, знаешь, что случилось? Брат мужа Эвы женился на Вере! Сыграли свадьбу, она родила… И еще одну вещь расскажу. Только дай обещание, что не донесешь вашим красноармейцам.

— Обещаю.

— Вышли мы из лагеря и сразу наткнулись на роту русских — они пили водку, ели трефное, над землей высилась пирамида из скорлупы — они жарили яичницу. При виде нас солдат заиграл на гармошке. Они силой заставили нас танцевать. И мы танцевали. Вообрази себе этот танец черепушек, надетых на тощие тела и покрытых мхом пробивающихся волос! Не смотри на меня. Это пух! А мы были молоды, и поросль у нас была густая. Вечером одна из наших девушек, которая изучала в гимназии русский язык, объяснила русскому офицеру, что нам необходимо добраться до границы. Офицер сказал: «Переспи со мной, а то до жены еще сотни километров». Она закричала на него: «Ты что, мы из концлагеря, ты что!»

Они были пьяны в дым. Мы ввосьмером сгрудились на полу в какой-то комнате, они стали к нам ломиться. Если бы им удалось вышибить дверь или разбить окна, они бы изнасиловали нас и убили. Ешь сыр! Все идет хорошо. Скоро они стихли и захрапели. А мы двинулись в путь. Два дня — и мы в Чехословакии! Едем на поезде в Прагу по бесплатным билетам.

В Праге мы с Зузкой нашли дядю — он был женат на чешке и потому был всего три месяца в Терезине. Его жена испугалась, что мы вшивые, и велела раздеться у порога. Догола. И прямиком — в ванную. Мы решили у них не оставаться, переночевать — и в Брно. Немку из Судет, что обитала в нашей квартире, мы выставили вон. В тридцать восьмом они нас, в сорок пятом — мы их. Ничья. Тогда мы еще не понимали, как нам повезло с той немкой. Мало кому удалось вернуться в свою квартиру.

Прошло больше года, никаких сведений о Герберте. Пришла одна подруга и говорит: «Чего ты ждешь? Кого? Он не вернется. А Эрвин по тебе с ума сходит, выходи за него, будут у тебя дети, семья». Эрвина я знала с детства, он был нашим соседом в Брно. На четырнадцать лет старше меня, холостой. За него я и вышла, и у нас родилась дочь. Все хорошо.

Но тут начали донимать коммунисты. Они хотели запихать Эрвина в партию, а он твердил одно: «Я еще не изучил, что написал Ленин и что сказал Сталин». Мы стали готовиться к отъезду. В марте 1949 года мы перебрались в Израиль, так и не успев изучить партийную классику.

Я родила Гидеона. И через три дня Эрвин умер. Он был в страшных лагерях, полгода в Освенциме, в Бухенвальде… При врожденном пороке сердца. Короче, в пятьдесят шестом году я осталась с двумя детьми, старшей к тому времени исполнилось девять. Пошла в няньки, потом в интернат для умственно отсталых детей, двадцать лет занималась с ними физкультурой. Они по сей день меня помнят. Как увидят, бегут обниматься: «Мириам, Мириам!» В интернате я познакомилась с Вернером, зубным врачом, и через два года вышла за него замуж. Он был разведен, у него была дочь, и мы вырастили троих детей. Прожили вместе с 1958 по 1985 год, но и у него что-то случилось с сердцем. Уже почти двенадцать лет я одна. Но не утратила чувства юмора, нет. Ой, у меня кружится голова.

***

Утром позвонила Мириам и говорит:

— Я вспомнила того, из‐за кого ты ко мне приехала. Его звали Швенк¹².

Невысокий, с густыми бровями. Он играл на фисгармонии, а дети под это танцевали. Но это было не кабаре…

— Верно, это «Светлячки». Швенк играл на физгармонии, а дети танцевали.

— Тебе это как-то может помочь?

— Конечно!

— Знаешь, я пожалела, что не играла в кабаре. Я представила себе тот эпизод с пирамидой из яичной скорлупы и нас, танцующих под гармошку.

— Это кино!

— Пусть будет кино. Знаешь фамилию режиссера?

— Нет.

— НЕБОГ. Пишется слитно.

Примечания

10

Альфред (Фреди) Хирш родился 11 февраля 1916 года в Ахене, Германия. Учитель физкультуры. Идеолог молодежного сионистского движения в Ахене, Франкфурте и Дрездене. В 1935 году эмигрировал в Чехословакию, где работал под началом Эгона Редлиха в молодежном крыле «Маккаби». Депортирован из Праги 4 декабря 1941 года в Терезин, где заведовал детской спортивной секцией. 6 сентября 1943 года депортирован в «семейный лагерь» в Освенциме, где был старшим воспитателем детского блока и участвовал в Сопротивлении. Узнав о предстоящем массовом истреблении детей 8 марта 1944 года, совершил попытку самоубийства. Погиб в газовой камере.

11

Мария Шён (Весела) родилась в Праге 17 января 1922 года. Сестра актрисы Навы Шён. Депортирована в Терезин 27 июля 1942 года. Сыграла в Терезине много разных ролей, в том числе Агафью Тихоновну в «Женитьбе» Гоголя. Депортирована в Освенцим осенью 1944 года. В январе 1945‐го совершила побег с марша смерти. После войны играла в театре Кладно и Ческе-Будеёвице. Умерла в Ческе-Будеёвице в августе 1968 года.

12

Карел Швенк родился в Праге 17 марта 1917 года. Актер, режиссер, писатель и композитор, создатель «Театра никчемных дарований» в оккупированной Праге. Депортирован в Терезин 24 ноября 1941 года. Звезда терезинского кабаре. В начале 1942‐го для мужского населения Судетских казарм Швенк устроил два представления — «Талон на еду потерян» и «Да будет жизнь!» с завершающим «Терезинским маршем». Его пело все гетто. Пьесу «Последний велосипедист» запретили после генеральной репетиции. В целом Швенк дал триста спектаклей в гетто, где выступал как режиссер, актер и композитор. 1 января 1944 года депортирован в Освенцим, оттуда в рабочий лагерь Мойзельвиц, около Лейпцига. Погиб во время марша смерти в апреле 1945 года. Подробно о нем — в КНБ-4.