Ямово и его легенды. Повести и рассказы

Елена Мельникова

Мир Ямово – это мир тайн и загадок, мир мрачный и опасный. Его герои – молодые люди, которые живут вне времени, по своим собственным правилам и в соответствии со своими идеалами. Они верят в настоящую дружбу и настоящую любовь, верят в то, что можно исцелиться после страшной болезни или умереть после магического заклинания… Они часть этого больного мира и немножко – его создатели.

© Елена Мельникова, 2021

ISBN 978-5-0053-9671-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Ямово и его легенды

Каждый раз, когда темнеет небо и засыпают цветы в саду, а в дальних комнатах моего дома начинают проступать очертания призраков и раздаваться их тихие, вкрадчивые голоса, я беру блокнот и ручку, устраиваюсь возле камина и погружаюсь в воспоминания. И прошлое возвращается ко мне, и я снова вижу свое родное Ямово, и заблудившиеся в ветвях яблонь звезды, и полуразрушенную церковь на склоне молочно-белой горы, и моих соседей. Многих уже нет в живых, как нет и самого Ямово, — а память настойчиво возвращает меня в те осенние дни, и едкий дым сгорающих листьев вновь застилает мне глаза, и туман окутывает мои мысли, а сердце наполняется горечью…

Тимка с горы Шайтан

Ямово — село старинное, овеянное тайнами и загадками. Притаилось оно у подножья горы Шайтан, отгородилось от мира вековыми соснами и быстрой и студеной речушкой. Ведет к нему только одна дорога, по которой в осеннюю грязь не пройти—не проехать. Чем ближе подъезжаешь к Ямово, тем причудливее становится лес — то тут, то там встречаются на пути совершенно черные, словно обожженные деревья. Небо начинает хмуриться. Заросли папоротника, высокие, почти в человеческий рост, вызывают неясную тревогу — кажется, сквозь эти пожелтевшие листья кто-то наблюдает за тобой.

Расположено село в низине, отсюда и его название — Ямово. Солнечные дни выдаются здесь редко. Часты дожди и не рассеивающиеся даже к полудню туманы. Ночи наступают рано, а звезды кажутся далекими и чужими.

Старожилы говорят, что основали Ямово беглые каторжники, преступники и дезертиры — изгои общества, темные личности, заблудшие души. Короткой была их жизнь — умирали они от пьянства, в драках или от волчьих зубов. Ночами мы слышали волчий вой — эти места так и кишели зверьем — а многие считали, что это бродят духи каторжников, сгинувших в лесах, не нашедших себе приют ни в этом, ни в загробном мире.

Дед Кузьма говорил, что это место гиблое, черными мыслями овеянное, и обречено оно, как и все его жители, на скорое забвение. Может, и прав он был, этот старейшина села, последний хранитель всех его тайн и легенд. Прожил Кузьма более 100 лет. Сам он возраст свой не помнил, как не помнил и свою жену, умершую от чахотки и оставившую ему десятерых детей, из которых в Великую Отечественную выжили лишь трое. Жил он словно во сне — грамоты не знал, считать не умел. Зато знал все местные предания и даже в последние свои дни, умирая от старости, бормотал что-то про гору Шайтан и бедного Тимку, сгинувшего в одну холодную дождливую ночь…

Помню как сейчас — сидели мы как-то в избушке деда Кузьмы. Я, больная Анна и Маленький ангел. Ливень хлестал по стеклам покосившегося домика. От сырости и холода Кузьма кашлял и прихлебывал горячий чай из огромной кружки. Все мы приходились деду дальними родственниками и навещали его каждый день. Он уже не мог выходить на улицу, без конца курил табак и пил крепкий чай. Управившись с делами, садились мы у окошка, и дед рассказывал нам о событиях давно минувших, то ли выдуманных, то ли действительно происходивших, — теперь уж не разберешь.

О бедном Тимке часто он вспоминал. Вот и в ту ночь, поглядывая через стекло на гору Шайтан, этакую молчаливую черную глыбу, тихо проговорил:

— В такую вот непогоду и сгинул наш Тимка. Тяжко ему было. Придет, бывало, ко мне, сядет возле печки на полу, голову опустит. Не жилец, говорит, я на этом свете, дедушка. Зовет меня проклятый Шайтан. Каждую ночь снится, что поднимаюсь я на эту гору, а там меня люди незнакомые встречают. Ненашенские, странные такие — низкорослые, черные лицом. И ведут меня в подземелье, что прямо под церковью.

— А что, под церковью подземные ходы есть? — интересуется Маленький ангел.

— Бывал я там, под землей-то. — Дед Кузьма смотрит куда-то вдаль, затягивается табачным дымом. — Пока не завалили проклятые большевики тот вход, под церквушкой нашей. Люди там пропадали. Уходили к сиртя и не возвращались.

— Сиртя — это кто? — любопытствовал Маленький ангел. Очень ему интересно было слушать истории дедушки.

— Народ, который под землей живет, в горах и пещерах. Богатства несметные у них есть. Эх… — Кузьма вздыхает. — Многие искали те сокровища, да никому не суждено было найти их. Сиртя не любят жадных. Те, кто глубоко в пещеру спускались, кто многие километры под землей исходили, повымерли вскоре или сошли с ума. Знал об этом Тимка, не хотел идти, да сиртя затянули его к себе. То ли приглянулся он им своей приветливостью и добротой душевной, то ли знал он какую-то тайну про них… Один бог ведает. Как-то ночью пришел он ко мне. Не могу, говорит, деда, больше, измаялся совсем, пойду, говорит, к ним, к сиртя. Дождь такой же был, слякотно, сыро. Видел я в окно, как брел он на гору. Постоял на вершине, раздумывал, должно, последний раз. А потом за церквушку зашел, где лаз тот скрывается, и сгинул. И не видели его больше. Приняли его сиртя к себе.

— Деда, а разве его не убили? — не понимал глупенький Маленький ангел.

— Нет, не убили, — вздыхал Кузьма. — И там, под землей, Тимка мечется. Во сне я его вижу. Смотрит он на меня так жалобливо, сказать что-то хочет, а рот будто заклеен, и сказать не может ничего. Так-то вот, сынок… Про тот вход подземный попы наши всю правду знали, они и сами туда хаживали, да скоро поумирали в несколько лет. И церковь кто-то поджог вскоре. Сколько ни восстанавливали, все равно сгорала, как факел. При царе еще это было, при царе. И сейчас батюшка восстанавливать пытается, отец твой (тут он кивал на больную разумом Анну), да что толку — не для кого отстраивать. Умирает народ наш, умирает…

Долго в ту ночь не могла я сомкнуть глаз. Мерещились мне загадочные сиртя и их сокровища — золотые слитки, россыпи самоцветов. И, видно, не мне одной. Потому что едва перевалило за полночь, как раздался стук в окошко — бедная Анна и Маленький ангел позвали меня на гору Шайтан. Решили они отыскать тот подземный ход, который вел к сокровищам сиртя, или хотя бы следы его. Много разных преданий рассказывал нам Кузьма. Иной раз не по себе становилось — больно уж походили его рассказы на правду. А проверить-то было нельзя. Только в этот раз решили мы, что сможем найти доказательства существования тайной лазейки. Несложным это нам казалось.

Чем ближе подходили мы к горе, тем все больше беспокоилась Анна. Что-то невнятное бормотала, а потом вцепилась в мою руку мертвой хваткой и прибавила шаг. Будто Шайтан звал ее.

— Анечка, вернись домой, — уговаривали мы ее. — Потеряют тебя, ругать будут.

— Нет, нет, я устала там… Там плохо… Ах, ночь… Воздух, дышится хорошо…

Она и правда ненавидела свой дом и свою семью — отца-священника, мать и маленькую сестру. Было ей лет семнадцать, когда пошла она на речку с двумя своими братьями. А вернулась — одна. И с тех пор стала она заговариваться и о том, что произошло, никому не рассказывала, а если уж сильно приставали к ней с расспросами, дико начинала кричать, иногда до обморока. Все решили, что утонули ее братья — озорные были мальчуганы, одному двенадцать, а другому восемь годочков было. Однако тел их так и не нашли. Унесло их быстрым течением. Странно, конечно. Плавали они чуть ли не с рождения, реку в самом глубоком месте переплывали лет с пяти. Но много странного в нашем Ямово творилось… Помню, приезжал следователь, Анну допрашивал, хотел, чтоб она призналась сама, что братьев своих утопила. Да отец ее, очень добрый и очень несчастный человек, попросил оставить ее и забыть обо всем. Боялся он еще и дочь потерять. И вопреки матери не повез ее в лечебницу — сам лечил, молитвами да травами, которые у бабки Аксиньи брал, ведьмы нашей.

Взошли мы на гору, и тут Анна стала как вкопанная, руку свою из моей выдернула и головой закивала — мол, дальше ни шагу. Послушаться ее надо было, остановиться… Но мы оставили ее у церковных ворот и пошли кругом, ощупывая фонариком землю. Не знаю, сколько прошло времени. Звезды застыли, и даже травы не колыхались на ветру — словно ждали.

Раздался страшный крик. Анна! Мы бросились на то место, где оставили ее, но Анны там не было. Кинулись искать ее и нашли лежащей возле одной из церковных стен, плачущую, перепуганную.

— Аня, что случилось? Аня, успокойся!

А она рукой махнула к стене:

— Яркий свет… Тимка стоял. Звал меня к себе. Нравлюсь я ему…

Обняла я Анну, повела домой. А Маленький ангел стал стену осматривать. Не мог он уйти не солоно хлебавши. Я по дороге Анну успокаивала как могла. Мол, привиделось ей все — и Тимка, и свет яркий. А она вдруг успокоилась, глянула на меня устало:

— Не веришь? — говорит. — А я много чего вижу. Со мной духи говорят. Я волков чую издали. Потому что душа у меня волчья. Эх ты…

Догнал нас Маленький ангел, пошел рядом.

— Может, и был тот вход в пещеру, да сейчас все скрыто, — пожаловался он. — Земля ровная, гладкая.

— Дурак, — вскричала вдруг Анна. — Трава там не растет! Не растет! Не растет!

И забилась, зарыдала.

На улице нас отец ее встретил, кивнул молча, ничего не сказал, не стал упрекать да сетовать… Перекрестил Анну, обнял ее и повел в дом.

Мы с Маленьким ангелом обдумывали ее слова. Верить ли ей, с больной-то душой? С другой стороны, а вдруг и правда видит она то, что нашим глазам не доступно?

А трава-то возле церкви действительно неравномерно росла. В том месте, где нашли мы Анну, проплешина была. Словно вырвал кто… Это мы потом уже заметили, когда днем гуляли по горе.

Анну из дома несколько дней не выпускали. А может, сама не шла, боялась. Я в окошко ночами видела: в комнате ее свет горит от свечи. Наверно, отец Андрей над ней молитвы читал. И неуютно становилось на душе. Тоскливо…

Гаснут поленья в моем камине. Только тиканье старых часов с кукушкой раздается в тишине пустого дома. Вижу я красивое Аннино лицо — хрупкое, бледное, озаренное светом бесконечной любви. Любовь ли эта тебя погубила, Шайтан ли… «О том лишь бог ведает» — так говорил мудрый старый Кузьма.

Жертва

Кто мог, уезжал из проклятого Ямово. Молодые — особенно. Потому что молодые чаще стариков здесь умирали. Видно, нуждалась эта земля в свежей крови…

— Жертвы ему, селу нашему, нужны, жертвы, — признался, помню, Темень. — Борьба — бессмысленна, и я с этим уже смирился. Сколько еще проживу — не знаю. Но умру я не своей смертью, это точно…

Он с тоской смотрел в окно, к которому подбирался утренний туман. И было в его взгляде что-то величественное. Какая-то спокойная обреченность.

Я гладила его длинные волосы, целовала в голову.

— Пустое это, Лиза, пустое. Побереги себя, уезжай отсюда.

…Некоторых не отпускало от себя село. Так было со мной, так было и с семьей Осинниковых, что жили в избе по соседству. Дед Кузьма вспоминал:

— Старшой-то, Макар, турок был али чучмек какой. Черный, глаза вострые, так и сверкают, и сверкают. А злой был!.. Бежал он в эти места издалека. Говорили, служил он на конюшне в каком-то богатом доме, у старого помещика. А у того дочь была — красавица. И очень любила она на лошадях кататься. Баловал ее старик-то. Ну, и приглянулась она Макарке-то. Да и она сама, видать, не прочь была любовь покрутить. Уедут они в поле, там милуются… А как прознал про то старик, так и разгневался. Отправил он дочку в монастырь, а Макарку высек и приказал в погреб посадить и уморить его там голодом. Только нашлась в доме добрая душа. Пока старый отец спал, выпустили Макарку. Было это на вторые сутки. Макарка к этому времени озверел от тоски да злости. Поднялся он к старому в покои, связал его простынями да ножом мясницким ноги ему и покромсал. А это, сказал, затем, чтоб ты меня всю жизнь свою помнил и каялся, что дочку свою от меня забрал. Я, говорит, родом из знатной семьи, и если бы не взяли меня в плен и не увезли из родных мест, был бы сейчас царем тамошним.

Что стало со стариком и его дочерью, один бог ведает. А Макарка бежал сюда, в Ямово, дом свой построил, женился. А жена у него была худая-худая, да все плакала и из дому не выходила. Как барышня. Дочь у них родилась, Марфой прозвали. Вот откуда род-то их и пошел. Так мне старые люди сказывали…

Соседи мои, Осинниковы, были черноволосы и черноглазы — видно, сказывалась нерусская кровь. Жили они богато. Хозяйство имели большое, коров и свиней разводили. В страдную пору все село помогало им. Мясо и молоко в город отвозили. Тем и жили.

Хотели они поначалу уехать из Ямово. Мечтали, деньги откладывали на городскую квартиру. Но однажды кто-то пробрался в их дом, вынес ценные вещи, прихватил все сбережения. Хотели они по новой копить, да цены на городское жилье стали расти неумеренно, и пришлось Осинниковым смириться со своей долей. Так и остались они в Ямово.

Словно злой рок на их семью обрушился с той поры.

Двое детей у них было — Артем и Сентябрина, моя ровесница. И брат, и сестра уехали в город учиться, получили образование, остались там работать. Иногда, правда, навещали родителей, и тогда все соседи сбегались посмотреть на городских. Артем и Сентябрина очень красивые выросли, все их нахваливали, все ими любовались.

— Однажды иду я по селу, счастливый такой, беспечный, — рассказывал Темень. — А навстречу — бабка Аксинья. Остановилась она, посмотрела на меня внимательно, а потом и говорит: «Ох, бедный парень, бедный парень, за Макарку расплачиваться будешь всю жизнь». Не понял я тогда, что она имела в виду. При чем тут Макарка, предок мой?

— Не верь ей, — утешала я его. — Мы не отвечаем за грехи отцов. Это было случайностью…

Все рухнуло в тот момент, когда Артема сбил грузовик. Он уезжал в город улыбчивым, добродушным мальчиком, а вернулся уже Теменем. Нелюдимым, почерневшим, обозленным. В инвалидном кресле. С перебитым позвоночником. И как тот старик, обидевший Макарку, уже никогда не сумевшим подняться на ноги.

Я навещала его, и мы подолгу беседовали у окна. О жизни и смерти, о далеком и неизведанном, о близком и родном… Сентябрина привозила ему из города книги. Любил Темень читать, и привлекало его все таинственное, мрачное. Был он бесстрашный и упрямый…

Я часто вижу во сне, как девочкой-подростком крадусь в его сад, чтобы только на минутку заглянуть в окошко его комнаты, увидеть его силуэт, его горделивый профиль… И как когда-то давно, сжимается сердце от волнения и радостного предчувствия. А потом я неслась к себе в дом, зарывалась в подушку и смеялась, и плакала от счастья…

Однажды он выследил меня, выскочил в сад, схватил за плечи.

— Эй, малыш, ты правда влюбилась? Ты дождешься меня? Я закончу учиться, приеду и заберу тебя с собой. Ты ведь будешь ждать меня?

И вот он вернулся. Уже навсегда. Я дождалась тебя, Темень…

«Ангела убили»

А вскоре в Ямово вернулась и Сентябрина. Не по зубам ей оказалась городская жизнь. Еще во время учебы вышла она замуж за местного парня, стала жить с ним и его родителями. Через несколько лет надоела она ему, стал он все чаще пропадать где-то, дома не ночевал по несколько дней. Потом Сентябрина узнала: снимает он отдельное жилье — для себя и своей любовницы. Тогда Сентябрина собрала вещи и сняла маленькую комнатку на окраине города. Работала она учительницей, получала копейки. Когда жила с мужем, материальные проблемы ее не касались, муж зарабатывал неплохо. Теперь же приходилось самой себя обеспечивать, и Сентябрина отказалась от косметики, научилась сама шить себе вещи и кушать раз в день. Однако денег все равно не хватало. И когда квартирная хозяйка в очередной раз подняла цену, поняла Сентябрина: бессмысленно и дальше жить в городе, где она ничего не может себе позволить, ни кино, ни театр, ни даже любимые книги, и где не осталось человека, которого бы она любила и который бы любил ее.

— Говорят, всегда можно найти какой-то выход, — как-то призналась Сентябрина. — Можно было попытаться еще. Побороться. Поискать другую работу. Или другое жилье. А я не хотела бороться. Мне сюда захотелось, на мою маленькую родину. Чтобы просыпаться утром — и видеть в окно гору Шайтан. Чтобы в речке купаться, по грибы-ягоды ходить, в туманах наших бродить…

Помню, ее возвращению обрадовались родители и особенно Темень. Пирогов настряпали, соседей, как обычно, назвали. А когда все напились вишневой настойки, утащила меня Сентябрина на улицу, закурила нервно и расплакалась.

— Вот и кончена жизнь. Понимаешь? — закричала она. — Все, теперь ничего не будет, и ждать нечего… Лизка!.. — Она обняла меня, как сестру, прижалась мокрой щекой. — Я что-нибудь с собой сделаю. Я с горы Шайтан прыгну. Или к волкам уйду…

— Дурочка, все еще образуется, все наладится.

А что еще я могла ей сказать?

Иногда собирались мы все вместе в моей избе: Темень с сестрой, Маленький ангел, бедная Анна. Темень рассказывал нам о загадочных и страшных личностях, таких как граф Калиостро и Бэзил Захарофф, Салтычиха и Батори, Распутин и Мессинг. Читал вслух Лавкрафта. Вечерние посиделки при свечах, с музыкой, иногда со слабеньким вином, только скрепляли нашу дружбу.

Мне многие говорили: зачем ты едешь в эту глушь? Ты не выдержишь долго. Чего тебе не хватает здесь, в большом городе? Здесь твой дом, твоя семья.

Нет, думала я. Мой дом — в Ямово, у подножия горы Шайтан. Тот самый дом, где жили мои предки, дом, который завещала мне, умирая, бабка Вера. Я могла, как в детстве, приезжать туда изредка, на недельку-другую, чтобы отдохнуть от городского шума, выспаться в тишине, навестить Теменя. Но Ямово являлось мне во снах, его образ мелькал то в прочитанной книге, то в ночном дожде, то в крике ласточек… В каждом моем рассказе незримо присутствовал дух этого села. И я уступила. Уволилась из редакции газеты, предупредила издательство, что уезжаю за новыми идеями для будущих бестселлеров, попрощалась с родителями и вернулась домой. В Ямово.

И если бы меня спросили, какие моменты мне были наиболее дороги, я бы ответила: те разговоры с друзьями при свечах, нежная улыбка Теменя, слезы счастья в глазах Сентябрины, тихое пение бедной Анны…

Иногда мы с Сентябриной уходили на гору Шайтан, выбирали укромное местечко, курили, делились женскими секретами.

— Представляешь, Маленький ангел стал за мной ухаживать, — призналась она однажды. — Кстати, почему вы так прозвали его?

— Это все Темень… Он говорит, что Никита — ангел, потому что зла не видит. Не прилипает оно к нему. Заметила? И он маленький совсем, ему вот-вот восемнадцать исполнилось.

— Я знаю, — вздохнула Сентябрина. — Что делать мне теперь? У нас семь лет разницы.

— Живи как жила, — посоветовала я. — А там все само решится.

Это было легко сказать, а сделать? Устав от одиночества, Сентябрина по-настоящему влюбилась. Сначала она посмеивалась над Маленьким ангелом, дразнила его, ругала. Думала, если будет суровой с ним, он отстанет. Однако все чаще Никита засиживался у девушки до глубокой ночи. Домой его не тянуло. Родители его спились, продали городскую квартиру, купили в Ямово дом. Деньги те быстро были потрачены. Теперь они прозябали в нищете, жили, как пещерные люди, охотой и рыбалкой. А Маленький ангел нанялся работником к отцу Теменя и Сентябрины. Позже ему даже комнатку в доме выделили. Видели, что с детьми он — не разлей вода. Сделали благое дело.

Сентябрина и Маленький ангел скрывали свои отношения. Стыдно ей было, что влюбилась она в совсем молоденького паренька. Не ровня они были друг другу. Однако я видела, как смотрит Сентябрина на своего юного друга — с обожанием и плохо скрываемой страстью. Да и зря она от нас-то это пыталась скрыть. Анна почти всегда в своем мире жила, ей не до подружкиных тайн было. А Темень обо всем догадался с первых же дней.

— Говорил я ей — не связывайся с Никитой, плакать потом будешь, а она не слушала меня, — рассказывал он. — Здесь, в селе, каждый на виду, начнутся пересуды да сплетни. Она же слабенькая, ей не выдержать осуждения, она любой косой взгляд в свою сторону воспринимает как пощечину. Зря она так…

— Всегда ли получается поступать правильно? — возражала я. — О нас с тобой тоже судачат.

— Ты сама так решила, — отвечал Темень уже мягко. — Ты сильная. Я тебе только счастья желаю, я очень сильно хочу, чтобы ты уехала.

— Не дождешься…

Не утаилась любовь Сентябрины и от деда Кузьмы. Только он с пониманием отнесся к ребятам.

— Вы, — говорит, — дитятки, меня не бойтесь, вижу я, что любите друг друга. Свет от вас исходит. Только прячьте любовь свою. Люди здесь злые, и языки у них черные. Погубят они вас. Расскажу я вам историю одну, а вы призадумайтесь над моими словами. Небось, не знаете, отчего гора Шайтан называется-то так? Шайтан — это злой дух. Гора-то, видите, зловещая какая. А откуда название-то такое, не знаете? Жил, значит, парень молодой, Ванюша Ватутин. Ага… предок наш с вами, потому как и я — Ватутин, и много тут, в селе, Ватутиных проживало раньше. И влюбился Ванюша в соседку, Дуняшу. А родители ее ну ни в какую не хотели отдавать ее замуж за него. Бедный он, а дочка — красавица, к ней много женихов сваталось, побогаче да познатнее. Просватали ее за другого, за купеческого сынка. Незадолго до свадьбы выкрал Ванюша свою любимую, сели они в лодку да поплыли прочь отсюда. Бросились родные за ними в погоню. А речка-то наша вон какая быстрая да порожистая. Перевернулась лодка, выпала Дуняша и утонула. Не смог найти ее Ванюша в студеной реке. И обратился он тогда в гору Шайтан, чтобы с высоты своей Дуняшу разглядеть. Так и стоит, горемыка, и высматривает ее до сих пор. А если влюбленные повадятся на гору эту часто ходить, рассердится Ванюша-Шайтан. Завидует он чужому счастью, чужой любви. Оттого и кидаются люди в реку с этой горы, и креста не боятся. Шайтан их толкает на самоубийство. Злой он, потому что Дуняшу свою не сберег.

— Ой, деда, это сказки все, — отмахивался Маленький ангел.

— Да не скажи, — продолжал Кузьма. — И со мной был такой случай. Сидел я как-то на горе, полюбовницу свою ждал. Назначила она мне там свидание. И вот сижу я, час ее жду, два. А у нее дела, может, какие были, может, муж ее не пускал из дому… И вдруг так тоскливо стало мне, так тошно, дитятки, словами не передать. Словно голову мне завесило чем. Думалось, раз не пришла, то и жить незачем. Брошусь в воду, и поминай как звали. А как вспомнил я про Ванюшу с Дунашей, так и сообразил: э, брат, да это Шайтан тебя изжить хочет. И убег скорее оттуда. Не стал более дожидаться. Так и не видел больше свою полюбовницу.

— А ты сильно ее любил? — интересовался Маленький ангел.

— Эээ… Не помню я, Никитушка. Старый я уже. Но значит, не особенно любил, раз забыл. Так вот, дитятки…

Не помогли ребятам наши предостережения. Скоро все село узнало про их связь. Особенно бесновались родители Сентябрины. «У тебя высшее образование, на кого ты взглянула? Он же ребенок еще, он школу закончить не смог. Не нужен нам позор такой. Уезжайте оба с глаз долой…».

Я впустила их пожить в свой домик. Тот, который завещала мне бабка Вера. Недолгим было счастье Сентябрины. Я часто слышала по ночам, как плачет она, как бродит по дому Маленький ангел, раздавленный и печальный. Трудно было ему в его восемнадцать лет думать за двоих и решать — за двоих. Непосильной казалась та ноша…

«Ангела убили», — прошептал Темень.

Он смотрел на меня невидящими глазами. Он только что разговаривал с Никитой. Никита изменился. Я догадалась об этом, когда Темень произнес эту фразу.

Поэтому, когда Сентябрина и Маленький ангел сообщили, что собираются поехать в город и начать самостоятельную жизнь, Темень пытался отговорить их.

— Намаетесь оба, — рассерженно и громко, на правах близкого человека, отчитывал он сестру и ее дружка. — Тебя, Ник, никто в городе с распростертыми объятиями не ждет. Работу ты не получишь. Город слишком жесток, он убивает слабых. А у тебя ни образования, ни опыта. А ты, Сенечка, дорогая, будешь, как и прежде, работать за гроши. И проклинать себя за свою глупость — я имею в виду ваши отношения. Да и Ник тоже… сто раз покается. И вернетесь вы в конце концов сюда, и посмеются над вами в очередной раз.

— Нет, сюда мы точно не вернемся, — упрямо твердил Маленький ангел.

Перед их отъездом Сентябрина вошла ночью в мою комнату, упала ко мне на кровать и разрыдалась. Я смотрела, как светлеет за окном небо, и гладила ее по волосам, и утирала ее слезы.

— Я все понимаю, — шептала она горячо. — Ты дурой меня считаешь, да? Но что мне делать, скажи, что мне делать? Теперь уже некуда отступать, и выхода другого у меня нет.

— Останься, — попросила я. — Ты сбегаешь. Но от кого? От соседей, родителей? Они скоро забудут о вас. Им нет до вас никакого дела.

— Ага… ты что?.. — сердилась Сентябрина. — Невыносимо, когда на тебя пальцем показывают люди, которые и мизинца твоего не стоят. А Никитке каково? Мой отец его уволил. В селе ему больше нечего делать. Мы попытаемся, а там видно будет…

— Ты его любишь? — спросила я напрямик.

— Безумно!..

Мы провожали Сентябрину и Маленького ангела в соседнее село на рейсовый автобус. У них и вещей-то было всего ничего: одежда да книжка из серии «Жизнь замечательных людей», подаренная Теменем.

Полгода от ребят не было никаких вестей…

Ведьмин корень

Возле самой горы, приткнувшись к ней одним боком, стоял почерневший от времени, покосившийся, почти вросший оконцами в землю домик бабки Аксиньи.

Жила она одиноко, держала только несколько курочек да черного огромного кота — не под силу было ей держать большое хозяйство.

Ведьмой она была: ведала, то есть знала, как боль заговаривать, как скот от падежа уберечь да найти убежавшую в поле козу. Местные девчонки бегали к ней узнать свою судьбу. Аксинья никому не отказывала, но, как я теперь понимаю, говорила нам то, что мы хотели услышать: о долгой и счастливой жизни, о богатом и добром супруге, здоровых детишках. Обращались к ней и взрослые женщины: умела бабка Аксинья сводить порчу и возвращать в семью загулявших мужей.

Когда случилась беда с Теменем, я тоже прибежала к ней. Я была уверена, что волшебные снадобья Аксиньи сотворят с ним чудо — то чудо, в котором традиционная медицина ему отказала.

Она посмотрела на его фотографию, призадумалась.

— Не жилец он на этом свете, девка, ой не жилец… — Взглянула в мое побледневшее лицо и нахмурилась. — Чай, не маленькая, в обморок не станешь падать? Правду тебе говорю, так что уж не серчай на меня.

— Что можно сделать, бабушка?

— Есть у меня корешок один… Не знаю, поможет ли…

— Дай, попробовать-то нужно…

Принесла мне бабка Аксинья завернутый в тряпочку корешок, рассказала, как его заваривать, в каких дозах принимать отвар.

— Неужели он никогда не встанет на ноги? — спросила я с отчаянием.

— Судьбу не изменишь.

Мне захотелось размахнуться и швырнуть ведьмин корень, убежать и плакать долго-долго. Но я научилась прятать боль. Я заваривала корень и поила Теменя с ложечки, несмотря на его ворчание и крики. Я говорила, что он обязательно поправится, нужно только верить.

— Глупая девочка… — снисходительно усмехался он. — Мне жить осталось, может, месяц, а ты… отравляешь мне последние дни…

Он говорил, что умирал десятки раз и что это совсем не страшно. А я не воспринимала эти разговоры всерьез. Я верила, что снадобья бабки Аксиньи, мои молитвы и моя любовь уберегут его от гибели. Если б знать тогда, откуда придет беда…

Однажды, когда мы были вдвоем, Темень попросил меня: «Дай руку, Лиза, и держи меня крепче», — а потом… потом он поднялся на ноги, улыбнулся, движением головы откинул длинные волосы.

— Получилось… — прошептала я. От растерянности я не знала, что и сказать, и только улыбалась.

— Это еще ничего не значит, малыш. — Темень осторожно обнял меня и тут же отстранился. — Я хотел бы пробежаться полем, хотел бы подняться на гору Шайтан… вместе с тобой… и танцевать в темноте, держа тебя за руку… Но у меня слишком мало времени.

Все-таки «ведьмин корень» сделал свое дело. После пяти лет болезни Темень пошел на поправку.

Я прибежала к бабке Аксинье с дорогими подарками. Да что там… Я готова была отдать ей все, что у меня было! Но она встретила меня сурово:

— Ишь, чего придумала. — Она решительно отодвинула мои свертки. — Не надо мне ничего. Меня ведьмой называют, и пусть… Но никому я худого не делала ничего. Мой удел — лечить, а не калечить. Все мои родственники по материнской линии были целителями, и этот дар переняла я от них. И мать моя, и бабка помогали людям чем могли, просто так, от чистого сердца. И мне наказали: никогда не брать ни денег, ни подношений за работу. Иначе этот дар пропадет. Вот так-то, деточка. Лучше молись за своего друга, а я каждый день молюсь за всех нас…

— Погадай мне, бабушка, — попросила я, прослезившись. — Помнишь, ты мне говорила: все напрасно, судьбу не изменишь. И вот ему стало лучше. Я верю, еще не все потеряно.

Она взглянула на меня страдальчески, вздохнула и вынула колоду засаленных карт, которые всегда носила при себе. На каждое гадание у бабки Аксиньи была своя колода: обычные (игральные) из 36-ти, цыганские, Таро…

— Родовое проклятие на твоем парне, — тихо проговорила она, тасуя колоду. — Прокляли Макарку, а с ним — и весь род по мужской линии. Отец-то Артема, Николай, тоже ко мне хаживает частенько — ноги у него болят. А дед его в войну ноги потерял. Думаешь, случайность? Нет, девонька, ничего случайного не бывает. Оно, конечно, проклятие-то, не вечно. Закажи в церкви молебен за здоровье Артема и Макарки. И скажи ему, своему милому, чтоб мысли его и поступки по возможности только добрые были.

— Как же… — протянула я с горечью. — Он о смерти только и говорит. А так он добрый, — добавила я. — Помните, он еще до болезни всех животных бездомных домой нес, сам лечил, кормил, выхаживал… Мы вместе скворечники по весне мастерили…

— А ты, красавица, попробуй этим и занять его сейчас. Хоть кошку, хоть собаку принеси ему. Авось, и отвлечется от тяжелых дум. Сердце свое раскроет. Через любовь возможно исцеление, к человеку ли, к животному. А боль, она эгоистом человека делает.

Она была мудрой, эта старая бабка Аксинья. Не имея никакого образования, она прекрасно лечила и была тонким психологом, умела вселять надежду в людей. Она же могла и убить словом. Дед Кузьма рассказывал, что, поссорившись однажды со своей соседкой, бабка Аксинья в сердцах выкрикнула: «Да чтоб куры твои все повымерли!». В течение месяца у соседки пали не только куры, но и несколько овец и корова, а сама женщина слегла в больницу с инфарктом. Бабка Аксинья объясняла односельчанам: «Слово-то мое крепко. И не хочу, да ранит. Разве ж я замышляла столько зла? Я припугнуть ее хотела. Чтоб ведьмой меня не кликала. Я ведь знаю, она с могил землю носит, к моим воротам подсыпает. Хочет меня со свету сжить. А я все равно плохого ей не желаю. Не таковская я».

Что-то пошептав, бабка Аксинья разложила аккуратно карты и снова посмотрела мне в лицо с жалостью.

— На него я загадала, — объясняла она. — И смотри, что выходит. Мысли его — все о тебе. И сердце свое к твоим ногам ложит. Любит, значит. А вот, гляди, червовая дама какая-то к нему с путью, с разговором, сердечно. А он ее в ногах топчет. Есть кто на примете?

Я только плечами пожала. Какая такая дама?

— А вот, смотри, страшные карты — девятка пиковая с бубновой шестеркой. Болезнь или даже смерть. И шестерка пик — дорожка дальняя. Не пускай его никуда, не давай ему ни шагу сделать. Потому как в дороге с ним худое и может случиться.

— Хорошо, бабушка. Только дорога-то у него, если и бывает, то не дальняя. Так, погуляю с ним в саду или возле дома — и обратно.

— Мое дело — предупредить, девонька.

Вернувшись домой, я записала в блокнотик бабкины предсказания, записала и забыла. Не верила я, откровенно говоря, в «червовую даму», посягающую на любовь Теменя.

Я часто захаживала к ней в гости. В маленьком домике бабки Аксиньи, где постоянно пахло пирогами и засушенными травами, связками висевшими под кухонным потолком, где всегда было чисто и светло, я отдыхала душою… «Ведьма» — а на деле одинокая, добрая, мудрая женщина — поила меня чаем с шиповником и рассказывала о своем житье-бытье. Мало-помалу она стала делиться со мной секретами. «Девка ты умная, в жизни не пропадешь, да и сердце у тебя золотое, — призналась она как-то. — А я стара уже, вот помру скоро, и все, что я знаю и умею, пропадет зря. Давай я тебя кой-чему научу. Только будь осторожна. Не забывай, что, получив новое знание, что-то другое можешь потерять. Во все времена знахари и колдуньи были одинокими. Все зараз человеку не дается…». Она многому меня научила — читать карты, заговаривать некоторые болезни, рассказала, как всегда быть любимой и желанной для мужчины…

Со временем даже огромный черный кот бабки Аксиньи стал относиться ко мне более ласково, чем прежде, — он уже не смотрел на меня со злым прищуром, не дергал нервно хвостом в ответ на мои «кс-кс», а садился у ног и иногда, видимо в минуты особого расположения, даже вспрыгивал на колени и тихо всхрапывал во сне, как человек.

…Я была в городе, когда умерла бабка Аксинья. Весть о ее кончине заставила меня все бросить и вновь приехать в Ямово. На похоронах были лишь несколько односельчан — семья Теменя, отец Андрей да какие-то неразговорчивые старушки. Помню, на поминках я, глядя в суровые лица собравшихся, пыталась рассказать, как добра была эта женщина, как незаслуженно считали ее ведьмой, как много она сделала для меня и для моего Теменя… и расплакалась навзрыд.

Поговаривали, что умерла она странно, что еще накануне видели, как ходила она за водой, бодрая, здоровая. А на другую ночь якобы видели яркий свет над ее избой. Прибежали, опасаясь пожара, вошли в незапертые ворота и застали ее мертвой в своей постели. Так и осталась эта смерть загадкой, но все были уверены в одном — без колдовства и наведения порчи здесь не обошлось. Как знать… Много было у нее врагов.

Толстый черный кот перекочевал к Теменю — я вспомнила добрый совет бабки Аксиньи: «Хоть кошку, хоть собаку принеси ему…». Темень был счастлив. Думаю, и кот — тоже. Он раздобрел и целыми днями спал на батарее в его комнате. Иногда он привычно всхрапывал во сне, и мы с Теменем, переглянувшись, начинали смеяться.

Многие советы бабки Аксиньи пригодились мне в жизни. А наши разговоры по душам накрепко врезались в память. В минуты отчаяния, когда и карты, и мои сны говорили мне о надвигающейся беде, я вспоминала ее слова: «Дурное предсказание — еще не приговор. То, что ты читаешь в картах, — самый возможный вариант развития событий. Но — не единственный! Все можно изменить, была бы воля…».

Человек-волк

Та зима выдалась лютой. Я доживала в Ямово последние месяцы, но еще не знала об этом, и на душе, как обычно перед бурей, было тихо, бестревожно. Я писала роман о человеке-волке, который очень страдал от своей раздвоенности и никак не мог решить, что ему ближе, — звериный облик, дающий свободу и одиночество, или обычная человеческая жизнь, в которой он — преуспевающий бизнесмен и любящий муж.

Признаться, писалось мне легко. Иногда я засыпала, опустив голову на тетрадь, и во сне видела и своего героя, и его дальнейшую судьбу, будто это был мой хороший знакомый. К тому моменту я уже поняла: созданный силой воображения персонаж в один прекрасный миг начинает жить своей жизнью и моей воле подчиняется не всегда. Может ли он, к примеру, ударить своего обидчика, если так усердно, страницу за страницей, я внушаю читателю, что герой мой — человек апатичный, робкий и мягкий? Это выглядело бы фальшиво…

Единственное, что мне никак не удавалось, — это сцена его смерти. Мне отчего-то представлялось, что он обязательно должен умереть в конце романа, как и подобает человеку (путь даже получеловеку), завершившему все земные дела, нашедшему свое предназначение и смысл существования.

Я размышляла об этом дни напролет, и мои друзья пытались мне помочь, предлагая различные варианты последней сцены. Но это были их истории, и мозаика чужих мыслей в моей голове не складывалась воедино; я видела все смутно, неярко и даже не пыталась переложить эти истории на бумагу.

Идеи почти всех моих повестей и романов рождались в Ямово. Сама атмосфера села, мрачная, таинственная, располагала к раздумьям и творчеству. Каждая поляна в лесу, каждая заброшенная избушка имели свою историю и многое, вероятно, могли бы поведать…

Мое произведение о человеке-волке стало отражением последних событий, развернувшихся в Ямово.

Сельчане жестоко страдали от этого зверя, особенно в конце зимы — начале весны, когда, изнуренные голодом, волки подходили к самому жилью и совершали набеги на телятники и курятники. Мужчин в Ямово осталось немного, отстреливать зверя было некому, да и не приносило это особого урона волчьим стаям — слишком много водилось их в здешних местах.

Иногда мы жгли по ночам костры, отпугивая хищников, — это было, пожалуй, единственным спасением. И становилось жутко, когда всего в нескольких метрах от нас, в ближайшем ельнике, раздавался их унылый, леденящий душу вой.

Сама природа в ту зиму была против нас: в феврале нещадно мело, и каждое утро, прежде чем выйти из дому, приходилось сначала откапывать ворота и расчищать тропинку.

Как-то раз, засидевшись с Анной у деда Кузьмы, мы страшно испугались, услыхав совсем близко, почти под окнами, волчий вой.

— Опять Ванюшка затосковал, — пробормотал дед Кузьма. — Мается, сердечный. Душа его покоя никак не найдет. Хоть и в волчьей шкуре, а видать, память-то не сотрешь так просто, к дому-то родному тянет.

Мы с Анной переглянулись: никак, заговариваться начал наш любимый дедушка?

А он поведал нам удивительную историю…

Жил в селе обычный парень, Ванюшка. Немногословный, немного замкнутый, а в остальном — такой же, как и его ровесники. Отслужив в армии, он стал работать на лесозаготовках. Там-то с ним однажды и случилась трагедия: сосна на него повалилась. От удара по голове Ванюшка потерял сознание и пришел в себя лишь через несколько дней. В больницу парень не поехал: голова хоть и болела, но не настолько сильно, чтобы бить тревогу. Лишний раз пропускать работу он не хотел — трудолюбивый был парень. Перебинтовал голову и снова — в лес.

Мужики рассказывали, он вернулся тем же Ванюшкой, так же усердно работал, так же молчал и улыбался, когда спрашивали: «Женишься-то ты когда, малец?», так же делился своими мечтами, мол, купить бы старикам телевизор, да еще в институт бы пойти учиться… И не сразу стали замечать, что с Ванюшкой происходит что-то странное. Стал он издали чуять всякую живность: слышал, как бежит заяц, как колышет ветки белка, и даже волка чувствовал за версту. Как-то раз в обеденный перерыв он вернулся из чащи с зайцем, причем нес его в зубах. Лесорубы только посмеялись: они восприняли это как шутку. А потом задумались: как же Ванюшка поймал косого голыми руками?

После того случая все тайное, скрытое, волчье, жившее в его одинокой душе, стало прорываться наружу. Видать, сладким и пьянящим оказался для парня вкус крови. Он мог, оставив работу, углубиться в лес и бродить, охотиться на мелких животных. Потому и работу он вскорости потерял. Мужики его побаивались: молчит, принюхивается, а что у него на уме?

Особенно мучился Ванюшка по ночам. Выбегал во двор, задирал голову, ловил воздух ноздрями и ртом, плакал и скулил. Родители выбегали, ловили его, уводили обратно в дом. Он ничего не помнил наутро, молча лежал на кровати и на разговоры никак не реагировал.

Когда в очередной раз, ночью, подкрались волки к селу, Ванюшка полураздетый выбежал на улицу и… исчез. Поняли его старики, что примкнул он к волчьей стае. Искали его долго, обшарили все окрестности, — и нашли. Он был с волками, бегал на четвереньках, но людей чурался и на все уговоры вернуться только скалился и лаял. Сделал он свой выбор, и, видать, было ему хорошо в его новой семье. После этого еще не раз видели его — и всегда с волками. Иногда он приближался к селу, бродил поодаль, даже как-то раз прокрался в огород к родителям, но поймать его так и не удалось. Он наверняка забыл, что жил когда-то в человеческом обличье, слишком уж быстро изменился он душой своей, но в отдаленных уголках его памяти еще хранились образы дома, стареньких отца и матери, теплой постели, запаха свежего молока. Старики с тех пор каждый вечер оставляли в огороде миску с едой — но Ванюшка больше не возвращался. Правда, по ночам, когда волчьи стаи бродили возле села, еще можно было услышать странный, визгливый, похожий на плач ребенка, вой.

— Зверем оборотился наш Ванюшка, теперь его и не узнать, — подытожил дед Кузьма. — Случается такое в жизни, детки, только очень редко, и не любят об этом рассказывать. Может, та сосна, что на голову ему упала, что-то в мозгу его повернула… А домик его вооон за той чащицей. Теперь там никто не живет. Старики его умерли рано. Все ждали, что он вернется, уговаривали, помню, мужиков не стрелять по волкам — боялись, что убьют их сыночка-волка. Их уж нет, а Ванюшка до сих пор возвращается к жилью. Слышите, это он воет…

Нам с Анной было не по себе. Среди волчьих голосов, что раздавались совсем близко, один и правда напоминал больше детский плач, перемежаемый всхлипываниями, чем звериный вой.

— Что ж ты, дедушка, говоришь, что Ванюшка под окнами воет? — тихо спросила Анна. — Он уж умер, наверное.

— Может, и умер… — задумчиво подтвердил Кузьма. — Только каждая душа, хоть человека, хоть зверя, когда-нибудь на родину свою возвращается. В лес, в родную нору или гнездо… В дом, где тебя любили…

Рассказанная Кузьмой история не давала нам покоя. Следующим вечером я и Анна решили навестить домик Ванюшки. Он стоял особняком, на окраине Ямово, и достаточно было лишь одного беглого взгляда, чтобы убедиться, что он давно нежилой. Дом обветшал и покосился, из огромных сугробов торчала только почерневшая крыша; заборчик вокруг него обвалился, а калитка рухнула. Чтобы попасть вовнутрь, нам пришлось пробираться по пояс в снегу. Шедшая впереди меня Анна тихо вскрикнула: возле самых дверей четко отпечатались следы крупного волка. Неужели дед Кузьма был прав, и бедный Ванюшка до сих пор блуждал возле прежнего своего обиталища?

— Может, повернем назад? — прошептала я Анне. Как ни странно, но я в тот момент не боялась ни возможной встречи с Ванюшкой-волком, ни того, что обветшалая избушка может просто-напросто рассыпаться и похоронить нас под своим содержимым. Я чувствовала, что там, в этом старом домике, не только раскрою тайну Ванюшкиной жизни, но и найду ответ на мучивший меня вопрос: что станется с моим героем? Давно приняв одну простую истину, что в жизни не бывает ничего случайного, я была уверена: вся эта история стала мне известна лишь затем, чтобы я смогла закончить свой роман. Тревожило меня лишь одно: сможет ли Анна спокойно принять все то, что нам предстоит увидеть и узнать?

Она лишь упрямо помотала головой: ей тоже не терпелось попасть в избушку.

С обрывающимся сердцем я первая переступила порог загадочного домика.

В первые минуты я забыла о цели своего маленького путешествия. Комнаты поразили меня своим запустением. Как и следовало ожидать, всю более-менее пригодную мебель «добрые» сельчане давно растащили. Прогнившие половицы, голые стены, паутина по углам — вот что бросилось мне в глаза в первую очередь. Когда же глаза привыкли к сумраку, я различила на одной из стен несколько газетных вырезок, пожелтевших, а местами и вовсе сгнивших. В каждой из них рассказывалось об оборотнях — это были как «реальные» истории, записанные с уст якобы очевидцев, так и просто страшные сказки. Рассматривая эти листки, я впервые поверила в правдивость истории с Ванюшкой. Пусть дед Кузьма немного приукрасил, пусть что-то присочинил, но в основе его рассказа — я больше в этом не сомневалась — лежали факты, а не выдумка. Иначе не стали бы Ванюшкины старики собирать эти заметки.

Анна, прочитав газетные статьи, обняла меня и расплакалась:

— Жалко мне их… Одиноки… До последнего дня ждали… Им очень плохо… Они здесь, сейчас, я их чувствую. Они говорят, его последние слова были: удержите меня… Удержите… Не удержали… Они его часто ругали… Он упрямый рос, неразговорчивый. Любили, а ругали. Хотели хорошего человека вырастить, строгие были оба…

— Аня, перестань… — Я встряхнула ее что было сил. — Не уходи в себя, не забывайся. Будь со мной. Не слушай их. Они мертвы…

Сложно сказать, действительно ли Анна слышала голоса Ванюшкиных родителей, или это были игры ее больного разума. Она часто заговаривалась; она утверждала, что общается с духами умерших родственников и видит картины загробного мира. Я не пыталась ее опровергнуть: Анна была истинным порождением Ямово, странным, необъяснимым, больным.

Она резко перестала плакать, замолчала и долго к чему-то прислушивалась. Потом повела меня в угловую комнату, за печкой. Ее лихорадило, руки были ледяными от волнения, — впрочем, и я сама нервничала не меньше.

В комнатушке мы обнаружили только груду тряпья. Я хотела уже развернуться и уйти, но Анна, присев на корточки, стала перебирать поросшие грязью и паутиной вещи и откидывать их в сторону. Наконец она обернулась ко мне со слабой улыбкой: под этими тряпками скрывалась крышка ямы, — такие были в каждой избе и для хранения картошки, варенья и овощей годились как нельзя лучше.

— Аня, не вздумай… — попыталась было я ее остановить, но она неожиданно зло оттолкнула меня и потянула на себя крышку.

Она стала спускаться в яму, а я проклинала себя за то, что взяла ее с собой, больную, безумную, бесстрашную. Я стояла рядом и думала, что скажу ее отцу, если с Анной что-нибудь случится. Ей бы взаперти сидеть, дома или в больнице, а она слушает страшные истории деда Кузьмы и участвует во всех наших сумасшедших приключениях, будь то спиритические сеансы или поиск пещеры, ведущей к подземным жителям — сиртя. Я слышала, как трещали ступени лестницы, по которой она спускалась, и молилась, чтобы они не обвалились.

— Подойди сюда, — наконец раздался из-под земли ее голос.

Я приблизилась к краю ямы и посветила вниз фонариком. Анна стояла с запрокинутым лицом и смотрела на меня неподвижным взглядом.

— Ради бога, поднимайся скорее, — попросила я.

— Не опускай фонарь… Я кое-что нашла… — и она стала удаляться.

Я что-то лепетала о том, чтобы она не уходила, что мне страшно и нам пора возвращаться…

— Он был здесь, — раздался ее звонкий голос. — Я нашла чашку… А вот его лежанка. Как сыро… Я иду дальше…

— Аня, ты куда? Аня, хватит, вернись… — но она перестала мне отвечать.

Я не знаю, сколько времени прошло. Я плакала и размышляла, что скажу отцу Андрею о пропаже его дочери. Он, как всегда смиренно, выслушает меня, помолится и наверно, скажет, что на все воля Господа…

Наконец, когда я уже отчаялась вновь увидеть Анну, она вернулась.

— Это бункер какой-то. Здесь Ванюшка часто бывал. Я шла и шла, пока не обнаружила завал. Там рухнула стена… Но запаха смерти я не чувствую. Он и правда жив… Видать, когда завалило выход, его здесь не было.

Анна стала подниматься наверх, и я вздохнула с облегчением. Пора было возвращаться домой.

Хотя прямых доказательств существования человека-волка мы не нашли, я была уверена: Ванюшка действительно доживал свой век в обличье зверя. Откуда я это знала? Я это просто чувствовала. Наверно, Ямово и во мне открыло способность не видеть, а чувствовать правду. Чувствовать душою.

Проводив Анну до дома, я села писать последнюю главу своего романа. Я знала, как умрет мой герой: он умрет в погребе собственного дома, вдали от человека и зверя, одинокий и отвергнутый двумя мирами — миром волков и миром людей.

Быть может, и Ванюшка выбрал бы такую смерть, кто знает. Только та потайная лазейка, ведущая с улицы в погреб, привела в тупик. Иногда вернуться к прежней жизни невозможно. Иногда воспоминания — это все, что остается…

Я больше никогда не была в том домике. Я видела, как его сносили. Теперь на месте Ямово — коттеджный поселок. А по ночам там слышится не волчий вой, а музыка, льющаяся из окон домов новых людей.

Вера в огне

Той ночью меня разбудила необыкновенная тишина. Молчали птицы, молчали деревья и травы. Я выглянула в окно: над землей застыл туман, и пахло гарью. Я оделась и вышла на улицу. Возле моей калитки стояла Анна, кутаясь в старую материну шаль. Она посмотрела на меня невидящими глазами и захохотала.

— Пойдем со мной бродить, — прошептала я, обнимая девушку за плечи. — Тебе холодно, ты замерзла.

Она высвободилась из моих объятий и побежала в сторону своего дома.

Где-то хлопнула калитка, послышались крики. Я стояла, ослепшая от белизны, еще не понимая, что произошло, но уже предчувствуя недоброе. Странный ненавязчивый гул поднимался над Ямово, словно кто-то запустил враз несколько компьютеров. Я двинулась наугад, продираясь сквозь липкий белый туман, вслушиваясь в гудение, крики, улавливая тающий где-то вдалеке дикий смех больной Анны.

— Пожар, пожар, горим!.. — раздалось где-то совсем близко.

Я вышла к реке и ослепла от яркого пламени, который красной зарей полыхал над горой Шайтан. Маленькая церковь, которую отец Андрей так усердно восстанавливал год за годом, обивая пороги разных кабинетов, выкраивая из собственного скудного бюджета средства на ее строительство, прося и умоляя о помощи власть и деньги имущих — теперь эта церковь сгорала в огне. Я видела, как сельчане, обезумев от страха и отчаяния, пытались потушить огонь землей и водой, но все было напрасно. Когда из города подоспела пожарная машина, было уже слишком поздно. Над пепелищем повисло смердящее облако, венчая черные развалины еще недавно сияющих белизной, свежевыкрашенных стен.

Разошлись сельчане, унесли с собой ведра. Только отец Андрей в разорванной, обгоревшей одежде, с черным лицом и плачущими глазами, продолжал стоять возле своего погибшего детища. Потом он упал на колени и зарыдал. Он рыдал над своими несбывшимися мечтами, своими напрасными трудами, над Ямово, никак не желающим подняться из мрака навстречу свету веры, любви и добра, и над своей жизнью, которая была положена служению этим неблагодарным жителям и которая, вместе с маленьким храмом, теперь оказалась поругана, сожжена, уничтожена. Теперь уже — окончательно.

Прибежала Полинка, его младшая дочка, села на выжженную землю и заревела из солидарности, но отец Андрей даже не заметил ее.

Я отправилась к Анне. Меня встретила ее мать, издерганная постоянными проблемами и безденежьем женщина.

— Видно, теперь уж мы уедем, — тихо сказала она мне, и я поняла, что уехать — ее мечта, далекая и казавшаяся много лет несбыточной. — Пропади все пропадом. Здесь трудно что-то созидать. И кто мог это сделать? Ведь все же свои. Каждый в Ямово старался батюшке помогать. Кто спалил наш храм? Кому это нужно? Мой муж никому ничего худого не делал, какая глупая месть, какие глупые люди… Прав наш старый Кузьма — здесь нечистая сила повсюду…

— Где Анна? — спросила я дрожащим голосом.

— Не знаю… Спит, — пожала плечами попадья. — Ей в последнее время снова хуже. Она почти не разговаривает с нами и из комнаты своей не выходит. Вот и сегодня… отдыхает. Даже кушать не выходила.

Я пристально посмотрела ей в глаза — но женщина с каменным лицом устало вглядывалась в окно, ожидая своего супруга и маленькую дочь.

Я вбежала в комнату Анны — там, как обычно, повсюду были расставлены свечи, пахло миром, ладаном и воском. Анна лежала на расправленной постели и, улыбаясь, глядела в потолок.

— Что ты наделала, Анечка, как ты могла? — прошептала я, задыхаясь. — Это же твой родной отец, ты понимаешь, что погубила его?

— Моя жизнь тоже загублена, пожалей и меня, — ответила мне Анна весело и, к ужасу моему, вполне здраво. — А ты думала, это духи поджигают церковь? Ну и дурочка ты…

— Зачем? — не отставала я.

— Мне нравятся пожары, — отвечала Анна со смехом.

— Ты действительно больна… — Я отшатнулась от ее постели, мне стало страшно.

— Так говорят все, даже врачи.

— Но почему церковь? Ведь твой отец…

— Потому что это единственная возможность уехать из этих проклятых мест, — прервала она мои расспросы и села на кровати. — Теперь, когда мой отец остался без работы (ты же понимаешь, что в этот раз церковь сгорела дотла и восстанавливать нечего), мы уедем в другое село или даже город. Мы будем жить как все нормальные люди… Недавно мне явился ангел. Он сказал, что я излечусь, когда уеду из Ямово. Здесь все напоминает мне о моих братьях. Я вижу их постоянно, их души бродят в этих местах. Я уеду — и тогда они перестанут мне мерещиться. Все очень просто…

— Анна, скажи мне, что случилось с твоими братьями? Это ты их убила?

Она взглянула на меня, лицо ее перекосилось, и Анна заплакала, ничего мне не ответив.

Я невольно смягчилась, присела рядом с нею, стала гладить ее по голове. Тема ее братьев для всех была табу. При каждом упоминании о погибших мальчиках с Анной случалась истерика, она рыдала, билась в конвульсиях и могла потерять сознание. Жалость к ней пересилила мое негодование. Я забывала, что она — больной человек.

«Наконец они уедут из Ямово, и Анна, возможно, будет показана первоклассным врачам, ей помогут, а может даже вылечат», — размышляла я, утешая сама себя.

Я решила, что никому не выдам ее страшную тайну.

Но мне стало не по себе, когда, глядя мне, уходящей, вслед, Анна тихо сказала:

— Не представляешь, как мне хотелось бы все здесь разрушить…

Возвращение

Когда зацвели первые гладиолусы и начались обильные звездопады, в Ямово вернулась Сентябрина. В последние месяцы она звонила родным, уверяла, что у нее все прекрасно, и только Темень, рассказывая мне, признавался, что голосок ее печален и тих.

Ее возвращение напоминало то, первое: накрытый стол в родительском доме, гуляния родственников и соседей, вишневая настойка и песни под гармонь, что не смолкали до самого утра.

Она похудела и будто даже помолодела, только глаза из-под густой челки глядели жестко и сурово. В них уже не было того мягкого звездного блеска и ласковости. Она не улыбалась и сторонилась матери, которая на радостях все норовила обнять свою дочь.

— Пойдем бродить, мне тошно от всего, — тихо произнесла она, и мы отправились к реке.

Она молчала, опустив голову, и только ежилась от холода. Я предложила ей сигарету, но она лишь отрицательно мотнула головой. Мы спустились к воде, над которой сгущался легкий дымок тумана, и присели на корточки.

— А здесь ничего не изменилось, — сказала она горько и громко. — О чем это я… Здесь сто лет все будет так же… Мы умираем, а Ямово питается нашей кровью и живет себе… И никак не отпускает свои бедные жертвы… Вот и братик мой любимый… Обрел, я вижу, надежду, как будто не знает, что и он погибнет, как все мы, очень скоро…

— Что ты?.. — испугалась я и прижала Сентябрину к себе. — Все мы будем жить долго, ничего плохого с нами не случится, выкинь эти мысли.

— В твоем голосе столько страха и боли, — безжалостно заявила она. — Ты знаешь, что я права.

— Почему ты приехала одна? — задала я мучавший меня вопрос, хотя уже предчувствовала ответ. — Где же Маленький ангел?

— Маленький ангел? — переспросила она и засмеялась невесело. — Ты, наверно, забыла. Маленький ангел умер. Умер здесь, в Ямово. Я уезжала не с Маленьким ангелом, а с человеком, обычным человеком, запутавшимся, обиженным, обозленным. Я любила его, да я и сейчас его люблю…

Их жизнь в большом городе поначалу складывалась удачно. Сентябрина устроилась работать секретарем в офис одной строительной фирмы, а Никита — в ту же организацию личным водителем на дорогой автомобиль. Директор — тридцатилетняя женщина — убедившись, что ее заместители великолепно выполняют всю работу сами, так что ее вмешательство в дела оказывается вовсе необязательным, большую часть дня разъезжала по магазинам, салонам красоты, подружкам и кафе.

— Она была вдовой очень богатого человека, — рассказывала Сентябрина. — Он оставил ей все — квартиру, бизнес, машину, загородный дом. Она крутила романы один за другим — и со своими замами, и с менеджерами, и с простыми рабочими. У нее была какая-то страсть к мужчинам, нездоровая страсть. Она вовсе не любила мужчин, нет. Она завоевывала их и бросала. Мне даже кажется, что она их коллекционировала. Как трофеи. Когда-то она окончила художественное училище, прекрасно рисовала. Так вот, каждого мужчину, который попадал в ее спальню, она рисовала с натуры. Никита рассказывал, что этих портретов у нее скопилось уже очень много.

— Все ясно, он тебе изменил, — поняла я.

— Если б только это… Я чувствовала, что однажды и он окажется в ее спальне. Я была в этом уверена. И, поверишь ли, я ничего не предпринимала. Что я могла сделать? Заставить его уйти с этой работы? Но именно благодаря мне он и устроился, это я, тогда еще глупенькая и наивная, упросила эту женщину его принять. Нам не хватало денег, нечем было платить за комнату, и Лариса, так ее зовут, сжалилась надо мной и взяла его к себе. Он зарабатывал очень хорошо. Мы ни в чем не нуждались. Мы решили даже завести ребенка… А когда я поняла, что теряю Никиту, было уже слишком поздно…

— Дело даже ни в ее богатстве, ни в ее привлекательности и успешности, — продолжала, помолчав, Сентябрина, — хотя его, соприкоснувшегося с этой сказочной жизнью, с этой роскошью, просто пьянила возможность разбогатеть. Я думаю, Лариса влюбилась. Такой неопытный, бесхитростный мальчик ей попался, наверно, впервые. И было интересно наблюдать за его развитием. Она решила слепить его по-своему: одела его в дорогих бутиках, сделала стильную прическу, возила в рестораны и ночные клубы. А ему объяснила, что так нужно. Он ведь ее личный шофер, он должен хорошо выглядеть. Так она все сильнее оплетала его своей паутиной. А я смотрела и ждала. «Он верен мне, он меня любит», — убеждала я себя и поэтому ничего не предпринимала. Он должен был сам сделать выбор. И он его сделал… Это было мучительно, поверь. В нем умирал тот, прежний Никита, добрый и искренний, и душа его болела. Лариса смутно, намеками, обещала ему золотые горы — обучение в престижном институте, повышение по службе и ее собственную жизнь в вечное пользование… У него кружилась голова. Он ведь так верил людям, он даже не сумел отличить искренность от фальши. И вот однажды он не вернулся с работы…

Сентябрина выхватила у меня сигарету, затянулась и тут же вернула.

— Утром я сказала ему: «Ты понимаешь, что должен сделать выбор? Я не смогу так жить дальше…». Он просил прощения, плакал, говорил, что уволится. Я соглашалась. Соглашалась, зная, что никуда он не уйдет. Так и вышло. Все продолжалось. Он лгал мне. Он возвращался из ее дорогой квартиры, где она развлекалась с ним, где она рисовала его… Он боялся смотреть мне в глаза, а я уже ни о чем не спрашивала. Мне стало тяжело выходить на работу. Я слышала смешки за своей спиной. В фирме все уже знали или догадывались. А потом он просто перевез к ней свои вещи. У него так и не хватило духу сказать, что он бросает меня. И еще. Я поняла, что беременна…

— Почему же ты не сказала ему об этом? — прошептала я.

— Сказала… Но он уже принял решение. Как ты думаешь, что он предпочел? Борьбу за выживание, поиски новой работы, мои слезы, заботы обо мне и ребенке — или возможную беспечную жизнь с богатой женщиной, блестящее будущее? Это же очевидно…

— Ты правильно сделала, что вернулась сюда. Здесь твои родители и твои друзья. Может быть, Никита еще одумается и заберет тебя назад.

— Думаешь, я смогу простить все это? — засмеялась Сентябрина. — Я убила своего нерожденного ребенка, я убила свою любовь… Почти убила. И сама я уже давно не живу. Я даже о самоубийстве не думаю. Потому что мертва…

Я отвела Сентябрину домой, где еще не утихло застолье, и долго сидела с нею и Теменем. Она больше не плакала, она научилась быть сильной, и, слушая о наших с Теменем планах на будущее, о мечтах и чаяниях, потихоньку оттаивала. Мы так хотели отвлечь ее от грустных дум, вернуть покой исстрадавшейся душе, возродить ее трогательную полудетскую улыбку…

Сентябрина окажется одной из немногих, кто выживет в жерновах жестокого Ямово. Наверно потому, что окажется сильнее. Везучей. Моложе. Или потому, что в глубине души Сентябрина уже давно принадлежала не Ямово, а большому городу, и жестокие чары таинственного села не имели над ней власти.

Я живу на одной улице с Сентябриной. Она замужем, и, надо сказать, вполне счастлива в браке. Вот только детей у нее нет. Не получается.

А Маленький ангел… Не так давно, стоя на светофоре, я увидела его в соседнем дорогом авто. Рядом сидела стареющая, но еще красивая крашеная блондинка. Он тоже меня заметил и едва заметно кивнул. Я ничего не рассказала Сентябрине: пусть думает, что Лариса бросила его, что он несчастлив и одинок, даже если это не так…

Похороны деда Кузьмы

Та последняя осень началась с похорон. Умер старейшина Ямово — дед Кузьма. Незадолго до своей смерти он усадил нас возле себя, закурил трубку, закашлялся и сказал:

— Ухожу я от вас, детки. Завтра на рассвете умру. Идите домой и не плачьте. — Он строго посмотрел на Анну и Сентябрину. — Чайку согрейте мне напоследок крепкого и оставьте на тумбочке. А больше мне ничего и не нужно. Не говорите никому — я не хочу, чтобы сюда приходили. Умирать человек в одиночестве должен. Посторонним не место здесь.

Я схватила старика за руку и крепко сжала.

— Без тебя, дедушка, Ямово сложно представить, — призналась я с горечью. — Ты один помнишь его предков, помнишь легенды и сказания, его беды и несчастья…

— А ты, золотце, запиши на бумагу эти истории, — посоветовал Кузьма. — Чай, грамотная, раз сама книжки пишешь. Расскажи о Ямово людям — пусть подумают о жизни своей. Ямово — это наша душа, душа темная и загадочная. Мы сами это село создали, и оно впитало в себя все наши недостатки, наши горести и злобу. Мы хотим уехать, сбежать, мы проклинаем Ямово и друг друга. А пора бы уже понять, что от себя не убежишь, и исправиться. Радуйтесь, детки, любите, смейтесь… И, может быть, еще удастся спастись и возродить наше село.

— Ты боишься умирать? — тихо, пугаясь своего вопроса, спросила дедушку Сентябрина.

— Уже нет, девонька. Я своих родственников вижу. Мать свою, отца, старших братьев. Они улыбаются, зовут меня. Если они там со мной останутся — мне не страшно…

— А жену свою видишь? — спросила любопытная Сентябрина. Я видела: она все еще мучится, и ей хочется быть уверенной, что хотя бы после смерти она будет вместе с Никитой.

Дед Кузьма ничего не сказал, только протянул дряблую руку, чтобы погладить девушку по голове.

— Он ведь о любви говорил, — произнесла Сентябрина, когда поздней ночью мы понурые возвращались домой. — Говорил, что Ямово спасет любовь…

— Ха, как мой отец, — вставила, очнувшись от своих мыслей, бедная Анна. — Он считает, что любовь и вера возродят Ямово.

— Возможно, они правы, — сказала я.

— Тогда почему дед Кузьма жену свою не видит? — продолжала Сентябрина. — Не любил он ее, что ли?

— Ты жестокая, — вступилась я за любимого дедушку. — Просто он с нами не хочет об этом говорить. Не нашего ума это дело. И потому, Сентябрина, он тебе не ответил, что хотел показать: настоящая любовь молчалива, и незачем кричать о ней на всех перекрестках.

— А я никому не скажу о своей любви, — вдруг заявила Анна. Мы с Сентябриной остановились от удивления и, как ни тревожны были наши мысли по поводу близящейся смерти деда Кузьмы, не могли удержаться от расспросов. — Говорю же, не скажу, чего вы пристали, — и Анна побежала прочь.

Мы с Сентябриной условились встретиться рано утром и еще раз навестить дедушку. Как нам хотелось надеяться, что он не умрет! Хотя мне не раз доводилось слышать, как люди безошибочно предсказывали свою кончину.

Я вернулась в свой дом, но уснуть не могла. Едва начало светать, как маленький огонек засиял в одном из окон — это отец Андрей читал молитвы о наших душах. И стало как-то спокойнее и проще, и я подумала, что батюшка похож на часового, охраняющего наш сон и призрачный покой…

Мы подходили к дому деда Кузьмы со смутной надеждой и страхом. Распахнули дверь и вбежали в комнату. Дедушка лежал на постели. Глаза его были закрыты, руки сложены на груди, как у покойников. Мне даже показалось на мгновение, что кто-то был здесь до нашего прихода. На полу стояла пустая кружка из-под чая, еще слегка теплая.

— Как это страшно, — сказала Сентябрина побелевшими губами. — И как прекрасна эта смерть… Он умер от старости, никого не потревожив, не измучив. Я бы хотела умереть так же…

На столе мы нашли завернутые в тряпицу вещи и деньги — дедушка позаботился о своих похоронах.

К вечеру почти все село собралось в доме деда Кузьмы. По старому обычаю все зеркала завесили тканью. Отец Андрей прочитал над покойным молитву, зажег свечи. Старухи в траурных цветочках тихо голосили — плакали. Лица собравшихся были тревожны и мрачны.

— И куда ж мы без него? — тихо произнесла пожилая благообразная женщина, стоящая рядом со мной. — Пропадем, ой пропадем…

В тот день мне часто приходилось слышать эти слова. Кузьма был для своих сельчан вроде доброго духа, хозяина.

Когда стали вспоминать его добрые дела, полезные советы, мудрые изречения, благообразная женщина, дальняя родственница Кузьмы, рассказала удивительную историю:

— До войны это было. Отправили родители нас, ребятишек, в лес по ягоды. И Кузьма, как провожатый, пошел с нами. Решили мы с подружками подшутить над стариком. Он, правда, тогда и не стариком был вовсе, а мужчиной в самом расцвете лет, но нам, ребятне, все, кто старше 25-ти, старыми казались. И вот разбрелись мы с девчонками по лесу и спрятались. Думали, Кузьма искать нас станет, звать, а мы немножко его помучим и потом разом как выскочим все: вот, мол, мы! Жестокие были, глупые. Заметил Кузьма, что нас нет. И кричал, и бегал по лесу. Сижу я в кустах орешника, не высовываюсь, думаю, посижу еще немного, а самой уже жалко его. И вот вдруг зашуршали ветки совсем рядом. Ну, думаю, не иначе девки шебуршатся, ко мне пробираются. Выглянула — а это мужик какой-то, обросший, страшный такой. Заметил меня — и оскалился. Ну и испугалась я, бабоньки… Как закричу… А Кузьма тут как тут. Схватил меня, за спину свою спрятал, стоит и смотрит на мужика этого. И вдруг, не поверите, этот мужик одичавший как заплачет! А Кузьма ему — иди, говорит, откуда пришел, и девок не пугай больше. И глаза мне закрыл. А когда отпустил меня, мужика того и след простыл. Я ему — дяденька, а кто это был? И что вы с ним сделали, что он на колени пал перед вами? А Кузьма и отвечает: это, мол, сам хозяин леса был. Вылавливает он заблудших людей, приманивает, ведет за собой в глушь лесную, да так водит кругами, пока обессилевшие путники не валятся замертво. Это, говорит, вы своими шалостями его на свет божий вызвали. Захотелось и ему поиграть. Только игры его до добра не доводят. А я и спрашиваю: как же так, дяденька, вы на него посмотрели, что он стушевался сразу? А так, отвечает, что молитву стал читать, вот он и присмирел. Всегда, говорит, когда с нечистой силой столкнешься, поминай бога да молитвы читай.

— На короткой ноге он с духами-то был… — вставил кто-то робко.

— Так вот это еще не все, — продолжала женщина. — Прошло много лет с тех пор. Я уж замужем была. И вот как-то заскочила к Кузьме поболтать. А он и говорит мне: помнишь, мол, как с лесным духом повстречалась? Конечно, говорю, помню. Так я, говорит, тебя тогда обманул. Не дух это был, а самый настоящий человек. Я, говорит, признал его: это Яшка-безбожник, вырезал он когда-то всю свою семью, да еще и соседскую в придачу. Ох и зверь был… Хотели над ним самосуд устроить, да он сбежал, исчез. Поговаривали, что так и жил в лесу. Собирал ягоды да грибы, рыбу ловил да людей грабил. Заместо Яшки тогда брата его старшего зарезали. Чтоб неповадно было. Пролили кровушку невинного. Жестокие, ох жестокие были времена… Я, говорит, как узнал Яшку, чуть сам не свалился замертво. Так страшно стало за тебя и за девок. И стал молитвы читать, какие помнил. Будто и правда то был лесной дух. И не ожидал, а подействовало. Так, мол, все и было. А тебе не признавался, потому как маленькая ты была еще, зачем дите пугать?

— Сын ведь у него есть, младшой, — робко произнесла старуха в валенках и шерстяном платке, несмотря на теплую сентябрьскую погоду. — Ему, поди, самому уж годков пятьдесят, а то и больше. Да где ж его найти теперь? Как уехал из Ямово по молодости, так к отцу и не заглядывал.

— А Клавушка-то, жена Кузьмы, сердечная была какая… — задумчиво произнесла благообразная. — Он ведь ее от позора спас.

— Как это? — зашептались рядом стоящие.

— А так, — потупилась благообразная. — Клавдия помещичьей дочкой была. В богатстве выросла. Лет в четырнадцать влюбилась она в простого крестьянина, Алешу. Когда отец ее про то прознал, было уже поздно: Клава ребеночка ждала. А от кого, не признавалась. Не хотела милого своего под удар ставить. Ему бы самому прийти с повинной, в ноги ее отцу пасть, да руки дочки попросить. А Алеша испугался. Хотя отец-то Клавы добрый был, простил бы он Алешу да приданое бы собрал. Смалодушничал Алеша. Знал о беде такой Кузьма. Нравилась ему Клавдия, а с Алешей они с малолетства враждовали, и назло Кузьме он решил девушки этой добиться. Хотя и не ровня. И вот пошел Кузьма к отцу ее, это, говорит, я виноват, я Клавушку вашу люблю и потому хочу на ней жениться. Деваться некуда, стал отец ее к свадьбе готовиться. А Клава едва не обезумела. Поняла она, что Алеша ее обманул. Ну, думает, теперь уж все равно погибать, и будь что будет. Решила она, что это Алеша Кузьму послал. Мол, не нужна она мне, так забирай ты. И пыталась она руки на себя наложить, да Кузьма погодился рядом, удержал ее. Я, говорит, не прошу любить меня, а ты мне всегда была дорога, поэтому и ребеночка твоего буду растить как своего собственного. Так и стали они жить-поживать. И злые языки поутихли. Посудачили да успокоились. И жили они ладно да мирно. Пошли и свои дети, общие. Понял тогда Алешка, что потерял хорошую девку, и решил он их счастью помешать. Как выпьет, так идет к ним под окна и Клаву зовет. А она, видать, из сердца его выкинуть не могла. И стали по деревне слухи ходить, что спуталась она снова с Алешкой. Тут уж Кузьма не вытерпел. Ты, говорит, мне жена, а потому и веди себя достойно. А если уйти надумаешь, то я тебя не держу, вот только детей тебе не отдам. И одумалась Клавушка. Прогнала Алешку. Только с горя стала чахнуть, да и померла быстро. Уж как Кузьма горевал… Но, видать, простить ей этого он не мог. После похорон ни слова о ней не говорил. Будто и не было у него жены. А потом, когда память его слабеть стала, он и имя ее вспомнить не мог. Вычеркнул из сердца. Детей в одиночку поднимал на ноги. Сватались к нему одинокие бабы — а он всех отсылал. Не надо, говорит, мне другой жены. Такой вот он был, наш Кузьма…

Конец ознакомительного фрагмента.