Закрой дверь за совой

Елена Михалкова, 2017

Человек вышел из дома – и пропал. Растворился в пространстве. Обычная история для большого города, где нет бдительных бабушек на лавочке, а дети предпочитают смотреть в гаджеты, а не по сторонам. Да и что за беда, если исчез старый мошенник Михаил Гройс? Кто о нем заплачет? Но, оказывается, есть люди, которым он дорог. Частные детективы Макар Илюшин и Сергей Бабкин начинают расследование и быстро выходят на след похитительницы. Или этот след ведет в тупик? Стоит ли жизнь жулика драгоценной диадемы? Птица, влетевшая в дом – плохая примета. А если ты сам заманил в ловушку испуганного воробья, но внезапно обнаружил вместо него хищную и хитрую сову, беды точно не миновать. Не станет ли жертвой сам птицелов? Читайте об этом в новом детективе Елены Михалковой «Закрой дверь за совой».

Глава 3

Прежде чем начать поиск свидетелей, Сергей Бабкин дважды прошел по маршруту, на котором, предположительно, исчез старый Гройс. Он высматривал канализационные люки. Обычно в них проваливаются дети, но Бабкин слышал о случаях, когда взрослые люди проводили там не один час в тщетных попытках докричаться до прохожих.

Люки оказались закрыты. Сергей поговорил с продавцом фруктов, вспомнившим Гройса, затем получил от владельца салона свадебной моды разрешение посмотреть записи с их камеры наблюдения, но это не приблизило его к разгадке, куда же делся Михаил Степанович. В одиннадцать тридцать он мелькнул на камере: высокий элегантный старик в костюме и легкой шляпе, неторопливо шествовавший мимо салона. Но в двенадцать он в кафе не появился. От нужного дома его отделяло три квартала; значит, предстояло прочесать их в поисках свидетелей.

Сергей Бабкин много лет работал оперативником. Он не рассчитывал на быстрый результат. Просто начинай с самого простого, говорил он себе, пока Макар развлекается, придумывая самые немыслимые версии.

С Илюшиным Сергея связывали семь лет совместных расследований. Когда-то их свел вместе случай. Макар Илюшин, уже тогда занимавшийся частным сыском, посмотрел, как работает Бабкин, и предложил ему место своего помощника. С тех пор бывали времена, когда Сергей радовался своему решению, и времена, когда он проклинал себя за то, что поддался уговорам Илюшина, но ни одной минуты — когда ему было бы скучно.

В кармане загудел телефон.

— Я возле квартиры Гройса, — сказал Макар. — Как успехи?

Бабкин коротко отчитался.

— Приходи сюда, — потребовал Илюшин.

Верман и Дворкин, забив тревогу, первым делом написали заявление и получили разрешение на вскрытие квартиры. Они опасались наткнуться на труп, однако дом был пуст. В присутствии участкового и двух понятых ювелирам было не до того, чтобы рыться в вещах Гройса. Но Илюшину необходимо было все осмотреть.

— Требуется твой могучий интеллект, — сказал он Бабкину, когда они поднялись на третий этаж. — Я не могу определить наилучшую точку приложения силы к этой двери.

— Если я ее вышибу, сюда сбегутся все жильцы, — буркнул Сергей. — Попробуем отмычкой.

— Ее слесарь вскрывал. После него у тебя вряд ли что-нибудь выйдет.

Сергей невежливо отмахнулся от напарника. Он уже присел на корточки и возился с замочной скважиной. Вскоре раздался тихий щелчок, и, толкнув дверь, сыщики оказались в квартире.

Две небольшие светлые комнаты. Много цветов на подоконниках, книжные полки, забитые истрепанными томами… В углу спальни обнаружилась огромная птичья клетка.

— Не похоже, чтобы Гройс уехал, — сказал Макар, распахнув дверцы шкафа. — Вещи на месте.

— Палка тоже. — Бабкин указал на трость, стоявшую возле кровати. — Странно, что он не взял ее с собой на прогулку.

— Ты не упоминал, что Гройс хромал.

— А он и не хромал, — припомнил Бабкин. — Может, болел и вылечился?

Покачав головой, Илюшин взял трость, покрутил и нажал на кнопку, скрытую в основании набалдашника. На конце выскочило короткое широкое лезвие.

— Так я и предполагал, — обрадовался Макар.

«Предполагал он!»

— Когда Верман рассказывал, что старик исключительно здоров, он не упомянул о хромоте. И Дворкин ничего не сказал. Вряд ли они забыли бы о таком факте, учитывая контекст. — Илюшин поставил трость на место. — И о чем нам это говорит?

— Старик не ожидал никакой опасности.

— Именно. Иначе захватил бы оружие с собой.

Они разобрали документы на столе, но там оказались лишь письма, которые Гройс писал родственнице, и списки покупок, отчего-то не выброшенные стариком. Включили компьютер, но на экране возникло окошко пароля, и как ни бился Макар, подобрать нужное слово ему не удалось.

— Чего и следовало ожидать, — флегматично сказал он. — Нужен хакер.

— Я целую дверь вскрыл, а ты древний комп взломать не можешь. — Бабкин взял очередной список продуктов и застыл.

— Что там такое?

— Может, и не понадобится ничего взламывать.

Он протянул листок напарнику. Твердым разборчивым почерком на нем было выведено:

1. Конопелева Елена Борисовна. 42. Не упом. родит!

2. Игнатова Лариса. контр.

3. Эльза Миолис. 28-29, грч. прс., + 4-5, оптим.

4. Динара Курчатова.

И еще восемь имен с непонятными заметками рядом.

— Можно было догадаться, что Гройс станет писать от руки, — сказал Макар. — Если я хоть что-нибудь понимаю, это перечень тех, кто купил бриллианты. Не всех, конечно. Но уже кое-что!

— А что значит… — Бабкин заглянул через его плечо, — гэрэчэ, пээрэс, плюс четыре и пять?

— Понятия не имею. Более-менее уверен только насчет первой. «Не упом родит», подозреваю, означает «не упоминать родителей». Гройс делал пометки, как себя вести.

— Старался избегать больных тем?

— Скорее всего. Давай так: я попробую их отыскать и побеседовать, а ты возвращаешься к поиску свидетелей. Если Игнатовых Ларис в Москве много, то Эльза Миолис, надеюсь, всего одна. С нее и начну.

Всеволод Крученых, больше известный среди своих знакомых как Севка, наблюдал за любопытным экземпляром хомо сапиенс. Пожалуй, даже выдающимся в своем роде. Исследователь живой природы Крученых не часто встречал подобных индивидуумов.

Экземпляр сначала зашел в первый подъезд Севкиного дома. Вышел оттуда минут через двадцать и направился во второй. Все это время исследователь человеческих типов сидел на крыше гаража и ждал. Когда экземпляр двинулся к третьему подъезду, Крученых сказал себе, что дело тут нечисто.

Хотя вот когда в прошлом году пропал Шайтан, мать тоже бегала по всем подъездам и спрашивала, не видели ли поблизости белого кота с разноцветными глазами. В итоге Шайтан нашелся в шкафу их собственной квартиры и был сначала бит газетой, а затем расцелован и омыт счастливыми слезами. К тому же мать выглядела иначе: взмокшая и перепуганная. А этот товарищ спокойный, деловитый даже. Ходит себе и ходит. Может, счетчики проверяет?

Но тут экземпляр вышел из последнего, пятого подъезда, и Севка от своего объяснения сразу отказался. Не похож был этот мужик на проверяльщика.

— Слышь, пацан, — вдруг окликнули его.

Крученых и не заметил, когда тип успел подойти к гаражу.

— Чего вам? — настороженно спросил Севка, глядя на громилу сверху вниз. Опасный чувак. Плечи шириной с тот шкаф, в котором отсиживался подлюга Шайтан. Морда мрачная, руки утоплены в карманах, будто там у него либо ствол, либо нож. Севка свое раннее детство провел не на Соколе, а на станции Сортировочной совсем в другом городе, и в ножах со стволами понимал немного больше среднего москвича.

— Тут такое дело, — неторопливо сказал тип, — у моей жены дедушка старенький. Три дня назад он пропал. Гулял по этому району, а потом исчез.

Севка сочувственно закивал. У них самих еще недавно имелась бабушка Лиза, которая четыре года назад взяла да слегла. Мама сказала — потому что от жизни устала, а отец — подыхать собралась, и они тогда снова сильно поссорились. Севка спрятался, но все равно слышал, как мама упрекала отца, что тот даже матери не хочет помочь, а отец в ответ кричал, что он никому ничего не должен. Закончилось тем, что мать подхватила Севку, приехала в Москву, и стали они обживаться на новом месте и ухаживать за бабой Лизой.

Бабушка оказалась крошечная, как птичка. Лежала, моргала из одеяла. Совсем не говорила, только кряхтела или издавала слабый писк. Севка быстро научился распознавать ее сигналы и звать мать, чтобы поменяла подгузник. Они бабушку и купали вдвоем, и на балкон вытаскивали, чтобы свежим воздухом подышала.

У бабушки, кроме отца, была еще взрослая дочь, Севкина тетка, значит. Но та жила далеко, в другом городе. Раз в месяц звонила, спрашивала, как там мамочка, все ли в порядке, и рассказывала, что баба Лиза любит кушать. «Лучше бы денег дала!» — в сердцах сказала однажды мать. Не ей, конечно. Севке.

Иногда в гости заглядывала другая соседская бабка, Марьяна, женщина злобная и дотошная. Везде все обнюхает, нос свой сунет в каждый угол, а потом над бабкой Лизой наклонится и давай орать, как будто та глухая: «Не бьют тебя, Лизочка? Кормят вовремя?» Мать сразу головой покачала и ушла, как услышала эти вопли, а Севка однажды не выдержал и заступился за нее. Только Марьяне его возмущение — как кошачье мяуканье. И бровью не повела. После ходила по квартире, критику наводила. Вы, Таня, — говорила матери, — сразу видно, что женщина деревенская. Вот к чему, извините, здесь эта скатерть в адских цветочках? Ах, для красотыыыыы!

И так смотрит, ведьма, что хочется провалиться сквозь землю, обернувшись три раза в эту самую скатерть, хоть и не понятно отчего. Красиво же! Подсолнухи!

Три года прожили с бабой Лизой. Мать медсестрой устроилась, с утра до вечера на работе. Так Севка приловчился сам бабку переворачивать и судно подсовывать. Подгузник менять не мог — брезговал. Его, честно говоря, и от судна-то едва наизнанку не выворачивало. Но баба Лиза становилась все легче и легче, и глядела на него порой так ласково, и попискивала, словно говорила «Спасибо тебе, Севочка», что он как-то понемногу приучил себя. Хотя вот отец твердил, что у бабки давно мозга не осталось, все Альцгеймер съел. Он так и жил на Сортировке, а от матери, когда звонил, требовал, чтобы та бросала ерундить и возвращалась, что за семья такая по разным городам, и сын без отца растет, педерастом вырастет, как пить дать.

А потом бабушка Лиза умерла. Тихо-тихо, во сне. «Отмучалась, — сказала мать. — Можем мы с тобой возвращаться, Севочка».

И тут выяснилось неожиданное.

Лиза, едва узнав о своем диагнозе, составила завещание, по которому все наследство оставалось тому, кто будет за ней ухаживать. То есть ее невестке Татьяне.

Что началось! Приехал отец, нагрянула из своего далекого города родная дочь бабы Лизы… Сперва насели на мать. И она бы им уступила, Севка это чувствовал, но отец перестарался. Стал орать, что она жадная сука, тварь корыстная, сперва втерлась в доверие к его старой матери, а потом уморила ее ради квартиры. Мать как услышала это, изменилась в лице. Побелела, так что Севка перепугался до полусмерти, а потом вытолкала отца на лестничную клетку, хотя едва ему по плечо. И говорить с ним после отказывалась, сколько он ни звонил.

Отец с сестрой подали в суд, чтобы доказать, что завещание не имеет силы. Во-первых, бабка была не в себе, это всем известно. Во-вторых, нельзя так просто взять и обойти законных наследников.

И тут грянул сюрприз номер два. В суд явилась злобная Марьяна и сообщила, что на протяжении трех лет каждую неделю навещала свою больную подругу. И хочет заявить суду, что такого ухода, который обеспечивала ей присутствующая здесь Татьяна Глушко, не найти ни в одной больнице. В то время как никто из родных детей ни разу не появился у постели умирающей, — при этих словах Марьяна обернулась и таким взглядом обожгла отца с его сестрой, что те дернулись, — невестка покойной самоотверженно заботилась о ней. Одновременно растя сына и достойно служа обществу.

Эх и речугу закатила старая ведьма! Севка от восторга все губы себе искусал, пока слушал. Мать, конечно, брать его на суд не хотела, но он твердо сказал: пойду. Ты там одна не останешься.

Так она, глупая, вместо того, чтобы обрадоваться, отчего-то разревелась и целый час сморкалась в скатерть с подсолнухами.

В конце концов судья вынес решение в пользу матери. Севке его речь тоже очень понравилась, хотя он мало что понял. Но изо всех сил старался слушать, чтобы не смотреть на отца. Все-таки это было тяжело очень. Он сначала даже пожалел, что пошел, а потом вспомнил, как мать сморкалась в подсолнухи, и подумал, что правильно сделал.

Старая Марьяна потом, когда все закончилось, зашла к матери и поставила на стол бутылку собственноручно сделанной настойки. Выпьем, говорит, Танюша, за помин Елизаветиной души. Повезло ей с тобой, дай бог тебе здоровья, девочка моя.

И только Севка обрадовался, что старуха заговорила по-человечески, как Марьяна добавила:

— А скатерть-то ты убрала, я смотрю! Правильно. Жуткая безвкусица! И шторы эти сними, пока у меня глаза не вытекли.

–…глянь, дружище.

Севка вздрогнул и очнулся. Снизу громила протягивал ему свой сотовый — целый новый «Самсунг», и не боится ведь, подумал Севка. Как слиняю я сейчас по гаражам с его игрушечкой…

Но вместо того, чтобы слинять, лег на живот, осторожно принял телефон и внимательно рассмотрел фотографию на экране.

Ну, дедушка. Старый, но не старенький — этот нюанс Севка чувствовал хорошо. Старые могут ходить с прямой спиной, а старенькие, как ни стараются, гнутся и сутулятся. Дед на фотографии был с почти военной выправкой: подтянутый такой, сухопарый дедуля с умным лицом и насмешливым взглядом. Севка с сожалением пожал плечами и протянул сотовый владельцу.

— Не, не видел. А когда он пропал?

— Седьмого числа. Во вторник. Шел в кофейню и исчез по пути из парка.

Севка еще раз покачал головой.

— Жаль, — вздохнул мужик. — Спасибо, что попытался помочь.

Рассматривая удаляющуюся широченную спину в кожаной куртке, мальчик нахмурился. Как он сказал? Кофейня?

— Эй! Стойте!

Бабкин, услышав окрик, обернулся. Бритоголовый пацан приплясывал на гараже и размахивал руками.

— Вы как про кафе сказали, я вспомнил, — зачастил он, едва Сергей приблизился. — У них рогалики пекут по утрам, во вторник и субботу…

Женщина с красивым именем Эльза Миолис оказалась пугливой носатой толстухой, глядевшей на Макара через очки с явным недоброжелательством. Нет, она ничего не знает ни о каком Михаиле Степановиче. Гройс? Впервые слышит.

Стоило Макару заикнуться о том, что старик занимался драгоценностями, как перед ним захлопнули дверь. Эльза Миолис определенно не хотела обсуждать покупку бриллиантов.

— Повезло, что вообще открыли, — вслух подумал Илюшин.

Он предполагал, что кто-то из обманутых женщин рискнул поделиться с мужем историей о том, как их кинул на несколько миллионов пожилой жулик. Верман и Дворкин в два голоса настаивали на том, что Гройс выбирал жертв с таким расчетом, чтобы они до последнего хранили тайну. «Ему нужны были тетки, которые пойдут за кредитом, лишь бы муж оставался в неведении», — сказал Верман. Но ювелиры могли и ошибаться. А главное, мог ошибиться сам Гройс.

Но даже если старика избили, это не объясняло, куда он исчез.

Илюшин надеялся, что дело не дошло до багажника и маршрута в ближайший лес. Не потому, что нравы изменились с тех времен, когда подобная поездка считалась универсальным методом разрешения всяческих разногласий. Но он надеялся на здравый смысл обманутых. Зачем убивать, если можно сначала попытаться вернуть деньги?

На охраняемую территорию коттеджного поселка Илюшин попал, прибившись к молодой компании, возвращавшейся, судя по мокрой одежде, с ближайшего озера. Ребята на Макара не обратили внимания, а охранник, скользнув взглядом по лицам, без сомнений причислил Илюшина к юнцам.

Дом Курчатовых оказался самым высоким на улице. Макар решил, что сейчас придется объясняться с домработницей, но дверь открыла невысокая девушка в нежном шифоновом платье, явно не подходящем для мытья полов и варки борща.

— Здравствуйте. Вы к кому?

— Мне нужно поговорить с Динарой Курчатовой, — сказал Макар.

— Это я.

Динара безбоязненно вышла к нему. Скуластое лицо, широко расставленные темные глаза, две длинные косы.

— Простите, вы ведь были на выставке драгоценностей в конце мая?

Она кивнула, пристально глядя на него.

— Если не ошибаюсь, там вы познакомились с одним пожилым человеком… Михаилом Степановичем. — Илюшин показал фотографию на экране телефона. Небольшую, но Гройс на ней был вполне узнаваем.

— Михаил Степанович? — удивленно переспросила девушка. — Мне он представился как Леонид Сергеевич.

Раскосые глаза уставились на Илюшина испытующе. И что-то еще мелькнуло в их глубине, он не успел понять что, но это определенно была мысль, которую она хотела скрыть.

— Простите, много работы, уже заговариваться начал. — Макар улыбнулся ей, однако встречной улыбки не дождался. Его как будто взвешивали на точных весах, прежде чем решить, достоин ли он ответа. Но возможно, она волновалась из-за бриллиантов и не ждала от него ничего хорошего…

— Он исчез, — прямо сказал Макар, решив исправить положение. — Я разыскиваю его по просьбе родственников. Не вспомните, когда вы виделись с ним в последний раз?

К дому подъехала машина. Брызнул гравий из-под колес, и на Илюшина с Курчатовой вывалилось трое высоких парней в шортах, все со скейтами в руках. Один из них, рыжий, крепкий, с грубоватым, но привлекательным лицом в бледной россыпи веснушек, присвистнул:

— Э, Динка, ты чего тут отираешься?

Курчатова улыбнулась. Странная это была улыбка — со смесью раздражения, усталости и высокомерия.

— Вася, иди домой. Тебя бабушка ждет.

— Парни, бабуся наготовила жратвы!

— Хавчик, бро!

Рыжий покровительственно хлопнул Динару по плечу, хохотнул и увлек приятелей за собой.

— Ваш брат? — спросил Макар, глядя им вслед.

— Пасынок, — коротко ответила Курчатова. — О чем мы говорили?

— О Леониде Сергеевиче.

— Я видела его в последний раз… — она задумалась. — Кажется, четыре дня назад. Но не уверена, у меня плохая память на даты. А что, с ним что-то случилось?

— Надеюсь, с ним все в порядке, — уклончиво сказал Макар. — Просто его родственники пытаются установить кое-какие факты.

Снова короткий прямой взгляд и долгая пауза.

— Он был жив и здоров, когда мы встречались. Простите, больше ничем не могу вам помочь.

— В кафе по вторникам и субботам пекут рогалики, — сказал Бабкин. — Поэтому мальчишка бегает туда и покупает выпечку. Утром седьмого он торопился, но успел заметить, как старику на улице стало плохо. Точнее, видел он не совсем это…

«Врачиха наклонилась над ним, а потом помогла вашему дедушке перебраться в машину. «Скорую»? Не! Обычная тачка, серая, кажись. То ли «Хюндай», то ли «Пежо». А может и «Тойота» старая, не разглядел я. Конечно, врач! Она же в халате была».

— Пацан видел старика, которого женщина в белом халате перетащила в машину. Он решил, что человеку стало плохо, а врач ему помогала. Даже и внимания особого не обратил, вспомнил по чистой случайности.

— Во сколько это было? — спросил Макар.

— Без пятнадцати двенадцать. Он помнит, потому что смотрел «Мстителей», а они закончились в одиннадцать тридцать. Собраться, добежать до Новопесчаной — как раз минут десять займет. Есть, конечно, шанс, что все-таки Гройс попал в больницу…

— Нет такого шанса. — Макар покачал головой. — Сема с Моней еще раз все проверили. Гройса нет ни в одной клинике города, включая частные. Среди стариков, поступавших за последние пять суток, неопознанных не осталось.

— Выходит, все-таки похищение?

— Или старикану стало плохо, а рядом оказалась спасительница в белом платье, которое мальчишка принял за халат. Но и тогда все это очень странно. Почему она не отвезла его в больницу? Отчего он до сих пор не позвонил? В общем, сдается мне, дед влип в историю.

Бабкин кивнул.

— А у тебя что? — спросил он. — Смог встретиться с кем-нибудь?

— С пятью. Четверо вообще не признали, что им кто-то продал бриллианты. Две дамочки, кажется, решили, что я подослан их мужьями, двое просто ушли в глухой отказ.

— А пятая?

— Почти уверен, она что-то скрывает.

— Кто это? — заинтересовался Сергей.

— Динара Курчатова. Не могу тебе сказать ничего определенного о нашем разговоре. Он был какой-то странный.

— Ты сам какой-то странный, — заметил Бабкин.

— У меня ощущение, что я сболтнул лишнего, — признал Макар.

— Что, красивая женщина?

— Да нет, обычная. Или необычная…

Сергей усмехнулся.

— Я бы посоветовал тебе встретиться с ней в неформальной обстановке и уточнить, но твоя подруга за такой совет съест меня без заправки.

— Моя подруга еще две недели будет в командировке, — рассеянно сказал Илюшин. — Нет, надо все-таки вернуться завтра к Курчатовой и попробовать ее разговорить. Что-то все-таки там было не так.

Но возвращаться ему не пришлось. На следующее утро, не успел Макар выпить кофе, раздался телефонный звонок.

— Макар, голубчик, — голос Мони Вермана звучал глуховато. — Вы не могли бы подъехать?

— Куда?

— К нам в салон. Мы с Дворкиным уже здесь.

— Что случилось? — быстро спросил Илюшин. — Гройс объявился?

— Нет, не Гройс. Кое-кто другой. Приезжайте, пожалуйста, и Сергея с собой возьмите.

На двери «Афродиты» висела табличка «Закрыто». Исключительный случай для Вермана, который — единственный, кажется, во всей Москве — открывал магазин в девять утра. «А если женщина после завтрака поссорилась с мужем? — говорил он, когда продавцы жаловались, что до одиннадцати в салоне нет ни одного клиента. — А если она по дороге на работу решила порадовать себя кольцом или сережками, чтобы не было так горько? Вы что же, променяете свой сладкий сон на тихую радость бедняжки, просадившую последние деньги с общего счета?»

Илюшин хотел позвонить, но Сергей потянул дверь, и она беззвучно открылась.

Из глубины магазина доносились обрывки фраз.

–…вы не понимаете, о чем говорите… — дребезжал Верман.

— Отлично понимаю, — перебил его женский голос. — И вы понимаете тоже. Но прикидываетесь дурачком.

В комнате повисло молчание.

— Тук-тук, — сказал Илюшин. — Что здесь происхо…

И осекся.

Диспозиция была такая: Моня Верман, потный, запыхавшийся, бегал кругами по комнате и остановился с появлением сыщиков. Курчавые волосы его стояли дыбом вокруг лысины, точно наэлектризованные. Сема Дворкин ютился на стуле, а широкое кожаное кресло Вермана было занято девушкой, которую Илюшин с первого взгляда не узнал.

Накануне она была с двумя школьными косичками и без следа косметики. Сейчас длинные черные волосы были подняты и зачесаны в гладкий конский хвост, а губы тронуты помадой. От этого, а может быть, от выражения почти спортивной собранности на лице, она повзрослела лет на десять. Причем это были непростые десять лет. Безрадостные.

— Сергей, познакомься, — сказал Илюшин, — Динара Курчатова.

Глядя на нее, Бабкин понял, отчего Макар сначала сказал о ней «обычная», а затем передумал.

Каждая черта ее лица была как будто слегка утрирована. Он не сразу поймал эту особенность, но когда поймал, уже не мог отделаться от ощущения, что нос чрезмерно узок, ноздри грубоватой лепки слишком оттопырены, губы тонки для ее скуластого лица, а глаза очень широко расставлены. В первый момент хотелось назвать ее некрасивой, во второй — редкой красавицей, в третий расписаться в полном непонимании женской привлекательности. Она была невысокая, с коротким атлетическим торсом и крепкими ногами. Бабкин отлично знал, что подобные фигуры не в моде последние лет пятьдесят. Но в ней чувствовалась сила, и если бы его спросили, что больше всего украсит эту девушку, Сергей без колебаний ответил бы — арбалет.

— Приятно познакомиться, — сказала Динара Курчатова.

И улыбнулась Бабкину так, словно он был юной невинной блондинкой, забежавшей в незнакомый замок в поисках укрытия от бури, а она — престарелым графом, едва успевшим стереть чужую кровь с краешка рта.

Сергей даже опешил. Во-первых, женщины при виде его обычно пугались, а не радовались. Во-вторых, если их лица озаряла улыбка, это была улыбка «ах-какой-вы-большой-и-сильный-мужчина!», улыбка «я-слабая-птичка», улыбка «защитите-меня-бедняжку». Динара Курчатова улыбнулась так, словно собиралась вонзить клыки Бабкину в артерию.

— Бред какой-то, — пробормотал Дворкин. — Макар, вы только послушайте!

— Нет! — взвился Верман. — Не надо никого слушать!

— Вы же сами нас позвали. — Илюшин со спокойным интересом рассматривал гостью. — Что произошло?

— Эта безумная схватила нашего Гройса!

Верман вытер пот со лба и плюхнулся на диван.

— Что это значит? — не понял Макар.

— Это значит, что ваш Леонид Сергеевич у меня. Или будет лучше называть его Михаилом Степановичем?

Динара вытащила из сумочки сигареты и закурила.

Верман потребовал, чтобы она немедленно перестала отравлять воздух, но под вопросительным взглядом девушки стушевался и махнул рукой.

— Можно с самого начала? — попросил Макар. — По-моему, я пропустил кое-что важное.

Динара открыла окно и сбила пепел наружу.

— Я увидела его на выставке и сразу заподозрила в нем мошенника. Он подкатывал к разным женщинам… Выставка длилась три дня, он приходил с утра как на работу и уходил вечером. На второй день он обедал здесь, с этим, — она кивнула на взъерошенного Вермана.

— Откуда вы знаете?

— Я проследила за ним.

— Зачем?

— Мне было интересно, чем все закончится. Я любопытна.

Короткий взгляд, брошенный на Вермана, подсказал Илюшину, что она говорит правду. Гройс действительно приходил в «Афродиту».

«Довольно опрометчиво. Но кто мог подумать, что его станут выслеживать».

— Я выяснила у сведущих людей, кто заправляет всем в салоне «Афродита», и начала кое-что понимать. Несложно было догадаться, что вы действуете вместе.

— Поклеп! — прохрипел Верман.

Динара рассмеялась.

— Один человек продает бриллианты, а двое других держат ювелирный салон. Перестаньте! Даже школьник сложил бы два и два.

— Что вы сделали с Гройсом? — перебил Макар.

Женщина пожала плечами:

— Ваш старик сидит в подвале. Или не в подвале, а в сарае, — добавила она, заметив, как встрепенулся Бабкин. — Или на чердаке. Это пока не важно. Мне пришлось вколоть ему успокоительных, чтобы он вел себя потише. Сейчас он совсем смирный.

— Вы же понимаете, что это незаконно? — мягко спросил Илюшин.

— Так же, как незаконно то, что придумали эти двое вместе с тем жуликом. — Она захлопнула окно и обернулась к четверым мужчинам, не сводившим с нее глаз. — В общем, так: я знаю, что этот Гройс вам нужен. А мне кое-что нужно от вас. Вы исполняете мою просьбу, — она подчеркнула последнее слово, — и получаете обратно своего старичка. Это честный договор.

Илюшин присел на краешек стола и налил себе воды. Бабкин так и остался подпирать косяк. Он ничего не понимал.

— И вот здесь начинается самое интересное… — подал голос Дворкин.

— Интересно было, когда моя тетя Фира вышла замуж за татарина-антисемита, — отрезал Верман. — А то, что предлагает эта… эта… дамочка…

Он выхватил из кармана платок и промокнул вспотевший лоб.

— Я предлагаю сделку, — сказала Динара.

— Сделку? — повторил Илюшин.

— Это безумие! — зло выкрикнул Верман. — Вы только посмотрите на нее! У нас есть хорошее слово — хуцпа. Вы знаете, что оно означает? Нет, девушка, вы не должны поднимать вверх свои брови и делать вид, будто оно вам ни о чем не говорит. Вы родились с серебряной ложкой во рту, на которой было выгравировано это слово! Хуцпа, уважаемый Макар — это запредельная наглость. Неимоверное нахальство. Циничное! Грубое! Откровенное! Я, потомственный еврей, впервые вижу, чтобы нашу национальную черту так дерзко присваивала себе какая-то… какая-то…

–…полукровка, — подсказала Динара. — Вы закончили экскурс в лингвистику?

Ювелир замолчал, подчиняясь больше взгляду Дворкина, чем ее требовательному тону.

— А теперь условия, — сказала Динара и посмотрела отчего-то на Илюшина. — Они просты. Вы делаете копию диадемы Антуана Турне. Отдаете мне. В обмен на нее я отпускаю вашего Леонида Сергеевича. То есть Михаила Степановича.

Наступило молчание. Дворкин посмотрел на Илюшина и пожал плечами, словно говоря: «А я предупреждал». Верман яростно комкал платок.

Тишину нарушил Сергей.

— Что еще за Турне? — со вздохом спросил он. — И зачем мужику диадема?

— Василий, отвези меня в салон! Ты слышишь, Василий?

Раскатистый голос старухи проникал во все уголки дома. Василий торопливо нацепил на голову наушники, нырнул в отцовский кабинет и притворился, будто ужасно занят.

— Василий!

Мегера. Пусть такси вызовет.

— Подойди сюда, я кому сказала!

Или Динарку пусть эксплуатирует. При мысли о жене отца Василий почувствовал приятное возбуждение. Он бы сам ее поэксплуатировал…

— Вот ты где!

Василий вздрогнул, и притворяться, что он ничего не слышит, стало бессмысленно.

Бабка стояла в дверях, ее маленькое злое личико покраснело от криков. Он обреченно увидел, что она уже оделась для выхода. Цветастый халат сменили брюки и шелковая рубашка. Узловатые пальцы Альфия спрятала в летние перчатки, морщинистую шею обмотала кричаще красным шарфом.

— Почему не отзываешься? — гневно спросила она. — Я ищу тебя по всему дому. И где эта сучка?

— Прости, бабушка! В наушниках ничего не слышал.

Про сучку Василий предусмотрительно не стал уточнять. Кого имеет в виду Альфия, было ясно, но дай он понять, что речь идет о Динаре, и бабушка устроит ему выволочку. К жене отца подобает относиться с почтением, по крайней мере, на словах. И в то же время она — самое бесправное существо в доме.

Василий не раз был свидетелем, как бабушка расхваливает при посторонних выбор сына. «Бедра широкие, задница коровья — родит легко! Мальчишек будет приносить, у меня глаз-то наметан. Сокровище!» Обладательница коровьей задницы в эту минуту стояла рядом, опустив глаза, и с безмятежным лицом выслушивала комплименты свекрови. Но при домашних бабушка не стеснялась. «Сука безгрудая, — кричала она. — Три года объедаешь нас! Когда рожать начнешь, дрянь? Борька, дурак, что ты смотришь! Она что, пустобрюхая? Выкинь ее из моего дома, возьми нормальную бабу!»

Василий любил эти сцены по нескольким причинам. Во-первых, Альфия в завершение скандала начинала восхвалять его родную мать, первую жену отца. Превозносила и чрево ее плодоносящее (мать в новом браке родила уже двоих), и нежные черты, и локоны, золотые как янтарь под солнцем. В свирепой бабке просыпался восторженный поэт. Слушать ее славословия было и стыдно, и смешно. Тем более Василий знал: пока родители были в браке, она изводила невестку точно так же. Матери доставалось еще и за происхождение: Вера была русской, без малейшей примеси татарской крови.

Парадокс заключался в том, что много лет назад молодую Альфию отбил у татарского жениха первый секретарь обкома партии, Курчатов, которому в то время было уже за сорок. Был он русским, происхождение имел крестьянское, но Альфия всю жизнь руководствовалась постулатом о Юпитере и быке.

После упреков, сыпавшихся на ее голову, Динара некоторое время ходила присмиревшая. Глаз не поднимала, смотрела в пол, говорила мало и негромко. Василий подозревал, что под незыблемой поверхностью омута в это время бушуют такие откормленные черти, что выпусти Динара хоть одного из них на волю, целым не ушел бы никто. Но подтверждения своим подозрениям ни разу не получил. Динара не спорила с Альфией, не пыталась защищаться. Молча выслушивала свекровь. Лишь иногда на скулах выступал слабый румянец. В такие минуты Василий глаз от нее отвести не мог. Вот притворщица! Стоит, алеет, очи долу опустила, пальцы переплетены, с губ ни звука не сорвется. И две косы струятся по спине. «Схватить бы тебя за эти косы…»

— Собирайся! Отвезешь меня к парикмахеру.

Василий мысленно застонал. Сначала туда, затем полтора часа ждать бабку возле салона…

— Может, такси вызвать? — заикнулся он.

В ответ получил крики и упреки в неблагодарности. Таксистов Альфия недолюбливала, говорила — грубят часто.

Из салона она вышла с белыми волосами и обновленной стрижкой — впереди длинная челка, по бокам рваные лохмы. Василий, плетясь за ней, подумал, что и сам мог бы так подстричь старуху.

— Теперь в банк! — приказала бабка, не оборачиваясь.

— Ты же говорила, только в салон поедем!

— Ты что, плохо слышишь? В банк!

Оставив внука дожидаться в машине, Альфия вошла в неприметное двухэтажное здание. Здесь ее хорошо знали. Старуха спустилась в подвал, где находилось хранилище, и, открыв ячейку, глубоко вздохнула — так, словно первый раз за долгий день вокруг было достаточно кислорода.

Если бы кто-то сказал, что она владеет камнями и золотом, Альфия назвала бы его глупцом. Она не знала слова «крестраж», придуманного английской писательницей, автором «Гарри Поттера». Но узнай старуха о его смысле, оно пришлось бы ей по душе. Крестражи были созданы, чтобы хозяин мог заключать в них часть своей души и сохранять ее неприкосновенной.

Она дряхлеет, тело ее изнашивается. Даже голос теряет силу. Ее собственная бабка дожила до девяноста восьми, и лишь за два дня до смерти вдруг зашептала — вместо того, чтобы привычно громогласно и четко командовать домочадцами. А сама Альфия уже слышит предательское дребезжание, когда зовет сына, чувствует, что связки не повинуются ей. Вот что такое старость — утрата контроля. Не над другими, бог бы с ними. Над собой. Когда, рассмеявшись, первый раз чувствуешь, что намочила трусы. Или нога подогнется на ступеньке. Или вот голос…

А драгоценные камни не стареют. Неудивительна привязанность стариков к вещам, которые помнят их такими, какими они были прежде — молодыми, сильными, яростными. Ух, сколько ярости было в Альфии! А сейчас ее едва хватает на то, чтобы ненавидеть вторую жену сына и презирать инфантильного внука. Да и что это за ненависть? Слабая, обескровленная, иссохшая, как сама Альфия. Вражда должна быть такая, чтобы в ушах от нее звенело, чтобы воздух искрил, чтобы листья скукоживались и птицы падали замертво на подлете к дому. Вот она, питательная среда для Альфии! Быть бы ей женой Зевса, рассыпать молнии, сеять ужас и превращать красавиц в ползучих тварей по одной своей прихоти. Вот масштаб, который ей по душе. Вместо этого приходится удовлетворяться тем, чтобы раз в неделю покусывать невестку и изредка гонять туда-сюда ленивого Василия.

А ведь еще есть сын. В котором глубокая почтительность сочетается с полным пренебрежением ее желаниями. Борис Курчатов уважал свою мать как абстракцию, как идею, как легендарную фигуру, воспеваемую в романсах и превозносимую в блатном фольклоре. Саму же Альфию Ренатовну с ее неприятным характером и обременительными привычками он недолюбливал. Мать была старая, капризная, постоянно требовала денег, которые тратила на самое смехотворное, что только можно было представить в ее положении: украшала свое тело.

Очередной их разговор о диадеме завершился скандалом.

— Зачем тебе все это? — холодно спросил Борис. — Зачем парикмахер, зачем эти шелковые рубашки, брюки, туфли? Ты же тратишь немыслимые деньги! Динарка столько не транжирит!

— Я женщина! — осадила его Альфия. — И должна выглядеть, как подобает!

Борис расхохотался.

— Какая ты женщина, мама? Ты старуха! Развалина! У тебя два направления мыслей должно быть — о памперсах и о душе! От тебя же, извини, мочой пахнет!

Альфия оскорбленно вскинула голову.

— А ты все помады часами выбираешь в магазинах, — закончил Борис. — Вот не дам тебе денег в следующий раз…

— Уеду к Дамиру! — прошипела старуха.

Дамир был ее двоюродным братом, жившим в Казани, главой большого клана, искренне привечавшем родню. Уклад у них был глубоко патриархальный, и Альфия царивших там порядков не признавала. Но на Бориса угроза подействовала. Мнение семьи много значило для него. Если родная мать сбегает от сына к родственнику, значит, он дурной сын, никуда не годный.

Борис Курчатов боялся этого и не хотел. А потому вынужден был терпеть капризы матери.

Видит бог, подумала Альфия, только женщины стоят того, чтобы их ненавидеть. Мужчины годятся лишь для презрения.

Она хранила бы диадему дома, но Борис запретил, стращая, что непременно ограбят. Что ж, она послушалась. Но каждый месяц, а иногда и чаще, приезжала в банк, спускалась в хранилище и убеждалась, что счастье обладания по-прежнему ощущается так же остро, как и во времена ее молодости. Альфия все ждала, когда оно начнет притупляться.

Но годы шли, а ничего не менялось. Она дотрагивалась до своей диадемы, и улыбка озаряла ее лицо. В этот миг старуха молодела на двадцать лет, но рядом не было никого, кто мог бы сказать ей об этом.

— Антуан Турне был ювелир, — сказал Дворкин.

— Для начала, Антуан Турне был Антоша Рубинчик, — раздраженно вскинулся Верман. — Прекрасная фамилия! Дивно сочеталась с его профессией, как у кулинара Похлебкина или аквариумиста Карася. Но Антоша решил, что фамилия Рубинчик вызывает смех, а не желание купить пару-тройку бриллиантов, и стал Антуаном Турне. Теперь над ним смеялись свои, зато покупательницы были в восторге. Иметь колье от Турне — это звучит!

Дворкин, не глядя, протянул руку, и Динара молча вложила в нее тонкую дамскую сигарету. Верман вздернул бровь, но вместо того, чтобы закурить, Сема принялся мять и крутить сигарету в пальцах.

— Турне работал в восьмидесятых, к сожалению, очень недолго. Несчастный случай — полез в горы и там ему на голову во время небольшого схода лавины свалился камень. Какая горькая ирония!

— Ирония начинается тогда, когда потомственный еврей-ювелир лезет на Верховинский Вододельный хребет, — буркнул Верман. — Как будто мало вокруг других возвышенностей! Пятый этаж собственного дома, например. Поднимайся на лифте и не гневи судьбу.

— За десять лет он успел сделать много работ, но известны стали восемь. Когда я говорю «известны», — поправился Дворкин, — я не имею в виду, что о них знали жук и жаба. Надо понимать, что Антуан Турне — вовсе не Карл Фаберже. Но он использовал хорошие камни, он имел вкус, и его украшения входили во многие зарубежные каталоги советских драгоценностей. Ах, какую он сделал диадему с синими сапфирами для Инги Манцевич — была в свое время такая польская актриса, изумительной красоты. Потребовала от очередного поклонника поразить ее, и тот заказал у Турне диадему. И совершенно потрясающе, что это было первое украшение с черными бриллиантами.

— Черных бриллиантов не существует, — сказал Макар.

Дворкин одобрительно кивнул.

— Вы молодец. Но это не совсем так. Есть карбонадо — спайка мельчайших алмазов с примесью соединений железа и графита, придающих ему черный цвет. Он исключительно твердый, но совершенно непрозрачный. Как можно назвать камень алмазом, если у него отсутствует чистота? Однако бывают и настоящие алмазы черного цвета. В них тоже высокое содержание графита, однако это настоящий монокристалл. Встречаются они редко, стоят дорого, и между нами говоря, камень это бессмысленный и некрасивый.

— Неужели Турне использовал настоящий?

Все посмотрели на Динару, словно она знала ответ.

— Ни в коем случае, — сказал вместо нее Дворкин. — Откуда у заказчика такие средства? Поймите, стоимость диадемы не слишком высока. Она ценится в первую очередь из-за мастерства исполнителя и оригинального решения: заставить синий топаз играть еще ярче на контрасте с черным бриллиантом.

— Рубинчик был умный человек, — вздохнул Верман.

— В первую очередь Рубинчик был человек хитрый. В его руки когда-то попало несколько бурых алмазов и три темно-серых. Чтоб вы понимали: камни это дешевые, негодные. Их можно было вставить в простенькое кольцо и выдать несведущим людям за удивительный метеоритный осколок, но для человека, который из Антоши Рубинчика стал Антуаном Турне, это было слишком… плоско. Мастер обработал их, облучил и получил ровный черный цвет. Эти бриллианты по-прежнему ничего не стоили. Но он поставил их рядом с прекрасными топазами, и копеечный дефектный камень обрел новую жизнь.

— С людьми тоже так бывает, — буркнул Верман, не удержавшись. — Попадет какой-нибудь прохиндей в приличное общество…

–…и хана приличному обществу, — бесстрастно закончил за него Сергей.

— Вы на что намекаете? Нет, пусть он скажет, на что!

— На то, что вы, Верман, законченный плут, — вздохнул Дворкин. — И я тоже, хотя мог бы жить честной жизнью, а не объяснять сейчас историю создания диадемы Турне и думать, жив ли наш Миша.

— Ваш Миша жив, — сухо сказала Динара. — Ближе к делу.

— Черные и белые бриллианты вместе с синими топазами Рубинчик вставил в золотую оправу, и воздыхатель подарил ее Инге Манцевич. Та продала ее, когда перестала сниматься, и некоторое время диадема кочевала по рукам. Пока лет пятнадцать назад ее не купил какой-то казахский промышленник.

— Татарский, — поправила Динара. — И не пятнадцать, а двадцать. Она хранится в семье моего мужа. Принадлежит его матери. Муж много раз хотел избавиться от нее — нужны были средства, он в свое время потерял почти все, что накопил его отец. Но Альфия отказывается.

— И копию этой диадемы хочет получить наша красавица в обмен на Гройса! — возвестил Моня. — Который сидит у нее в заточении! Барышня, вы не боитесь, что я сейчас позвоню в полицию, и дальше о Гройсе и диадеме вы будете беседовать уже с ними?

— Слушайте, вы же неглупый человек, — улыбнулась Динара. — Если вы привлечете к этому делу полицию, мне, конечно, придется сообщить, где ваш старик. А заодно рассказать им все остальное. Спорим, я уговорю минимум десятерых женщин подать на этого Гройса в суд за мошенничество? Если вы хотите, чтобы ваш Миша сел в тюрьму, звоните в полицию. Он, между прочим, рецидивист. Да-да!

Верман тяжело задышал.

— А если вы решите выследить меня и освободить своего друга сами, — добавила Динара, — имейте в виду, что я не собираюсь его навещать. Он под присмотром. И уж конечно, я была бы совсем дурой, если бы прятала его в своем гараже. Я похожа на дуру?

— Вы похожи на авантюристку! Зачем вам копия диадемы?

— А вот это уже мое дело!

— Верман, для чего вы спрашиваете молодую девушку о том, что вам понятно без всяких слов? — миролюбиво поинтересовался Дворкин.

— Объясните, — попросил Бабкин. — Мне непонятно.

— Когда барышня говорит, что обменяет копию диадемы на нашего Мишу, она лукавит. Не так ли?

Девушка молчала, сощурив черные глаза.

Сергей недоумевающе взглянул на Дворкина:

— Так зачем нужна копия?

— Копия, мой друг, нужна для того, чтобы незаметно продать оригинал.

Динара отвесила в сторону Семы полунасмешливый-полууважительный поклон.

— А заниматься этим будем мы, — буркнул Верман. — Эта красавица искала беспринципных ювелиров!

— И она их нашла. — Динара обвела присутствующих тем же воодушевленным взглядом, который при встрече озадачил Бабкина. — Ладно, не буду юлить. Да, я хочу продать диадему Турне. Но она слишком хорошо известна. Меня попросят доказать, что я владелец, а этого-то я и не смогу. Но вы — другое дело. Вы возьметесь продать ее для меня без всяких документов, за соответствующее вознаграждение. Не так ли, господа ювелиры?

Наконец-то Сергей осознал, что требуется от Вермана и Дворкина.

— Так вы хотите сделать копию диадемы, — медленно проговорил он, — и подложить ее матери вашего мужа вместо настоящей?

Динара взглянула на часы и скорчила сочувственную гримасу:

— Пять минут. У вас ушло слишком много времени на то, чтобы раскусить мой простой план. Вы здесь самый… эээээ…

–…въедливый, — закончил Дворкин. — Сергей любит разбираться в вещах досконально. Он все понял правильно.

— Кроме одного. Как вы хотите подменить украшение?

— У свекрови скоро юбилей, восемьдесят пять лет. На торжество съедется вся многочисленная родня. Альфия каждый год надевает на праздник свою диадему. Это ритуал. Она ни разу не изменяла ему, даже когда попала в больницу. Я подменю диадему, пока та будет в доме. Это я смогу.

Снова повисло молчание. Динара невозмутимо закурила, словно подобные переговоры были ей не в новинку. Илюшин что-то обдумывал, Верман пыхтел, Сема загадочно улыбался.

— Что вы лыбитесь, Дворкин, как моя тетя Фира после первой брачной ночи со своим антисемитом? — не выдержал Моня.

— Ваша тетя Фира, чтоб ей не кашлять еще много лет, учитывая, что она работает в туберкулезном диспансере, улыбалась, потому что ее свежий муж оправдал ее ожидания. А я улыбаюсь ровно обратному. Мы ничьи ожидания не оправдаем.

— Наплюете на дружка? — прищурилась Динара.

— Милая барышня, Миша нам очень ценен. Но, видите ли, план ваш плох.

— Мой план прекрасен! — резко отозвалась она.

Дворкин сокрушенно покачал головой.

— Мне жаль это говорить, но у вас никогда не было настоящих драгоценностей. Украшение фамильное (а вещь, которая столько лет принадлежит одной семье, становится фамильной) — это особая история. Вы хотите, чтобы мы сделали подделку по фотографии?

— В сети полно снимков диадемы. Вы сами сказали: она включена в десятки каталогов.

Верман поцокал языком, поняв, к чему клонит его друг.

— Мы-то ее сделаем. Но ваша свекровь распознает фальшивку с первого взгляда.

— Чушь! Я навела справки, вы лучший мастер в Москве!

— Вы не понимаете, — Дворкин аккуратно положил истрепанную сигарету на стол, так и не закурив. — Я мастер, да. Но владелец знает свое украшение, как хозяин знает свою собаку, и не спутает ее ни с какой другой. Свекровь проверяет диадему раз в месяц, так? Поверьте, она помнит на ней каждую щербинку, любое потемнение на металле. Она брала эту вещь в руки сотни раз. Стоит мне ошибиться в расположении единственного камня, и ваша Альфия заподозрит неладное.

Верман согласно кивнул.

Динара несколько секунд смотрела на Дворкина, не отрываясь. Лицо ее побледнело.

— Тогда я просто сдам вашего Гройса полиции, — наконец сказала она, и по ее изменившемуся тону Сергей Бабкин понял, что она не лжет и не запугивает. — Если я не получу того, что мне хочется, то и вы не получите. Это справедливо.

Верман вскочил, Дворкин поднял короткую ручку в протестующем жесте. Но их опередил Макар Илюшин.

— Слушайте, вам же нужна не диадема, а деньги. Может, совершим простой обмен? Выкуп. Вам искомая сумма, им, — он кивнул на ювелиров, — их друг.

Верман крякнул.

— Вы сами сказали, что диадема стоит недорого, — обернулся к нему Макар.

— Ну да, недорого, — промямлил Верман. — По сравнению с действительно ценными украшениями, скажем, ожерельем графини Бара…

— Сколько?

— Но мы все равно не соберем такую сумму…

— Сколько?

— Тридцать миллионов, — сухо ответила Динара.

Повисла тишина.

— В долларах? — нарушил ее Макар.

— В рублях.

— Я же говорил, не очень дорого, — слабым голосом пробормотал Дворкин.

— Мы высоко ценим Мишу Гройса… — начал Верман, но на полуслове оборвал фразу и махнул рукой.

— Дело не только в деньгах. — Динара обвела мужчин неприязненным взглядом. — Я хочу получить эту диадему. Именно ее.

— Но зачем, если вы все равно ее продадите?

— Чтобы у моей свекрови осталась фальшивка.

Выражение, промелькнувшее на ее лице, заставило прикусить язык Вермана, который собирался высказаться.

— Ни за какие деньги вы им Гройса не вернете, — помолчав, констатировал Илюшин.

Девушка выразительно пожала плечами.

— Тогда мы в тупике. Вам нужна диадема, скопировать ее по фотографии невозможно, значит…

Динара вдруг подняла голову, в глазах ее промелькнула какая-то мысль. Мужчины переглянулись. Они были знакомы с Курчатовой очень недолго, но достаточно, чтобы понять: ее идеи не обещают никому из присутствующих ничего хорошего.

— Значит, ее скопируют по оригиналу, — уверенно сказала она и рассмеялась, глядя на их непонимающие лица.