Однажды в коммуналке. Рассказы

Елена Полещенкова

Такие непохожие друг на друга, совершенно разные, со своими настроениями и характерами, словно разношерстные жильцы одной коммуналки – эти истории оставят след в каждом отзывчивом сердце.Трогательные воспоминания о детстве и зрелости, о беспомощной старости, о мечтах, об ошибках и, конечно же, о поисках себя и своего места в жизни.Рассказы прохладным ветерком врываются в повседневность, своим еле заметным прикосновением окутывают со всех сторон и увлекают за собой туда, где живут воспоминания.

История одного дня

Он вернулся в день своих похорон. «Если бы на час раньше, успел бы на кладбище», — подумала Шурочка и испугалась этой мысли, как пугалась всего, что случалось неожиданно. И очень удивилась, что Андрею удалось вернуться неожиданно.

Все двадцать пять лет она ждала его появления. Была уверена, что сначала придёт к ним, — он же не знает Светкиного адреса. Розы Люксембург, 27, квартира 6. Шурочке даже снилось, как звенит звонок, она бежит к двери, уже зная, кто за ней, открывает дверь, зачем-то подаёт Андрею тапки — новенькие, с биркой, и выдаёт адрес: Розы Люксембург, 27, квартира 6. И он ничего не переспрашивает, потому что знает — там жена и сын. А Шурочке хочется рассказать, как не хотела Светка получать эту квартиру, как они с Лёней её уговаривали, а она кричала: «Мы не семья погибшего при исполнении!» Как будто, согласившись на квартиру, она, как и все, признавала, что муж погиб…

Но рассказывать некогда, потому что Андрею надо идти. А ей, Шурочке, надо срочно звонить Лёньке и выдохнуть в трубку: «Маркошанский вернулся…»

***

С Маркошанскими они познакомились в Степанакерте. И сразу подружились. Потому что для дружбы был самый полный набор поводов. Леонид Плетнёв и Андрей Маркошанский служили при одном штабе. Оба были родом из Краснодарского края. Жёны у обоих — белоруски. Дети — мальчики — одного возраста. Славику Маркошанскому — год и два, Мите Плетнёву — год и месяц.

Шурочка потом думала, что в другом месте, при других обстоятельствах они со Светкой подругами никогда не стали бы. Слишком уж разные.

Шурочке важно было всем нравиться. Эту задачу она решала причёсками «чтобы точь-в-точь как на картинке» и выражением милого, немного беспомощного удивления на лице, тщательно отрепетированного ещё в юности.

Внешность Светки Шурочка считала обычной. И это была самая безнадёжная с её точки зрения характеристика. Уже потом, через много лет, на Шурочкином тридцатипятилетнем юбилее один из гостей — Лёнин сослуживец — поинтересовался: «А что за женщина на том конце стола, вторая слева?» И добавил: «Даже не знал, что бывают такие красивые».

Шурочка весь вечер разглядывала Светку. И потом полночи, лёжа в кровати, удивлялась: Светка, действительно, была красивая. Пышные, с лёгкой волной волосы идеального жёлтого цвета. В детстве кленовые листья такого оттенка — чистые, без красных прожилок — считались самой ценной находкой. Брови — угольно-чёрные, густые, немного сросшиеся, отчего казалось, будто Светка всегда немного хмурится. Улыбка на таком лице — сразу праздник. А в прищуренных глазах — приглашение к этому празднику. И главное — по лицу заметно, что Света совсем не дорожит этой красотой, относится к ней как к богатству, которого так много, что растратить жизни не хватит.

Почему Шурочка не увидела эту красоту сразу, ещё при знакомстве? Потому что тогда — в улыбке, в глазах, в кажущейся Светкиной нахмуренности — был только Андрей. Шурочка даже не представляла, что можно так любить. Нет, она Лёньку, конечно, тоже любила. Но минуты до его возвращения со службы не считала. Да что там минуты — час-другой Лёниной задержки никакой паники у Шурочки не вызывал.

Света впадала в панику на пятнадцатой минуте. Приводила Славика к Шурочке и уходила паниковать. Вдоль дома она могла шагать часами. По ровной, как безнадёжная кардиограмма, линии, под взглядами местных женщин в цветастых платках, которые в это время выходили на балконы или устраивались у открытых окон.

Сначала Шурочка пыталась объяснять, что так волноваться — ненормально. Но Света слушала так, будто Шурочка говорит или очень тихо, или на незнакомом языке: вся напрягалась, брови сводила в категоричную чёрную «галочку», а во взгляде появлялось такое изумление, что Шурочка замолкала на полуслове.

Андрей был красавчиком. Точнее, считался таковым. Из-за улыбки, которая мгновенно заражала любого, кто находился рядом. И улыбался он часто. Чаще, чем все знакомые Шурочке люди. И своей улыбчивостью как будто демонстрировал, что его всё в жизни устраивает.

За должностями и званиями Андрей не гнался. Поэтому, когда он попросил перевод в Мардакет — глухое армянское село, удивилась не только Шурочка, но и Лёня, и даже руководство штаба. Да, там можно было быстрее получить следующее звание и должность была повыше. Но там не было жизни. И общения тоже почти не было. Почти, потому что одна семья из «своих» там всё-таки была.

Армянин Агван Кумарян, с которым они тоже познакомились в Степанакерте, перевёлся в Мардакет за месяц до Маркошанского. Мотивы его перевода как раз таки были понятны всем. Агван смотрел только вверх — туда, где сверкала всем золотом мира вершина карьерного роста.

Сорокадвухлетний Агван был женат на двадцатидвухлетней москвичке Лиле. Жену любил до слёз. Шурочка впервые видела, как это — когда при взгляде на другого человека глаза становятся влажными. Агван всегда смотрел на Лилю влажными глазами.

Выглядела Лиля Кумарян совсем не по-московски. Она заплетала чёрные, расчёсанные до электрического блеска волосы в длинные ровные косы. Среди коротких стрижек, прямоугольных каре и одинаковых «химий» Лилины косы смотрелись экзотично. И вся она смотрелась экзотично. Шурочке, когда она увидела Лилю в первый раз, сразу вспомнилась картинка из учебника по географии в разделе «Северные народы». Было в Лиле что-то шаманское. Хотя в шаманов тогда никто не верил.

Кумаряны дружили с Плетнёвыми и Маркошанскими. Но только с мужской стороны. Лиля с Шурочкой и Светкой отдельно от мужей не общалась. Но в Мардакете Лиля и Света подружились. Наверное, от безвыходности.

А потом пришла война. Шурочке с того времени ярче всего помнился холод. Он был страшнее бомбёжек. Лёня принёс огромный овчинный тулуп. Шурочка вместе с Митей закутывалась в этот тулуп и впадала в мутную стылую дрёму. Начинали бомбить, нужно было идти в подвал, а она не могла заставить себя пошевелиться…

Дождались эвакуации. Шурочка собрала вещи, поплакала над «стенкой» — самой дорогой и красивой в подъезде. Лёне когда-то чудом удалось её достать, но на военном вертолёте много не увезёшь.

С Мардакетом связи не было. В штабе говорили, что Маркошанские уже эвакуировались.

Известие о том, что Андрей пропал, пришло в день, когда прибыл вертолёт. Плетнёвы задержались ещё на три дня. Светка со Славиком, вернувшись из Мардакета, поселились у них.

Оказалось, что Андрей исчез неделю назад. Уехал в штаб «закрывать» документы и не вернулся. Света с сыном всю эту неделю жили в пустом посёлке. У них был мешок с картошкой и канистра с бензином. И были Кумаряны, которые поддерживали, как могли. Но могли они немного. За пределы посёлка выезжать было опасно — на дорогах боевики.

И всё-таки через неделю Агван заправил машину Светкиным бензином и отправился в штаб. На вопрос: «А куда делся Маркошанский?» — в штабе ответили: «Да эвакуировался давно. Кстати, и не попрощался ни с кем…»

Что-то выяснять было поздно. Да и бесполезно — война. Служебный уазик, на котором Андрей выехал из штаба, не нашли. Кто-то вспомнил, что неделю назад боевики расстреляли кого-то на дороге…

Плетнёвы и Света со Славиком вместе эвакуировались в Минск.

***

…Похороны, через двадцать пять лет после исчезновения, организовал Агван. Жили Кумаряны теперь в Москве, куда Агван перевёлся ещё в девяностых. В столице шагать по карьерной лестнице получалось быстрее. Иногда даже удавалось подъехать на лифте, минуя промежуточные этажи.

Агван привёз в Минск землю из Карабаха. Её и хоронили. В бархатной коробочке. На новом кладбище, неуютном, как район свежей застройки. В присутствии родных и близких: Славик, Лёня с Шурочкой, Агван с Лилей.

«Прах?» — деловито поинтересовалась неизвестно откуда взявшаяся старушка в платке из траурного кружева на белых волосах. «Нет, земля», — ответила Шурочка. Старушка одобрительно кивнула. Лёня дёрнул жену за руку. Шурочка знала — муж не любит, что она всем всё объясняет, но справиться с собой не могла.

Три залпа прощального салюта прозвучали особенно оглушительно. Шурочка взяла за руку Славика. Бледный, хочет казаться торжественным, но выглядит испуганным, отца не помнит совсем, только по фотографии над столом. «Хоть бы не упал в обморок». Но в обморок упала Лиля. Такая же молодая и экзотичная, как двадцать пять лет назад. «Вдова», — констатировала старушка в траурном платке. Шурочка хотела объяснить, что нет, не вдова… Но сдержалась. Света умерла три года назад…

***

…Света не сомневалась, что Андрей жив. И это давало возможность жить и ей. Но даже самой сильной убеждённости нужны доказательства. Хотя бы мнимые.

В страну пришла перестройка. В списке специальностей нового времени появились профессиональные помощники поддержания веры во что угодно. Бабка из-под Рязани, алтайский шаман, местная колдунья, экстрасенс в седьмом поколении… Все говорили, что он жив. Видели горы, военную машину и его, живого, рядом с чужими бородатыми людьми.

Шурочка колдунам и экстрасенсам не верила. Но в то, что Андрей жив, верила. И знала, что Лёня тоже верит. Хоть он и повторял постоянно, что если бы Маркошанский был жив, то уже бы вернулся. Повторял, чтобы Светка перестала ждать.

И она перестала. После пятнадцати лет ожидания и поисков вдруг начала жить. В полную силу, в полную радость. С нарядными платьями каждый день. С ощущением, что всё самое худшее уже случилось. Дальше — только лучшее. И вышла замуж. За тренера по самбо с круглым лицом и детской улыбкой. И это была уже другая любовь — без паники. В сорок родила дочь. А в сорок пять умерла от рака.

Шурочка в последние дни почти не отходила от подруги. И однажды, в перерыве между болями, Света сказала: «Я его не вижу…»

***

…Мужчины сидели в зале. За столом, который накрывался как поминальный. Поминать, помнить, вспоминать. Они вспоминали. Глухими голосами воскрешали прошлое. Осторожно, не тревожа то, что должно остаться погребённым.

Шурочка свет на кухне не зажигала. Но он пробрался сам. С улицы. Пятно от уличного фонаря остановилось на Лиле. Подсветило, как театральным прожектором, её лицо: резкие скулы, чёрные колодцы глаз, невидимые, в цвет кожи, губы. «Как будто актриса перед монологом», — подумала Шурочка.

«Я очень любила. Но испугалась». Лилин голос звучал тихо, почти не выходил наружу. И Шурочка удивилась. Тому, что Лиля открыла ей свою тайну. Которую хранила столько лет в себе. И эта тайна делала её похожей на шкатулку. Чёрную шкатулку, в которой хранится главная драгоценность — украшение для первого бала или яд для последнего дня.

Лиля рассказывала, что с Андреем они должны были встретиться уже на территории другой страны, с новыми паспортами. И новая жизнь должна была записываться поверх старой, как на кассетной плёнке… План побега исключал всякую возможность возвращения. Но это не казалось им слишком высокой платой. За любовь никакая плата не кажется слишком высокой.

Лиля испугалась в последний момент. Когда почти приблизилась к границе. В тяжёлой чёрной машине с темнобородым попутчиком с тяжёлым взглядом. «Передайте, что я не смогла…»

Лиля замолчала.

Шурочка подошла к окну и дотронулась до батареи. Включили отопление. Шурочка обрадовалась, как радовалась этому событию уже двадцать пять лет. Захотелось сообщить об этом всем — Лёне, Андрею, Агвану, Лиле…

А на часах, превращая цифры в нули, завершался этот странный день. Один из многих дней странной чужой жизни. «Или не странной?» — подумала Шурочка и совсем не испугалась этой мысли…

Вместо эпилога

Андрей Маркошанский узнал о том, что Лиля «не смогла», после двух дней ожидания на границе. Вернуться он не мог — по паспорту это был уже совсем другой человек, и таково было условие людей, которые помогали организовать побег. «Не сейчас», — сказал темнобородый человек.

Сначала Андрей двигался по новой, как будто купленной по ошибке жизни с ожиданием, когда наступит «сейчас». А потом… Потом жизнь перестала быть новой, разносилась, как разнашиваются даже самые неудобные ботинки. И в ней сначала появилась работа, потом жена — с гладкой кожей и с глазами — половинками солнца, а потом и темноволосая дочка с коротким именем Ли.

Но прошлое не стиралось. Со временем даже какие-то моменты вспоминались ярче. А может, не вспоминались, а придумывались. Женщина с прищуренными глазами. Мальчик, который почти не говорит, но много улыбается. И чёрные косы поверх острых, будто готовых к бою лопаток.

Сверить воспоминания Андрею было не с кем. И он решился на эту поездку. Для чего? Ответ на этот вопрос для него был так же непрост, как и для тех, кто его задавал. Не вслух, но обязательно задавал. Может быть, для того, чтобы удостовериться, что всё, действительно, было. Или для того, чтобы понять, что всё, действительно, в прошлом…