Тегеран-82. Начало

Жанна Голубицкая, 2023

Тегеран-82 – рассказ о жизни и работе советских дипломатов и врачей и их семей в Иране конца 70-х-начала 80-х прошлого века глазами советской девочки, приехавшей в Тегеран с родителями в 8 лет и прожившей там самую сложную для Персии пятилетку, на которую пришлась исламская революция, захват американских заложников и самый тяжелый период ирано-иракской войны.

Глава 1. Солнечный дей 1358-го

22 декабря 1979 — 20 января 1980 г.г

Дей — творец и создатель

Хроника событий в Иране к месяцу ДЕЮ 1358 года (по григорианскому календарю 22 декабря — 20 января 1979-80) глазами иранской прессы:

12 бахмана 1357 года (1 февраля 1979) — возвращение в Тегеран лидера исламской революции аятоллы Хомейни.

11 фардвардина 1358 года (31 марта 1979) — всенародный референдум о преобразовании Ирана в исламскую республику.

12 фарвардина 1358 года (1 апреля 1979) — Иран объявлен исламской республикой.

13 абана 1358 года (4 ноября 1979) — захват посольства «Большого Шайтана» США в Тегеране.

12 азара 1358 года (3 декабря 1979) — принятие Ираном новой исламской конституции.

На месяц Дей по иранской Солнечной хиджре в 1359 году пришлись исчисляемые по классической исламской Лунной хиджре общемусульманские праздники — жертвоприношения Ид аль-Ада (Курбан-Байрам) и День рождения имама Резы, о чем и писали в этом месяце местные газеты.

Хроника событий в период с 22 декабря по 20 января 1979-80 года глазами советской прессы:

1.01 — генсек ООН Курт Вальдхайм прибывает в Тегеран, пытаясь договориться об освобождении американских заложников. Попытка проваливается.

4.01 — президент США Джимми Картер объявляет о бойкоте Олимпийских игр в Москве. Причина — ввод советских войск в Афганистан.

8.01 — Джимми Картер официально объявляет советское военное вторжение в Афганистан» самой большой угрозой миру с момента окончания второй мировой войны». В этот же день Л. И. Брежнев подписывает указ, лишающий академика А.Д. Сахарова всех государственных наград СССР и звания Героя Социалистического Труда «в связи с систематическим совершением действий, порочащих его как награжденного, и принимая во внимание многочисленные предложения советской общественности». Сам академик узнает об этом только через две недели, когда ему объявляют, что принято решение о его высылке в «место, исключающее его контакты с иностранными гражданами». В тот же день, 22 января, академика и его жену Елену Боннэр отправляют в Горький.

20.01 — СССР реагирует на заявление Картера о бойкоте Олимпийских игр в Москве. Пущен под нож тираж журнала «Америка», посвященный американской олимпийской команде, а официальным языком Олимпиады-80 вместо английского становится французский.

Когда мы встречали новый, олимпийский 1980-й год, у иранцев на дворе стоял 1358-й. По их солнечному календарю он наступил в первый день месяца фарвардин — 21 марта 1979-го, если по-нашему.

Каждый месяц Солнечной хиджры имеет свой сакральный смысл, связанный с древнейшей из религий — зороастризмом. Например, месяц Дей, который начался у иранцев, если по-нашему, 22-го декабря 1979-го года и продлился до 20 января 1980-го, считается месяцем-творцом и создателем. Многие иранцы, несмотря на титульную религию, верят в особое предназначение каждого месяца в году.

Для меня каждый месяц того года — для нас 1980-го, а для иранцев 1358-го, переходящего в 1359-й — тоже имел особое значение. Ни один из них не прошел бесследно для моего познания мира, людей и себя и по большому счету — для всей моей будущей жизни.

В месяц дей 1358-го в Тегеране было много солнца — и совсем не было советской школы. Это, вместе с видом в окно на заснеженные пики горной цепи Эльбурс, фирменным тегеранским смогом (окруженный горами, город не продувался ветрами), птичьим многоголосьем автомобильных гудков и уважительным обращением ко мне персов — садовников — «Джамиле-ханум» — составляло мою свободу. Ведь это был конец января — и мои сверстники в далекой московской английской спецшколе №1 в это время года вставали впотьмах и, толком не проснувшись, зябко брели на уроки по унылым фиолетовым сугробам. А после окончания пятого урока становилось снова темно и сонно. Но зимняя сумеречная апатия вовсе не отменяла домашних заданий, кружков и секций… А меня от этой рутины спасла исламская революции 1979-го и ирано-иракская война 80-го. Наверное, поэтому воздух Тегерана до сих пор пахнет для меня свободой. А когда в Москве появились первые таджикские дворники и принялись, как и персидские садовники из моего детства, с рассветом распевно ворковать на языке Хайяма, мне казалось, что я просыпаюсь в Тегеране. В городе, который, несмотря ни на что, остается моим любимым — потому что это город моего беспечного детства.

Я должна была бы ходить в 3-й класс и уже быть принятой в пионерки. Но после зимних каникул только что начавшегося 1980-го года школа при советском посольстве больше не открылась — и ходить стало некуда. И пионерии, в которую принимать, тоже. Новый — олимпийский для СССР 1980-й год — для нас начался нападением и эвакуацией.

28-го декабря 1979-го года Советский Союз ввел войска в Афганистан, а 1-го января 1980-го, с утра пораньше, в советское посольство в Тегеране, снеся ворота, ворвались толпы бородатых мужчин. Первым делом они сорвали и подожгли советский флаг. А на высокий флагшток перед центральным въездом в посольство СССР водрузили белое полотнище с черной надписью «Аллах-о-Акбар!» — Аллах велик!

Пока советские дипломаты отходили от новогодней ночи, варвары крушили все на своем пути и швыряли камни в наши окна, крича, что они «афганские патриоты, возмущенные военным вторжением шайтана-шурави на их родину».

Афганцев в Тегеране всегда было много. До победы исламской революции богатые афганские семьи приезжали в иранскую столицу развеяться — сходить в театр, посидеть в ресторане. В их стране с развлечениями было туго, даже до падения в 1973-м году монархии в лице короля Захир-шаха. До 1980-го года в Афганистане не было даже телевидения: чтобы не пропустить трансляцию интересного футбольного матча, обеспеченные афганцы мчались в Тегеран. После того, как в конце 1970-х Афганистан встал на прокоммунистический путь развития со всеми вытекающими междоусобицами, а Иран стал исламским, обеспеченных афганцев в иранской столице не стало, все они давно бежали на Запад. Зато прибавилось простых людей, приехавших на заработки: их нанимали в качестве разнорабочих или прислуги в дом.

Афганская диаспора, не скрываясь, отмечала в Тегеране свои радости и оплакивала горести — например, трагическую гибель народного любимца, певца Ахмада Захира. Тот, кого весь Средний Восток почитал как «афганского Элвиса Пресли», 14 июня 1979-го года погиб в автокатастрофе на перевале Саланг. В его гибели осталось много таинственных обстоятельств. В Тегеране, где Захира знали, любили и часто звали на гастроли, судачили, что так расправился с ним премьер-министр Афганистана Хафизулла Амин, потому что «афганский Элвис» крутил роман с его дочкой.

Те из наших дипломатов, кто работал в Иране не первый год, знали: афганские гастарбайтеры — а других в Тегеране тогда и не оставалось — могут всей общиной оплакивать утрату своего «национального соловья», но к политике эти неграмотные простые работяги равнодушны — им бы работу не потерять, чтобы семьи прокормить. В нашем посольстве предполагали, что их просто-напросто наняли за деньги. Но вот кто?

Еще в нападении на нас якобы участвовали студенты тегеранского университета, возбужденные фанатиками-преподавателями. В это тоже не очень верили те, кто хоть раз видел студентов тегеранского университета. Да, эти холеные молодые люди из интеллигентных семей увлекались политикой и вынашивали идеи гуманного переустройства иранского общества, но были совсем не похожи на варваров в полотняных шароварах, увлеченно громящих наше посольство.

В тот раз на помощь охранникам нашего посольства подоспели пасдары (pasdaran-e-engelob — стражи исламской революции) и нападение удалось довольно быстро отразить, не допустив особо масштабных разрушений. Только всю комендатуру разнесли в пух и прах: мебель, телефоны, камеры слежения, система тревожного оповещения — все было разнесено в щепки.

Ворота потом починили, окна вставили, мусор убрали и предположили, что это была провокация. Пока нас хотели только попугать. Скорее всего, нападающие сами получили приказ сверху не усугублять ситуацию. Иначе зачем бы пасдары стали помогать «маленькому шайтану» в нашем лице?! И что без них смог десяток наших охранников против разъяренной толпы религиозных фанатиков?!

Наш дипкорпус собрали на экстренное собрание, где объявили, что пока нас только пугают, а худшее, конечно, впереди. Так же все начиналось и с американцами, которые до сих пор томятся в заложниках. Первая попытка захвата их посольства, теперь служащего им тюрьмой, тоже якобы студентами тегеранского университета, произошла еще при шахе, в феврале 1978-го. Но тогда военное правительство, назначенное шахом, сумело остановить бушующих революционеров, разъяснив им мировые правила дипломатических отношений. И мы надеялись, что больше на иностранных дипломатов покушаться они не будут, помня о нашей неприкосновенности. Но не тут-то было.

О происходящем вокруг мы, дети, узнавали из разговоров наших родителей и обсуждали между собой, как насущные новости — других-то не было.

Старшие говорили, что новую вспышку массового гнева вызвала кровавая расправа шахской армии над демонстрантами на площади Джалех 8 сентября 1978-го года. В те дни до нас регулярно долетали отзвуки стрельбы где-то в южных и восточных частях города, и некоторые из наших пап по звуку угадывали, из какого оружия палят. Если из «Калашникова», значит, стреляет оппозиция, у шахской армии советских автоматов не было.

За год без одного дня до захвата американского посольства, 5 ноября 1978-го года, весь советский дипкорпус завороженно наблюдал, как студенческая демонстрация громит рестораны и магазины, торгующие спиртным, на соседней с нами улице Лалезар. Они выливали спиртное прямо на дорогу, и весь наш квартал еще долго дышал перегаром той демонстрации. Несколько банок импортного пива демонстранты кинули через забор нашего посольства с криками: «Подавитесь своим ядом, шайтаны!»

«Шайтаны» в лице наших охранников с удовольствием выпили эти банки за здоровье Хомейни. Еще бы: доброго немецкого пива в Союзе тогда в глаза не видели.

После этого какое-то время на нашей территории стоял взвод шахской армии. Молоденькие солдаты, хоть и были шахскими, но, видимо, тоже подозревали в нас шайтанов. Мы с девчонками специально ходили к комендатуре их дразнить, но они стояли с каменными лицами, как стойкие оловянные солдатики. И мы очень удивились, когда дня через три увидели, что шахские солдаты гоняют по площадке мяч с нашими мальчишками. На девчачьи приставания они не реагировали, но перед предложением сыграть в футбол не устояли. После дружеского матча солдаты даже давали нашим мальчишкам подержать свои ружья.

16-го января 1979-го шах и его семья покинули страну, и в Иран из Франции вернулся духовный лидер революционеров аятолла Хомейни. Революция победила. Наши удивлялись, что всего год потребовался старцу Хомейни, что свергнуть шаха, власть которого казалась незыблемой, несмотря на все беспорядки.

Но все равно до захвата в заложники 4-го ноября 1979-го года американских дипломатов нам казалось, что все это нас не касается. Мы будто смотрели боевик через решетку посольских ворот.

Американцы были нашими соседями: их посольство было на соседней Рузвельт-авеню. У них так же, как и у нас, были семьи, дети, школа… А потом остались только заложники — и мы невольно примеряли их судьбу на себя. И хоть американцы идеологически считались нашими врагами и собирались бойкотировать нашу Олимпиаду-80, мы их жалели. Ведь изнутри все видится иначе. Наш посольский район был большой коммуналкой: все дипломаты, работающие в стране, независимо от политических противоречий своих государств, постоянно пересекаются на протокольных мероприятиях и посольских приемах. И пусть, предположим, сосед справа Вася (США) ненавидит тебя и клянет, на чем свет стоит, но если сосед Петя (Иран) взял и запер его в чулане без еды и воды и собирается побить, чисто по-человечески нормально жалеть Васю, а не подзуживать Петю.

Взрослые обсуждали, что пусть мы и пешки в противостоянии великих держав, но, в первую очередь, мы — живые люди, пытающиеся оставаться нормальными в чужой воюющей стране, и взаимодействовать друг с другом и с местными, руководствуясь общечеловеческими понятиями.

На следующий день после захвата американских заложников, 5 ноября 1979-го захватчики ворвались к нашим соседям-англичанам. Окна нашего жилого дома выходили на территорию английского посольства и тут уж мы все — от мала до велика — высыпали на балконы и наблюдали нападение своими глазами. Пока толпа штурмовала ворота, из главного здания британской миссии повалил дым, это англичане сжигали свои секретные документы. Потом ворота рухнули и черная толпа, как огромная туча, накрыла собой все английские лужайки. Особенно страшно было, когда захватчики заметили нас на балконах, с фотоаппаратами в руках, и крикнули: «Чего фотографировать, вы следующие, сами все увидите!». К счастью, британцев они не стали брать в заложники, но посольство им все разгромили. Они потом еще долго возились у себя на территории, устраняя повреждения.

На второй день нового 1980-го года поползли слухи, что в Москве предвидят повторные нападения, и наш посол получил команду ближайшими рейсами отправить в Союз всех детей и женщин, не командированных Москвой, а приехавших в качестве жен и мам.

Взрослые снова вспомнили несчастных американских дипломатов, томящихся взаперти в двух шагах от нас, в нашем же посольском районе Тегерана, и признали, что мера эта оправданная. Судя по всему, повторное нападение на наше посольство следует ждать очень скоро.

Тогда мы еще не знали, что первая попытка захвата нашего посольства будет совершена 27-го апреля, в годовщину Афганской революции и через два дня после того, как с треском провалится военная операция американцев по спасению заложников. В тот раз наше посольство разгромят немного сильнее, чем 1 января 1980-го, но пасдары Хомейни вновь помогут нашим охранникам выпроводить беснующихся варваров.

Зато под следующий новый год, в годовщину ввода советских войск в Афганистан, помогать нам уже никто не станет.

27-го декабря 1980-го на нашу территорию, в очередной раз снеся ворота, которые за истекший уже дважды укреплялись и в итоге стали полностью металлическими, ворвалась толпа в сотни раз больше, чем год назад. В этот раз дело обстояло намного серьезнее. К студентам, религиозным фанатикам и наемникам гастарбайтеров добавились афганские беженцы, возмущенные захватом их страны.

Гигантские толпы разъяренных людей, похожие на тучи черной саранчи, крушили все на своем пути с криками «Марг бар шурави!» («Смерть Советам!» — перс.), «Марг бар Амрика!» (Смерть американцам!) и «Аллах-о-Акбар!».

Они продирались сквозь колючую проволоку на нашем заборе, не чувствуя боли и безжалостно скидывая и давя друг друга. Это была страшная в своей нелепости куча-мала, вооруженная дубинками, камнями и ножами, и в полотняных шароварах, какие сегодня носят курортники,. Они напоминали бы сказочных разбойников, когда бы это не было так страшно.

Как нам потом рассказывали, в советской программе «Время» новость заняла три секунды: «В Тегеране государственному флагу СССР было нанесено оскорбление, а зданию посольства причинен ущерб». На деле вторжение продолжалось несколько часов.

Нападающие изрезали и сожгли наш красный флаг, а потом, в самый разгар рабочего дня, ворвалась в главное здание посольства, в тот самый зал приемов, где проходила историческая тегеранская встреча большой тройки в 1943-м. Для начала разбили мраморную мемориальную доску, посвященную этому историческому событию, а потом принялись крушить все, что попадало им под руку. Разбили коллекционный фарфоровый сервиз, из которого в 43-м угощались Сталин, Черчилль и Рузвельт и сбили люстру, которая помнила еще Грибоедова. Ее перевезли в Тегеран из здания русской миссии в Табризе после трагической гибели русского посла. Взрослые говорили, что этим громадным и громоздким сооружением из особо ценного хрусталя русский царь наградил своего посланника в Персии за какие-то особые заслуги. Люстра и впрямь была такая старинная, что видела на своем веку не только множество разных послов, но даже свечи и газовые горелки

Привыкшие за последнее время к бомбежкам, светомаскировкам и нападениям, советские дипработники прямо под носом у беснующихся фанатиков растащили на сувениры осколки раритетного осветительного прибора. А вот ценную живопись из знаменитого посольского зала никто из наших домой не потащил, и варвары изрезали раритеты ножами.

А в промежуток между этими двумя нападениями для меня уместился целый мир. Впрочем, по порядку.

* * *

В январе 1980-го канадское посольство в полном составе покинуло Тегеран. Как выяснилось позже, прихватив с собой шестерых американских заложников. Канадцы умудрились вывезти американских дипломатов из Ирана под видом граждан своей страны. Между собой мы очень радовались и хвалили канадцев за находчивость, но нам — тем, кто оставался в иранской столице в числе «шайтанов» — от их ловкости стало еще страшнее. Иранская сторона официально высказала свое возмущение Канаде, но в ответ услышала лишь, что «канадцам теперь глубоко наплевать на то, что думают иранцы, потому что они не собираются сохранять дипломатические отношения с подобными варварами».

Ответом канадцам стала очередная вспышка гнева неконтролируемых бородатых масс в нашем посольском районе.

Слухи об эвакуации в Союз, распространившиеся в первые январские дни 80-го, вскоре подтвердились. Наш посол издал официальный приказ — женам и детям сотрудников экстренно собираться и записываться на ближайшие рейсы, на которые представительство Аэрофлота выделило специальные квоты. Объявили, что после каникул школа-восьмилетка при посольстве больше не откроется. Наши учителя, завуч и директор тоже засобирались на родину.

Но моя мама категорически не желала оставлять папу одного в такой опасной стране. Сначала хотели отправить назад в Союз только меня, но быстро поняли, что дома меня никто не ждет. Заодно стало понятно, в кого моя мама такая категоричная.

Моя бабушка, мамина мама, так же категорически, как мама отказалась покидать Тегеран, отказалась брать на себя ответственность в моем лице. По телефону она строго сказала, что из ее квартиры на Университете «ребенку» — то есть, мне — будет очень долго добираться до 1-й школы, которую мы так ценим. А переезжать к нам бабушка не хочет и не может, потому что «у нее свои дела, привычки, соседи, приятельницы, поликлиника, абонемент в консерваторию и еще семь внуков кроме меня». Бабушку можно было понять, и мама на нее даже не обиделась.

С нами в Сокольниках жила моя няня тетя Мотя. Но она была уже очень старенькая, с трудом ходила, и когда мы уезжали, даже побоялась остаться одна в квартире. Родни у нее никакой не было, только одна старинная подруга тетя Ася, живущая под Можайском. К ней тетя Мотя и переехала на время нашей командировки. Как-то она брала меня к тете Асе в гости: у нее был просторный дом в деревне и большая дружная семья с детьми и внуками. Там всегда было, кому сходить в магазин, приготовить, убраться и приглядеть за детьми и стариками. Мы понимали, что нашей тете Моте там будет лучше, чем одной.

В результате на семейном совете было решено искать способ оставить в «страшном Тегеране», как называл его папа по названию известного персидского романа, нас с мамой обеих.

Жены могли избежать отправки в Союз только одним способом — устроившись на службу в одну из советских организаций, продолжающих работать в Тегеране. А дети — только если, на собственный страх и риск, их спрячут собственные мамы и папы.

Конечно, на работу в посольство просто так не устроишься: все вакансии, на которые назначали не из Москвы, а через посла, сразу же занимали посольские жены, желающие подработать. Да и мест таких было немного — библиотекарь, продавщица книжного магазина в посольском клубе и секретарь-машинистка при канцелярии посольской школы. Первые два места были заняты, а школу и вовсе закрыли.

В торгпредстве и ГКЭС (Государственный комитет по экономическим связям) вакансий тоже не оказалось. Оставались организации вроде «Совэкспортфильма», представительства «Аэрофлота», СОДа (Советское Общество Дружбы) и советско-иранского банка. Когда папа стал справляться о рабочих местах там, выяснилось, что их женщин тоже отсылают домой. Там же ему подсказали, что не эвакуируют работающих жен советского госпиталя, потому что там всегда не хватает рук на канцелярскую рутину, ведущуюся на русском языке для отчетности перед посольством.

Как истинная дочь семьи медиков, моя мама с энтузиазмом уцепилась за эту идею, попросила папу отвезти ее в советский госпиталь, и в тот же день устроилась в его приемный покой, лишь бы не выслали домой. А со мной все решилось еще проще: не будет же ребенок в девять лет жить один в московской квартире, уж лучше пусть в школу не ходит! Именно так рассудили мои родители и оставили меня при себе, под личную ответственность. Перед самими собой, потому что Родина в лице нашего посла о нарушении приказа об эвакуации детей не ведала.

Опыт у них уже был. Незадолго до командировки в Иран папе удалось добыть на лето путевку в санаторий, который был всем хорош, кроме того, что туда не допускались дети. Однако я благополучно отдохнула там вместе с родителями все 24 дня. Во время утреннего обхода родители прятали меня в шкаф — прямо как Малыш Карлсона, когда в комнату заходила домомучительница фрекен Бок. А на случай, если я попадусь на глаза кому-то из персонала в течение дня, меня заставили выучить наизусть правдоподобный ответ — мол, ночую по соседству в частном секторе, а днем, естественно, прибегаю к маме с папой. Для пущей достоверности родители действительно договорились с женщиной из деревни, к которой меня по вечерам водили пить козье молоко. В случае особого «шухера» я могла и впрямь уйти ночевать к ней — тем более, что ее дочка Светка была почти моей ровесницей и мы подружились. С тех самых пор, а было мне тогда пять, анекдоты про любовников в шкафу я воспринимаю очень буквально, живо представляя, как беднягам там тесно, душно и тревожно.

Благодаря маминой активности, примерно через неделю после нападения на посольство мы втроем переехали из посольства в бимарестан-е-шоурави — советский госпиталь Красного Креста и Красного Полумесяца (см. сноску-1 внизу). Местные называли его просто «бимарестан», и мы вслед за ними тоже. А по аналогии советские врачи, оказавшиеся в самом сердце исламской республики, и себя в шутку называли «бимарестантами».

На тот момент «бимарестан-е-шоурави» существовал уже более 30-ти лет, тегеранцы хорошо знали его и советским врачам доверяли.

На месте выяснилось, что аналогичные проблемы с несговорчивостью бабушек или их полным отсутствием возникли еще в трех семьях советских врачей. Родители в них оказались тоже молодыми и еще утратившими «шкафный» задор. В двух семьях было по одному мальчишке, а в третьей — двое. Итого нас было пятеро отчаянных детей отчаянных же родителей, которые — тайком от посла и московского руководства — проводили зиму 80-го в солнечном Тегеране. Без пионерских галстуков и октябрятских звездочек, без уроков и кружков, среди самой разношерстной публики — но хотя бы не в шкафу. Напротив, свободы нам привалило намного больше, чем у советских сверстников.

На территории советского госпиталя, как и в посольстве, был жилой дом для советских специалистов. Но если наш прежний дом находился за высоким забором в «посольском анклаве», то дом врачей стоял в самом центре Тегерана и никак не охранялся. Торцом он выходил на старинную улицу Каримхан-Занд и новую двухуровневую эстакаду, которую называли «шахиншахской», а фасадом — на тихую улочку с почти парижским названием Вилла-авеню.

Свергнутый шах Реза дружил с американцами и очень хотел быть им равным во всем, а особенно в части высотных сооружений и автострад, которые были его слабостью. Знаменитую тегеранскую башню Азади («Азади» — свобода — перс.), которая тогда звалась Шахской, шах Мохаммед построил еще в 1971-м году, к 2500-летию существования Персии, когда многим другим восточным мегаполисам такое и не снилось. Дубай, к примеру, в то время еще не продавал нефть американцам и был незатейливым райцентром среди пустыни. Дипломаты, бывавшие там, плевались и говорили, что в Тегеране работать намного приятнее — менее жарко и более комфортно.

Те из наших «дипов» (так мы, дети, называли дипломатов), которые на тот момент уже повидали Париж и не умерли, уверяли, что с севера Тегеран похож на предместья Парижа. А те, кому довелось побывать в Нью-Йорке, добавляли, что с юга он похож на манхэттенский Гарлем (см. сноску-2 внизу). Но в Тегеране, по их словам, советскому дипломату намного лучше, чем в «парижах» и «нью-йорках» — жизнь дешевле, а МИД начисляет надбавку за «сложный регион». Не зря, видно, Тегеран прозвали «Париж Востока» — виды парижские, цены персидские… Но так было только при шахе. После исламской революции лестный титул «Парижа Востока» перешел к Бейруту: тогда в Ливане как раз, наконец, закончилась гражданская война.

Наш жилой дом вплотную примыкал к госпиталю, вход в который был свободным.

«Докторская» или «врачебная» башня, как величали ее местные, была типичным представителем модного тогда «американского урбанистического стиля» и была снабжена передовым на тот момент оборудованием против подземных толчков — рессорами. Поклонник инноваций, при застройке Тегерана шах позаимствовал у своих американских друзей идею сейсмоустойчивых «прыгающих башен». Американцы возводили такие в своих сейсмоопасных зонах, в свою очередь, пользуясь технологиями опытных в деле землетрясений японцев. Ценители архитектуры нашли бы наш дом уродливым, но в сравнении с московскими «хрущобами» и «панелями» он казался очень современным. Одни раздвижные окна с пола до потолка и гигантская лоджия чего стоили!

Говорили, что шах с шахиней очень любили советских врачей и даже сами у них лечились. Вот и решили подарить им удобный дом в Тегеране, наняв американскую строительную компанию, которая установила свои фирменные рессоры, в народе прозванные «американскими горками». Принцип их действия выяснился при первых же слабых колебаниях почвы, кои в Тегеране случались чуть ли не через день. Но если в низких посольских постройках они даже не ощущались, то врачебная башня начинала пружинить и покачиваться, будто прыгала на батуте. До сих пор помню свое безмерное восхищение от этого чудо-аттракциона!

«Докторская» прыгающая башня-великан нравилась мне намного больше построенного советскими строителями посольского дома, хотя, в отличие от посольства, своей территории у сотрудников госпиталя почти не было. Дом стоял на «курьих ножках» из черных мраморных колонн, между которых расположился «подиум» — вымощенная мраморными плитами площадка под домом. Там стоял стол для пинг-понга и «мини-футбол», где надо крутить за ручки маленьких футболистов. В них мы играли крайне редко, зато с удовольствием носились по гладкому мрамору подиума на скейтах, лихо лавируя между колонн.

К «подиуму» примыкал «патио» — уютный внутренний дворик. В точности такой, какой обязан иметь каждый уважающий себя тегеранский дом — с небольшим водоемом и английским газоном. Больше всего в нашем патио мне нравились автоматические поливалки. В то время они казались чудом из чудес: их брызги красиво переливались в солнечных лучах и приятно освежали. В посольстве тоже были такие, но валяться под ними на траве было строго запрещено. Зато в бимарестане мы резвились под поливалками, сколько хотели.

Ворота на территорию госпиталя никогда не закрывались, поэтому она и стала для нас пятерых главным местом для прогулок. Больничный двор мы между собой называли «большим» или попросту «большаком». Он был куда больше нашего патио, и на нем было много всего интересного и полезного: аллеи, платаны, скамейки — и куча прогуливающихся пациентов госпиталя, говорящих на непонятных языках.

Водоем на «большаке» тоже был намного больше, чем в нашем патио, он мог бы даже служить бассейном, если бы купаться в нем строго не запрещалось. В моих глазах это был единственный минус нашего переезда в госпиталь. В остальном я находила жизнь в бимарестан-е-шоурави куда более интересной и свободной, чем в посольстве. Но так уж повелось, что в детской жизни в Тегеране главным развлечением, доступным с апреля по октябрь, был бассейн. И все дети, которые попадали в наше закрытое общество, первым делом обучались плавать, если раньше вдруг не умели.

Плавали мы все отлично, включая нашего самого младшего — пятилетнего Сашку. В посольском бассейне прибывших с холодной родины рафинированных пугливых детишек учили плавать очень просто и весьма жестко — внезапно толкали с бортика. Утонуть в бассейне было невозможно, взрослые находились рядом, а сам утопающий начинал спасаться, как может, и в итоге самостоятельно плыл. Я успела пройти через это обучение и плавала хоть и неправильно с точки зрения стиля, зато легко, как рыба. Хотя до этого уроки плавания в бассейне «Москва», который в то время был на месте «старого нового» Храма Христа Спасителя, так и не научили меня толком держаться на воде.

А попавшие в Тегеран жены «совсотрудников» таким же первым делом, как дети плавать, обучались шить и вязать — даже если до Тегерана иголку в руках не держали. Обучиться рукоделию имело практический смысл, благо Тегеран был щедр на модные тогда синтетические ткани, искусственные шелка множества видов, мохер и журналы для западных рукодельниц вроде «Бурды». Но главное — Тегеран был щедр на свободное время.

Всю охрану нашего бимарестана составлял пожилой вахтер с гордым персидским именем Калан («великий, старший» — перс), наши называли его просто Колян. А дети в глаза прибавляли к Коляну уважительное «дядя», а за глаза называли его Носорогом. Это прозвище прикрепилось к дяде Коляну еще до нас, наверное, его придумали дети уже закончивших командировку медработников.

Колян-Носорог сидел в своей комнатке возле лифта на первом этаже и почти никогда не выходил. Он был стареньким и больным, зато работал в госпитале чуть ли не со дня его основания и стал его частью и достопримечательностью.

Последние два года при дяде Коле жил парень старше меня года на три по имени Артур. Их родство с дядей Коляном наши упростили до дяди и племянника, хотя, по рассказам самого Артура, они приходились друг другу какой-то седьмой водой на киселе.

Как и многие восточные дети, всего за пару лет Артур нахватался русского так, что спокойно мог с нами общаться. Тем более что дядя Коля вообще не мог говорить, только свистеть и булькать: прямо в его шее на уровне кадыка было отверстие, из которого тянулась какая-то трубочка, конец ее дядя Коля прятал под одеждой.

В первый же день мама провела со мной беседу о том, что в упор разглядывать дядю Колю, как и любого инвалида, неприлично, но и пугаться его не надо. Воспитанные люди никогда не привлекают внимания к чужим изъянам и не демонстрируют страха, брезгливости, отвращения или любопытства, только доброжелательность:

— Дяде Коле сделали операцию на горле наши же врачи. Она спасла ему жизнь, но говорить он теперь не может. Но жизнь же важнее! Жалеть его не нужно, но уважать — обязательно! Он работает, чтобы прокормить свою семью.

С того момента я прониклась к дяде Коле уважением и перестала называть его Носорогом даже за глаза.

Артур поведал мне, что дядя Колян — его дальний родственник и взял его в помощники, когда заболел. Сказал, что очень счастлив, что смог приехать в Тегеран из далекого горного селения, где осталась его семья. По национальности они ассирийцы, это очень древняя и гордая нация. И когда Артур заработает денег, то первым делом купит рейнджровер. От него я впервые услышала это слово и спросила: «А что это?» Артур усмехнулся и не ответил. А на следующий день вручил мне игрушечную машинку со словами: «Think it over Range Rover!» (Задумайтесь о рейнджровере! — англ). Наверное, это и был рекламный слоган, обернувшийся для Артура мечтой.

Днем дядя Колян не разрешал Артуру слоняться по двору. Его обязанностью было наблюдать за порядком в доме и на прилегающей территории по маленькому телевизору, стоящему в каморке дяди Коляна. Мое воображение очень волновало это волшебное устройство: телевизор в маленьких квадратиках показывал то, что происходит на всех этажах, во дворе и даже за забором! Артур объяснил, что это называется «камерой видеослежения».

По вечерам Артур выходил на пару часов и участвовал в наших игрищах, всегда с позиции старшего мудрого товарища. Мы приглашали его на все детские дни рождения, и он приходил, как истинный джентльмен — нарядный, надушенный, с подарком и несколькими бутылками пепси.

Конец ознакомительного фрагмента.