Джинсы, стихи и волосы

Женя Снежкина (2023)

События романа разворачиваются в 1987–1989 годах. Московская школьница Александра пишет стихи и задает взрослым неудобные вопросы. Одноклассники ее травят, но на ее стороне влюбленный в нее старшеклассник Миша. Саша стремится найти таких же, как она, не похожих на других, людей, знакомится с поэтами, хиппи, диссидентами, люберами, милиционерами, заново открывает для себя дом, в котором жил Михаил Булгаков, Арбат. Она становится свидетельницей и участницей знаковых культурных событий того времени — премьеры фильма Сергея Соловьева «Асса», первых выступлений уличных поэтов, первых публичных перформансов. Противостояние героини со школой приобретет политический характер. Ровесники героини сравнят жизнь, в которой выросли они, с той, в которой взрослели их родители. Но некоторые реалии тридцатилетней давности возвращаются, так что и люди постарше вспомнят себя в возрасте Саши. И вспомнят годы, когда страна стояла на пороге свободы и без сожаления прощалась с прошлым. В книге присутствует нецензурная лексика!

Мы вышли из тумана на открытую местность.

Очень многое складывалось в нашу пользу.

А. А. Дельфинов «Поколение щели»

Глава первая

1

Спрятаться на большой перемене можно только в двух местах: библиотеке, которая сейчас была закрыта, и в пионерской комнате. Уже несколько уродов толкнули меня плечами так, что чуть-чуть не полетела с лестницы. Но, в общем, если немножечко собраться, смотреть под ноги, не обращать внимания на тычки, то с третьего этажа добраться до пионерской комнаты все-таки возможно.

Старшая вожатая на это время фиг знает, куда убегает — может, общаться со своим женихом, может, в учительскую, может, в магазин, но комната на переменах обычно открыта и без присмотра. Добралась и забилась в любимый закуток между книжным стеллажом и знаменем дружины. Спрятаться там и почитать книжку — самое безопасное.

Вот и сейчас — дойти, зарыться в страницу. Правда, я разрывалась между двумя желаниями — еще раз перечитать главу одной книги, которую знала уже наизусть, или подумать об оленях и дождях.

Олени и дожди. Олени и дожди. Что-то в этом такое вытанцовывалось. Какие-то вибрации начинали колебать пространство между нёбом и горлом. В этом году как будто какая-то железа начала работать. За лето слабость рифмовать все на свете превратилась в острую потребность складывать слова, и эта сила спрессовалась, переродилась в нечто материальное, внутренний орган, который заставлял писать стихи. Они писались пачками, томами, километрами. Иногда даже рука уставала, а они все писались и писались, потому что единственным способом избавиться от них было их записать.

И вот что-то там у них случилось, какое-то электричество между оленями и дождями. Что-то пришло в движение. И теперь они будут цокать и капать у меня в голове, пока я их не запишу. Это даже хорошо. Если сконцентрироваться на словах и вибрациях, они помогают пережить каждый день в школе и игнорировать уродов, которые норовят стукнуть локтями.

Дожди куда-то летели, олени куда-то рвались… И рвались они в загадочную фразу «Бог умер в прошлый четверг». Ага. Оленям туда точно не надо. Значит, олени могут подождать.

И тогда я взяла книжку и начала перечитывать ту самую главу заново. Внимательно рассматривать каждую букву, как будто сам шрифт сможет помочь мне ответить на вопросы, которые я мысленно в нее кричу.

Собственно, книжка в доме появилась совершенно случайно. Ее папа привез из Афганистана — в одной коробке с антологией японской прозы, сказками «Тысячи и одной ночи» и трехтомником Мариэтты Шагинян. Папа не очень умеет выбирать книги. У этой на обложке был нарисован американский флаг, а автора звали Генрих.

И там, буквально на первой странице (а предисловия я никогда не читаю), я обнаружила свидетельства: оказывается, они существуют. Где-то там в неизвестном Нью-Йорке живут мужчины и женщины, которые носят длинные волосы и браслеты, презирают размеренную жизнь, в которой после школы человек обязательно идет в институт, а после института на работу. Там есть люди, которые мало того что произносят слово «бог», они еще о нем разговаривают. Они говорят о любви. «Занимайтесь любовью вместо войны», — говорят они. Оказывается, они есть. Существование этих самых людей занимало меня в данный момент больше, чем олени и дожди. Где они? Если они здесь, в Москве? Можно ли их найти? Я же оттуда, из того мира. Я не знала об их существовании. А сейчас чувствую себя подкидышем в этом мире. Я тоже хочу про цветы и любовь! Если бы только понять, где их искать…

Но, блин, опять помешали. В пионерскую ввалились старшеклассники. Кто-то пихнул книжку, она вылетела у меня из рук и приземлилась почти на середине комнаты. Никакой фантазии у людей. Сколько можно ржать над одним и тем же трюком?

Я уже подняла книжку и была готова заползти на место, как в комнату вошел мальчик. Ну, он вошел. В какой момент ты понимаешь, что это он? Да ни в какой. Ты просто понимаешь, что это он, и все. Даже совершенно не важно, какой. Ну, школьная форма. Ну, брови густые и волосы ежиком. Главное, что он смотрел только на меня. Даже стало неловко. А он стоял и просто пялился. Я бы начала огрызаться, уж это-то я умею. Но тоже не захотелось.

Тогда он спросил:

— А кто хочет сфотографироваться?

И только тогда я увидела в его руках фотоаппарат. Поскольку смотрел он только на меня, логично было ответить, что я. Тогда он посадил меня на стол. Прямо посадил: взял за талию, приподнял и переместил с пола на стол напротив окна. Что-то такое похимичил с аппаратом, пару раз щелкнул и сказал «готово». Я спросила, когда получить фотографию. Он ответил, что дело небыстрое, проявка, то-се, может занять неделю.

— И как тебя искать?

— Собственно, никак. Я в девятом классе.

— В котором?

— В «А».

— А зовут тебя как?

— Миша.

— Ну хорошо, Миша. Через неделю тогда…

— А чего ты тут сидишь?

— А где мне еще сидеть?

— Пошли во двор?

Ну, раз зовет… Почему нет. Сунула книжку в портфель и встала. На выходе из школы он отобрал у меня портфель.

— Чего ты в школе его не оставила?

— Ага. Чтобы потом тетрадки по всем этажам собирать?

Мы пошли по дорожке вокруг школы.

— Откуда ты меня знаешь?

— Так… Видел…

М-да. В общем не светская беседа.

— Часто фотографируешь?

— Да. Дома поставил лабораторию. Стараюсь что-то делать.

— Будешь фотографом?

— Нет, фотографом я не буду. Слушай, а хочешь посмотреть фотки?

— Да, конечно.

— Давай тогда встретимся после школы, я тебе покажу. Я портреты делаю, пейзажи кое-какие…

— Что, прям у тебя дома, что ли?

— Ну а где? В сарае?

И пока мы неловко мекали, блеяли и пытались раскочегарить разговор, он размахивал моим (моим!) портфелем, а за нами, как антенны поворачивали головы все ученики с седьмого по десятый класс и все проходившие мимо училки. Я шла рядом с Мишей, и это вызвало бешеный интерес. Бешеный!

2

А потом была физра. Надо ли говорить, как все мы любим физкультуру? Особенно я.

Перед уроком в раздевалке начиналось веселье. Она превращалась в Колизей, а гладиаторами становились самые хилые мои одноклассники. Более крепкие пацаны загоняли их в угол, хватали за руки и ноги и вбрасывали несчастных в раздевалку для девочек. Девочки визжали от возбуждения и удовольствия, норовя пнуть ногой нарушителя границ, который приземлялся обычно мордой или в скамейку, или в груду портфелей.

Играть во все это мне совершенно не хотелось, к тому же угнетала необходимость напяливать черные шерстяные трусы, которые считались спортивной формой. Из-за того, что я не очень хорошо двигаюсь, мне никогда не давались танцы и вообще все, что связано с точностью движений. Физкультуру я невзлюбила с первого класса. Не урок, а экзекуция — одна спортивная эстафета чего стоит, когда надо сесть на мяч и в таком виде проскакать из одного конца спортивного зала в другой. И все это под вопли одноклассников. Ноги раскорячиваются, мяч из-под жопы убегает, к финишу приползаешь последним под гул и улюлюканье не только твоей команды, которая тебя ненавидит по понятным причинам, но и всего класса. И тут еще эти трусы. Поэтому хотелось как можно дольше переодеваться, чтобы хотя бы на пять минут оттянуть очередной такой будничный позор.

Ко мне подкатили Светка и Ленка. Светка маленькая и брехливая, больше всего похожая на лающую крысу. А Ленка, наоборот, здоровая, сволочь, как дискобол с бульдожьей рожей. Нападали они всегда по одной и той же схеме: сначала тявкала Светка и говорила какие-то мелкие гадости, чтобы разозлить противника, а потом уже Ленка вступалась за подругу и начинала махать кулаками.

И в этот раз все шло по накатанной.

— Что, Сметлева, с Хохловым гуляешь?

— Это кто?

— Ну из девятого.

— Может, и гуляю…

Я еще не решила, какую тактику обороны выбрать.

— Мала еще.

— Да постарше тебя.

Это правда, я была старше Светки на три месяца.

— Это вообще надо всякую гордость потерять, чтобы с пацанами гулять с седьмого класса. Хохлов твой тоже козел, непонятно даже, что он в тебе нашел.

— Я фотогеничная.

— Какая?

— На фотографиях хорошо получаюсь.

— Сметлева, я смотрю, ты слишком наглая.

— Твое какое дело? Пойдешь жаловаться на то, что я с мальчиками гуляю?

— Может, и пойдем. Мы, между прочим, вообще не уверены в том, что ты девственница.

И тут мне под хвост шлея попала. Я точно знала, что в такие моменты лучше промолчать, что потом будет гораздо хуже, но красота ситуации и точность возможного удара были так соблазнительны, что я никогда не могла удержаться.

— Полякова, ты, конечно, можешь быть не уверена, а я уверена, что нет.

Они аж подскочили. Вот этот прекрасный момент! Они обе стоят и хватают ртом воздух. Крыть-то нечем. И тут я добиваю:

— Я даже и не помню, сколько у меня было любовников. Только вам это не грозит. Плоскодонки.

Ленка побагровела, подалась вперед и поперла на меня. Слава богу, в этот момент в раздевалку закинули очередного несчастного, который точно спикировал головой Ленке в ямочки под коленями, она повалилась на пол, раздался визг и вой, и куча-мала начала пинать бедного очкарика ногами. Потом пришел физрук, мы пошли в зал. Мне даже не надо было смотреть на Светку с Ленкой, чтобы понять, что продолжение у этой истории будет.

И ведь сегодня еще только седьмое сентября.

3

Не то чтобы я когда-нибудь ходила на свидания, но особого трепета по поводу встречи с Мишкой не испытывала. Он ждал меня на углу дома. Мы какое-то время потоптались, потом он сказал:

— Слушай, а давай погуляем? Фотографии как-нибудь потом.

Честно говоря, мне тоже хотелось гулять, а не встречаться с его родителями. Вообще взрослых видеть не хотелось.

— А куда?

— В парк…

— Да ну, там под каждым кустом или тетка с коляской, или бабка. Пошли на остров?

И мы пошли. И опять молчали. Потом мне надоело.

— А кто у вас историю ведет?

— Сурен Ашотович.

— И как он?

— Ничего. Про женщин любит рассказывать. Очень. Это полезно: о чем он не начинает говорить, главное — ввернуть вопрос про женщину. Была ли у Атиллы любовница, например, или правда ли, что Петром Первым жена помыкала. Тогда он отвлекается, начинает говорить про нравы, стандарты красоты, а иногда совсем что-то загибает такое, что девчонки краснеть начинают. Мы сидим, слушаем, и никого не спрашивают.

— Везет. У нас Галкина.

— Которая Гыга? Ну и как она?

— Противная ужасно. Шпарит по учебнику. Ничего ни нового, ни интересного. И меня она отдельно не любит.

— Чего так?

— Однажды, когда мы Грецию изучали, она рассказывала про падение империи Александра Македонского. Показывает карту, вот, говорит, империя была такой огромной, плохо управлялась и под воздействием объективных причин пала. А рядом с доской висела карта Советского Союза. Я такая поворачиваюсь, показываю на карту и говорю: «Так вот же!»

После этого она мне и перед классом, и отдельно лекцию читала про нерушимость Советского Союза. Да блин, я же пошутила только, а они потом начали ко мне приставать. И этот, Эдик, сын завуча, пытался вести какие-то воспитательные беседы. Слава богу, теперь он из школы ушел.

— Он недалеко ушел. Теперь в райкоме комсомола работает.

— Ладно, черт с ними.

— А за что тебя еще не любят?

— За все. Наверное, за то, что пришла сюда в четвертом классе, когда все уже друг с другом передружились. А еще я вру.

— Да ну. Соври что-нибудь.

— Однажды мне так захотелось фигурные коньки, что я пришла к бабушке и совершенно уверенно сказала ей, что к нам в группу в детском саду приходил известный фигурист Игорь Бобрин, посмотрел на меня и сказал, что я прирожденная фигуристка. Я врала в мельчайших деталях, рассказывала, как меня заставляли поднимать ногу, повернуться, присесть, поклониться, и бабушка поверила. На следующий день бабушка пошла и купила мне коньки в магазине уцененных товаров.

— Ничего себе. А мне ты врать будешь?

— Буду.

— Зачем?

— Ну, не знаю… Врать — это… Понимаешь, это как стихи писать. Ты даже не поймешь, что я тебе наврала. Понял?

— Приблизительно.

И тут я увидела, что на той стороне улицы стоит Гыга. Сложила ручки на животе, подняла бровь и уставилась на нас.

Я схватила Мишку за руку:

— Не оборачивайся, ни в коем случае не оборачивайся.

Мишка все понял, опустил голову вниз. Мы прибавили шагу. Он не отпускал мою руку. Мне было приятно.

Добрались до моста. Приблизительно в середине моста между Щукино и Строгино есть спуск на остров между Москвой-рекой с одной стороны и затоном — с другой. Как правило, там никого нет. Мы спускались по лестнице, я разглядывала рисунки на опорах моста.

— Они слов, кроме «мясо» и «кони», не знают, что ли?

— Можно еще к «Д» «дураки» приписать. Но я думаю, что за «Спартак» и ЦСКА просто больше людей болеет.

Рядом с «мясом» было написано kiss.

— А нам Гыга говорила, что kiss расшифровывается как «киндер СС».

— Не думаю. У них солист еврей.

— А ты откуда знаешь? А ты их слышал когда-нибудь?

— Да у нас в классе у каждого второго кассета. Однажды, когда родственники вернулись из загранки, мне двоюродный брат дал почитать американский журнал про музыку, там статья была.

— И что, прям на английском читал?

— На английском, со словарем. Долго возился, прежде чем разобрал.

— Ого. И чего ты дальше будешь делать? Английский изучать?

— В нашей школе, пожалуй, изучишь. Нет. Буду физикой заниматься. Хотя английский тоже не помешает.

Я остановилась на одном из пролетов лестницы, вытащила пачку «Явы», достала сигарету. Элегантно закурить не получилось — из-за ветра несколько спичек погасли. Но у Мишки глаза на лоб полезли:

— Ты куришь?

— Неважно. Давай лучше про физику. Физика — наука для мальчиков. Ничего не понимаю и формул этих ваших боюсь. У меня всегда была тройка, ну, такая, чтобы журнал не портить. Все эти сила трения, скорость торможения… Гадость какая-то.

— Много ты понимаешь.

— Ни-че-го. Ладно, допустим, ты будешь физиком, и чего ты будешь делать? Бомбу?

— Физики не обязательно бомбу делают.

— А что?

— Разное. Например, всякие теоретические вопросы решают. Про рассеивание лазерного луча, например.

— Я же говорила, тоска.

— Ты про гиперболоид инженера Гарина читала?

— Фильм смотрела.

— Есть луч.

— Есть.

— Он не просто прямая, а… Помнишь, как кино в кинотеатре показывают? Аппаратчик светит из аппаратной, проецирует картинку. Это тоже луч. Только из аппарата исходит маленький луч, а картинка в итоге получается большой.

— Ну и?

— А теперь представь инженера Гарина, который едет в поезде и из своего портативного гиперболоида пытается взорвать завод. Представила?

— Ну.

— А теперь представь, что у него вместо гиперболоида стоит киноаппарат. Как ты думаешь, можно такой штукой уничтожить завод?

— Тогда он и все остальное должен сбить. Луч же расширяется.

— Вот! Ты только что решила теоретическую задачу!

Я щелчком выбросила окурок, и мы пошли дальше.

— А ты кем хочешь стать?

— Актрисой.

— Почему?

— Во-первых, у меня тетка актриса. Во-вторых, я люблю, когда сцена, люблю разных людей представлять, думать о том, что они чувствовали.

— Может, поэтому ты так врешь хорошо?

— Может, и поэтому. С детства надевала какие-нибудь тряпки, кого-нибудь изображала. Даже в голову не приходит ничего другого. Просто хочу быть актрисой.

Я задержалась на ступеньке и подождала, пока Мишка спустится вниз. Потом положила руку ему на плечо. Он обернулся. Мы оказались почти одного роста. Я даже чуть выше. Он долго смотрел мне в глаза и не отводил взгляда. А потом взял меня за талию. На этот раз не так быстро, как в пионерской комнате, а медленно, почти обнял, поднял вверх и поставил на землю. Затем опять взял мою руку, и мы прошли по острову.

— А что нужно, чтобы быть физиком?

— Много. Что на физфаке, что в Долгопрудном, конкурс большой. Нужно чем-нибудь отличиться. Езжу по олимпиадам, решаю задачки. Надо, чтобы еще с аттестатом все было в порядке. Лучше, конечно, чтобы медаль, тогда снимется сразу много вопросов.

— А как у тебя получается? Они же кретины.

— С математикой несложно — задачка либо правильно решена, либо нет. А история с русским… Тут можно или с Суреном про женщин разговаривать, либо говорить, что они хотят услышать. В общем, тоже просто.

— Я так не могу.

Мы бродили по острову, говорили о ерунде, все это время он не отпускал моей руки. За руку он и довел меня до подъезда. И опять долго смотрел в глаза. Договорились встретиться завтра в школе.

4

Даже если и были какие-то сомнения в том, что мне сюда, они сразу рассеялись, как только я подошла замку, посмотрела на башенки и полукруглую дверь.

Прослушивание шло в полуподвальном этаже. Постучалась. Мне разрешили войти. Это была комната, в которой помещалось несколько рядов стульев, возвышение, обозначающее сцену, пара ширм. Рядом со сценой стояло кресло-качалка, в котором сидел совершенно лысый человек с огромным угловатым шнобелем.

Человек кинулся ко мне:

— Еще одна! Проходите, проходите! Давайте знакомиться! Меня зовут Дмитрий Станиславович Володарский. А вас как зовут?

— Александра.

— Да вы проходите, не стесняйтесь! Расскажите немножечко о себе. Вы где живете?

— В Щукино.

— Далеко. Вы про нас как узнали?

— Родители выписывают «Досуг в Москве», там объявление было…

— Очень хорошо. А на сцене когда-нибудь выступали?

— Первое место на конкурсе чтецов…

— Замечательно. Но, Сашенька… Можно я вас буду называть Сашенька? У нас не просто студия, у нас поэтическая театральная студия, а это значит, что наши студийцы, кроме того, что играют в спектаклях, еще и пишут стихи. Вы стихи пишете?

— Угу.

— Почему так грустно? Мне даже становится неловко попросить вас прочесть что-нибудь… Можете?

— Ну могу…

— Пожалуйста, вот тут на сцену встаньте, мы слушаем.

Я посмотрела на этих «мы». В дальнем углу сидел парень в джинсовой куртке, рядом с ним — черноволосая кудрявая девочка. Оба старше меня. В первом ряду сидели мама и сын. Мама постоянно поправляла мальчику… — ну, как мальчику — у него на лице уже были прыщи и какая-никакая растительность — то шарф, то воротник, а он затравленно озирался, пытался скинуть ее руку и вжаться в стул. Около двери сидела уборщица в халате и шваброй в руках. Ну и этот лысый. Вот и вся публика.

И я начала читать. Читала про оленей. О том, как они бегут за край завтрашнего дня, как цепляют рогами облака и облака становятся их спутниками. Но облакам больно, и они проливаются дождями, а олени бегут себе дальше за горизонт и даже не знают, что кто-то из-за них плакал.

Дмитрий Станиславович похлопал. Уборщица мирно спала. Мамаша тоже похлопала и пнула сына в бок. Тот вздрогнул. Парочка в углу никак не отреагировала.

— Ну что же, Сашенька, проходите, присаживайтесь. Я так понимаю, что мне нужно представиться поподробнее.

Говоря это, он все время посматривал на часы, а потом на дверь.

— По профессии актер, служил в Большом драматическом театре в Ленинграде. Потом в силу обстоятельств был вынужден переехать в Москву, занялся поэтическим творчеством. Недавно я вступил в Союз писателей. Студию при Дворце пионеров я основал только в этом году, так что и для меня это первый опыт. Я думаю, что с нашими студийцами мы будем делать поэтические спектакли, а также обсуждать творчество друг друга. Давайте, чтобы вы понимали, с кем имеете дело, я вам тоже кое-что прочитаю из своего.

Он откашлялся и начал читать какую-то галиматью. Я потихоньку отошла от сцены и села рядом с парочкой. Они тоже все время смотрели на дверь.

Володарский закончил и вопросительно посмотрел на меня. Я похлопала.

— А теперь давайте я познакомлю вас с нашими замечательными студийцами. Вот, пожалуйста, Ниночка — прекрасная поэтесса и очаровательный критик с хорошими актерским способностями.

Девочка встала. Я сделала огромное усилие, чтобы не заржать. Ниночка была не очень высокого роста, с миловидным круглым личиком и огромной, просто карикатурно огромной жопой. Ниночка сделала книксен и села обратно.

Дмитрий Станиславович указал в угол:

— А это у нас Коля. Коля тоже будет большим поэтом.

Высокий Коля встал и поклонился.

Володарский показал рукой на мальчика с мамой. Мамаша вскочила:

— А это Вовочка! Вовочка тоже пишет замечательные стихи! У него очень большой талант! А еще он умеет играть на саксофоне и на скрипке! А еще Вовочка хороший спортсмен и очень, очень замечательный товарищ!

Я посмотрел на Вовочку. Он опустил голову вниз, но и по красным ушам было очевидно, что в этот момент Вовочке хотелось провалиться сквозь землю.

Володарский продолжил:

— А теперь, когда мы все собрались, я немножечко расскажу вам о наших творческих планах…

Он закатил глаза и завел какую-то очень пафосную фигню, что-то про культуру, поколения, историю, стены дворца. Уже через минуту слушать это стало невыносимо.

Тем временем Ниночка шепнула Коле:

— Плохи дела!

Я обернулась. Нина начала шептать уже и мне:

— Нас всего тут четверо, а по стандартам студия может организоваться только в том случае, если студийцев будет хотя бы пятеро. Сегодня последний день прослушиваний. Мы были на первом, с тех пор, кроме тебя и этого, — она кивнула на мальчика с мамашей, — никто не пришел. Если в ближайшие полчаса не придет хотя бы еще один участник, делу хана.

— И что делать?

— Ну, не знаю… Пойти в коридор… Уговорить кого-нибудь… Нам только надо, чтобы нас зарегистрировали, а потом если кто-то не будет ходить, ну и черт с ним.

— А тебе это все зачем?

— Я-то так, за компанию, а вот Коле надо. Он в литературный поступает, ему публикации нужны. А с улицы зайти в какую-нибудь «Юность», что там «Юность», даже в «Пионерскую правду» не получится. А так — студия, руководитель в Союзе, хоть какая-то возможность для публикации. К тому же он стихи может залитовать, что ценно.

Я понимала приблизительно половину из того, о чем говорила Нина. Володарский все вещал.

— И чего мы сидим тогда? Так мы никого не поймаем. Пусть Коля выйдет за дверь и тормозит девушек. Какую получится уговорить — волоки сюда.

Ниночке идея отпустить Колю к неведомым девушкам явно не понравилась, но делать было нечего, и она толкнула его в бок. Коля вздохнул и начал пробираться к выходу.

Володарский вопросительно посмотрел на Ниночку.

— Ему пописать…

Мне тоже понравилось, как Дмитрий Станиславович потупился от неловкости. Но потом опять вскинулся и продолжил про память предков, наследников языка и развитие творческих способностей. Говорил он еще минут пять или семь. Потом дверь распахнулась, и мы увидели Колю, который держал за шкирку какую-то девчонку. У девчонки глаза от ужаса были широко распахнуты.

Коля втолкнул ее в комнату и громко сказал:

— Знакомьтесь, это Леночка. Леночка тоже будет с нами заниматься. Леночка еще не пишет стихов, но будет писать. Да, Леночка?

Леночка затравленно посмотрела на него и кивнула. Володарский запрыгал от радости и затараторил:

— Леночка! Проходите, присаживайтесь! Леночка, мы все будем счастливы с вами заниматься! — Тут он оглядел всех студийцев. — И вот наконец настал тот момент, когда я с легким сердцем могу вам сообщить, что открытие студии состоялось!

Все начали хлопать, а уборщица проснулась, уронила швабру, схватила ее и убежала из комнаты.

— Где ты достал эту Леночку? — спросила я.

— У гардероба. Она перед зеркалом вертелась. Пара комплиментов и почти силовой прием — ну и вот.

— Ничего себе. Даешь.

— Да, Коля умеет очаровывать, — прокомментировала Ниночка.

Володарский раскрыл какой-то журнал.

— Так, пожалуйста, записывайтесь! Вот тут запишите свои имя, фамилию, адрес и телефон.

И мы пошли записываться. За Вовочку записалась его мама. Потом она взяла его за рукав, сказала «Вовочка, попрощайся с преподавателем», тот что-то промычал, и она поволокла его к выходу. Последней записываться подошла Леночка, которую Коля тихонько пихал в спину.

— На сегодня все! Занятия будут по вторникам и четвергам в пять часов. Не опаздывайте, пожалуйста!

Мы попрощались. По дороге к метро я догнала Нину и Колю.

— Слушайте, а вы где живете?

— Мы местные.

— В смысле?

— Тут живем, на Чистых прудах.

— Везет. Мне сейчас еще в свое Щукино пилить.

— Да, далековато забралась. Твоих там точно не водится.

— Каких моих?

— Волосатых. Ты же из них?

— А где они водятся?

Нина и Коля переглянулись.

— Ты чего, совсем не в курсе?

— Нет.

— Где могут водиться волосатые? У памятника самому волосатому русскому писателю.

— А это кто?

— Ну подумай, включи мозги, раз уж ты решила занимается литературой.

— Толстой?

Нина и Коля захохотали.

— Еще подумай.

Я судорожно начала вспоминать русских писателей. Ни один из них мне не казался достаточно волосатым.

— Гоголь! Николай Васильевич Гоголь, — наконец прервала мои мучения Нина. — Ну все, мы пошли.

Мы помахали друг другу, и я повернула к метро.

Вот это удача, думала я, вот это попадание. Осталось только узнать, где памятник Гоголю.

5

Гоголей в Москве оказалось два — сидящий и стоящий. Около сидящего никого не было. Там вообще библиотека, и, кроме старушек и очкариков, никто не появляется. На бульваре со стоящим Гоголем действительно собирались именно те персонажи, которых я искала. Я неделю моталась на Гоголевский бульвар, стояла там в кустах, присматривалась и жаждала познакомиться хоть с кем-нибудь, но они даже не замечали меня и проходили мимо. А я очень, очень стеснялась.

На восьмой день я наконец выбрала себе жертв. Они сидели на скамейке. Оба волосатые. У одного волосы придерживал шнурок, а другой собрал их в хвостик. Тот, с хвостиком, еще носил шинель, но не длинную, по колено.

Я подошла поближе, чтобы услышать, о чем они разговаривают. Говорил тот, который в шинели:

— Противно это все. Ты просто сам не видишь, до какой степени здесь невыносимо. Это не город, азиатчина какая-то. И совок. Слово «архитектура» этому городу не знакомо. Посмотри сколько тут всего понатыкано как попало. А это что? — Он махнул рукой в сторону Калининского проспекта. — Это нормально? Ненавижу этот город.

— Ага, лучше по-вашему, по-питерски ходить в ногу, строем и по линиям. Не город, а казарма с позолотой. Лучше уж наша толчея, чем ваша диктатура прекрасного на болотах.

— Ты меня не убедишь. Посмотри, что это? — Хвостатый показал на здание.

— Сталинский вампир.

Я выдохнула, вытащила из кармана заготовленную сигарету и подошла к ним.

— Ребят, спичек не будет?

Тот, который с распущенными волосами, вытащил из кармана коробок и начал зажигать спички, прикрывая пламя от ветра. Получилось это не сразу, и слава богу, потому что пока он пытался зажечь спичку, я мысленно умоляла: «Пожалуйста, пусть он о чем-нибудь спросит». Потому что я никак не могла придумать тему, которую с ними можно было обсудить.

И он услышал мои молитвы:

— Сестренка, ты как считаешь, где красивее, в Москве или в Питере?

Я остолбенела:

— Я в Питере не была никогда.

— Это как?

— Ну так. Родители не возили…

— Ни фига себе. Это надо было умудриться за столько лет жизни… Тебе сколько лет?

— Четырнадцать.

Черт, черт, черт! Надо было хотя бы год накинуть!

— И что, за четырнадцать лет родители ни разу не возили тебя в Питер? Да ладно!

Тот, который с распущенными волосами, сжалился:

— Смотри, это же чудо какое-то!

Тот, который в шинели, посмотрел на меня очень внимательно:

— Надо тебе съездить обязательно. Я послезавтра туда поеду.

— Просто так?

— Не, у меня отец там живет, так что считай, что вписка есть. Хочешь со мной?

— Не знаю, меня родители с незнакомыми людьми не отпустят.

— А ты до сих пор спрашиваешь?

Я кивнула.

— А скажи, у тебя шинель какого рода войск? Мне страшно интересно…

Он долго смеялся, потом положил мне руку на плечо:

— Мать, это не шинель, а бушлат фельдшера скорой помощи. — И нажал указательным пальцем мне на кончик носа.

— Я Бранд, это Ангел, а ты кто?

— Я Саша.

— А человеческое имя у тебя есть?

— Не-а.

— Так ты чего, не из системы, что ли?

— Из системы, из системы. Только я новенькая.

Ангел и Бранд переглянулись.

— Отлично! Давай тебе имя придумывать! — сказал Ангел. — Пойдем старым дедовским способом.

Он взял меня за руку, три раза провел вокруг памятника Гоголю, потом остановил первого встречного волосатого и торжественно сказал:

— Отец, остановись! И, не сходя с этого места, рекни первое слово, которое подумал при виде этой девушки!

О мои уши можно было прикуривать, так они у меня горели. Я чуть было не сбежала, но Ангел крепко держал меня за руку. Волосатый посмотрел на меня, а потом громко сказал: «Дева!»

— Благодарю тебя, иди с миром!

И Ангел повел меня к скамейке, на которой умирал со смеху Бранд.

— Крестил, значит? — спросил он.

Ангел кивнул.

— Теперь он твой крестный.

Я совершенно не могла понять, к чему это меня обязывает и в каких мы теперь отношениях, поэтому начала спрашивать в лоб:

— А вы часто тут бываете?

— Ангел отсюда, по-моему, и не уходит, а я — по мере возможности.

— А что вы тут делаете?

— Как что? Разговариваем.

— О чем?

— О чем — о чем, о жизни, об искусстве…

— А конкретнее?

— Разное. Я, например, терпеть не могу Москву, а Ангел обожает… У нас непримиримые противоречия.

— А ты чем занимаешься? — спросила я Ангела.

— Я художник.

— А в школе ты учился?

— В училище, пока меня не выгнали. Короче, я разочаровался в официальной системе образования. А для корочки хожу в ШеРаМе.

— Куда?

— В школу рабочей молодежи. Контора есть такая, на Курской. Там таких, как я, полно.

— Ну ты даешь! А это что?

— Это, мать, называется фенечка. — Ангел снял со своей руки браслет из бисера и повязал на мою. — Носи, крестница. Первая фенька в твоей жизни.

Бранд потянулся и сказал:

— Что-то кофейку захотелось.

— На Петровку или в Пентагон?

— В Пентагоне сейчас от пятидесятисемитов не продохнуть. Пойдем на Петровку, заодно и прогуляемся. Ты с нами?

Мы пошли по бульварам. Только сейчас я увидела, сколько в Москве уродливых зданий. Проходя мимо каждого из них — ТАСС, МХАТа, «Известий» — Бранд тыкал пальцем и с раздражением спрашивал: «Что это? А это?» На что Ангел каждый раз вздыхал и отвечал: «Совок».

Когда мы проходили мимо Дома актера, там стояла толпа. Люди читали газеты, прикрепленные к специальным стойкам, и бурно обсуждали. Мы прошли по Страстному бульвару и на перекрестке с Петровкой зашли в кафе, в котором людей с длинными волосами было видимо-невидимо. Бранд и Ангел со всеми здоровались, иногда представляли меня и мне кого-нибудь.

— Это Дева. А это Собака, Хоббит, Валенок, Ли, Шнурок, Афганец…

Я не смогла запомнить все имена. Бранд исчез в толпе, потом вернулся с чашкой кофе.

— Держи. Сегодня угощаю, но потом платить будешь сама.

Мне было так хорошо рядом с ними! Кофе был крепкий, не то что родительский, который они для меня разбавляли до воды. Я таяла от запаха кофе, дыма сигарет и счастья. Я их нашла! Я здесь!

— А можно я приду сюда завтра?

Бранд опять коснулся кончика моего носа:

— Запомни первое правило. Никогда ни у кого не спрашивай разрешения. Второе правило: если пачка сигарет лежит на столе — она для всех.

— А третье?

— Это я тебе, дорогая, потом как-нибудь расскажу.

А про то, что было дома, я даже думать не хочу.