Пеший камикадзе. Книга вторая. Уцелевший

Захарий Калашников (2023)

Офицер спецназа Егор Бис, инвалид второй группы, потерявший на чеченской войне правую руку и правую ногу, одержим мечтой вернуться в строй боевого подразделения. Долгие двенадцать лет после тяжёлого ранения он идёт к своей цели, но не выдержав его устремлённости от него уходит жена. Внезапно Егор понимает, что сохранить семью было важнее, чем вернуться в боевую группу. Но время упущено. Он оставляет службу и в мае 2014 года, отправляется добровольцем на Донбасс, но не для того, чтобы защищать регион и его мирных граждан, а чтобы свести счёты с жизнью.

Все события, несмотря на очевидную связь

с реальностью являются полностью вымышленными.

Любое сходство между персонажами этого текста и

реальными людьми, живыми или умершими — чудо.

В тексте встречается нецензурная брань.

ЗАХАРИЙ КАЛАШНИКОВ

ПЕШИЙ КАМИКАДЗЕ. КНИГА2. УЦЕЛЕВШИЙ

…взрывом Егору оторвало правую руку.

Взрывом ранее — правую ногу. После промедола Бис

не чувствовал ни тела, ни боли, только песок на зубах,

который скрипел в голове.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

— Документы?

Егор протянул паспорт и военный билет.

— Медицинские справки? Нарколог? Психолог?

Упоминание психолога насторожило.

Так случилось, что полтора месяца назад это был уже третий случай за последние полгода, когда Егор проснулся в том виде, который сам считал весьма отвратительным. Конечно, все случилось вдали от посторонних глаз, в строжайшей атмосфере интимности, и если важны детали, сидя на унитазе в собственной квартире с початой бутылкой водки внутри керамической чаши и петлей на шее из женского чулка, крепко привязанного к витиеватому полотенцесушителю. Пожалуй, благодаря неверной фиксации атрибута женского шарма и незатейливым изгибам настенного радиатора его действия в который раз не имели трагических последствий. Стоило отдать должное и производителю чулок изделие из мягкого материала обладало достаточной эластичностью и легкостью и затягиваясь на шее не приводило к удушению, в то же время препятствуя падению Егора с сантехнического трона, невзирая на единственную опорную ногу. Протез правой ноги он почти всегда сбрасывал, усаживаясь на унитаз, если только не делал этого раньше, в прихожей, вместе с ботинком и брюками едва оказавшись в квартире.

Медицинский психолог, с которым Егору после случившегося впервые довелось обсуждать такое поведение, счел его следствием тяжелого эмоционального переживания связанного с травмой физического плана, но Егор отметил для себя нечто иное. Единственное и важное, что запомнилось ему из монолога врача-специалиста, были слова о человеке-интроекторе, склонного к суицидальным действиям и более ориентированного на мнение окружающих нежели на собственное, что вынуждало его жертвовать собственной жизнью, дабы не мешать своим существованием другим. Другим человеком в жизни Егора кому он мешал, как считал сам, была Катя. И это сакральное определение его дезориентированного существования застряло в его мозгу казалось навечно.

Если не считать времени, когда он украдкой как в засаде ждал мимолетной с ней и если повезет сыном встречи, за последние пару лет они виделись лишь раз, что по самому примитивному способу подсчета составляло полраза за год. Звучало как сухая статистика гибели людей на пожарах где-то в Европе, о чем однажды Егор слышал по радио, где за два года погиб один человек, а это как бы полчеловека в год.

Наступившее для Егора одиночество стало следствием вполне заурядных событий, происходивших на протяжении почти десяти лет совместной жизни, и которых оказалось слишком много, чтобы они ложились исключительно на хрупкие плечи еще молодой и очень красивой женщины…

— Егор Владимирович, что со справками? — повторил штатский, внимательно разглядывая паспорт.

— На учете не состою, — безучастно ответил Егор, высматривая в человеке напротив черты фээсбэшника, о чем был осведомлен заранее.

— Пустых слов к делу не пришить, — насупился фээсбэшник в штатском. — Как попали сюда?

— Самолетом! — удивился Егор вопросу, на который, имея в характере твердую и малообъяснимую привычку свойственную молодым людям протестовать или, правильнее сказать, искусственно разрушать симпатию по отношению к себе у собеседника, язвительно добавил. — С пересадкою на Бали. Кто-то сюда попал иначе?

Фээсбэшник оторвал глаза от страницы: семейное положение.

— Екатерина Дмитриевна знает, что ее шутник сейчас здесь?

С лица Егора мгновенно испарилась самодовольная ухмылка:

— Мы с Екатериной Дмитриевной договорились в дела друг друга не лезть.

Впрочем, о чем другом могла договориться Катя с мужем, у которого помимо уродства физического, что для мужчин в отличие от женщин во много раз хуже морального и психического нездоровья было и то, и другое. И ни слезы, ни слова тогда не возымели убедительного действия. Да и статистика подобных случаев была более чем красноречива: мужчины не умеют слушать женщин, тем более договариваться. Мужчина и женщина — два разных космоса. А «мужчина-осколок» — так будучи в хорошем настроении называл себя Егор — бумеранг во Вселенной. Но не тот, что возвращается к месту запуска, а тот, который с особой аэродинамической формой повышающей дальность броска.

— Вот бросишь меня, — шутил Егор, сидя на низеньком табурете в ванной, пока Катя мыла ему голову, — и покачусь я под откос без остановки с хорошим ускорением по причине отсутствия вихляющихся конечностей как Колобок.

На что Катя отвешивала по намыленной голове звонкий подзатыльник:

— Сиди уже спокойно! И без того скользкий от мыла, гляди, не удержу.

— Это точно, — соглашался Егор. — И схватиться-то особо не за что…

Хирург Моздокского военного госпиталя, в котором Егор оказался после подрыва, еще тогда понимая всю серьезность его положения, с меньшими раздумьями и сожалением отрезал висящую на лохмотьях кожи и мяса ногу, нежели решал как поступить с едва неотсеченным осколком фугаса пенисом, осознавая, что психологически мужику легче смириться с отсутствием ноги, чем члена, даже если тот не сможет его использовать для вожделенных удовольствий, и старательно, пусть не без изъяна, пенис подшил, за что позже Егор был весьма тому признателен. Ведь мочиться как мужик с членом в руке совсем не одно и тоже, когда без него.

Штатский захлопнул паспорт и взялся за военный билет.

— Что умеешь?

— Знаю боевой устав сухопутный войск часть третья: взвод, отделение, танк. Когда-нибудь слыхал о таком? — намеренно перешел Егор на «ты», продолжая злиться на опера за одно только упоминание Кати. — В приложении номер два Устава есть сокращение — «ПОЗ», могу расшифровать. А еще знаю способы действий незаконных вооруженных формирований и общие принципы контрпартизанской войны.

Штатский оставил в блокноте какую-то короткую заметку.

— Военно-учетная специальность? — сверил он лицо Егора со снимком в документе воинского учета.

— Сто один… два ноля один. Командир инженерно-саперного подразделения.

— Ну-ка живо руки на стол! — неожиданно и довольно грубо приказал оперативник.

Биса насторожила его враждебность, но делать было нечего. Егор взглянул на лежащие на коленях руки и осторожно перенес их на стол ладонями вниз. Это были грубые кисти рук, которые не берегли и никогда не знали отдыха, о чем свидетельствовал даже внешний вид пассивного протеза правой кисти.

— Так это за тебя звонили? А чего молчишь? Ваньку валяешь!

— Меня предупредили, что беседа всего лишь формальность. Сказали: берут почти всех. А раз звонили, посчитал этот допрос лишним…

— Помощник начальника группы кадров, значит? — прочел фээсбэшник последнюю запись военника.

— Это было после ранения.

— Ты серьезно думаешь справиться одной рукой?

— Для того, чтобы почистить воблу или аплодировать, конечно, неплохо было бы иметь две. Для остального достаточно одной.

— Кому ж тебя предложить такого? — снова насупился фээсбэшник, раздумывая. — Сам должен понимать — согласится не каждый. И вариантов не особенно много. Если бы выбирал, предпочел бы батальон «Восток». На худой конец, к Безлеру в Горловку. Правда, с твоей рукой… точнее без нее и их выбирать не придется.

— «Восток» чеченский, что ли? — спросил Егор.

— Нет. Многие так думают, когда слышат — но, нет. Батальон наш, Донецкий, командир батальона бывший «альфовец» Саша Ходаренок. А вот Безлер… Безлер мужик безусловно простой, такой весь вроде рабоче-крестьянской породы, но местами — самодур. Других не советую. Матерых командиров мало. В среде «потешных» казачьих отрядов бардак, дисциплины нет, способность воевать низкая. Атаманы, как в известной поговорке про Льва Толстого. В общем, ладно, давай так… Тебе есть где остановиться?

Егор кивнул.

— Завтра подойдешь в это же время, а я постараюсь переговорить с Ходаренком о тебе.

Егор неспеша поднялся и, едва заметно прихрамывая, направился к двери.

— Чего захромал? — выстрелом в спину прозвучали слова.

— Ничего серьезного, — не сразу заметил за собой Егор. — Сюда спешил. Споткнулся. Боялся не успеть, — соврал он, оправившись.

Фээсбэшник в штатском проводил Егора взглядом, и едва дверь захлопнулась, достал из стола телефон.

— Слушаю! — раздался звонкий голос в трубке.

— Владимир Лукич, здравия желаю! Ховрин на линии. Звоню по интересующему вас делу.

— Да какие могут быть дела у опального отставного генерала, дорогой! Сам хотел тебе уже звонить, разузнать что да как? Добрался мой парень или нет?

— Добрался. Только вот в чем вопрос: знаете ли вы, что он без руки?

— Костя, конечно! Егора знаю лично. О руке его знал, как и обстоятельства при которых он ее лишился, потому и обратился к тебе. Извини, сейчас думаю, что стоило предупредить тебя, но я даже не подумал, что это станет для тебя проблемой, — лукавил Рябинин, помня о договоренности с Егором: отсутствие руки и так заметят, а про ногу ни слова. — Ты не смотри, что он с одной рукой. Утрет нос любому, у кого и руки на месте, и ноги целы!

— Да у него с ногами похоже тоже — не все слава богу, — с укором и нарочитой серьезностью в голосе отшутился фээсбэшник.

На что Рябинин, будучи человеком несклонным оправдываться за недосказанность, а по сути вранье, в силу своего высокого звания, все же на секунду замешкавшись настороженно произнес:

— Так ты уже знаешь?

— Чего тут знать, когда он хромает… — с абсолютной гордостью и всезнайством фээсбэшника произнес Константин. — Спешил, говорит, да так, что едва не искалечился по дороге сюда.

— Ах, вон что? — заговорил Владимир Лукич несколько иным тоном, все еще имея сомнения: не вскрылась ли тайна Егора, которую он по-прежнему хранил. Не сказал ли Егор сам необдуманно чего лишнего. — Ну, с кем не бывает? А что руки нет — ты не переживай. Жаль, не давелось тебе служить во внутренних войсках… — с особенной теплотой в голосе и сладким удовольствием выдохнул Рябинин. — С тех пор как Министр подписал положение о порядке прохождения службы в спецназе внутренних войск в нем остаются люди, которые при самых привычных для них обстоятельствах лишились глаз, рук или ног и продолжают служить. И пока между человеком и спецназом существует магическая связь он остается в строю.

— Ну вот, Владимир Лукич, сами говорите: остается. А чего тогда парня ко мне подослали?

— Перегорел он, Костя. Спецназовец должен приносить пользу в бою, а мы своим бережным отношением к нему дали понять, что он как солдат нам не нужен. Пару лет Егор попрекал меня офицером-десантником, кажется, Лебедь его фамилия, потерявший ступню в результате подрыва на мине, но продолживший воевать. А потом ушел. А годом ранее, одной левой победил американцев в марафоне среди военнослужащих-инвалидов сил специального назначения в Нью-Йорке. Поинтересуйся как-нибудь… Хотя, что я предлагаю? Будь вы знакомы сто лет ничего не расскажет. Гордый. В общем, помоги ему, как если бы мне. Договорились?

— Постараюсь.

— Ну и ладно. Бывай!

— Владимир Лукич, обожди… А что за марафон такой?

— Ага! Все-таки взяло любопытство верх? — обрадовался Рябинин.

— Скорее профессиональный интерес, — сказал Константин. — Парень ваш — заметил — ершистый, а времени вокруг него ходить у меня нет. К тому же, кроме Ходаренка не вижу кому его рекомендовать, а тому вашего однорукого парня так просто не предложить. Чем-то надо зацепить, в конце концов характеристику дать.

— Понимаю, Костя. Характеристику, это правильно. Но случай на марафоне скорее малозаметная история о русском характере. Фейк, как сейчас говорят.

— Идете в ногу со временем, товарищ генерал?

— А как иначе? Слава богу, внуки держат в тонусе! — радостно признался Рябинин. — Значит, марафон… В общем, ежегодно в Нью–Йорке проходит международный марафон на пять миль среди инвалидов, в том числе из бывших военных на специальных велосипедах, где педали крутятся руками. Так как у Егора рука одна, чтобы ладонь не срывалась с педали — вспотела или устала — он настоял еще до старта кисть примотать к педали скотчем. Перед самым финишем Егор от усталости потерял сознание, что ассистенты заметили в последнюю секунду, когда вилосипед с креном стал валиться на бок и финишную черту пересек уже по инерции, накатом… Представь восхищение американских комментаторов силой духа русского воина, продолжившего крутить педаль велосипеда потеряв сознание, еще не зная, что рука приклеенная скотчем, попросту вращалась вместе с педалью! Каково тебе? Он сражался на минных полях, для которых не существовало инструкций. Написал универсальный алгоритм разминирования радиоуправляемых фугасов, а мы, как всегда слишком долго ждали, наблюдая за его работой, прежде чем переписать заново все методички. В случае с Егором твой комбат не окажется перед трудным выбором, как если бы выбирал между ста сомнительными добровольцами и пятью людьми с суммарным опытом боевых действий равным сорок лет! Пусть берет парня — я ручаюсь, не пожалеет! — сказал напоследок Рябинин.

Ходаренок не сопротивлялся, но и соглашаться не торопился. Привычно скрестив руки на груди и уткнувшись носом в собственные усы, он почти врос в спинку кресла и сосредоточено смотрел на работающий в режиме громкой связи телефон как на собеседника. Двое других участников беседы, кроме комбата Ходаренка и фээсбэшника Константина со стороны комбата были два ротных командира — Иса Абулайсов и Игорь Медведчук.

— Ну что? — обратился комбат к ротным, по случайному совпадению оказавшихся в кабинете. — Найдем применение однорукому солдату?

— Честно, командир: нет! — по-кавказски несдержано, словно раскрывшись настежь, возразил Абулайсов. — Своих калек хватает — спасибо Аллаху, не остаются. Так зачем нам такой?

— Согласен. Вариант этот так себе, — поддержал Медведчук, несмотря на то что испытывал личную неприязнь к Исе и его чрезмерно хвастливым пехотинцам, и как следствие, осетинам в целом за то, что уж очень старательно выдавали себя за боевиков из Чечни и не только по признаку внешней схожести. Как человек прошедший горнило первой чеченской Игорь на уровне подсознания чувствовал какой-то тяжкий грех у всех кавказских народов.

В отличии от Абулайсова — добровольца из Северной Осетии и командира осетинской роты — чьи бойцы были выходцами из южной республики, Медведчук в недалеком прошлом был офицером украинской «Альфы», в подразделении которого — как и он сам — были люди служивые из той же «Альфы» и «Беркута».

Ходаренок склонился к телефону, произнеся не раздумывая:

— Костя, надеюсь ты слышал ответ? Тут с обеими руками тяжело, а однорукому точно не место… Идея твоя так себе, сомнительная.

— Сань, за него один генерал просит. Если б мог отказать — я б с тобой не разговаривал. Отказать — ну, поверь, никак. Сто раз помогу и еще обязан останусь.

Конечно, Константин врал. Ничем особенным генералу Рябинину Ховрин обязан не был. Они были шапошно знакомы и никогда не встречались лично. Все контакты по телефону. Но почему-то Ховрину хотелось выслужиться перед Рябининым. Без причины. Без выгоды. Выказать генералу таким образом уважение, ведь не показалось ему уловил он в голосе Рябинина что-то теплое, отцовское. Может быть, тембр. Может, интонации. Двумя словами, очень памятное и личное. У фээсбэшников этого мало. Все личное упрятано вместе со служебным в красную папку дела, все геройское отмечено секретными приказами и хранится в пыльных сейфах. Вспомнить нечего и рассказать некому. Все секрет. Все гостайна.

В это время Ходаренок и Абулайсов переглянулись. Медведчук пожал плечами.

— Зачем генералу просить за калеку? — произнес комбат, размышляя вслух. — В чем причина? Неужели я буду обязан за ним приглядывать?

— Конечно, нет, — как мог старался развеять сомнения Константин.

Получалось у фээсбэшника плохо, но было заметно и то, что переживания комбата не были связаны с трудностями, предстоящими бойцу без руки. Однорукий сам по себе был помехой, поэтому Ходаренок был безразличен, и тем не менее комбат попытался узреть в вынужденной просьбе фээсбэшника Константина и пока неизвестного важного генерала свой собственный возможный интерес.

— Ну согласись, — продолжал настаивать Константин, — сегодня важен каждый штык, а первоклассный сапер по любому пригодится. В конце концов, на тебе никакой ответственности. Откровенных «колхозников» набираем, а этот — элита российской армии.

— Ладно, — ничего не придумав, согласился комбат, — присылай. Решим. — Ходаренок отключил связь и вопросительно уставился на ротных, еще мгновение раздумывая над единолично принятым решением. — Какие еще есть насущные проблемы?

— Гуманитарка неделю как пришла — надо бы людей переодеть. А то ходят как бомжи — кто в джинсах, кто в чем, — пожаловался Медведчук. — И карантин пора распределить — кухня жалуется, что не справляются.

— Игорь, зампотылу задачу уже получил — «шмот» из «мосвоенторга» в первую очередь выдаем подразделениям боевого обеспечения и на «опорники». Что касается карантина — завтра еще одна партия из Ростова придет, тогда и переоденем, и распределим.

— А экип? — спросил Абулайсов. — Ну там наколенники-налокотники?

— Я же сказал: зампотылу сделает расчет по экипировке и «броне» — все получите… — начал комбат и осекся. — Блин, Иса, сиди уже! — строго сказал Ходаренок. — Какие тебе наколенники? Решил аренду с торгашей на рынке выпрашивать на коленях?

— Зачем так говоришь, командир? — запротестовал Иса с остервенением, сжав челюсти так, что губы стали как две белые нитки. — Никогда осетины не стояли на коленях! Если так, мы первые пришли воевать за братский народ, а как наколенники, так значит, нам получать не нужно? Начнется война настоящая, все понадобиться: наколенники, налокотники, разгрузки… Я точно вам говорю. Всем местным тяжело придется. Знаю, потому что еще воевать не умеют… У нас опыт! Особенно, кто из Южной Осетии. У нас война не только в августе восьмого была, кое-кто двадцать лет с Грузией воевал. Опять же, мы осетины — прирожденные воины! Надо тоже не забывать — Кавказ все-таки своя специфика у нас есть! Если я говорю: осетинской роте нужен экип, значит, нужен — и точка!

— Все, Иса, все! Не кипятись. Получишь свой экип, — отмахнулся комбат. — Что еще у нас из важного?

— На КПП журналисты… — листая блокнот, сказал Медведчук, пропустив мимо ушей монолог пылкого осетина. — Просят дать интервью, — закончил он, так и не найдя нужной записи.

— Никаких интервью, — не раздумывая отрезал комбат. — Их и без нас есть кому давать. От популярности на войне одни проблемы и в конце — дырка в голове.

Переброска добровольцев из Ростова на Донбасс проходила небольшими командами через пограничный переход на Успенке по уже отлаженной схеме, которую бывшие «армейцы» между собой прозвали — «пешими на машинах». Пешеходов на границе пропускали на всех погранпереходах, но не везде и не всегда этот способ был удобен. Пригородные автобусы с обеих сторон границы ходили исключительно на Успенку — нечасто, не всегда стыковались с рейсами следующие вглубь прифронтовой территории и втиснуться в них было весьма непросто. По другим существующим направлениям междугороднего сообщения ситуация обстояла и того хуже. Так что пешие переходы границы имели смысл только в тех случаях, когда на другой стороне добровольцев встречали ополченцы на транспорте. От того и прозвали — «пешими на машинах». Добираться до места назначения подобным способом для Егора было не в новинку, все равно что из Моздока в Грозный.

Из Ростова выезхали в девятом часу несмотря на то, что прибыть на сборный пункт велели к шести утра. Для личного состава подогнали едва живой ПАЗ, как показалось, Бису весьма схожего с ним состояния — искалеченного и едва уцелевшего в ходе эксплуатации с ресурсом хода в одну сторону. Егор решил, что собрали его в последний путь без болтов и гаек, но с надеждой и богом на устах.

Когда за окном закончился Ростов и в автобусе в одночасье поутихли пьяные пересуды новобранцев, стало уныло и так скверно будто автобус вез уже умерших людей в преисподнюю. Только минуту назад они храбрились и были горды собой, а спустя это самое время скрючились в сиденьях, сложив головы на грудь, и дурно пахли. Вся суть пьяной русской натуры была такова: пока пьян — смел и отважен, а протрезвел — виноват и покорен.

Бесцельно уставившись в окно, Егор провожал взглядом и Ростов, и грязный пригород, и редкие неразрушенные села с домами по пояс в земле, и овраги, и деревья, и свою прежнюю неудачно сложенную жизнь.

Что Егор знал о месте, в которое направлялся? Практически ничего. Не особенно и желал знать, имея вполне ясную и понятную цель. Чем может завлекать или беспокоить место, в котором решительно собираешься умереть? Ну, не природой же?

Почти миллионный Донецк, именуемый шахтерской столицей и с недавних пор претендовавший на звание центра паломничества для разношерстного люда, в том числе ехавшего в одном автобусе с Егором, представлялся ему теми, кто промышлял разбоями и грабежом, а в теперешней ситуации — мародерством и другими способами наживы, и лимоновскими нацболами — защитниками «русского мира» и разжигателями «русской весны», и идеологическими оппортунистами с идеями о нерушимой дружбе братских народов, и бывшими «афганцами» и «чеченцами» недовоевавшими в последних локальных войнах, и безработными люмпенами и маргиналами группирующимися в уже бывавшие в этих местах махновские отряды, но теперь под видом лжеказачества, и чего греха таить, скрывающимися от российского правосудия уголовниками и убийцами… И вот теперь — самоубийцами в лице Егора.

Ни то чтобы Егор решил во что бы то ни стало безвольно умереть в первом же бою, просто был готов к такому повороту событий и это его ничуть не пугало. Наоборот, именно такого исхода жизни он ждал. Ничего, если вдруг выйдет не совсем геройски, прежде решил он, главное не бессмысленно; все лучше, чем в петле из колготок на радиаторе.

Егор всматривался в малознакомые лица, казалось, окаменевшие ото сна, с жутковато отвисшими челюстями и бессознательно кивающими на ухабах. Вроде, как соглашающимися с его представлениями.

Донецк в мае две тысячи четырнадцатого года для большинства весьма сомнительных туристов был интересен исключительно по причине развернувшегося военного противостояния именуемого с одной стороны как борьба за государственную самостоятельность и последующее присоединение к России, с другой — как АТО, причинами которой явилось вторжение российских вооруженных группировок на восток Украины.

Трудно было не понять, как понимал Егор, что с обеих сторон усматривается политика двойных стандартов в вопросе украино–российского конфликта, где действия российских войск в Крыму, а следом и на востоке Украины расценивались не иначе как вторжение на чужую территорию, а не террористическими актами. Но на законодательном уровне Украина не была готова к признанию российской агрессии как войны. Иначе в этом случае ей, как независимому государству, требовалось прибегнуть либо к полномасштабному континентальному вооруженному столкновению, либо — к капитуляции. Ни первое, ни второе — не гарантировано Украине сохранение ее целостности и государственности, не говоря уже о независимости. Для объявления России войны было мало иметь небоеспособную, но патриотически настроенную армию, сомнительное дипломатическое превосходство и международную поддержку. Так что такой политический маневр, как АТО — вынужденный механизм противодействия, тактику и стратегию которого тяжело донести до собственного народа, который почему–то всегда готов умереть ради священной цели. И с той стороны, и с этой — российской. При том, что Россия в подобных войнах не была заинтересована куда больше — мало что ли их уже было. Но кому из сидящих сейчас в ПАЗике это было важно?

Таким как Егор, здесь, в Донецке, были рады, ибо пришлые из российских глубинок вставали под знамена Новороссии, а значит, становились ее защитникам. Защитниками города по границе которого проходила линия фронта и который пока никого не шокировал видом руин и воронок от снарядов, следами бомбежек и обстрелов, для созерцания которых пришлось бы ехать на трамвае куда–нибудь на окраину, но имевшего в обозримом будущем все шансы стать похожим на Грозный времен чеченской войны.

Этим же вечером в батальоне все тайное стало явным — скрыть отсутствие ноги при отсутствующей руке было делом невыполнимым, и Егор знал, что это неизбежно вскроется. Да и ни к чему было подобное лукавство — пытаться сохранить в тайне подобные обстоятельства; поставленную перед собой задачу Егор решил — он оказался там, куда так стремился и пока что находился под протекцией, пусть и бывшего, но генерала. А генерал — есть генерал, для людей военных — что–то да значит…

В казарме Егор в одночасье был окружен неожиданным и искренним вниманием ополченцев; в штабе тоже — рассыпались украшающими эпитетами.

— Блядь! Как полчеловека?! — выплюнул из себя Ходаренок, на лице которого даже усы воспротивились услышанному. — Полчеловека приехало на войну?! — он размашисто подвесил ладонь в воздухе и, не найдя на что обрушить возмущение, смахнул в пустоту за спиной. — Какому долбоебу в голову такое пришло?

— Это за кого от генерала звонили… — уточнил Иса.

— Какая к черту разница от кого звонили! Надо было додуматься — калеку прислать! — басовито произнес комбат и набросился на Абулайсова со словами. — По–твоему, генерал — долбаеб?

— Я же так не сказал! — возмутился Иса. — Я вообще умных генералов никогда не встречал!

— Только долбаебов! — пробурчал кто–то из присутствующих, так, что все услышали.

Кабинет по самый потолок залило раскатистым смехом.

— Вообще в глаза не видел! — не понял Иса всеобщего восторга.

— Где он мог их увидеть в горах Осетии?

— Э?! Ты — нормальный? Я из Беслана — там нет гор!

— Ты про Абхазию так не скажи! — предупредил Абга Цагурия с позывным «Абхаз».

Высмеивание подобного толка в этой среде было делом привычным, но не для всех и уж точно не в характере абхаза Цагурия, ни по этическим соображениям, ни в силу этнической солидарности с Абулайсовым. Он вообще не имел такую склонность и всячески презирал подобные выходки в отношении любой национальности.

К высказываниям того же Исы, вроде тех, что вовремя осетино-ингушского конфликта осетины были настолько сильны, что сдерживали себя, дабы атакуя не смести ингушей с их земли в Туркменистан, почему-то упуская из вида, что их разделяли Чечня, Дагестан и Каспийское море, Абга также относился негативно и натужно. И мог при иных обстоятельствах выбить подобную блажь из головы любого своими рукам, имевшими поразительное сходство с десятилетними деревьями, вывернутыми из земли с корнями.

— Глеб! Кулемин! Ты чему радуешься? — влез в перепалку Ходаренок.

— Василич, а чего сразу я? — исхитрился Кулемин. — Я что, один радуюсь, что ли?

— Погромче любого будет! — перекрикивая гвалт, улыбнулся комбат.

Уткнувшись лицами в широкие ладони, Котов и Жорин, казалось, уминали остатки смеха прямо из них. Комбат и сам едва сдерживался.

— Ладно, шутки в сторону. С утра жду калеку у себя: Жорин — представишь.

Жорин выдернул голову из ладоней с совершенно круглыми глазами на красном лице и распрямился.

— Я? — прокашлялся он. — Почему я?

Смеха стало еще больше.

— Никого не задерживаю. Все свободны, — скомандовал комбат.

Казарма батальона, включая карантинную роту, где новобранцы ожидали своего распределения по подразделениям, располагалась в четырехэтажном административном здании. Чтобы не бросаться в глаза, Егор занял свободную койку в дальнем углу. Светильников здесь не хватало, но зато было окно. Правда Егор засомневался, что оно выручит днем, когда две трети его было заложено мешками с песком и подготовлено для ведения обороны. Успокаивало одно — это перевалочное место, карантин, а значит пробудут они здесь не долго.

Проснулся Егор рано. Достал из ручной клади бионический протез руки, а активный тяговый, что висел на спинке кровати, запихнул в рюкзак. Предстоящее знакомство с командиром батальона волновало, хотя еще с вечера Егор решил — не возьмут, найдет другой отряд. Приладив протез на место, проверил питание, проверил настройки, проверил хват — вдруг придется здороваться за руку. Стоило сразу показать — он не беспомощный человек, хотя, снаряжайся он на глазах окружающих — именно так бы и приняли. Прилаживая протез из углеродного волокна на место правой ноги, Егор опрокинул рюкзак, из которого торчал сменный беговой протез с длинной карбоновой дугой на конце, нечаянно разбудив соседа. Завороженный зрелищем, тот вопросительно наблюдал за происходящим, потирая хмурых ото сна глаза.

Егор не помнил его имени — слишком много было с вечера ротозеев.

Он размял культю, проверил синтетическую манжету, вдруг услышав:

— Мы вчера познакомились, — Виктор. Песков. Можно просто, — Песок, — протянул он из-под одеяла руку. — Может, помощь нужна?

Егор протянул в ответ — проверить рукопожатие.

Песков, с настороженностью собаки, которую кормят чужие руки, пожал стальную кисть протеза.

— Я помню, — соврал Егор. — Меня зовут Егор. Спасибо, помощь не требуется.

— Прям, как у Терминатора! — не мог промолчать Виктор. — Круто! А ты чего так рано? — посыпалось из его прокисшего рта. — А это, что за клюшка? — кивнул он на беговой протез.

— Сменная нога. Для другого случая, — пояснил Егор, осознав, что не расположен к беседе, не потому что собеседник ему чем-то неприятен или незнаком, а потому что день из-за предстоящей встречи с комбатом, обещал быть трудным, совсем не то, чем вчера. К тому же зверски хотелось есть, но ничего съестного у Егора не осталось, а голод разговорами не унять.

Виктор разглядывал ногу-протез, смущаясь своего вида куда больше, нежели Егор, всякий раз встречаясь с ним взглядом. Егор к стальной ноге давно привык; а Виктор, очевидно, видел протез впервые.

— Удобный? — снова спросил Песков.

— Родная нога была куда удобней.

— Протез — огонь! Никогда таких не встречал, — признался Песков. — Сто пудов импортный?

— Да. Протез американский.

Подперев голову рукой, Песков многозначительно замолк стараясь припомнить, но так и не вспомнил, где на воображаемом глобусе находилась Америка. С любопытством следя за манипуляциями Егора и его железной руки, наконец, сказал:

— Вот они денег стоят, наверное?

— Как хорошая немецкая иномарка, — неконкретно ответил Егор.

— Забавно: протезы американские, а стоят как немецкие?

— Цифр не скажу — протезы достались в подарок. А вот обслуживание точно сумасшедших денег стоит.

— Нихуяси, кто ж такие подарки делает? Мне б так!

— Американские коллеги… — сказал Егор, и тут же добавил. — Лучше жить без подобных презентов.

— Хочешь горячего чаю? — неожиданно предложил Песков, окончательно пробудившись и усевшись на скрипучей кровати, как птица на жердь.

— Есть чайник?

— Небольшой термос, — уточнил Песков. — Организм я молодой, встаю по ночам, пожрать… — объяснил он. — Дома так делал. Пожрать, конечно, нету, но, тут и кипятку будешь рад.

Соглашаясь, Егор кивнул.

— Я из Воронежа. А ты? — получил Егор в руки чашку вместе с вопросом.

— Москва.

— Никогда не слыхал… А где это? — неожиданно признался Виктор, казалось, искренне, но тут же расплылся в шутливой улыбке. — Шутка такая!

— Егор улыбнулся сквозь парящую чашку.

— Я здесь уже третьи сутки. Думал, день-два и сменим локацию. Ни шиша! Смерть, как надоело ждать — пора бы уже на передовую!

— А лет тебе сколько? — спросил наконец Егор.

— Двадцать три, — подул в свою Песков. — А что? А тебе?

Егор внезапно осознал, что новый сосед, несмотря на отзывчивость и доброжелательность, был навязчивым прилипалой, как некоторые люди, и уже изрядно утомил. А может, препятствием была чрезмерная, как непреодолимая пропасть, разница в возрасте, на дне которой лежала разбитая вдребезги опытность жизни Егора и разочарование в ней.

— Тридцать шесть, — признался Егор, на мгновение ощутив себя сначала сильно старым, затем — в возрасте Песка, припомнив, что в свои двадцать три тоже оказался на войне, также пил чай, курил под дырявый свод ротной палатки, бесстыдно мог заговорить с едва знакомым человеком, без сожалений дубасил солдат, и даже, как будто ощутил еще не ампутированные руку и ногу. Неожиданно подумал о Кате. Представил как за это время подрос сын и постарели родители. Почувствовал, как неприятная тоска защемила что-то в груди. И также быстро, за миг, осознал горечь всего происходящего с ним сейчас. Так и застыл, ссутулившись, на кровати с чашкой в бесчувственной руке.

Ротный Жорин появился в карантине ровно в восемь.

— Готов? — спросил он как обычно спрашивают перед экзаменом, и добавил. — Идем, комбат ждет.

Егор бойко поднялся и суетливо пошел следом, но уже на лестнице тяжело преодолевая пролеты двух этажей, будто серьезные препятствия, почувствовал шаткость. Спуск на протезе по лестнице был немногим легче подъема в силу конструктивных особенностей протеза, но сейчас это было чувство совершенно иного порядка.

— О! А с виду цел! — развел руки Ходаренок, словно хотел заключить Егора в объятья, но попятился назад пока не обрушился в кресло за столом. — Хорош! Нечего сказать, хорош! И генерал твой — тоже! — оглядел Ходаренок Егора с головы до ног, прежде чем предложил присесть.

— Спасибо. Я постою, — отказался Егор, решив, что предложение сделано из сочувствия к нему. Как инвалиду. А он — нет. Он давно, без каких-либо признаков инвалидности, стоя, с двумя пересадками, преодолевал расстояние от станции метро «Красносельская» до «Динамо». Да мог и больше, решил Егор, припомнив Нью-Йоркский марафон восьмилетней давности и пеший марш на два километра на новеньком тогда еще только подаренном «умном» протезе. Выстою, — решил.

— Ну и наебали вы меня со своим генералом! Молодцы! — Ходаренок, сузив озорные глазки, растянулся в жутковатой улыбке, оголив белозубый рот, отчего его неопрятно остриженная борода с усами разъехалась по щекам как будто на лицо натянули ежа.

— Если честно, генерал здесь не причем, — всерьез сказал Егор. — Это была моя идея. И мое желание.

— Как ты уговорил-то цельного генерала на такую аферу? — продолжая ехидно улыбаться, сказал Ходаренок, внимательно разглядывая Егора, словно представлял без всего лишнего, мешающего — одежды, протезов — в том виде, каким его собрали хирурги. А опомнившись, добавил. — Нет, ты все-таки присядь. Разговор предстоит долгий.

Егор осторожно опустился за стол напротив, положил перед собой руки и — чтобы те нарочно предательски не задрожали — сцепил в замок такого завораживающего фантастического вида, как если бы пожали друг другу руки люди двух разных миров или прошлое обратилось в будущее за секунду в одном человеке. Стоявший позади Жорин, молча, как если бы предложение касалось и его тоже, опустился за стол рядом, косясь на чудо-протез.

— Послушай… Как тебя?

— Егор, — в ту же секунду назвался он, словно ждал этого вопроса всю тяжелую бессонную ночь.

— Честно признаюсь, — сказал комбат, — я не очень понимаю, что с тобой делать? Ты, молодец, конечно, приехал. Настроенный, вижу, решительно. С виду не глупый и, верю, знаешь не понаслышке, что здесь творится — война… Ты же воевал?

Егор кивнул.

— Чечня?

Егор кивнул снова.

— И конечности потерял на войне? Подрыв?

— Да, — выдавил из себя Егор, чтобы не казаться безмолвным болваном.

— Сказали, опытный сапер… Саперы нам, безусловно, нужны… Но, как так вышло? — мотнул головой Ходаренок, глазами указав на руки.

— Ошибся, — обычно, без сожаления, признался Егор.

— Ошибся… — раздосадовано повторил Ходаренок. — И вот, ты здесь… Не боишься ошибиться второй раз? Зачем тебе это? Только давай честно, без геройства: не сорок второй год на дворе, не Москва в огне, и ты — ну, никак не Маресьев…

— Бис — моя фамилия, — согласился Егор.

— Да к черту твою фамилию! — беззлобно сказал Ходаренок, как если бы его прервали на полуслове. — Как ты собираешься воевать безрукий и безногий… Тьфу, прости, Господи! — извинился Ходаренок, то ли за то, что вспомнил черта, то ли представил оторванные конечности, или наоборот, отвратительного вида тело без них, то ли за то, что никак не получалось подобрать нужное характерное для безрукого и безногого человека слово, необидное, но емкое, способное заменить любое из тех, что бессовестно лезли на язык. — Ну? Как ты представляешь себе это? Харчи варить и то две рученьки нужны… — вдруг ласкательно и бережно заговорил комбат. — Согласен со мной?

— Не согласен… — негромко, но довольно чётко сказал Егор. — Вы меня разубедить хотите? Или в Маресьеве заинтересованы больше, чем в сапере, потому что танцоры требуются? А может, повара? — с трудом сохраняя ровность голоса, сказал Бис. — Я не по этой части… И вот, мои ноги! — помогая руками, Егор вывалил протез из-под стола на соседний от себя стул, — а это руки! — громыхнул он протезом по столу с силой, не рассчитав высоты, что Жорин вздрогнул и шумно выдохнул, будто успел за это время задремать. — Может, мне «Барыню» станцевать в доказательство своей нормальности?

— Спасибо. Не надо… — растерялся Ходаренок. — Мне, конечно, плевать, чем ты мотивирован на войну, но раз ты здесь, значит, нет плана делать это в одиночку. Про вашу спецназовскую идеологию, про «боевую единицу» я недавно слыхал… — заметил комбат маленький фрачный знак на лацкане куртки, — только ты пришел к нам, а мы, как подразделение, как единый боеспособный живой организм, должны быть уверены друг в друге, поддерживать плечом и огнем, и доверять на все сто процентов, на триста шестьдесят градусов! А как — в случае чего — другие смогут доверить тебе свои жизни, в том виде, в котором ты сам уязвим? Подставиться самому — полбеды, подвести ребят — последнее дело, осознаешь?

— Осознаю, — произнес рассудительно Егор. — И довольно трезво оцениваю сложившуюся ситуацию и свои возможности. Ну, тогда и вы судите объективно: боевых навыков и опыта у меня больше, чем у большинства ребят, с кем я успел познакомиться в карантине. Они, «в случае чего», — Егор выразительно произнес последние слова, предполагающие по замыслу Ходаренка внезапное развитие различного рода неприятностей, — уязвимы не меньше моего и не застрахованы от гибели…

— Послушай, — прервал его комбат, — ты прав! Абсолютно прав! Только твоя ситуация во много раз сложнее, и сложна она тем, что нет у меня такого права, не могу я навязать тебя кому-то из командиров. Ну, не по-людски это будет. Вот, спроси Игната — возьмешь его в свою роту?

Утомленный Жорин с трудом разлепил глаза, как полагал Егор, после ночной пьянки.

— Чего ему делать у меня? — пробормотал он, с видом, в понимании Егора, далеко не представляющим офицера или командира, так мог выглядеть шахтер или бригадир шахтерского звена — но тоже с большой натяжкой, и уж тем более не после тяжелой попойки, а после тяжелой ночной смены под землей.

— Ты, командир, решай! — сказал комбат.

— Нечего решать. Не подходит он мне.

— Вот, видишь? — сказал Ходаренок, обращаясь к Егору. — Мало кто представляет, что ты будешь делать и каким тебя наделить функционалом ввиду твоей неполноценности… Тьфу, ты, черт! Как еще сказать-то иначе?

— Ограниченности, — подсказал Егор.

— Точно! Ограниченности, — согласился Ходаренок и, тут же, забыл. — Пойми ж ты: вчера карантин смотрел на тебя с восторгом, а завтра — как на печальный результат того, что может случиться с каждым. Так себе мотивация, скажи?

Егор заерзал на месте.

— Могу предложить работу в тылу, — намеренно, с прицелом на характер, сказал Ходаренок. — Согласен? — забарабанил комбат шариковой ручкой между пальцев.

— В тылу?! — искренне возмутился Егор, на секунду окаменев от услышанного. — Нет… Так не пойдет… Я ж!.. — проглотил он возмущение. — Устройте мне экзамен по основным видам боевой подготовки. Тестирование — если угодно, — лихорадочно стал предлагать Бис. — По итогу примите решение: где я буду полезен. Слово офицера даю, это будет не тыл!

— Не будет никаких экзаменов, — сказал комбат, оборвав барабанную дробь. — Не время сейчас этим заниматься. Проведем честное голосование, — решил он. — Если, кто из ротных командиров согласиться взять тебя — препятствовать не стану…

«Махновщиной мохнатых годов попахивает… — про себя решил Егор. — Из серии — голосуй, не голосуй, все равно получишь хуй, — с раздражением подумал он, но ничего из этого не сказал. — Я могу при этом присутствовать? — спросил он в конце.

— Думаю, что это не проблема, — с минуту думал комбат. — У нас все гласно, — блеснул он улыбчивыми глазами.

«Советский союз, блядь, какой-то: гласность — перестройка — ускорение! Осталось — ежа с морды сбрить и половину башки, да кляксу на лысину птичьим дерьмом обронить…», — злобно крутанулось в мозгу. — И за что ростовский фэсбэшник хвалил «Восток», понять не могу? — поднимаясь с места, прокряхтел Егор, злясь. — Из корпоративной солидарности, что ли? — и, совсем осмелев, громко добавил. — Со своими — такими как я, также обходитесь? — небрежно сказал Егор, раскрыв настежь дверь.

— Не горячись, ты! — сказал вслед Ходаренок. — Никакого решения не принято… Проголосуем!

— Я так и вижу, какое будет решение! — Егор вывалился за дверь, будто вырвался оттуда силой, где его прежде колотили семеро; все нутро трепетало до противности и лихорадило отчаяньем, от которой все перед глазами плыло; на секунду захотелось напиться до чертиков и снова нырнуть с головой в капроновый чулок. — «Жаль, с собой не прихватил… — замелькали мысли, — …возвращаться — дурная примета!» — обрушилось в мозгу, после чего в голове закрутилось все вдвое быстрее; но — мысль о возвращении домой, в Москву, была куда невыносимей и непримиримо мелькала в водовороте переживаний.

Следом за Егором в двери поплелся и Жорин. Все это время он отстраненно наблюдал за происходящим, словно все решал поставленную комбатом задачу — что–то решить уже, как командир.

— Игнат, задержись на минуту… — поднялся комбат, завинтив развинченный корпус шариковой ручки и бросив на стол. — Что думаешь?

— Ну, не ясно… — оступился Жорин. — Но, похоже — жди звонка генерала!

— Бля-я-я! — проблеял Ходаренок сквозь усы. — Про генерала — я совсем забыл! Ладно, иди Игнат, разберемся…

Постояв с минуту у двери, комбат с серьезным видом спрятал руку за спину, поджал одноименную ногу — как если бы не было ни той, ни другой; и запрыгал через кабинет в направлении окна. Замерев на полпути, постарался поймать равновесие, начертил в воздухе два овала свободной рукой, и не справившись, едва не рухнул, в момент «отрастив» все четыре конечности; вопросительно чертыхнулся вслух в сторону Егора и войны, вроде — «какая ему к черту…», добавив:

–…и пойми, что в голове этого убогого, когда все силы и мысли связаны одним напряжением — удержать равновесие! Человеку с ногами и руками — пожалуй, не понять!

В самом раннем детстве, наведываясь под Луганск к маминой тетке, восьмилетний Санька подобным образом пытался выяснить и прочувствовать на себе — каково живется слепой двоюродной бабке Серафиме, от чего ежедневно, по десять минут, до состояния привычки, проводил в непроницаемом платке на глазах, получая вслепую десяток ушибов и ссадин, сшибая углы скудной домашней мебели:

— Баба Сима, — иной раз жалко скулил он, заблудившись и забившись от усталости в угол, — сколько уже времени, погляди? Кончились мои десять минут? Я коленку расквасил, а поглядеть не могу.

— Кончились, Санька, кончились! — отвечала слепая бабка, дельно и со знанием, глядя на настенный скворечник, откуда по часам вываливалась шумная кукушка. — Можешь открывать глазки…

Ходаренок уселся за стол, решительно намеренный от увечного избавиться:

«…надо, чтобы сам решил уйти… Не дай, бог, начнут звонить покровители — мира не будет! А решить надо — миром!»

За время непродолжительного пребывания Егора в карантинной роте Медведчук ни разу не столкнулся с ним даже случайно. Без очевидных признаков Егор был неприметен, как будто приехавшего воевать на Донбасс инвалида без руки и ноги никогда не было, ничего подобного в батальон не случалось, а если и шли пересуды, то все они, казалось, были не более чем небылицами о чьем–то могучем человеческом мужестве, той еще великой военной поры.

Медведчук не прятался и, уж тем более, не избегал встречи с калекой — вышло как–то само собой, что не столкнулись. Кроме того, человек на двух протезах не вызывал у Медведчука особого интереса, разве что сочувствие. А человек на протезах приехавший воевать — сочувствие вдвойне: видно сильно по такой жизни придавило, раз пришла в голову подобная мысль, решил однажды Игорь и больше об этом не думал.

Еще утром комбат единолично принял решение не в пользу Егора и пригласил Медведчука на разговор — с глазу на глаз.

— Присядь, поговорить надо, — интригующим тоном сказал комбат; что–то старательно записал в ежедневник и лихо захлопнул — будто оглушил написанное, предотвратив тем самым побег свежевписанных слов из блокнота. — Дело касается одноруко–ного–го калеки, — с трудом произнес Ходаренок. — Бис — фамилия; ну, ты, помнишь — за которого звонил Ховрин от какого–то важного московского генерала… Ну, вспомнил? Ты сам тогда был против!

Медведчук на всякий случай кивнул, как бы соглашаясь, что не забыл.

— Я решил — не нужен он нам… — продолжил Ходаренок. — Но, у меня появились опасения, что приехал он неслучайно, и похоже, неслучайный стоит за ним генерал, и есть подозрение, что возможны негативные последствия… все-таки ни абы кто, а москвичи… черт их забери! Они и так уже сюда целую ораву своих заслали! — комбат сделал многозначительную паузу, словно тяжело что-то обдумываю, и добавил. — Вопрос о его пребывании в батальоне я вынесу на голосование на сегодняшнем распределении и не хочу чтобы ты из чувства солидарности — спецназовской там или какой-другой, — оказался за него, по причине весьма весомых для тебя оснований, по которым люди с подобными навыками и опытом попадают в твою роту, понимаешь?

— Да, — медленно соображал Медведчук. — Да. Я понял.

— Другие ротные точно не согласятся… Предложу его взять Абулайсову, — сказал Ходаренок, — обкатаем одноногого там.

— У Исы в роте одни осетины и чеченцы из бывших боевиков… Вряд ли Иса согласиться? — чуть живее стал соображать Игорь. — А калека — думаете, он согласится, что ли?

Произнесенное слово «калека» вызвало у Игоря весьма горькое чувство; Ходаренок же напротив — взял понравившиеся слово на вооружение:

— Судя по настроению… — сказал он, — калека готов сегодня-завтра выступить на Киев!

— Безногий, ведь — сапер? Зачем он нужен в осетинской роте?

— Я ж сказал: обкатаем. Твоя задача — его не брать, понял?

— Понял–понял, — сказал Медведчук.

— Зная тебя — предупреждаю, чтобы ты вдруг не проникся зазря внезапной симпатией к одно…

–…рукому? — вопросительно закончил Игорь.

— Единокровнику! Он же из твоих, бывших — вэвэшных спецов?

— Для меня и фээсбэшные теперь — тоже бывшие…

— Ты, информацию принял?

— Принял, командир.

— Давай, свободен, жду к часу…

До самого обеда Егора знобило и пробирало холодом до костей, будто кровь свернулась и застыла прямо в жилах — даже биопротез остыл сильнее обычного. Егор сидел в расположении карантина на табурете, спиной в луче света пробивающегося в свободную от мешков с песком часть окна и пытался согреться на солнышке, дожидаясь, необъяснимого на первый взгляд, если не назвать странным, голосования.

— У тебя есть интернет? — спросил Песков из кровати, не отрывая глаз от смартфона. — У меня — одно деление и ничего не грузится…

— Нет, нету… — отрешенно, глядя себе в ноги, сказал Егор. — Чего ты там хочешь загрузить?

— Да так… — отмахнулся Песок, — погоду хотел посмотреть на ближайшую неделю… Вдруг на «опорник» попаду, а теплых вещей — нет…

Распределение новобранцев проходило здесь же, в учебном классе карантина, при участии командиров рот и взводных опорных пунктов, что дислоцировались на окраинах Донецка и ближайших населенных пунктах, и съезжались в батальон по вопросам подобного характер, проблемам обеспечения и в связи с ротацией подразделений батальона на тех же опорных пунктах.

Вторые сутки пребывания в карантинной роте походили на содержание в следственном изоляторе, Егору никогда не доводилось бывать в подобных заведениях, но такими показались часы ожидания неизвестного.

В какой–то степени карантин походил на ростовский автобус, в котором накануне добровольцы ехали в Донецк, и никакого сходства не имел с палаткой саперной роты особой бригады, дислоцирующейся лет тринадцать назад на Консервном заводе в Грозном или расположением курсантов восемнадцатой роты третьего бата военного училища пятнадцатилетней давности. Да и сравнение с автобусом было так себе, субъективным.

Там, в палатке саперов и курсантской роте жили солдаты–мальчишки — чистые, до поры незапачканные кровью и смертью дети, верившие в священное офицерство и праведное воинство, только познающие честь и отвагу как учили, были еще «слепы» и стеснительны, нелживы и бескорыстно делились малым, сокровенным, что успели нажить.

Здесь же, в карантине, как и в душном автобусе из Ростова, сидели люди, чьи тела с землистой кожей были расписаны сизыми красками в символы и знаки разной веры и душевного состояния, кто на жизнь смотрели решительно с прищуром, как с ледяных соликамских нар, кто источал опасность, ненадежность, и чуял голод совершенно иного рода.

Эти люди скоблили себя бритвами не для того, чтобы в бою безбровыми и юными — молодые бороды еще росли жидким пухом — страшить чернобородых Хаттабов и Басаевых тогда. Так поступали пацаны бисовской роты — блестящие офицеры, опрятные сержанты и солдаты — на войне выглядевшие совсем по–другому.

Эти же, как–то пережив, а кто и переждав опасную юность девяностых в самых разных местах, теперь были здесь и брили себя затем, чтобы ветхой наготой пугать для начала друг друга.

…На глазах Егора, за пятнадцать минут, троих соседей по кубрику распределили в жоринскую, котовскую и кулеминскую роты — Егору показалось глупым именовать роты по фамилиям действующих командиров, ведь, в случае назначения нового — подразделение пришлось бы переобозвать, если только название не было увековечено по случаю гибелью прежнего… История имела подобные примеры с развитием партизанского движения. Витька Песков, удивительным образом, как и полагал, попал на «опорник» — медведевской; единственный лакец — в абулаевскую; бойцов разбрасывали по ротам — кого по одному, а кого целыми группами, по два-три человека, и только Егор не знал, с каким результатом для него закончится это командное деление.

Но в противность происходящего, в памяти ожили теплые воспоминания о том, как будучи лейтенантами тридцати дней отроду — он и близкий училищный друг Саня Федотов, ожидали в судьбоносных коридорах штаба Северо–Кавказского округа Внутренних Войск распределения для прохождения дальнейшей службы.

По учебе Санька вышел отличником с красным дипломом, и при распределении имел право выбора места военной службы — так твердили курсовые офицеры все пять лет училища. Но в жизни вышло не так, как было обещано, и это стало, пожалуй, первым для Саньки–краснодипломника разочарованием. А Егору — на такое рассчитывать не приходилось и, уповающий на желание Родины послать его туда — куда ей нужнее, не смущаясь отправился служить России и Спецназу — как позднее кричал не жалея глотки на всех торжественных бригадный построениях, под Волгоград, откуда друг Саня собственно и был родом.

Из теплых и сладких воспоминаний, Егора выбил неприятный и довольно болезненный тычок в плечо ампутированной руки.

— Ты — Бис? — услышал он сверху. — Тебя зовут… не слышишь, что ли?

— Да! Спасибо! Иду! — вскочил с табурета растревоженный Егор, подумав по пути, — «Осталось, чтобы порванные и абы как сросшиеся барабанные перепонки все дело загубили… — разозлился он на себя, — тогда, блядь, вообще ловить здесь будет нехуй! — теплые воспоминания в миг улетучились, как и не было. — Распределиться бы уж как–нибудь…» — отворил Егор дверь.

–…Товарищи командиры, — обратился Ходаренок к присутствующим, — хочу представить вам еще одного добровольца… в недалеком прошлом офицера–спецназа, офицера–сапера, потерявшего в ходе боевых действий в Чечне руку и ногу при подрыве на фугасе… Правильно я представил? — обратился комбат к Егору.

— Все верно…

— Несмотря на серьезные увечья, офицер добровольно приехал воевать с укронацистами за нашу Новую Россию… за Новороссию. Имея полезные навыки и, что немаловажно, опыт ведения боевых действий — он мог бы оказаться для нас очень полезным, но видит себя исключительно в качестве бойца боевого подразделения. Я, безусловно — за; но… Характер его увечий может существенно повлиять на успех любой боевой задачи любого из подразделений, в котором он окажется. В связи с чем я принял решение — вынести его кандидатуру на голосование комсостава и рассмотреть, кто из командиров готов нести ответственность за… — не подобрал слова комбат, — его действия в составе своей роты. Прошу — голосовать!

Аудитория оживилась.

— А наподумать будет время?

— Нет. Решение нужно принять сейчас! Кто готов взять в свою роту?

Егор испытал минутное напряжение, но следом, увидев движение рук, был невероятно потрясен. По итогу большинство — проголосовали «за». Воздержавшихся было трое: Котов; Абулайсов, в чьей роте Ходаренок рассчитывал обкатать калеку; и Медведчук — состоящий с комбатом в особом договоре. Даже Жорин, в этот раз, по какой–то неизвестной причине был согласен на одноногого сапера.

— Абулайсов, а ты?! — неприятно удивился комбат, рассчитывающий на иное поведение.

— А чего я? — сказал Абулайсов. — Вон, смотрите, сколько желающих — к любому пусть идет!

— Ну да, зачем ему такой боец? — прозвучало с задней парты. — Ему своих «саперов» хватает, вон, они… этому… какие протезы забабахали!

Егор смолчал. Ситуация была патовая. Возразить было нечего. Подмечено верно — со стопроцентным попаданием. Медведчук забеспокоился, но встретившись с комбатом взглядом, понял по глазам, что договоренность не исчерпана и по–прежнему в силе, — скрестил руки на груди и спрятал глаза.

— Готов забрать в свою роту! — с места заявил Цагурия.

Ходаренок сделал вид, будто громкого заявления Абхаза не услышал.

— Котов, а ты чего?

— А у меня — комплект! Лишних не набираю!

— Да он просто ссыт около себя держать таких — чтобы проблемы не притягивали. Кот же — суеверный! Чо у него, рука что ли лишняя?!

— Ебало завали! — со всей серьезностью сказал Олег Котов и одними губами, в придаточном условном выражении будущих событий, которые хотя и могут произойти, но не желательны, произнес. — Чур меня! — смахнул с груди и сдул с ладони в небо, на удачу — мимо Егора, который так и представил, как Котов попал тем, что сдул в пролетающую мимо ворону, у которой вдруг вместо Котова, появились проблемы, выдуманные страхом и стариковским поверьем.

— Ну все, пиздец кому–то в «Боинге»! — вдруг, неожиданно, представил финал разыгравшейся у Егора фантазии неизвестный Бису командир «опорника».

Такое объяснение анилитетных действий Котова вызвало бурную радость и восторг всего класса.

— Нельзя так делать! — сказал, наконец, Ходаренок, не всем понятно про что. — Как маленькие дети… Голосование по вопросу повестки объявляю состоявшимся: Абулайсов, сапер поступает в твое распоряжение! Весь приданный личный состав развести по подразделениям, применять в соответствии с боевыми расчетами. Товарищи командиры, конец совещания!

— Эуу–вэуу, начальник… зачем? — возмутился Иса, но его окрик растворился в суматохе поднявшихся в рост камуфляжей.

Иса Абулайсов не сдался, утверждая прежде, что нет в языке осетинского народа глаголов, имеющих значение — прекратить сопротивление, признать себя поверженным, отказаться от намерений, отступить перед кем–то или чем–то, и эти упрямство и страсть привели его в кабинет комбата.

— Абулайсов, еще один такой «эуу–вэуу…» на людях и отправишься искать другой батальон… или вообще — к себе, в горы… овец пасти, понял! — Ходаренок голосом нагнетал суровость, чтобы заполнить ею свой кабинет. Даже руки упер в бока, дабы легкие были больше.

— Командир, зачем в таких интонациях разговариваешь? — Иса и сам был взбешен. — Мне уже устало повторять, что в Беслане гор нет! Во–вторых, на какой хрен мне нужен этот безногий инвалид, а?! Ты чего, не знаешь… Как у меня он служить будет? У меня нет русских; у меня — осетины, дагестанцы… — загибал он пальцы. — Чеченцы, которые против него, получается, воевали! Надо было «Медведю» его отдавать, а он тоже, красавчик, отмолчался! Почему ты меня наказываешь — русского даешь?!

— Иса, мы о чем с тобой недавно говорили?

— О чем?

— О том!.. Нам надо от него избавиться, правильно? — перешел комбат на полутона. — Где ему будет труднее всего? У тебя, конечно! Помучается, не приживется — и уйдет…

— А если не уйдет?

— Отпустишь… как «Сивого»… Так понятнее?

Абулайсов мотнул головой.

— Давай, командир, порешаем вопрос: у меня ему что делать?

— Ну, к машинам его подпускать не нужно… Поставь пока на рынок — пусть аренду собирает… но — только с лояльных. С теми, с кем у нас проблемы — пусть работают люди проверенные… И смотри, чтобы твои больно не болтали!

— Болтай, не болтай, все равно не поймет — языка не знает.

— А ты проверял? А вдруг?!

— Выясним, порешаем вопрос… Ну, я тему понял, пойду тогда?

— Давай, свободен.

Иса заспешил к двери, но не дойдя двух шагов, остановился:

— Вот зачем говорить: свободен? Я же не раб какой?!

— Иса, — осклабился Ходаренок, даже не раздумывая, как ответить иначе, — тебя может удобнее будет нахуй посылать?

Абулайсов закатил глаза, как бы поискав в голове варианты, но судя по виду — удовлетворился первым.

— Ладно, ухожу… Ты извини, командир, если что… сам понимаешь — Кавказ — своя специфика у нас есть: кровь сразу горячий!

— Давай–давай, нормально все!

Вернувшись в расположение, Абулайсов застал в своем кабинете двух командиров.

Заур Зазиев и Муса Аллагов сидели за столом, напряженно беседуя, пока не появился Иса, с чьим приходом внезапно повисло молчание. Такое молчание случается в минуты, когда подобные разговоры касаются вошедшего лично и затихают с его неожиданным появлением. Но в действительности, как это нередко случалось, оба затихли, ожидая неотложных распоряжений командира.

— Заур, по–братски, займись пополнением — двоих дали: Текуев Аюб Хали–дович, — прочел на папке Иса по слогам, — и этот… — не стал он утруждаться, — короче, одноногий… Забери обоих из карантина, а то я в ярости весь из-за ситуации — боюсь убить калеку при встрече! — Абулайсов бросил на стол документы и завалившись на кровать, которая стояла тут же в кабинете, густо закурил.

Заур Зазиев, командир взвода осетинской роты, как и Иса, был уроженцем Беслана. На войну на Донбассе Заур попал неслучайно, успев повоевать в августе восьмого с Грузией.

В ранней юности, после того случая, когда его, младшего брата–первоклассника и еще тысяча сто двадцать шесть человек трое суток продержали в спортзале школы, а двумя днями ранее в коридоре школы расстреляли отца в числе двадцати взрослых мужчин способных оказать хоть какое–то сопротивление, Заур поклялся стать военным, обязательно офицером–спецназа — «Альфы» или «Вымпела», — которым не стал, в следствие полученных при освобождении ранений и приобретенной посттравматической эпилепсии.

Младший брат Заура Георгий в школьном аду выжил, правда, стал инвалидом. Зауру тогда было пятнадцать.

— Как одноногого? — спросил он.

— Так! — характерно, по–осетински, думая, что исчерпывающе, ответил Иса, важно заломив руки за голову.

— Вайнахи есть? — поинтересовался Аллагов, будучи уроженцем Грозного и замкомандира «чеченского» взвода осетинской роты, где один из взводов был укомплектован исключительно чеченцами, как он сам.

Взяв документы, Зазиев заглянул в «жидкие» личные дела новобранцев, собранные в картонные папки–скоросшиватели, в которых мало что имелось — только учетные карточки и автобиографии, — прочитав имя второго.

— Бис Егор Владимирович… Русский, что ли? — предположил он.

— Был же уговор с Ходаром после Сивого, дуй хьун, русских к нам не распределять? — удивился Аллагов, говоря про Ходаренка. — Походу кончился уговор, да, раз Иса в ярости… — продолжил он.

— Думаю, Иса в ярости из-за… русский к тому же что, одноногий, что ли?

— Может, потом языками потренируетесь, а? — сказал Абулайсов с кровати. — Я чего просил сделать?!

— Уже иду! — поспешил на выход Зазиев.

— Я с тобой! — Аллагов вышел в дверь следом.

Новобранцы карантина копошились в своих рюкзаках, как майские жуки — укладывались на выход. Здесь же в толпе стояли представители рот в ожидании своего пополнения.

Егор привычно был собран, наблюдал как собираются другие, ждал своего, как называют в армейских кругах, — «покупателя». Когда–то ему нравилось наблюдать, как его саперы собираются в разведку или, наоборот, чистят оружие после боевой задачи — все по–разному, каждый по–своему, но было в этом и что–то общее — бережное, почти любовное, обращение со своим снаряжением — будь то оружие или привычный солдатский скарб. С оружием все было более–менее понятно — как обслужишь, так и огонь вести будешь, а с имуществом было совсем все не так просто: любому бойцу приходилось таскать на плечах массу снаряжения, с ним же воевать, а значит требовалось как можно удобнее подогнать и распределить его на себе, разложив по карманам, сумкам, подсумкам и чехлам все самое необходимое — солдату в бою лишнего имущества не надо.

Самые разные предметы должны были располагаться так, чтобы в нужный момент мгновенно оказаться под рукой — и саперы следовали его принципу: примерил, подогнал, проверил, подогнал снова. Тогда Егор делал то же самое. То же самое делал и сейчас. Только времени сейчас требовалось больше, вот и поднимался раньше, и теперь наблюдал с края кровати, как это делают остальные, многим из которых, война была уже не по возрасту. Война всегда была уделом молодых.

— Текуев!.. Аюб!.. — громко объявил Зазиев, стоя на взлетке.

— Здесь! — крепкого вида лакец обозначил себя рукою, поднятой над головой с бородою–ширмой, как у президента Линкольна, соединившей оба виска вдоль подбородка.

— Мир тебе, брат! — ответил на отзыв, стоявший позади Зазиева, Муса и, словно его пихнули в спину направился приветственно обнимать новобранца, как это делают все кавказские мужчины, отхватив руками сразу побольше воздуха, будто держат перед собой скрученный невидимый матрац, вероятно для того, представляя, оскалился Егор, чтобы не дай бог не напутать чего и не провести, возможно, первое, что свалится на ум, какой–нибудь борцовский прием.

Зазиев только кивнул Текуеву в ответ, также громко объявив второго.

— Я, — отозвался Бис, подымаясь.

Покрутив головой, Зазиев не сразу идентифицировал в новобранце из темного угла инвалида. Бис не показался Зауру одноногим калекой, как отзывался о нем Абулайсов — вполне себе обычный, с руками и ногами, рюкзаком за спиной, поверх головы которого торчала какая–то карбоновая клюшка.

— Это еще что за радист? — посмеялся Муса, злорадствуя. — Ротный сказал: одноногий… А у этого, вроде обе… — презрительно глядел он исподлобья. — Что скажешь, воин? — безжалостно поинтересовался он, словно речь шла не о человеке в целом, а о босых ногах его и разбитых скисших берцах, которые под покровом ночи увели вороватые соседи по карантину.

— Ты — одноглазый, что ли? Плохо видишь? — сказал Егор с выразительным чувством, оценив ситуацию. — Или, с арифметикой у тебя хуево? — глаза Егора стали злыми, и от этого более выразительными, а лицо угловатым и недобрым.

Нельзя сказать, что у Егора вообще лицо было мягким или просветленным — грязного земляного оттенка атрофические рубцы, как результат подрыва, заметно красовались в области правого виска, на щеке и шее, рубец над переносицей «раскалывал» лицо к носу пополам и уходил под правый глаз; и такого же цвета оспины — земли, въевшейся под кожу с окалинами раскаленного взрывом асфальтного гравия, — с большой натяжкой делали его лицо не то чтобы приветливым или дружелюбным, его нельзя было назвать даже сколько–нибудь приятным.

— С арифметикой все в порядке, да… — заговорил Аллагов совсем другим тоном, куда доброжелательней прежнего, будто получил ощутимый отпор, выраженный непристойной бранью и тяжелым взглядом. — Я, доун, вопрос задал, да, отвечать надо… — но, спустя секунду уступил, сопротивляясь одним только придирчивым видом. — Дело твое, доун…

— Успокойся! — запретительным тоном сказал Заур Мусе и отвернулся к Егору, вид которого стал прежним, совсем невыразительным. — Это все вещи? Ничего не забыл? Идем!

Егор зашагал в междурядье кроватей, мелькая над головами копошащихся людей сменным беговым протезом.

«Радистка, сука, гребаная! — затаившим злобу сердцем подумал Аллагов. — Еще договорим!», — цокнул он, похлопал по плечу Текуева, кивком головы предлагая тому следовать за ним.

Между тем, к вечеру, сердечная злоба Мусы к дерзкому новичку, который почему–то оказался без заявленных Абулайсовым страшных увечий, чего Муса никак не мог понять, тихонько истлела, сменившись на странное, необъяснимое чувство — Бис напомнил Мусе важного человека из детства, с кем он вырос. Целая комбинация черт — фигура, тембр голоса и, казалось, лицо были ему знакомы, как черты дальнего родственника, человека родного и понятного, а может… человека неприятного и возможно опасного, без внятных причин, потому что Муса их уже не мог помнить, с кем могла быть старинная вражда, возможно, несерьезная, которая прошла или закончилась примирением, или переросла за давностью лет в приятельское взаимное уважение. Это неизвестное чувство Мусу раздражало.

— Заур, дай личное дело русского, — попросил Муса, заглянув через плечо Зазиева.

— Зачем тебе? — не оборачиваясь, поинтересовался тот.

— Изучить хочу, доун…

— Чего тебе там изучать? — занимаясь своим делом, поинтересовался Зазиев снова. — Он не в твоем взводе…

— Знаю, — Аллагов выдавил челюсть вперед, словно именно ею сдерживал накопившееся внутри раздражение. — А тебе, чего?

— Ничего, — как мог спокойнее сказал Зазиев, глядя на взбесившееся лицо Мусы. — Закон о защите персональных данных, читал?

— Ты, блин, издеваешься надо мной?! Дай мне посмотреть!

— Иди, в окно смотри! — серьезным тоном сказал Зазиев. — Не отвлекай от дела!

— Какого дела?! — Муса руками залез через плечо Заура, разметав бумаги по столу. — Бумаги разбирать — что за дело такое?!

— Не твоя проблема? Зачем лезешь к нему?

— Да! Не моя! — взорвался Аллагов, не в силах больше сдерживаться. — Мне просто надо посмотреть: кто он, доун, что он, откуда… Могли мы пересекаться?!

Зазиев подчеркнуто важно положил из тарелочки в рот инжир.

— Командиру твоему — дам… Тебе — нет, — вкусно прожевал он слова с инжиром во рту, скрыв под этим свою нерешительность, как поступить. — Нет таких полномочий! — еще больше запутал он ситуацию, из чего вообще не было ясно, кому и для чего их, полномочий, не хватает.

Аллагов моргнул злыми глазами, цокнул и, не возразив ничего, вышел из кабинета. Но минуту спустя, влетел снова, как коршун:

— Последний раз, доун, по–братски прошу, дай посмотреть!

— На… смотри… — неожиданно, без раздумий согласился Зазиев, положив картонную папку перед Мусой, пораженному внезапной переменчивостью Заура, как молнией. — Только, смотри здесь.

Аллагова интересовала биография. Руки Мусы нервно полезли в папку, торопились листать ворох ненужных бумаг, но документов в личном деле оказалось всего два.

— Это что?! — спросил он, уставившись на Заура. — Все?!

— Все… — спокойно сказал Зазиев. — А если побольше почитать хочется — тогда тебе в городскую библиотеку. Там читальный зал есть…

Аллагов уставился в оба, выбрав, наконец, интересующий:

«Я, Бис Егор Владимирович, родился двадцать шестого сентября семьдесят шестого года в деревне Теребуш…» — Аллагов читал напряженно, без конца хмурился, гладил бороду, тер лоб, будто разбирал ребус на конце которого стояла печать тайного ордена.

Подозрительный по натуре, замкомандира взвода Аллагов так придирчиво и внимательно изучал биографию Биса, точно был уверен — вот–вот ему откроется страшная военная тайна, но этого не случилось. Он с тоской разглядывал почерк, словно хотел опознать и его в числе деталей загадочного пазла, который никак не складывался.

— Ничего не пойму… — искренне озадачился Аллагов.

— Тебе, может, прочесть надо? — улыбнулся Зазиев.

Муса сделал простое лицо, но своего занятия не бросил.

— Дыру не прогляди — документ все–таки есть! — с издевкой прищурился Заур.

— Я тебя в саду сейчас похороню! — не смог стерпеть Муса, снова выпустив челюсть.

— Не волнуйся за это… Меня похоронят рядом с отцом, когда придет время! — совершенно серьезно ответил Заур. — Все! Давай, документ!

Разочарованный, но удовлетворивший неуемный интерес Аллагов, негодуя, ушел. Заур подвинул «дело Биса» ближе и полез в папку, прочитав первое, что открылось:

Я, Бис Егор Владимирович, родился двадцать шестого сентября семьдесят шестого года в деревне Теребуш Веневского района Тульской области в семье крестьян. Русский…

Первое, что постарался сделать Зазиев в уме: быстренько вычесть возраст Егора; но вычесть точный возраст из цифр, написанных прописью — не вышло трижды. Дальше Заур пытаться не стал. Только казарменно обругал себя, продолжив читать дальше:

…В сентябре восемьдесят четвертого года поступил в первый класс средней школы города Венев. В июне девяносто третьего — окончил Тульскую муниципальную гимназию.

В августе того же года поступил на дневное отделение Тульского электротехнического техникума, который окончил в июне девяносто девятого года по специальности «электромонтер».

С июля девяносто девятого по декабрь двухтысячного года работал электромонтером в ОАО «Тульский самовар» в Туле. В января две тысячи первого — в результате производственной аварии потерял руку и ногу.

С марта того же года — инвалид первой группы. С января две тысячи первого года по настоящее время — безработный. Не женат.

Родители: Отец, Бис Владимир Анатольевич, родился двадцать второго апреля пятьдесят пятого года в станице Качалинская Камышинского района Волгоградской области. Русский. В настоящее время работает электромонтером ОАО «Тульский узел электросвязи».

Мать, Федосеева (Бис) Лидия Николаевна, родилась двадцать пятого сентября пятьдесят седьмого в деревне Теребуш Веневского района Тульской области. Русская. Домохозяйка.

Проживают по адресу: город Тула.

Ниже — стояла личная подпись.

Необычным и странным показался Зауру стиль написания биографии — в тексте которой напрочь отсутствовали цифры. Они были прописаны словами, что совершенно не позволяло проследить хронологию описанных в ней событий, несмотря на логический и последовательный их порядок и деловой стиль изложения. И чем больше было таких цифр, тем сложнее было Зазиеву разобрать что к чему, хронология и простейшая математика терялась в буква–цифрах.

Зазиев вышел из кабинета, решив разыскать Биса в расположении.

Егор сидел на кровати, лицом в окно.

— Салам, — Зазиев доброжелательно протянул руку. — Разговор есть.

Егор протянул активный тяговый протез в ответ.

— Я — Заур, командир второго взвода… — представился он, неуклюже пожав резиновую ладонь. — Я, сразу, даже не заметил… — отозвался Зазиев о руке. — Мой младший брат, Георгий, после теракта в бесланской школе и неудачного штурма там, тоже остался без кисти на левой… ампутировали, короче, — неожиданно для самого себя поделился Заур общенациональным горем и болью в объеме семейной трагедии, как будто располагая Егора к диалогу. — Мне в той школе тоже достались — три шурупа… С тобой как случилось?

Егор посмотрел внимательными карими глазами на Зазиева, минуту молчал, решительно обдумывая — говорить правду, но так чтобы не пожалеть, или сказать неправду — и раздумал.

— Подрыв на фугасе, — коротко сказал он, отвернувшись в окно.

— Так ты воевал?! — почему–то обрадовался Зазиев.

— Немного. Во вторую чеченскую…

— Я почему–то так и знал! — пуще прежнего воодушевился Заур. — Мне тоже случилось — немного, в российско–грузинскую… — произнес он с гордостью, словно говорил о русско–японской, под Мукденом.

— Да… слышал… быстро вы ее закончили.

— Мы и начали ее тоже быстро!

— В каком смысле — начали? — спросил Егор.

— Э! Ты, брат, не знал? — удивился Заур, как–то быстро породнившись с Егором, вероятно, локальными войнами. — Серьезно?! Войну начинает тот, кто к ней заранее готов! Если реально, война началась двадцать девятого июля! Не знал?

— Нет, — покрутил головой Егор.

— Еще в июле ваши военные организовали учения «Кавказ–2008» назывались. Но, уже тогда их официально называли, типа — «подготовка к операции по принуждению агрессора к миру». Саакашвили вообще ничего не знал про это. Потом к границе с Грузией перебросили элитных российских десантников, боевую технику. На полигоне «Терское» на юге Северной Осетии развернули тыловой пункт управления, госпиталь, я тебе клянусь — своими глазами видел! Мы сопровождали колонны военных на территорию Южной Осетии, как раз в район военной базы в Джаве, еще до начала самой агрессии. А военные действия начали мы, совместно с южноосетинским ополчением. — Заур рассказывал о войне с таким сладким удовольствием, будто делился рецептами осетинских пирогов. — Двадцать девятого, в соответствии с планом из Москвы, начались боевые действия. Говорят, лично Первый руководил. Мы открыли минометный огонь по двум южноосетинским селам на грузинской территории, где в основной массе проживали этнические грузины и позициям грузинских миротворцев. Наша задача была вызвать ответные действия… Саакашвили решился на все такое, в ответ, только первого августа! Тоже артиллерией. А мы уже ответили тяжелым вооружением. Короче, нам сказали, ни при каких обстоятельствах огонь не прекращать, стрелять до талого снега! Говорят, грузины хотели переговоров, но мы про это даже не были в курсе. А московские «решалы» от нас в момент открестились, сказали, что мы бесконтрольные им. И в это время из Рокского тоннеля вышли российские войска на танках, и началось вторжение. Вот тогда и случился для Саакашвили цугцванг и начало войны. Думаю, чисто по–мужски Саакашвили не мог поступить иначе никак… Никакого геноцида осетин не было, как говорили по «ящику». И погибших столько не было, как там сказали: две тысячи человек! Если бы так было, в Цхинвали должны были убить каждого второго! Потери были в основном среди ополченцев — на девяносто процентов. Цхинвал был почти пустой, людей эвакуировали заранее. Москва нам обещала, — нам так сказали, — денег на мирную жизнь, мировое признание независимости, и обманула… Кто нас признал? Никарагуа? Чертова Венесуэла? Науру — даже не знаю в какой жопе мира она поселилась! Ну, и ХАМАС, который сам недогосударство? Позор!…И кусок «мертвой» земли достался, который мы своими же руками разбомбили, что теперь на нем сто лет ни жить нельзя, ни скот пасти — мины и бомбы неразорвавшиеся кругом. И там, и здесь, у Москвы цель иная есть. Там — обманула, и здесь — обманет! Россия подставила нас в очередной раз — также, как с захватом школы! Ну, да, ладно… То пережили и это переживем… Скажи мне только честно: выходит твоя автобиография в личном деле липа?

— Да, — сказал Егор, совсем не думая, как под гипнозом, будто за время разговора разучился думать наперед прежде, чем говорить. — Чепуха там все, — отмахнулся он. — Не рассчитывал, что ее вообще кто–то будет читать. Решил: пустая формальность.

— Я так и думал! Теперь знаю, почему тобой интересовались чеченцы…

— Чеченцы? — насторожился Егор.

— Муса. Заместитель командира… Аллагов — его фамилия. Из Грозного. Приходил в карантин — ты обязан его вспомнить? Кого одноглазым назвал! — напомнил Зазиев. — Он хотел твое дело изучить.

Егор не забыл, конечно, помнил. Не каждый же день грубишь двуногому.

— И что? Изучил? — спросил Бис.

— Показал, что на тебя было: биографию, учетную карточку… Походу, он тебя не узнал. Теперь не успокоится просто так — характер такой: задиристый и злопамятный… Чеченец, короче.

— А чего он такой злой? Потерял что ли кого в войну?

— Вроде, нет… Не знают… Ничего такого за него не слышал… Они все сейчас злые.

— А лет ему сколько?

— Двадцать шесть… — предположил Зазиев, — ну, может, двадцать восемь…

— Я в эти годы тоже был злой, — почти оправдывая, сказал Егор. — Мне тогда вообще казалось, что в тридцать шесть — люди уже морально запрограммированы на поражение во всем только потому, что с возрастом утратили злость… Одну ее… Только и всего… В двадцать три я спрашивал: когда она уйдет, сколько еще ждать? А оказалось, философия совсем проста, почти тибетская что ли: пережить злость всего лишь надо… Сколько ему во вторую войну было лет? Тринадцать? А в первую — и того меньше — восемь? Есть на что злиться…

— Они, из-за войны с их народом, злые… — сказал Заур. — А кто будет добрым? Хотя, может быть, заблуждается он на твой счет.

— Может… — сказал Бис, — может быть…

— Тебе уже сказали: в какой идешь взвод?

— Нет. Еще не говорили.

— Хорошо, — сказал Зазиев, поднимаясь.

Но Егору не показалось ничего хорошего.

«Вот, дурак, — подумал он на себя. — Не успел обжиться — нажил врага, и никого–нибудь, а чечена?! Ох, дурак!»

— Иса! Иса, погоди! — окликнул неожиданно Зазиев Абулайсова, который направлялся к себе. — Разговор есть?

— О чем разговор?

— С глазу на глаз… — побежал следом Зазиев, прежде смешно наклонившись, словно собирался оттолкнуться и полететь головой вперед над рядами кроватей, как супергерой в синем трико и плаще, оставляя Егора в сложных чувствах от российско–грузинской войны, но еще больше от ненужного ему внимания чеченца Аллагова.

А еще, Егор неплохо был осведомлен о войне с Грузией восьмого года по рассказам сослуживцев одного из московских отрядов–спецназа, в который был переведен после тяжелого ранения для дальнейшей службы на должности помнача группы кадров, и откуда ушел годом ранее — «перегорел», но официально — по здоровью. Правда, в его памяти эта пятидневная война имела другие причины, носила иное название и характер. Он запомнил ее как южноосетинский вооруженные конфликт по принуждению Грузии к миру, убийство российских миротворцев и нескольких тысяч мирных жителей Цхинвали — МИДом России заявлено три, отсутствие связи и взаимодействия между частями, штабами военной группировки и ополченцами, игры в прятки российских дипломатов–переговорщиков, поиске Второго играющего роль Первого, и совершенно дикий военный поход, в лучших традициях Второй чеченской, роты комбата Ямадаева в грузинский Гори, убитого годом позже в Дубае, сопровождающийся обезглавливанием плененных грузинских солдат, как следствие — пропавших без вести.

Одного не знал Бис, а Зазиев по какой–то причине смолчал, что неделю назад в составе чеченского взвода были потери.

— За новеньких… Давай, порешаем вопрос? — Заур настиг ротного у самого кабинета.

— Валяй, — согласился Абулайсов, тут же свалившись тушей в свою койку, не считая сколько–нибудь важным предстоящий разговор с Зазиевым.

— Ты решил, в какой взвод они идут?

— Решил, — не сомневаясь, соврал Иса. — Чего хотел?

— Отдашь Биса мне?

— Зачем тебе? Он инвалид! Нет, короче, — моментально раздумал Абулайсов, не дав Зазиеву привести ни единого аргумента. — Бис пойдет к Сулиму Джамалдаеву, а ты — забирай Текуева, — я так решил, — тебе полезный будет боец…

— Иса, зачем Сулиму русский, если есть уговор — во взводе никого, кроме нохчей; ни дагестанцев, ни ингушей, ни тем более русских? Один раз такое было — взяли «Сивого» и то, ненадолго. Давай порешаем: предложи Джамалдаеву Текуева, а мне отдай Биса…

— Зачем тебе? — снова спросил Иса, очевидно не собираясь уступать.

— Суди сам: задача взвода — оборона второй очереди, правильно? То есть, уже в черте города, в случае прорыва «украми» обороны первой очереди — наших опорных пунктов…

— Ты замысел не пересказывай мне? — вспылил Абулайсов. — И нет у нас очередей — это не магазин тебе! У нас — эшелоны, запомни: первый, второй… десятый!

— Хорошо–хорошо, он же из военных пришел, у него специальность должна быть какая?

— Сапер он…

— Мне нужен такой человек на втором эшелоне! Будет минировать подступы. Ему непросто будет воевать у Джамалдаева — он же инвалид?!

— Кто сказал: что ему должно быть просто?! Он пришел воевать наравне со всеми, его специально никто не звал, всем тяжело будет — и ему не должно быть легко. И запомни уже: я тебе, короче, брат, но здесь я — командир, и я решаю, да? Сказал: не нужен тебе — значит, делай, как сказал! Хватит разговоров. Иди! И прикрой дверь, устал я, отдохнуть хочу.

Егор как прежде глядел в окно, за которым стемнело. Не было большого смысла пялиться в него, пустое, за которым стоял глухой и терпкий вечер, где ни звезд на небе, ни фонарей на улицах, ни тусклого окна на версту, только сиреневая мгла как смола — из воздуха, который, казалось, еще утром явился черный как сажа. Такими вечерами Егор словно деревенел, превращаясь в трухлявое дерево, у которого уже не было величественной кучерявой кроны, но оно еще цеплялось за землю кривыми корнями. Но и корней у Егора уже почти не осталось.

Егор, как часто с ним случалось в такие минуты с тоской вспоминал о сыне… ну, и, конечно, не обходилось без Кати. Правда, воспоминания о ней вызывали такое тяжелое ощущение как от потери всего на свете.

«Душевную тоску сейчас могла заглушить разве что водка, — подумал он, — и еще эти… Катины капронки», — о них Егор вспомнил совсем не потому, что трижды побывал в капроновой петле, скорее, впервые за долгое время представил в них Катины ноги — от лодыжек до самой талии…

— Извини, брат… — неожиданно явился Заур, застав Егора на прежнем месте, — …не вышло забрать в свой взвод. Иса против. Не дал. У меня был план на тебя и просто ты мне симпатичен, по–братски: понял, что ты четкий, я сразу это вижу, сам такой, говоришь по делу, значит, не балабол, каких здесь вдоволь, будь у них по семь ртов, как у уаигов. Жаль только, что к Сулиму идешь…

— Почему — жаль?

— Не нужно тебе к нему, — сказал Заур. — Лучше к Абхазу тогда…

— Почему так считаешь?

— Ну, была ситуация… — признался Зазиев и замолчал, совсем не собираясь ее прояснить.

«Чего из тебя по слову выдавливать надо?!» — хотел было возмутиться Егор, но раздумал:

— Поделишься, какая?

— Да… без проблем… — с задумчивый видом согласился Заур, думая о чем–то другом. — Короче, не так давно был в батальоне капитан — из бывших… федерал… зам или даже комбат какой–то… Грамотный такой офицер: карты, схемы, план обороны… кажется, все мог решить. Ходаренок людей собирал, а этот — «Сивый» его позывной — планировал. Придумал, как разоружить батальон Кировоградского спецполка, охранявший Донецкий аэропорт… Но пока Ходар якобы утверждал план Сивого, ночью двадцать шестого комбат с «Альфой» блокировал аэропорт и уговорил охрану сдать аэропорт и оружие без сопротивления. Оружия там было много — несколько оружейных комнат и склад… даже четыре миномета там нашлось. На утро решено было Кировоградских на автобусах отправить в Киев, но те, за ночь, организовали оборону и навели авиацию. У нас появились потери, а в отсутствии координации действий и единого командования произошла полная неразбериха. Бои в окрестностях аэропорта вели несколько отрядов ополчения, которые также несли потери. Вечером уцелевшие сумели вырвались из аэропорта с ранеными на двух КАМАЗах, но, в результате отсутствия связи и опознавания «свой–чужой», были расстреляны своими же на въезде в город — на «опорнике» посчитали, что Кировоградские пошли на прорыв… Больше пятидесяти ополченцев из разных отрядов погибло, в двое больше — раненных. Сивый был зол на Ходара. По сути Сивый готовился к полномасштабной войне, а Ходар — наверное, думал, что решит все проблемы худым миром… «Альфа» Медведчука изъяла на захваченном складе минометы, которые, короче, оказались бесполезными, поскольку мины хранились без взрывателей, раздельно. Их парни просто не взяли. А склад на отходе расстреляли из гранатометов… «Альфа», конечно, крутой спецназ, но не армейский, не приучен проверять взрыватели у мин. Думаю, они из минометов и стрелять не умели, и большинство вряд ли знало, что за штука такая — взрыватель. Такая война — не их профессия. Тогда Ходар и Сивый сильно повздорили. Сивый обвинил комбат, что тот ни черта не смыслит в войне и ему надо поучиться военному делу: вроде, воевать — не террористов мочить по сортирам; ну, а Ходар, походу в отместку, отстранил Сивого от должности и назначил командовать чеченским взводом, вместо Джамалдаева. Я Сулима знаю — Сулим ни за что такое не согласился бы. Но Сивый командовал, короче, недолго. Не знаю, что там случилось дальше, вроде как Сивый подался в Луганск, к «Плотнику». Чеченцы хвалились еще, будто сопроводили его туда. Через день никто про него уже не помнил. Но я думаю, что по приказу комбата его могли ликвидировать… Зачистить, как поступают с неугодным или упорным соперником. Такое случается часто, когда залетные попадают в батальон или застукают кого за мародерством — вывезут в поле и зарежут как барана.

Егор слушал молча, без ужаса в глазах, угрюмо всматриваясь в темноту, как в холодные непроглядные зеркала.

— Такое возможно? — наконец, спросил он.

— Э! Сколько раз было! Комбат, как полномочный, вроде не специально, но, сам понимаешь, выводит на эмоции своими приказами и решениями никого–нибудь, а самых нетерпимых, а те решают возникшую проблему как умеют. Сам, конечно, глаза закрывает на это. На войне свои командиры, своя власть есть. А власть все спишет, как говорят?

— Война, говорят, спишет.

— Ай, да! Точно! Напутал немного… Хотя, разве разница есть? Сулим, он как военная власть, мог не стерпеть Сивого, короче… Но ты не бойся, я за тобой приглядывать буду!

Бис впервые улыбнулся, но улыбкой совсем нерадостной. Было заметно — насторожился.

— Я тебе говорю… — важно настоял Зазиев, — …не бойся, короче! — добавил он, напоследок.

Егор не испугался. Он смутился собственной кривой улыбки, вдруг вспомнив — зачем он здесь. Из памяти совсем неожиданно вывалился наблюдавший Егора медицинский психолог, который в последнюю встречу сказал:

«…американские солдаты в Ираке и Афганистане умирают ежедневно. Вернувшиеся с войны ветераны убивают себя каждые восемьдесят минут. Двадцать два человека в день! Статистика ошеломляющая: на одного убитого там — двадцать пять военных–самоубийц здесь! Причины суицидов известны — посттравматические стрессы, полученные травмы и ранения. Психические проблемы, вроде твоих, наблюдаются у каждого пятого американского солдата, который вернулся с руками и ногами, не говоря уже о твоем случае. Наверное, думаешь: причем тут американцы? Просто в России подобную статистику не ведут. Она никому не интересна. Потеря одного ветерана, совершившего самоубийство в Америке — еще не трагедия, но уже сигнал; а подобное для России — вообще не беда. Бабы новых солдат нарожают! Убить себя — я, пожалуй, тебя не остановлю… не смогу… никто не сможет. Лично я не против самоубийства в принципе, не считаю его ошибкой или грехом. Существуют такие ситуации, в которых действительно кажется — лучше умереть, чем продолжать страдать. Просто знай, что во время самоубийства, ты убиваешь не только себя, ты убиваешь все воспоминания о себе. Все будут помнить только это… Вся твоя жизнь в памяти близких тебе людей сведется к тому, как ты решил умереть! А что, если окажется, что ты заблуждался в том, что единственное решение — самоубийство? Что, если близкие ждут, что ты излечишься и вернешься?»…

«…лучше бы ты геройски сдох на войне! — вспомнил Егор Катин гнев. — Принес бы семье пользу и гордость… вместо того, чтобы изводить нас! Все хорошее о тебе мы сохранили бы в памяти, и не видели бы твоих отвратительных пьянок и всего этого кошмара! — и уже не в силах сдерживать слезы, навзрыд кричала. — Будь ты проклят, сука! Сгори в своем аду!»…

После психолога чувство глубокой изоляции никуда не исчезло. Куда могли деться — абсолютное одиночество, ощущения брошенности и ненужности, и то чувство, когда возвращаешься в пустой дом, который как заколдованный круг только усиливал чувство изолированности? Ведь именно в этих стенах созрела непоколебимая решимость прекратить это тяжкое существование и эти тяжелые страдания. Ведь продолжать жить — означало, страдать. И тогда в голове Егора созрел этот план. Егор был убежден, у него все продумано.