Степан Разин

Иван Наживин, 1928

Роман «Степан Разин» известного писателя-историка Ивана Наживина посвящен одному из самых крупных и кровавых восстаний против власти в истории России – Крестьянской войне 1670–1671 годов, которую возглавил лихой казачий атаман, чье имя вошло в легенды.

IV. У князя Юрия Долгорукого

На ленивом изгибе серебряной Москвы-реки стоял, весь в зелени цветущих садов, огромный, обнесенный высоким тыном двор князя Юрия Долгорукого; посреди двора раскинулись большие деревянные хоромы, срубленные из толстых сосновых балок и изукрашенные сверху донизу резьбой причудливой, цветными стеклами, которые только при Алексее Михайловиче и в употребление входить стали, и пестрою росписью по стенам, ставням и даже по крыше: были тут изображены и птицы вещие, и единорог, и всадники скачущие, и петушки, и травы, и всякие чудища. В нижнем этаже хором, в подклете, с маленькими окнами за железными решетками помещались богатые кладовые князя и самые близкие слуги его. Над подклетом, как водится, была горница, разделенная перегородками на четыре покоя — передняя, комната, крестовая и опочивальня, — а над горницей светлица или терем был, где у красных окон косящатых и проводила дни многочисленная женская половина семьи княжеской, занимаясь вышиванием золотом и жемчугом и для храмов Божьих, и для собственного обиходу, и молодым княжнам в приданое. Вкруг терема балконы налажены были, которые гульбищами назывались, а над теремом башенки или смотрильни подымались… Внизу, соединенная с горницей светлым теплым переходом, была огромная столовая комната, где часто шумели пиры: хлебосолен и ласков был князь и часто съезжались к нему приятели скоротать вечерок за чашей доброго вина. А сзади хором самого князя помещалась женская половина, княгинины хоромы, куда не имел доступа ни один мужчина, даже родственники, если это были еще молодые люди…

Весь огромный, на несколько десятин, двор был застроен множеством построек: тут были и избы людские для многочисленных холопов, и теплая мыльня, и кладовки, и повалуши всякие, и хлебня, и клети для хранения добра всякого, и летняя поварня, и конюшни, и скотный и птичий дворы. И старый сад, весь теперь в цвету, манил в свою душистую нарядную тень, а пониже, к реке, протянулись тучные огороды, только что, на Ирину-рассадницу, засеянные. Вдоль высокого тына пышно цвела черемуха, и курчавилась резная красавица рябина, и пышно разрослись густые кусты калины-ягоды. Посредине сада, как огромное зеркало, сиял пруд проточный, в котором водилось много всякой рыбы, и шла неустанная возня птицы домашней, уток и гусей с их выводками. Ни днем, ни ночью крепкие дубовые ворота не отпирались, а ночью, кроме того, старый Агапыч, живший в караульной избе, — воротнею называлась она, — спускал с цепи огромных, звероподобных собак с зелеными от вечной ярости глазами. Над воротами, как полагается, висел большой образ Нерукотворенного Спаса в золоченом киоте и с большой лампадой.

На Западе в Средние века путник трепетал пред всяким за́мком, который он встречал на пути, — в Москве того времени для прохожего были опасны усадьбы: бесчисленные, часто дурно содержимые, а всегда праздная дворня часто нападала на прохожих и грабила их. По Дмитровке, например, не было ни проходу, ни проезду от дворовых людей Стрешнева и князя Голицына. Иногда дармоеды эти не останавливались даже перед убийством. У богатых бояр, кроме того, живали, как и у польских богатых панов, многочисленные «знакомцы», которые всячески угождали своему «милостивцу». Князь не терпел «бездельных», как он выражался, людей, и все это у него было сведено до минимума, и дворню свою он и содержал хорошо, по-хозяйски, и держал в ежовых рукавицах.

Отдохнув после обеда, князь напился холодного меду и вышел на высокое, изукрашенное всякой росписью и резьбой крыльцо с пузатыми колонками. Одет он был в светло-лиловый зипун и нарядный терлик, а на бритой по татарскому обычаю круглой голове его была надета расшитая жемчугом тафья. Было время ехать к вечерне, но хотя князь и крепко придерживался старинки, тем не менее простой, но здоровый ум его не давал ему возможности быть слепым рабом обычая: раз встречалось нужное дело, то вечерню можно и отложить. А дело было большое: негоже на Руси дела опять оборачивались. Надо было с кем поумнее совет держать, «помыслить к тому делу дать способ». И не только нужны были люди поумнее, одного ума тут было мало, а и такие, которые были бы поближе к царю, голос которых был бы наверху услышан. Большинство царедворцев были подобны тому придворному, о котором сказал Саади: «Если бы ты так боялся и почитал Бога, как своего государя, то ты был бы ангелом еще при жизни». Этих вот ангелов князь не терпел, презрительно звал их трутнями и избегал всякого дела с ними. Он долго колебался, позвать ли Милославского и Морозова, но потом решил пока их не звать: хоть и влиятельны были они у царя по родству, но крепко не любил их народ. И царь, видимо, стал тяготиться ими все больше и больше. Да и сам князь не любил этих хапуг, из-за которых было столько смуты в государстве. И вообще он решил идти вперед поосторожнее и на первый случай позвал только князя А.И. Одоевского, который, однако, что-то занемог и приехать не обещался, сокольничего Ф.М. Ртищева, боярина Ордын-Нащокина да Матвеева, людей совсем другого лагеря, неименитых, но для которых ухо царя было всегда открыто и которым судьбы родины были близки, как и ему.

Дожидаясь гостей, князь хотел было разгуляться в саду и уже стал спускаться с крыльца, как у ворот послышался стук железного кольца. Старый Агапыч выглянул в сторожевое оконце и, тотчас же широко распахнув ворота, с низким поклоном впустил во двор боярина Афанасия Лаврентьевича Ордын-Нащокина, Артамона Сергвича Матвеева да нащокинского стремянного, крещеного татарина Андрейку, невысокого степняка с раскосыми глазами на смуглом лице. Хотя и наряд гостей и убранство их коней были скромны, но Агапыч принял лошадей с низкими поклонами: слух о силе двух друзей этих наверху, у государя, дошел и до старика.

Князь не торопясь спустился с лестницы навстречу гостям, ласково приветствовал их и рундуком повел прямо в сени горницы, а оттуда в свою комнату, всю застланную пышными коврами. Весь передний угол был уставлен дорогими старинными иконами под расшитыми убрусами и пеленами. Полавочники, прикрывавшие широкие лавки, были шелковые, пышно расшитые золотом, а столешник на дубовом резном столе был тяжелого малинового бархата, тоже по краям весь расшитый. В поставцах вдоль стен было много жалованных кубков и всяких других дорогих любительных подарков, но картин и зеркал по стенам еще не было: церковь все еще косилась на это, а князь супротивничать зря и выставляться не любил. Но вообще хоромный наряд у него был богат, солиден и в глаза не лез — словом, такой, как по его положению на Москве и полагалось.

Не успели хозяин и гости, помолившись на иконы, еще раз обменяться приветствиями и вежливо, неторопливо, степенно осведомиться друг у друга о здоровье, а потом о здоровье и благополучии семейных, как в сенях послышались бодрые, твердые шаги, и дворецкий с низким поклоном впустил в комнату Ф.М. Ртищева. Широкий старик с упрямым лбом, крепко сжатыми челюстями и угрюмыми бровями истово помолился и отвесил низкий поклон сперва хозяину, а потом и каждому из гостей. Опять начались неторопливые расспросы о здоровье всех чад и домочадцев.

— Ну вот что, гости дорогие… — проговорил князь радушно. — По погоде надо чествовать вас в саду, в шатре. Там уже приготовлено все. Милости просим, — Федор Михайлович, Афанасий Лаврентьевич, Артамон Сергеевич… Жалуйте… Обида вот только, что князь Никита Иваныч занемог что-то: теперь вы, люди новые, совсем меня, стародума, заклюете…

Медлительно, спокойно все спустились в цветущий сад, где среди вековых дубов был раскинут большой, белый, красиво расшитый и разубранный зеленью шатер.

— Милости просим, дорогие гости…

Слуги, остриженные в кружок, в алых зипунах, перехваченных шитыми поясами, в черных бархатных кафтанах, в сафьянных, тоже расшитых ичетыгах, с низкими поклонами раскинули крылья палатки и пропустили гостей. Посредине палатки стоял небольшой стол, блистающий дорогими ендовами, кувшинами, кубками, чашами и ковшами. Перед княжеским местом стояла золотая жалованная чаша, по ободу которой золотой вязью было выписано: «Чаша добра человеку, пить из нее на здравие, хваля Бога про государево многолетнее здоровье». Были тут и знатные меда русские, которые так хвалили иноземцы, и золотое венгерское, и романея, русскими любимая, и ренское, и мальвазия — охотницкий погреб князя славился на всю Москву. На золотых блюдах и торелах лежали пряники, коврижки всякие, пастила душистая, леденцы, а также фрукты в меду и в сахаре. Князь посмотрел умным, говорящим взглядом на лица гостей и, точно приняв какое-то решение, обратился к слугам:

— Мы управимся одни… Вы идите все. Я позову, когда нужно. И ты, Михей, иди тоже… — сказал он почтенному лысому с кругленьким брюшком дворецкому. — Пусть только будет где-нибудь поблизости Стигнеич…

С низким поклоном все слуги удалились.

— Может, лучше, князь, и Стигнеича твоего… того… — значительно двинул своими суровыми бровями Ртищев.

— Да он немой!.. Или ты забыл? — сказал князь, бережно разливая в кубки вино. — А, кроме того, он на руках меня выносил… Ничего…

— Нынче всех опасайся… — сказал сокольничий. — Береженого и Бог бережет. Качается весь мир…

— Да, люди другие пошли… — согласился князь. — Вот намедни, как были на охоте соколиной, у моего сокольника Васьки кречет ушел…

— Батый?!. — ахнул Ртищев.

— Батый… — сказал князь. — Главное, не столько птицы мне жалко, а обидно: поднести государю кречета я хотел, очень он ему полюбился…

— Цены птице нет — это уж я тебе говорю!..

— Ну вот… Вернулся Васька к ночи: нет птицы… И велел я с досады постегать его маленько на конюшне. А седни поутру и докладывают: убег Васька и никаких следов не оставил. Правда твоя, боярин: закачался мир… Ну, однако, все требует порядка… — грузно встал он и, подняв свою чашу, проговорил: — Во здравие великого государя…

Все поднялись, чокнулись и осушили чаши, как полагалось, до дна. Князь снова взялся за кувшин.

— Ну, однако, князь, меня ты не очень потчуй… — сказал Матвеев, подставляя свою чашу и глядя на хозяина своими мягкими, голубыми глазами. — Ты знаешь, питух я плохой…

— Да и я не из хороших… — улыбнулся своей слабой улыбкой Ордын. — Ты уж не взыщи на нас, князь…

— Знаю, знаю… — засмеялся князь. — Неволить не буду. Вы хошь пригубливайте помаленьку, чтобы нам вот с боярином Феодором Михайлычем стыдно не было… И в кого вы, новые, только пошли, погляжу я… Совсем жидкий народ… Ну а между прочим, какие последние новости с Дона?

— Не гоже на Дону… — сказал Ордын. — Атаман их, Корнила Яковлев, дал знать мне в Посольский Приказ, что поднялись там все голутвенные люди и сперва хотели было в Черное море на разбой выйти, но поопасались азовских турок. И, погалдевши вдосталь, решили идти на Волгу и уже прогребли, как пишет Корнило, на своих стругах мимо Черкасского городка вверх. А позавчера пришла грамота от Унковского, воеводы царицынского, который пишет, что воровская ватага все еще на Дону, выше Паншина городка, меж рек Тишины и Ловли, стоит на буграх, а около тех бугров вода большая, и про них-де подлинно проведать и сметать, сколько их человек и сколько у них стругов и какие струги, не можно, и языка у них поймать за большой водой нельзя… Но только все это, должно, уж переменилось: грамота эта по случаю водополья шла почти семь недель, так что куда за это время передвинулся Разин, неведомо…

— Разин? — нахмурился князь. — Какой Разин?

— Атамана голутвенных зовут Разиным, Степаном, а кто он такое, не ведаю…

— Погодите… — сказал князь. — Как я с ляхами воевал, были у меня в войске и донцы со своим атаманом Иваном Разиным. Ну да, так… Подошла осень, холода, и вот является ко мне Разин и говорит, что донцы требуют-де отпустить их по домам. Как так по домам, так твою и раз-эдак?! — грянул я. — На печь к бабе захотел? Эдак и все бы разошлись… Не смел о том и думать!.. А он, Ивашка, эдак невежливо и говорит: мы-де казаки, проливаем кровь за его государское здоровье добровольно и удерживать нас ты, воевода, не можешь… Я скажу-де казакам, что ты ругаешься, а они там как хотят… Ну, ушел… И вдруг к ночи прибегает ко мне жидовин один: казаки в ночь уходить своей волей собираются!.. Сейчас же я приказал рейтаров и драгун на всякий случай изготовить и следить людей доставить. А как только казачки зашевелились, я цап атамана да старшину да в оковы, а Разина тут же перед казаками за измену государеву делу повесить велел… Ну и повесили… Так это, значит, который ни-то из его братьев — помню, что у него братья в войске были, — баламутить. Ну, да Корнило Яковлев парень толковый и свое дело знает. Лет пять тому назад подняли было там бунт Ивашка да Петрушка какие-то и городок тоже свой под Паншиным же поставили, а приказали отсюда Черкасску покончить дело — и враз нее было покончено…

— Нет, князь, на этот раз дело обстоит хуже… — сказал Ордын. — Вот мимо Черкасска-то прогребли они всего на четырех стругах только, а теперь, как идет слух, — он скорее воеводских грамот доходит, — у Разина уже за тысячу человек перевалило и со всех сторон тянется к нему голытьба. И как шли они Доном вверх, так всех хозяйственных казаков пограбили да повыжгли…

— И на Корнилу Яковлева рассчитывать особенно не приходится… — поглаживая свою красивую рыжеватую бороду, тихим, как всегда, голосом проговорил Матвеев. — Если вся эта голытьба очистила Дон, то это все, что домовитым казакам требуется, и задерживать ее они не станут. Голытьбы там за последнее время скопилось очень уж много, и народ прямо голодал: того царского жалованья, что посылает Москва Дону, — и хлеба, и одежи, и воинского припасу — на всех уже не хватает. Я думаю, что боярин Афанасий Лаврентьевич прав: дело там затирается не на шутку. И из Астрахани, и из Черного Яру, и из Саратова, и из Самары — отовсюду пришли от воевод грамоты, что на Волге неладно, а мы, известное дело, отписали им, чтобы жили воеводы с великим бережением, а где воровские казаки объявятся, посылали бы на них для промысла служилых людей… Тревоги много, а толку мало. Разин, бояре, не войском своим голым опасен, а тем, что черный народ и все молодые люди на его стороне. И у Хмельницкого Богдана войска немного было, а стал народ на его сторону, и, кто ведает, может, Польша никогда уж и не оправится от того удара, который нанес ей Богдан…

— Ну, от этого удара и нам что-то все неможется… — усмехнулся Ртищев. — Все тогда на раде орали: волим под царя восточного, православного, а теперь опять вся эта Украина котлом кипит и, того гляди, опять все загорится. Воистину, шатается весь мир…

— И, сказывают, Разин круто принял людей, которых послал к нему воевода царицынский… — сказал Ордын. — Он прямо потребовал, чтобы ратных людей против него не посылали, а то-де потеряю всех их напрасно, а Царицын город сожгу. Он распускает слух, что идет он за Волгу против калмыков воевать, но это только отвод глаз один… Он слышит за собою силу и поднялся на большие дела. И там, на низу, если не все это понимают, то многие грозу сердцем чуют…

— И что любопытно, так это слух, что с Бела-озера прибежал… — сказал Ртищев. — Да и не слух — напрямки говорить надо: в Приказ Тайных Дел донесли с Бела-озера, что туда, в Ферапонтов монастырь, к бывшему патриарху нашему Никону заходили трое людей каких-то, — будто, вишь, на богомолье в Соловки шли, а по пути и к Никону заглянули. И будто звали те люди Никона на Волгу для больших дел: был-де ране Никон патриарх всея Руси и собинный приятель царев, а теперь-де простым чернецом стал, так, может, захочет-де свою обиду на боярах выместить… Ну, только Никон на ту воровскую прелесть не поддался, — хитер старик… — на Волгу не пошел, а стал говорить всем близким, что большие-де смятения и кровопролития на Руси будут скоро, что было-де ему от Господа в том видение…

И, чтобы скрыть свою улыбку, Ртищев — он не любил Никона — поднял чашу…

— Разбойный Приказ завален грамотами о разбоях и татиных делах… — продолжал Матвеев. — Такого разбоя, как теперь, на Руси словно, никогда еще не было: жгут, грабят, убивают везде. И на Москве по ночам пошаливать стали крепко. Посылаем сыщиков наших дознаться обо всем, так от них города и деревни стонут хуже, чем от татей да разбойников. Пытают, жгут на огнь, головы рубят, деньги вымучивают, а уедут, так там, где одна воровская шайка промышляла, начинают промышлять еще две. Как можно вывести разбой, когда разбойничье дело для воеводы и приказных первое лакомство? Сколько раз пробовали передать его губным старостам — нет, воеводы ни за что из рук выпустить его не хотят…

— А губные старосты из другого теста деланы, что ли? — усмехнулся князь. — Тех же щей да пожиже влей… Тем же воеводам часто царь наказывает при сборах денег народ от его выборных да от богатых мужиков-горланов охранять. Так вор вора и стережет — ха-ха-ха!..

— Так то-то вот и есть…

— Вся беда в том, что нету в правительстве руки твердой… — сказал Долгорукий. — Вот сейчас завозились донцы — пошли туда ратную силу да ударь так, чтобы они об этих своих вольностях на веки вечные позабыли. А у нас государево жалованье посылают. И не совестно!.. Ведь это просто-напросто дань. И кому же? Беглым холопам!.. Вот я тогда повесил Ивашку Разина — и сразу хвосты поджали и воевать стали…

— А отрыгнулось вот теперь… — тихо вставил Ордын, глядя своими лучистыми глазами на узоры своей золоченой торели. — Кто знает, может, Степан за брата и поднялся?..

— И опять ударь да так, чтобы только мокро осталось… — стукнул князь по столу своим жилистым волосатым кулаком. — Тут выбору нет: или меня на кол, или я его на веревку…

Он вдруг поднял голову и прислушался, затем быстро встал, решительными шагами вышел из шатра и остолбенел: его старый Стигнеич, прислонившись к корявому стволу могучего дуба, сладко дремал, а у самого шатра терся, глядя по вершинам деревьев, татарин Андрейка, стремянный Ордына.

— Тебе что здесь надобно? — грозно крикнул князь. — А?

— А вон, бачка, кречет тут чья-то все летает, бачка… — заулыбался всеми своими белыми зубами татарин. — Может, твоя, бачка, кречет. Вот сичас тут на дубу была, бачка…

— Так где же он?

— Не знаю, бачка… Сичас вот тут была, бачка…

Князь пристально посмотрел на него своими стальными глазами.

— Иди прочь!.. А ты, старая ж… чего спишь? — крикнул он на растерянного Стигнеича. — Чтобы никто не смел подходить сюда!.. И посмотри, что он там про кречета мелет. Скажи сокольникам… Может, Батый… И смотри у меня еще…

Красный и сердитый, он вошел в шатер.

— А ты, боярин, присматривал бы за своим малайкой… — садясь, сказал он Ордын-Нащокину. — Не по душе мне что-то морда его. Больно уж что-то ласков… Ну, за здоровье моих дорогих гостей… — поднял он чашу, а затем, вытирая густые усы, продолжал: — Что мир качается, это и слепые видят. Значит, нужна железная рука, чтобы качание это остановить и все на свое место поставить…

— А не лучше ли сперва разобрать, отчего он качается, а затем, ежели то в силах человеческих, устранить то, что не дает ему покоя?.. — задумчиво сказал Ордын.

— Не один ты так мыслишь… — усмехнулся князь. — И Артамон Сергеич вот с тобой, и Голицын Василий, и Черкасский, и Романов Никита… Толковый вы народ, но только там, где надо тушить пожар, вы будете год рассуждать, отчего загорелось…

— Не отчего загорелось, князь, а отчего все загорается снова… — поправил Ордын. — Мы тушим, а огонь все выбивает снова… Ведь вы подумайте: с самой смерти Годунова, больше полвека уж, народ покоя не знает… Не успел он и пяти лет процарствовать, как в северской стороне Хлопко Косолапый бунт поднял. Только его усмирили, те, кому это нужно было, Димитрия воскресшего подсунули, хотя Москва Борису Федорычу уже присягнула. Расправились с Димитрием, посадили Шуйского, за ним Владислав полез, и шведский королевич, и тушинцы, а на Путивле Шаховской крутил, под Москвой Трубецкой баламутил. Управились, посадили Михаилу Федоровича — словно бы конец. Нет, по всей Волге казаки воруют, на северской стороне лисовчики громят, а шиши чуть не под самые стены Москвы подходят. В 48 году Москва, Устюг, Козлов, Сольвычегодск, Томск подымаются, в 49-м на Москве закладчики шумят, в 50-м Псков и Новгород, а там на Дону все шум идет, из-за Никона смута и шатание великое пошло, а там все эти бунты в Москве и в Коломенском. А война с Польшей, а мор этот страшный, а шведы, а усмирение черемис да чувашей, а беспокойство постоянное от крымчаков да от степных людей?.. Не то диво, что трудно нам, а то диво, как еще живы мы. И всего страшнее вот это внутреннее шатание наше…

— Вот… — стукнул князь по столу кулаком опять. — Вот с чем в первую голову управиться надо, а шведы да поляки да степь тогда страшны нам уж не будут…

— Да как нам с этим справиться, когда все оно от нас и идет!.. — слегка зарумянившись, воскликнул Матвеев. — Крутить по-лисьи хвостом туды и сюды нечего: надо напрямки говорить. Народу-то ведь житья нет. Ведь всякий воевода-то для него страшнее Золотой Орды. Сам, чай, помнишь, князь, сколько смеху наделала челобитная князя Звенигородского, когда он на Бело-озеро на воеводство просился: воевода-де там уж второй год сидит, так, чай, сыт-де. Теперь меня-де припустите подкормиться… Да что там воевода! С каким-нибудь захудалым приказным, и то ничего не поделаешь! Суд? Сунься и уйдешь голый… Ведь надо и дьяков задарить, и подьячих, и сторожам на пироги да на квас дать и всех холопов у дьяков оделить надо… Когда его сажают в приказ какой или там судьей, он целует крест с великим проклинательством, что по правде судить будет, а на другой день он все это уж ни во что поставляет и руки свои ко взяткам спущает… А поборы с народа в казну? А что делают с мужиком иные вотчинники да помещики? Э, что там говорить!.. Все это ты не хуже меня знаешь, князь…

— А что делать с этими поборами, когда в казне государской денег нету? — сказал Ртищев. — И на ратное дело нужно, и на строение городов, и на приказы, всего и не сосчитаешь…

— С голого и десять латников рубахи не снимут, боярин… — сказал Матвеев. — Оттого и отчаялся народ. И разбегаются, кто куды. Вот недавно говорил я с немчином некиим, так дивился он, как скоро мы наши украйные, порубежные места, пустыни заселяем, какой вы-де народ упорный да толковый. А я, вот истинное слово, чуть не засмеялся: того немчин не понял, что это мы все от Москвы, от самих себя, разбегаемся. Убежит он куды за Черту, — ни татар, ни ногаев, ни лихих людей не боится, только бы от нас уйти! — отдохнет годок-другой, а там власть опять его нагоняет, и опять мытарства всякие да разорение начинаются, и опять он бежит. А немчин дивуется: какие молодцы!.. Да, на Черте, и за Чертой, и на Дону, и в Запорожье, и в Сибири, за буграми, народ, а под Москвой деревни пусты стоят. И получается не жизнь государская, а одно плюгавство… И добро бы мужики одни бегали — дворяне и дети боярские, и те от московской волокиты казаковать бегут!

— Твое здоровье, князь… — поднял чашу Ртищев, а когда все выпили, он обратился к Ордыну и Матвееву и сказал: — Ну, так в одно слово говорите; что же, по-вашему, нужно, чтобы это шатание земли остановить?

— Закон нужен для всех один… — сказал Матвеев.

— И ученье… — прибавил Ордын тихо и как будто не очень твердо.

— А Уложенье вам не закон?

— Закон теперь, что дышло: куда повернул, туда и вышло… — сказал Матвеев. — А надо, чтобы лутчие люди пример показали, как на закон стоять во всяком деле надо…

— О-хо-хо-хо… — вздохнул покрасневший от вина Долгорукий. — Чует мое сердце: не сносить нам головы!..

— Князь, мы не перечим тебе… — сказал Матвеев. — Мы не говорим, что воров по головке гладить надо. Но только одно мы говорим: одними виселицами да батогами крепости земле не дашь…

Солнце садилось. Вся земля залилась тихим золотистым сиянием. Вокруг пели зяблики, скворцы, пеночки, малиновки. С веселым щебетанием носились по усадьбе ласточки. На реке слышались детские голоса… Заговорили о порядках иноземных. Князь сурово осуждал это чужебесие и говорил, что то, что для немца здорово, то для русского смерть. Матвеев горячо, а Ордын спокойно и немножко точно печально защищали, что доброму везде учиться можно, и приводили целый ряд исторических примеров, которых так не любили стародумы: о том, как строил Иван III своими каменщиками Успенский собор, и как собор рухнул, и пришлось звать из Венеции Аристотеля Фиоравенти, о том, что Иван IV легко и много побеждал на Востоке, но всегда был бит — как и мы же — на Западе, о том, что сами иноземцы понимают, как им опасно дать Руси свободный ход на Запад: разве забыл князь письмо Сигизмунда польского к аглицкой королеве насчет нарвской навигации?.. Но все чувствовали, что беседа, в конце концов, не привела, да, пожалуй, и не приведет ни к чему, что говорят они на разных языках. И, выпив по последней чаше, гости стали прощаться и низкими поклонами благодарить хозяина за угощение. И, когда закрылись за ними дубовые ворота, к князю подошел старший сокольник его Ефрем Кашинец, сухой и горбоносый, сам похожий на старого сокола.

— Ну? — остановился строго князь: он думал, что-нибудь о Ваське.

— Батый вернулся, князь… — довольный, сказал старик.

— Когда?

— Еще перед вечернями Ванька Шураль пымал его в пойме…

Князь вспомнил Андрейку-татарина и нахмурился: чего же он тут высматривал, татарская морда?

— Эй, Стигнеич… — крикнул он. — Кашинцу и Шуралю по доброй чарке водки… И смотри у меня!.. — погрозил он Кашинцу. — Теперь ты мне за кречета ответчиком будешь… Понял?

И, твердо и энергично ступая по дубовым ступеням, он скрылся в хоромах. В саду, невидимая с улицы за высоким тыном, играла в горелки молодежь. Слышался веселый девичий смех и крики: «Чур, чур меня!.. А ну догоняй!..»