Гадание по журавлям

Иван Снежневский, 2017

Студент-медик и его подруга случайно находят в развалинах старинной усадьбы останки девушки, умершей около ста лет назад, – так начинается удивительная история о любви и смерти, самоотверженности и предательстве, одиночестве и счастье. Главному герою предстоит пройти путь длиною в целое столетие, меняя страны и континенты, постичь хитросплетения прошлого и настоящего, найти новую дорогу и обрести любовь в нынешней жизни. Роман написан ярким, образным языком, способным доставить искушенному читателю эстетическое наслаждение.

Глава первая

Дитя и волшебство

Иван, 2016

Туалет ночного клуба предсказуемо источал смесь миазмов, напоминающую обо всех вариантах последствий злоупотребления дешевыми алкогольными коктейлями. Должен признаться, я только что внес свой вклад в букет местных ароматов и теперь, склонившись над раковиной, при помощи холодной воды пытался придать своей физиономии хоть сколько-нибудь пристойный вид. Заранее испытывая омерзение, неохотно поднял глаза к зеркалу, чтобы оценить результат…

Эффект получился воистину ошеломляющим: из иллюзорного пространства за стеклом на меня смотрело лицо глубокого старика. В его чертах, возможно, было что-то общее с моими, но жухлая седина волос, грязно-желтые кляксы пигментных пятен и неровные борозды морщин исключали возможность того, что это мой облик так преобразился, сколько б перед этим я ни выпил. Я обернулся, ожидая увидеть за спиной незнакомца, но там никого не обнаружилось. Вновь повернувшись к зеркалу и встретившись глазами с отражением, я с отвращением и страхом отметил, что неизвестный по ту сторону стекла в точности повторяет мои движения. Открыв воду, я резко сунул голову под кран, мучаясь подозрением, что на сей раз перебрал-таки конкретно.

Потратив пару минут на водные процедуры, я вновь поднял глаза и с опаской взглянул в зеркало. Покрытая амальгамой поверхность отразила мой привычный вид, увы, в данный момент весьма жалкий: короткие светлые волосы слиплись в неопрятные колтуны, глаза красные и воспаленные, ворот мятой рубашки испачкан чем-то мерзким. Но все же это был, несомненно, я. Испытав немалое облегчение, я еще раз тревожно оглядел помещение туалета и его отражение в широком зеркале, убедившись, что и там, и тут оно абсолютно пусто, не считая меня самого. Адреналин схлынул, вернулись более насущные проблемы, и я снова был вынужден склониться над умывальником.

Доведение собственного организма до такого плачевного состояния обычно мне не свойственно, но вчера произошла особенно жуткая автомобильная авария, и наш приемный покой (какой чудак назвал его покоем?), без того бывший не самым милым местечком во вселенной, превратился в филиал преисподней — кровь и неописуемые страдания. Закончил я дежурство полностью измочаленным и физически, и духовно. Заступившая на смену санитарка Петровна, всеми даже в глаза именуемая Сфинксом, сочувственно проворчала:

— И на фига тебе, молодому парню, почти уже доктору, эта канитель?

От усталости не в силах даже говорить, я только вздохнул, уныло глядя на старого мудрого Сфинкса, задающего, по обыкновению, вопрос, кажущийся нерешаемой загадкой мироздания. Прозвище свое эта выдающаяся во всех отношениях женщина получила не из-за того, что работала в нашей больнице целую вечность, и даже не по причине монументальной физической и душевной конструкции — просто ее лицо один в один напоминало знаменитую египетскую скульптуру. Только облик Большого Сфинкса долго уродовали прицельным огнем пушки армии Наполеона, а с лицом Петровны в одиночку управился парой ударов кулаком ее муж-алкоголик.

Петровна проводила меня анекдотом:

— Вань, зацени: санитар умирает, попадает в ад. И только через два дня понимает, что он не на работе. Хо-хо-хо!..

Я распахнул дверь туалета, впустив в помещение изрядную порцию царящей снаружи какофонии — коктейля из громкой безвкусной музыки и пьяных криков неистовствующей на танцполе толпы, немного помедлил и начал протискиваться меж потных, дергающихся тел к стойке бара, периодически натыкаясь на неудачно расставленные, изобилующие острыми углами скульптуры в африканском стиле. На вывеске этого изысканного заведения красовалась сделанная вычурным шрифтом надпись: «Десять негритят». Не могу представить человека, в чью светлую голову пришла идея дать ночному клубу название шедевра Агаты Кристи, где каждого героя ждала расплата за тайные грехи…

Впрочем, грехов — как тайных, так и явных — здесь хватало. Вон рыжий парень с мучнисто-белым лицом ловко, почти незаметно обменивает всем желающим шуршащие бумажки на пакетики с цветными капсулами. Меня угнетала мысль, что он, вероятно, мой будущий коллега: сегодня здесь тусовались почти исключительно студенты меда. Кто-то жаждет спасать жизни, кому-то нужен доступ к таблеткам. C’est la vie, как говорится. Но все равно тошно.

А вот в замысловатых позах примостились к барной стойке привлекательные юные нимфы, если попробовать к ним подкатить — получишь сперва быстрый внимательный оценивающий взгляд, а затем резкий отпор. Малообеспеченные студенты таких не интересуют, они здесь типа на охоте. Явились, не зная, что сегодня в клубе гуляет лечфак. Но главное — не понимают, дурочки, что дичь куда чаще имеет охотника, чем это принято считать. На дежурстве в приемном отделении я много перевидал подобных неумелых охотниц, доставляемых «Скорой» со следами побоев и различными интимными травмами, порою весьма затейливыми. Жаль девчонок, но против наивной дурости нет иного лекарства, кроме как горький опыт. Да и он — увы — не панацея…

Алкогольный дурман начал потихоньку покидать мою голову, оставляя лишь мучительное глухое гудение. Я устроился за стойкой бара, уткнувшись в смартфон и неловко листая вкладки все еще не вернувшимся полностью под контроль мозга пальцем. Передо мной стоял стакан с виски, родившийся из импульсивной идеи лечить подобное подобным, но приступать к процедуре я не спешил. Из наушников в меня лилась шестая симфония Моцарта в исполнении Берлинского симфонического оркестра. Торжественная и легкая поступь аданте резко контрастировала с бесноватыми движениями танцующей под попсу тусовки. Обычно хорошая музыка помогала мне вернуться к настройкам «по умолчанию» — то есть к привычному для меня мирному и спокойному расположению духа, но сегодня все было не так. Случается, какая-то мелочь выбивает из колеи сильнее, чем серьезное происшествие. Мне все время чудилось лицо старика в зеркале — я чувствовал, что это была не просто галлюцинация на почве алкогольной интоксикации, а часть какой-то грандиозной загадки…

Она подошла, как всегда, незаметно. Приобняв меня, слегка оттянула наушник и прислушалась, касаясь ухом моей щеки. Уловив Моцарта, поморщилась и отстранилась. Кивнув бармену, мол, сделай как обычно, уселась на высокий табурет, закинув ногу на ногу и обнажив совершенной формы колено. Ну, возможно, ее ноги и не совсем идеальны, но их вид неизменно заставляет мое сердце чуть ли не фибриллировать. Она поймала мой взгляд, и прочитанное в нем желание явно доставило ей удовольствие. Я старался не допускать фривольных мыслей на ее счет: красивых девушек кругом полно, а верные друзья на дороге не валяются. «Разряд!» — мысленно скомандовал я и усмехнулся собственной шутке. Она сочла, что улыбка предназначается ей, и нахально отпила из моего стакана, поскольку ее заказ еще болтался в шейкере в руках бармена.

Анна. Она с раннего детства признавала только полную форму своего имени. Никаких Ань, Анек и Анечек, а за Анюту или — того хуже — Нюру можно было и вовсе серьезно огрести.

Я хотел, как обычно, поделиться со своей лучшей подругой хотя бы частью душевной боли от созерцания человеческих страданий, обрушившейся за последние сутки в мой хрупкий внутренний мир, но неожиданно для себя самого заговорил о другом.

— Анна, что ты думаешь о зазеркалье? — спросил я, пристроив губы прямо к ее изящной ушной раковине — разговаривать иначе здесь было невозможно.

— Смотря что ты имеешь в виду: сказочную страну, параллельную реальность, изображение в псевдоскопе… Ну, не салон же красоты? — не сдержав смешок, она обожгла мое ухо горячим дыханием.

— Я примерно полчаса назад посмотрелся в зеркало и увидел в нем не себя, — заторопился я с объяснением, стараясь сосредоточиться на этой мысли и отбрасывая прочь непрошеные плотские желания. — Там был реально другой человек, какой-то старик.

Анна деликатно не стала спрашивать, чего и сколько я сегодня пил, понимая, что данная версия уже мною самим всячески рассмотрена, осмыслена и отметена. Вопрос моего психического здоровья на повестке не стоял — она знала меня с детства, и мое крайнее здравомыслие не раз выводило ее из себя.

— То есть, ты спрашиваешь, существует ли, по моему мнению, вероятность наличия другого мира, который можно иногда случайно увидеть в зеркале?

— Что-то типа того, — кисло признал я.

Анна помолчала, поджав губы, то ли обдумывая идею, то ли удерживая колкость, готовую сорваться с уст.

— Так, и где у нас волшебное зеркало? — она деловито огляделась, но все многочисленные отражающие поверхности в клубе были оккупированы силуэтами, нервно дергающимися в такт ритму (слово «музыка» я предпочту здесь опустить).

— Там, — признался я, кивнув в нужном направлении.

Она бесцеремонно схватила меня за руку и потащила в сторону закутка, где располагались заветные двери. Перспектива посещения мужского туалета мою подругу ни капли не смущала.

На сей раз помещение отнюдь не было пустынным: мы застали там с десяток разномастных мужских особей различной степени занятости. Некоторые справляли свои естественные нужды, другие трепались, привалившись к умывальнику, один пил какую-то мутную отраву прямо из горлышка бутылки, а двое тайком курили, предусмотрительно натянув на датчик дыма презерватив. Появление в дверях дамы не только не смутило эту изысканную компанию — оно просто осталось незамеченным.

Анна решительно двинулась внутрь, рискованно скользнув тонким каблуком по мокрому кафелю. Я протянул руку, чтобы поддержать ее, но она небрежно отмахнулась.

— Так, мальчики, будьте любезны, освободите помещение! — ее властный и в то же время дурманяще-женственный тон действовал на моих собратьев до тошноты однообразно, вызывая рефлекс повиновения, чему я не переставал удивляться. Вот и сейчас разного возраста, степени опьянения и природного сволочизма представители сильного пола покорно потянулись к выходу, застегивая штаны и гася окурки. Лишь кто-то один, оказавшись снаружи, сунул голову обратно и глумливым голосом поинтересовался, чем мы собираемся здесь заниматься, на что Анна, произведя довольно ловкое па ногой, недвусмысленным образом захлопнула дверь.

— Ну, давай, показывай, — потребовала она, поворачиваясь к умывальникам. Я подошел к ней и встал рядом. Наши отражения сблизились, и зеркальная Анна слегка подмигнула мне, подбадривая. Я пристально уставился в зеркало, но увидел лишь собственный изрядно пожеванный облик, что, по причине контраста со стоящей рядом ослепительной девушкой, смотрелось еще более гадостно.

— Слушай, может, это зеркало — что-то типа стекла в полицейском участке, непрозрачного лишь с одной стороны? И вдруг при определенном освещении можно увидеть людей по другую сторону? — предположила она.

— А смысл? — недоверчиво дернул я плечом.

— Ну, это же ночной клуб. Мало ли какие извращенцы бывают, — она и сама понимала, что идея так себе, но другой не имелось.

Я напряг свои скудные навыки пространственного мышления, прикидывая, может ли за этой стеной быть еще одно помещение, и кивнул. Хотя отчего-то был уверен, что привидевшийся мне старик не был вуайеристом — такая мысль меня даже слегка обижала.

Клуб мы покинули в молчании. Негритенок с вывески, нарисованный каким-то буратино из художественной школы, зловеще смотрел нам вслед.

— Ты на авто? — спросила Анна, хотя прекрасно знала, что туда, где предполагается употребление крепких напитков, я никогда не беру машину. Дежурства в приемном покое больницы быстро излечивают от вождения в нетрезвом виде.

Желтобокое такси, оперативно добытое Анной через приложение в айфоне, быстро мчало нас по пустым ночным петербуржским улицам. Глядя, как за окном стремительно мелькают любимые места, я жалел, что нет уже ни времени, ни сил на ночную прогулку с лучшей подругой. Я обожал этот неласковый город, куда мы с Анной самостоятельно приезжали на электричке лет этак с десяти. Набережные и мосты, лавочки и фонари были нашими союзниками, храня молчание по поводу детских шалостей, скрывая рискованные подростковые эскапады, никому не выдавая наших юношеских тайн…

Возле дома, в котором Анна снимала комнату, она притянула меня к себе очень откровенным, невыразимо женственным движением, оказавшись вдруг так близко, как никогда ранее. «Ну что за ночь неожиданных потрясений?» — пронеслось в голове. Я не смел поднять на нее глаз, боясь не справиться с искушением.

— Анна, ты — мой ангел-хранитель, хотя порой и похожа больше на беса, учитывая твой несносный характер. Разве можно заниматься пошлой человеческой любовью с ангелом? — отшутился я, бережно отстраняя девушку и гадая, что на нее нашло.

Она сердито фыркнула и исчезла в парадном, а я побрел к своему общежитию, находящемуся прямо напротив, — хотя различные профессиональные устремления и развели нас по разным вузам, здесь, как и в родном городе, Анна предпочла остаться моей соседкой.

— Черт возьми, что со мной происходит? И почему Анна так странно себя ведет? — продолжал я бормотать себе под нос, возвращаясь в свое убогое казенное жилище. И, разумеется, даже вообразить не мог, какими шокирующими окажутся ответы на оба эти вопроса.

Филипп, 1912

Филипп мог часами, сидя на пригорке, смотреть, как вращается колесо речной мельницы. Звон серебристых водяных струй сливался с щебетанием птиц, дополнялся шепотом ветра, шуршащего в кронах берез, и резкими аккордами скрипящих мельничных жерновов. У мира была собственная музыка, отличная от той, что сочиняли люди, но не менее восхитительная. Научившись слышать ее, можно проникнуть в потаенную глубину вещей и явлений, поскольку музыка — это голос сердца, так говорила матушка.

Река серебристым извилистым швом с грубоватыми стежками перекинутых косцами мостков скрепляла пологий откос с простирающимся до самого горизонта лугом. Полуденный диск светила отражался в воде, слепя глаза россыпью бриллиантовых бликов, — Катрин это называла «купанием солнца».

Стоило Филиппу только подумать о Катрин, как из рощи послышался звонкий девчачий голос:

— Я знала, что мы найдем тебя у Ведьмы. (Речка звалась чудным именем Ветьма, и дети, разумеется, сразу же переиначили это название на свой лад.)

Нетерпеливая Катрин всегда начинала говорить раньше, чем приблизится на удобное для беседы расстояние. Высокая, статная, темноволосая, она, как норовистая лошадь повозку, сердито тащила за собой маленькую златокудрую Адель. Та суетливо перебирала своими тонкими ножками, стараясь поспевать за старшей подругой, но то и дело спотыкаясь.

Катрин появилась в усадьбе сравнительно недавно. Отец Филиппа, день за днем наблюдая, как без женского глаза в доме все прочнее поселяются грязь и запустение, пригласил наконец из далекой провинции обедневшую родственницу, посулив ей роль хозяйки. Приехавшая вместе со своей строгой маменькой дерзкая своенравная девочка быстро завоевала прочное место не только в неспешном укладе поместья, но и в жизни Филиппа, открыв для одинокого замкнутого мальчика прелести детской дружбы. Адель к их союзу присоединилась лишь пару месяцев назад, когда барин, увлекшись идеей модернизации усадебного парка, нанял на работу выпускника курсов Российского общества садоводства. Младше Катрин и Филиппа всего на год, дочка садовника оказалась до того миниатюрной и хрупкой, что рядом с ними выглядела малышкой.

— Я сейчас такое узнала, — зажмурившись от распирающей ее сенсационной новости, старшая девочка без всякой элегантности плюхнулась на траву рядом с Филиппом, за что, случись такое увидать ее маменьке, получила бы резкий нагоняй. Катрин были чужды условности, а хорошие манеры она считала лживой ширмой, за которой люди прячут свой истинный характер. Пелагея Ивановна тщетно пыталась привить своей своевольной дочери хоть каплю светской обходительности — в той все явственнее проступали задатки будущей феминистки.

Филипп повернул голову и улыбнулся, поощряя свою подружку к рассказу. Впрочем, упрашивать было не нужно, новости и так из нее сыпались, как зерно из худого мешка на мельнице.

— Я слышала, как Яков Ильич говорил с маман и велел приготовить комнату на господской половине. Твой новый учитель, мосье… как-то там, — настоящий француз, прибудет прямо из Франции! Барин по случаю его приезда приказал привести в совершенство весь дом, представь, он так и сказал: «привести в совершенство», — она хихикнула, забавно сморщив свой тонкий, идеальной формы носик.

Катрин считала Францию чем-то вроде очага безнравственности, и все, с нею связанное, вызывало в девочке жаркое любопытство. Она не раз намекала Филиппу, что его отец, не единожды посещавший данную страну, бывает там «с распутными целями». Настоящий француз в усадьбе в ее представлении был истиной сенсацией.

Мальчик сделал большие глаза, чтобы порадовать Катрин, хотя о приезде учителя знал еще вчера. Давешний разговор с отцом огорчил его, но не слишком. Пока ему дозволялось музицировать — жизнь казалась вполне счастливой, что бы в ней ни происходило. Переезд из шумного веселого Петербурга в отдаленное поместье, оставшееся без присмотра после кончины помершего в одночасье от удара старого барина, стал бы для недавно лишившегося матери мальчика серьезным испытанием, кабы не рояль, купленный когда-то для Ольги Павловны у «Братьев Дидерихс». Этот чудный инструмент нашел новое прибежище в просторной гостиной загородного особняка. Возможность ежедневно упражняться в музыке примиряла Филиппа с необходимостью оставаться в деревне. Яков Ильич, после смерти любимой супруги вместе с новорожденным младенцем, тяготел к жизни исключительно провинциальной и все свои честолюбивые устремления перенес на единственного живого сына. Он почитал музыку занятием легкомысленным и мечтал послать отпрыска, обнаружившего, по его мнению, недюжинные способности в науках, в столицу — учиться на доктора. Засим и был нанят преподаватель, сведущий в латыни и естественных предметах. Новостью было только то, что новый учитель — француз, но Филиппа, в отличие от Катрин, это ничуть не взволновало. Какая, по сути, разница?

— Так что, пока тебе не забили всю голову науками, пойдем запуск землеройной машины смотреть, — немного нелогично заключила девочка.

— А мне было бы интересно учиться у француза, — встряла Адель, обожавшая уроки.

— Еще вопрос, чему он тебя научит, — ехидно засмеялась подруга.

— Я мечтаю сама когда-нибудь стать учителем, — не уловив смысла насмешки, продолжила та.

— Это вряд ли. Когда вырастешь, ты будешь сажать кусты, как твой отец, — фыркнула Катрин.

В ее словах, произнесенных обидным язвительным тоном, была горькая правда: дочь садовника вряд ли могла рассчитывать на иной исход. Пусть даже сейчас Адель преуспевала в грамоте и письме куда больше, чем Катрин, а по количеству прочитанных книг почти сравнялась с Филиппом, денег на то, чтобы дочь могла продолжить учебу в городе, у ее отца не было. Скорее всего, впереди эту нежную субтильную девочку ждал тяжкий физический труд.

Мальчик подумал, что Катрин, пусть она даже права, могла быть снисходительнее к младшей подруге, и ему захотелось утешить бедняжку.

— Мосье «кактотам» наверняка привезет новые книги, я дам тебе почитать, — с теплой улыбкой пообещал он.

— Правда? — воспрянув духом, Адель подняла на Филиппа большие лазоревые глаза, словно небесной синью окатила, и что-то в его сердце едва заметно дрогнуло.

Но Катрин не ведала жалости:

— Что ты выдумал, Фил, у нее руки все время в земле! Она пачкает ими даже учебники, учитель всегда ей за это пеняет. Разве можно давать такой замарашке чужие книги?

Адель насупилась и торопливо спрятала кулачки за спину — она сегодня помогала в прополке овощей, и под ногтями остались неопрятные черные полоски. Филипп, не раз таскавший своей маленькой приятельнице увесистые фолианты из домашней библиотеки, едва заметно подмигнул девочке.

— Так мы идем смотреть или нет? — настойчиво вопросила Катрин.

Мальчик предпочел бы остаться здесь, но спорить с упрямой подружкой ему не хотелось — он очень дорожил ее вниманием. Адель же, обладавшая счастливо легким характером, уже позабыла обиду и радостно схватила за руку старшую девочку, подпрыгивая от нетерпения: так ей хотелось зрелищ! Не дожидаясь ответа, они обе вприпрыжку поскакали в сторону усадьбы. Ну чисто Звездочка и Руслик, подумал Филипп и едва не засмеялся вслух, так это было забавно. Звездочкой звали вороную кобылу отца, а Русликом — кудлатого белого пони, купленного четыре года назад ему на восьмилетие — то были первые именины Филиппа без матушки.

— Кать, да погоди ты! — крикнул мальчик и, поднявшись с земли, неторопливо пошел следом.

Пелагея Ивановна настаивала, чтобы все называли ее дочку Катрин — на французский манер, мол, так принято в свете. В столице эта мода давно уже прошла, но здесь, в провинциальном захолустье, время словно отставало от городского на несколько десятков лет. Однако сын помещика предпочитал простое русское «Катя» и наедине часто звал ее так, а она не возражала.

Подойдя к конюшням, Филипп увидал, что здесь собралась, пожалуй, вся дворня: обе кухарки — господская и черная, горничные, лакеи, кучер Антип, главный конюх Никодим и его помощники Гришка с Мишкой, пособники садовника, огородницы, скотницы и так далее. Смешавшись с толпой прислуги, дружно бросившей свои прискучившие обязанности и глазевшей на невиданное техническое диво — машину для земляных работ, пригнанную специально из самого Петербурга, дети подобрались поближе. Катрин исподтишка высматривала свою сердитую маменьку, но той не было видно. Вообще-то, Пелагея Ивановна считала прожекты своего богатого родственника бессмысленными причудами и, не в силах им противостоять, предпочитала игнорировать. Однако вполне могла заявиться сюда, дабы разогнать слуг по местам — хозяйкой она была строгой.

На сей раз барин затеял построить очистные сооружения, чтобы грязная вода и нечистоты не сливались из горшков, тазов и ведер в овраг, как это было прежде, а отстаивались в глубокой яме, фильтровались песком и затем шли на нужды полива и удобрения огорода. Эту идею Яков Ильич вычитал в английском журнале и тотчас же решил применить на практике. Теперь он отважно приближался к сложному агрегату, уже начинавшему скрести по плотной дернине лужайки огромным ковшом. Рядом шагал Павел, старший садовник, что-то крича ему на ухо. Когда шум двигателя на минуту стих, до Филиппа долетел конец досадливой тирады:

–…для двух мужиков с лопатами на пару дней работы! Зачем такую махину из города пригнал? Весь газон теперь порушишь. Эх, чудишь ты, барин!

Павел сердито махнул рукой и отошел к стоящим поодаль работникам, но восвояси не убрался, а продолжал смотреть с неодобрением на равнодушно уродующую нежный ковер травы землеройную машину.

Переминаясь с ноги на ногу, зрители лениво переговаривались, то и дело упоминая непривычное для слуха слово, которое Филипп никак не мог разобрать, что-то вроде «ховатор».

— Ей-богу, скоро мы все в говне потонем, — прошипел кто-то рядом с мальчиком, намекая на невезучесть хозяина в сфере внедрения технических достижений.

Яков Ильич считал себя человеком передовым и постоянно ставил с ног на голову поместье, привнося разнообразные новшества, на которые было щедро его прогрессивное время: устраивал водопровод, проводил электричество, налаживал телефонию, приобретал для сельскохозяйственных работ новейшую технику. Его нимало не расстраивало, что все эти чудеса прогресса то и дело ломались, а то и вовсе не работали. Нрава барин был самого благодушного и на все вокруг: будь то капризные механизмы, своенравная домашняя скотина, нерадивая прислуга или вечно витающий в облаках отпрыск — смотрел с неизменной доброй снисходительностью.

А машина меж тем, разогревшись, опускала ковш все глубже и вываливала на край образующейся на глазах канавы горы темной земли. Филипп поглазел еще немного, но чудовищный шум, в котором полностью утонули все обычные звуки усадьбы, раздражал его. Он легонько дернул за платье Катрин, безотрывно пялящуюся на алчно вгрызающийся в землю агрегат:

— Кать, пойдем отсюда!

Девочка сперва досадливо отмахнулась, но, заметив, что Филипп начал выбираться из толпы, все-таки пошла следом. Адель никто из них даже не попытался увести — та буквально превратилась в соляной столб, жадно впитывая глазами все детали невиданного механизма.

— Все-таки не пойму я, зачем батюшка такую здоровущую яму велел копать, — задумчиво пробормотал мальчик, когда они с Катрин оказались по другую сторону дома, куда едва долетали звуки работы машины. — Я видел схему в журнале, там вовсе этого не требуется.

— Может, твой отец решил, что так будет надежнее? — равнодушно предположила Катрин.

— Кать, он прежде все точно по чертежам указывал делать, и то у него не всегда выходило ладно.

— Ну вот, наверное, оттого и захотел что-то изменить?

— Не думаю. Мне кажется, эта яма понадобилась ему для чего-то другого, — помотал головой Филипп.

Катрин насторожилась, почуяв загадку.

— Для чего же?

Мальчик молчал. Он пока не решался признаться своей подруге, что отец для него с некоторых пор стал фигурой неясной, даже таинственной. За маской батюшкиного наивного добродушия взрослеющий сын вдруг начал обнаруживать иные, непонятные черты. Ведя жизнь скромную и всячески избегая принятой в его кругу роскоши — чаще напускной, чем истинной, — Яков Ильич оставался одним из богатейших людей в округе, еженедельно строчил длинные письма своим приказчикам и банкирам в столице с подробными указаниями относительно капиталов и имущества. Живя в усадьбе практически затворником и не принимая у себя даже ближайших соседей, он регулярно наезжал в Петербург и даже за границу по каким-то загадочным делам. Он прослыл человеком чудаковатым и непрактичным, однако успешно сам управлял немалым своим имением, и даже в нынешние непростые времена его крестьяне жили куда лучше, чем соседские. Барин содержал больницу и приходское училище, отстроил новую белокаменную церковь, постоянно пекся о своих людях и их семьях, презирая многие сословные условности. И что-то подсказывало Филиппу, что это лишь вершки, а полностью скрытые от глаза корешки куда затейливее.

Марфа, 1992

«Когда уйдем со школьного двора, под звуки нестареющего вальса…», — хрипловатой сентиментальностью лился из динамиков голос Харатьяна. Марфа с грустной улыбкой смотрела на своих повзрослевших учеников, неловко топчущихся вокруг импровизированной танцплощадки в школьном актовом зале, только что образованной путем сдвигания разоренных праздничных столов к стенам. Едва пожилая учительница встала со стула, к ней тотчас важно подошел Петя и галантным кивком головы пригласил на танец. В отличие от большинства этих ребят, подраставших под хеви-метал, вальс танцевать она умела виртуозно, и, невзирая на преклонные лета, закружилась по залу с девичьей легкостью. Ах, как давно она не танцевала! Марфа даже слегка рассмеялась от удовольствия молодым задорным смехом. Петр, как всегда, оставался серьезен.

— Марфа Васильевна, вы сегодня просто обворожительны, — не соответствующим комплименту менторским тоном произнес он.

Учительница знала, что этот умный и собранный мальчик завтра уезжает в Ленинград, которому недавно было возвращено исконное название Санкт-Петербург, — его ждал физический факультет университета. Возможно, именно целеустремленный юноша, любящий задаваться сложными вопросами, когда-нибудь ответит на главное «почему» и откроет первопричину невероятно хитрого устройства мироздания. Подумав об этом, Марфа расстроенно вздохнула — даже ей жизнь не казалась простой, а каково этим птенцам, вылетающим из гнезда в нынешнюю поистине непредсказуемую действительность? Их самая нежная юношеская пора пришлась на смену эпох, светлое коммунистическое будущее развеялось вместе с тоскливой надежностью социализма, страна содрогалась от экономической шоковой терапии, выживет ли «больной» — одному Богу известно. «Но жизнь — она особенный предмет, задаст вопросы новые в ответ…», — куражился школьный вальс над старой учительницей в такт ее мыслям.

Краем глаза Марфа заметила, что отличник Семен вьется возле красавицы Наташи, видимо, измышляя, как бы ловчее пригласить ее на танец и опасаясь отказа. Напрасно он боится! Наташа — девочка отзывчивая, добрая, она планирует поступить в районное медучилище, и эта требующая большой самоотдачи профессия ей очень подходит. А Сема, разумеется, продолжит династию и станет педагогом — как его отец, дед и прадед. Марфа не была уверена, что поддержание семейной традиции — хороший выбор для мальчика. Этот яркий и амбициозный юноша ее тревожил. Было в его характере что-то неуловимо пугающее, какой-то надлом, скрытая истерия. Разве можно к детям с собственной разверзнутой пропастью в душе?

А вот и Симочка — нежная ранимая девушка, смотрящая на мир огромными влюбленными глазами. Учительница проследила ее взгляд и с досадой констатировала, что направлен он отнюдь не в абстрактное пространство, а конкретно на Семена. Романтичной натуре не место рядом с чуждым сантиментов карьеристом и прагматиком. Но разве наше сердце когда-нибудь выбирает того, кто нам действительно подходит, особенно в юности? Невзначай вспомнив полученное не так давно известие о смерти Вячеслава Кандышевского, с которым были связаны и самые прекрасные, и самые болезненные переживания ее собственной молодой поры, Марфа еще больше помрачнела…

Примеченные невидимые связи невольно обеспокоили учительницу. Понаблюдав еще немного, она убедилась, что имеет место даже не треугольник, а параллелограмм — за Симочкой, стараясь слиться с тяжелой бархатной шторой, угрюмо следил глазами Руслан. Он собирался стать священником, но монашеского обета, судя по жарким взглядам на едва округлившиеся девичьи прелести, не планировал. Что ж, священнослужение теперь опять престижная стезя, по всей России начали восстанавливать храмы и духовные семинарии. Марфа себя по-прежнему считала атеисткой, но вид пустой и заброшенной вежинской церкви ее удручал, пробуждая одно из самых неприятных воспоминаний детства. Как же давно это было!

Марфа родилась вскоре после революции и, за исключением нескольких лет учебы в Ленинграде, всю жизнь провела в сельской глуши. Она смотрела, как ее выросшие ученики покидают родные места — большинство уезжали в райцентр, некоторые — еще дальше. Ее собственные сыновья оказались так далеко от отчего дома, что лишь редкие письма напоминали матери об их существовании. И — удивительное дело — она радовалась такому положению вещей. Незадолго до своей смерти Агата посоветовала Марфе вместе с семьей покинуть Вежино, назвав его проклятым местом. Она ушла в иной мир, так и не поделившись с дочерью тайнами прошлого, но Марфа, любившая ясность во всем, об этом отчего-то совсем не жалела…

Танец закончился, и учительница не спеша двинулась по залу. Из распахнутых настежь окон одуряюще пахло свежестью, летним вечером и сиренью, заглушая неизбежные при таком скоплении разгоряченных танцами юных тел запахи пота и возбуждения от еще не осознанных плотских желаний. Чуткий учительский слух, привыкший улавливать малейшие шевеления в классе, поймал жаркий шепот Семена, уговаривающего Наташу уйти с ним вместе. Наверное, хлебнул в туалете самогона, иначе с чего б ему вдруг так осмелеть, нахмурилась Марфа. Согласится девушка или нет? Учительница замедлила шаг, но сквозь грохот музыки больше ничего не сумела расслышать. Во времена ее молодости столь скандальная идея — уйти вдвоем с выпускного — никому бы и в голову не пришла. Хватит ли у Наташи благоразумия?

Марфа вышла в коридор и направилась в сторону туалетов, стараясь не очень стучать каблуками. Ее стремительную учительскую походку наверняка знали все школьники, так что пришлось слегка замедлить шаг. Итак, что тут у нас? Она без малейшего колебания распахнула дверь и узрела вполне ожидаемую картину — кучка взъерошенных юных созданий по очереди припадали к большой стеклянной емкости с мутной жидкостью, которой плескалось уже на самом донышке. Нарушители уставились на нее так, словно их посетил призрак отца Гамлета.

— Еще есть? — деловито спросила учительница.

Ругать ребят не было смысла, да и повышать голос она опасалась — если услышит директор Юрий Борисович, тут же свернет бал и устроит дознание, испортив выпускникам последний школьный праздник. С ужасом и надеждой глядя на нее, компания дружно мотала головами, отрицая наличие еще одной бутылки. Какие они все-таки дети, с печалью подумала Марфа.

Возвращаясь в зал, она заметила, как темным коридором к выходу из школы скользнули две тени. По квадратным очертаниям силуэта она без труда узнала Семена, влекущего за руку тонкую девичью фигурку. Жаль, она надеялась, что Наташа более разумная девочка. Луч света из приоткрытой двери в школьную раздевалку упал на спутницу предприимчивого юноши, и Марфа осознала, что это никакая не самоуверенная красавица Наташа, а хрупкая нежная Симочка.

— Помилуй, Господи, — ахнула не верящая в Бога учительница.

Иван, 2016

Ожидая прихода Анны, я листал свой старый фотоальбом — это всегда помогало придать ее образу нужное звучание. На сей раз союзником я выбрал Дебюсси — его «Детский уголок», негромко журчащий из музыкального центра, как нельзя лучше поддерживал тему. Мне эта сюита всегда казалась скорее тоской по беззаботной младой поре, чем музыкой для непослушных детских пальцев.

На цветных фотографиях, старательно наклеенных на картонные страницы моей мамой, не признававшей не только современных цифровых устройств, но и дешевых альбомов с прозрачными пластиковыми кармашками, мы с Анной почти всегда были вместе. Вот сплелись в клубок два голых краснощеких младенца, еще не осознающих мир вокруг, но уже пытающихся при помощи непослушных ручек и слюнявых беззубых ртов ощутить друг друга. А здесь мы с Анной во дворе, в песочнице — я леплю что-то невразумительное маленькими худыми ручками, а она с хитрой миной на кукольном личике терпеливо выжидает, выбирая момент, чтобы одним махом разрушить мои хрупкие творения. Школьная парта, Анна с одним белым бантом (второй она же успела утратить) и я, аккуратно причесанный, с чинно сложенными перед собой руками. На фоне кукольного театра, в зоопарке возле вольера с обезьянами, рядом с новогодней елкой, в шезлонге у моря, на дискотеке… И вот моя любимая фотография: школьный выпускной, Анна в красном платье, неуместная, как тропическая бабочка среди капустниц. Я стою чуть позади и сбоку, одной рукой обнимая ее за талию. Мы смотрим друг на друга и оба самозабвенно хохочем. Не помню, чтобы для этого счастливого смеха был какой-то особый повод — просто юность, выплеснувшаяся через край. Через минуту мы расцепим целомудренные полуобъятия, а потом Анна уйдет с выпускного в душную летнюю ночь с напыщенным франтом по имени Никита, по которому сохли все девчонки в классе. А я его терпеть не мог, и не напрасно. Впрочем, в конечном итоге парня даже жаль — моя тропическая бабочка не только сказочно красива, но и весьма ядовита.

— Как поживает твоя эйсоптрофобия? — Анна всегда возникала внезапно, даже когда ее появление было ожидаемо.

— Чего? — От испуга я едва не подпрыгнул. Мозг, выдернутый из уютных объятий прошлого, тщетно пытался переварить незнакомое труднопроизносимое слово.

— Так называется боязнь зеркал, я в Сети посмотрела, — в голосе моей подруги звучало удовлетворение от произведенного эффекта. Надо признаться, после того случая в ночном клубе в зеркало я действительно заглядывал с некоторой опаской, так что она, как обычно, попала в точку.

Анна бесцеремонно нажала на клавишу музыкального центра, заставив Дебюсси умолкнуть, затем обвела цепким взглядом мизансцену и — я уверен — точно вычислила, чем я только что занимался.

— Тебе так уютнее? — произнесла она с нажимом, разумеется, имея в виду отнюдь не внешнюю обстановку.

Комнату в студенческом общежитии, которую я делил со своим приятелем Виталием Сосновским, за крайне жизнелюбивый нрав прозванным Дольчевитой, сложно было назвать уютной, из позитивных прилагательных ей бы подошло разве что определение «чистая». Единственное, что здесь было хорошего — высота потолков. Выросший в «хрущевке», я благоговел перед обилием пространства над головой. Из унылой картины казенного интерьера выбивался только дорогой музыкальный центр, все остальное — по-общажьи убого, потерто и тускло. Из личных вещей — лишь одежда в шкафу, несколько книг и нотных тетрадей на полке, довольно пожилой ноутбук да фотоальбом, что у меня на коленях.

Анна склонилась надо мной и провела пальцем по фотографии, которую я только что разглядывал.

— Знаешь, я ведь тогда назло тебе ушла с Никитой, — неожиданно призналась она игривым тоном. — Надеялась, ты будешь ревновать.

Совсем не дружеским жестом Анна коснулась кончиками пальцев моего лица. Господи, да что с ней происходит? С неделю назад она бросила очередного парня, не помню его имени. Ей так срочно понадобилась мужская ласка, что она готова флиртовать со мной? Я резко перелистнул несколько страниц назад, словно желая посмотреть другую фотографию, но выбор оказался неудачным. На выцветшей фотокарточке я, пятнадцати лет от роду, некрасиво по-детски рыдал, сидя за фортепиано, а Анна меня утешала. Кто и зачем умудрился нас тогда сфотографировать? Не самые лучшие воспоминания.

В тот день я подслушал разговор мамы со Славной Олей, специально приехавшей к нам из Петербурга для важной беседы.

— Руки у вашего сына прекрасные: гибкие, длинные, с послушными пальцами прирожденного пианиста, — говорила та. — Он великолепно справляется даже со сложными произведениями. И душа у мальчика чуткая, тонкая, идеальная для восприятия музыки… — Я замер, предположив, что сейчас прозвучит неизбежное «но». — …Но между душой и руками почему-то нет контакта. Он способен чувствовать, однако не в силах передать свои ощущения. Ваня может стать хорошим, техничным исполнителем, однако никогда не достигнет высот мастерства, понимаете? Я бы с радостью продолжила с ним заниматься и помогла ему максимально раскрыть способности, но, зная вашего сына, скажу, что его это не удовлетворит. Для мальчика будет лучше, если он как можно раньше это осознает и выберет для себя иное поприще…

Моя бедная добрая мама смотрела на учительницу музыки полными слез глазами, не особенно понимая, о чем идет речь, но интуитивно сознавая, что для ее сложного, непонятного отпрыска это что-то вроде смертного приговора. Больше всего ее, вероятно, мучило не то, что сын оказался недостаточно талантлив, а мысль: как сказать ему об этом? Она не ведала, что мое присутствие за дверью уже избавило ее от тягостной обязанности.

Я всецело доверял мнению Ольги Вячеславовны. Она была учителем от Бога, занимаясь музыкой только с одаренными детьми, причем среди них предпочитая тех, кого природа, наградив музыкальным талантом, обделила в чем-то другом. Рассказывали, что один из ее учеников в пять лет почти не умел говорить и, обращаясь к ней, произносил что-то вроде «Славна Оя». Не знаю, сколько правды в этой истории, но за глаза мою учительницу все звали Славной Олей, что изумительно к ней подходило. И если уж она не сумела соединить мою душу с пальцами, то значит незримые нити, способные сыграть роль проводника, просто безнадежно отсутствуют…

Удар был страшен: в своих грезах я видел себя только великим музыкантом — и никак иначе. Я не просто был увлечен музыкой, я ею дышал. Без нее я точно так же мог погибнуть, как и в отсутствие кислорода. И я почти умер тогда — но Анна меня остановила. Только благодаря моей верной подруге, день за днем навязчиво и дерзко вытаскивающей меня из пучины отчаянья, я в конце концов отказался от детской мечты и принял взрослое решение — найти своим талантливым рукам иное, не менее достойное применение. Теперь, глядя на работу умелых хирургов и мысленно повторяя малейшее их движение, я испытывал почти такое же острое счастье, как и от прикосновения к фортепианным клавишам…

Вспомнив, чем я обязан Анне, я подумал, что она вправе просить у меня все, что захочет. Все, кроме этого.

Она, как всегда, верно угадала мое настроение, отстранилась и плюхнулась в видавшее виды облезлое кресло напротив.

— Давай одевайся, а то мы до вечера не доберемся.

Я поднялся и начал торопливо натягивать ветровку, попутно шаря рукой по кровати в поисках мобильника.

— И, бога ради, оставь свою ностальгию по детству здесь, — добавила Анна, позволив прорваться своему раздражению.

В этот теплый майский выходной мы запланировали выезд на природу. Я предлагал традиционные Царское Село или Петергоф, но моя подруга, как обычно, жаждала приключений.

— Хочу в какое-нибудь новое, неожиданное место! — заявила она и тонким пальчиком ткнула в экран своего новенького айфона, угодив в точку на карте, где поблизости было отмечено лишь село под названием Вежино.

— Не уверен, что мы сможем туда проехать, — ворчал я, заводя мотор своего «Опеля» далекого 1998 года выпуска и заранее волнуясь за подвеску. Я любил эту старую автомобильную клячу, ласково называя ее «Оп-ля», что вполне отражало ходовые возможности моей машинки на трассе, но вот бездорожья она просто не выносила.

Однако брызжущие отовсюду озорные весенние лучи за лобовым стеклом постепенно настроили и меня на оптимистичный лад, я уже с искренней радостью улыбался, поглядывая на Анну, сильным глубоким контральто подпевающую какой-то едва способной чирикать современной певичке, и рука даже мысленно не тянулась выключить радио…

Могли бы произойти все последующие события, не случись этой поездки? Толкнула ли неведомая сила палец моей подруги, когда она выбирала место? Найду ли я когда-нибудь ответ на эти вопросы?

До райцентра мы доехали быстро и без происшествий, но дальше дорога безнадежно испортилась, и лишь стоявшая всю предыдущую неделю теплая сухая погода, слегка укротившая местные лужи, позволила нам со скоростью больной черепахи продвигаться вперед. До Вежино оставалось еще около полутора десятков километров. Догадываясь о моем пока не высказанном желании повернуть обратно, Анна открыла окно, и в салон автомобиля ворвалась загородная весна — полноценная, истинная, так непохожая на свою городскую ипостась. В городе уже пестрели яркие симметричные шеренги высаженных тюльпанов, а здесь в оврагах у обочин лежали неровные сероватые куски плотного льда, точно обглоданные жадным зверем кости, а рядом жизнерадостной россыпью желтели цветки мать-и-мачехи. Острый запах сырой земли смешивался с будоражащим ароматом первых клейких листочков и свежим духом пробуждающихся к жизни трав. Я позабыл о страданиях своей неприспособленной к бездорожью машины и жадно вдыхал в себя весну под первую часть оратории Гайдна, звучащую в голове.

Когда вдали на пригорке показались приземистые избы, я даже слегка огорчился, что чудесная увертюра нашего путешествия заканчивается. Анна же, напротив, оживилась, с любопытством разглядывая траченное временем кружево наличников, неровную вязь заборов, чернеющие квадраты пустых огородов, словно пытаясь проникнуть в душу этого забытого богом и дорожными строителями уголка. Она ежеминутно щелкала айфоном, бомбардируя «Инстаграм» потоком ярких, метких фотографий — кадров бытия российской глубинки. Это была ее страсть — детали жизни, незаметные поверхностному взгляду подробности, приоткрывающие завесу над истинной сутью вещей. Анну обожали и редакторы, и операторы за умение находить нетривиальные акценты, благодаря которым самый рядовой телерепортаж цеплял внимание зрителя, подобно приманке опытного зверолова. Даже недоброжелатели никогда не намекали, что она, будучи студенткой, получила престижную работу помощника редактора телеканала только по причине своей выдающейся внешности.

Особый восторг у Анны вызвал вид старой церквушки, некогда, вероятно, весьма живописной, но теперь безнадежно заброшенной. Стоя на пригорке с обрушенной колокольней, накренившимся куполом и заколоченными окнами, словно обезумевшая и ослепшая старуха, она доживала свой век покинутой и никому не нужной.

Запечатлев это грустное зрелище, Анна села в машину, и мы медленно покатили по расхристанной весенней сельской улице, бережно объезжая лужи, а из окошек за нами следили внимательные глаза, на шум двигателя удивленно разгибались спины местных жителей с лопатами и граблями, бабки на завалинках удивленно замолкали, и даже куры переставали выискивать червяков, выползающих к поверхности нагретой солнцем земли, и дружно поднимали головы. Видимо, проезжие случались здесь нечасто. Однако никто нас не окликнул, не поинтересовался, куда и зачем.

Когда-то, видимо, это было большое село, но теперь более половины домов выглядели покинутыми: черные провалы крыш, покосившиеся стены, завалившиеся щербатые заборы, за которыми виднелись неопрятные заросли кустов да старые корявые яблони с замшелыми стволами — тоска по минувшим временам, которую не могла развеять даже витающая повсюду жизнерадостная дымка майской зелени. Я подумал, что в то время как коттеджи и дачные поселки все более плотным кольцом окружают города, исконная русская деревня неслышно испускает дух в таких вот отдаленных уголках, и не далек тот день, когда она совсем исчезнет…

Улица закончилась, но дорога уходила дальше, скатываясь с холма к парящей в облаке распускающейся листвы березовой роще.

— Посмотри, что там впереди, — попросил я, и Анна уткнулась в айфон.

Через минуту она огорченно сообщила:

— На карте ничего нет.

— Тогда, может, устроимся возле тех березок? — предложил я, поскольку утром променял завтрак на Дебюсси и детский альбом с фотографиями, а теперь ощущал тянущую пустоту в желудке.

Анна расстелила покрывало на теплой, покрытой ковром из коричневых прошлогодних листьев земле, сквозь который пробивался нежно-зеленый ворс свежей травы, достала стильную корзинку для пикника, что я подарил ей на шестнадцатилетие, зная, что моя подруга ценит подобные буржуазные штучки. Ныне корзинка обрела вид бывалой, чуть ли не винтажной вещицы, поскольку сопровождала нас во всех довольно многочисленных поездках.

— Здесь что-то не так, — слегка сведя брови, Анна смотрела на экран айфона. — Написано: «усадьба», она должна быть вон там, за рощей, я уже было обрадовалась, ты же знаешь, обожаю старину! Но на изображении со спутника не видно никаких построек.

Я в этот момент жевал бутерброд, и лишь что-то неопределенно промычал. Наличие или отсутствие усадьбы меня мало волновало, хотелось просто подремать, подставив майскому солнышку усталое лицо. Позади остались несколько особенно тяжелых больничных смен, впереди маячила сдача экзаменов. Но, зная характер Анны, я понимал, что покой мне не светит.

Я обреченно взял у нее из рук айфон и посмотрел на карту. Действительно, непривычно куцее без указания названия слово «усадьба», однако никаких признаков ее фактического наличия. И — что меня встревожило куда больше — заметной с земной орбиты дороги туда тоже не имелось. Мне представились два одинаково печальных варианта: или мы угробим мою машину, или Анна потащит меня пешком.

— Давай спросим в селе? — предложил я самый удобный и логичный выход.

Анна, к моему удивлению, согласилась, хотя удобство и логика не были ее стихиями. Побросав вещи в багажник, мы покатили обратно к Вежино. В первом же огороде высмотрев мужичка, без особого энтузиазма ковыряющего тяжелую влажную землю, Анна обратилась к нему с волновавшим ее вопросом. Тот окинул мою спутницу мутноватым взглядом, недвусмысленно облизнулся и озадаченно почесал подбородок:

— Усадьба? Дык нет уже сто лет никакой усадьбы.

— Но хоть что-то от нее осталось? Развалины, дорожки, конюшни? — настаивала она, уже воображая, как скачет по замшелым камням, ища наиболее удачный ракурс. Подобные кадры были ее коньком: она умела запечатлевать любые руины так, что захватывало дух.

— Не-а, — покрутил головой мужик. — Ничего там нет, пустошь одна, черное место.

— Черное? — уцепилась Анна. — Почему черное?

— Да кто ж его знает, — дернул плечом ее собеседник. — Ну типа пожар там был лет сто назад. А дома-то деревянные стояли, так что все и сгорели.

Анна разочарованно притихла и уже собралась уходить, но мужичку, видать, было интереснее пялиться на мою подругу, чем орудовать лопатой, поэтому он нерешительно добавил:

— Загадка, однако, с этим черным местом.

— Загадка? — подбодрила его Анна, выразительно подняв красиво изогнутые брови.

— Дык ведь не бывает там никто, даже мимо стараются не ходить. А дед мой сказывал, что место то черным кликали еще до пожара — жил там какой-то то ли колдун, то ли оборотень.

Он растерянно умолк, не зная, чего бы еще рассказать, и энергично поскреб голову, словно пытаясь стимулировать непривычный мыслительный процесс.

— Что думаешь? — бросила в мою сторону Анна, идя к машине.

— Местный фольклор, — скептически бросил я, хотя понимал: от визита на место бывшей усадьбы меня ничто уже не спасет.

Филипп, 1912

Филипп с любопытством поглядывал в окно, ожидая приезда нового учителя, еще до своего появления получившего прозвище Мосье Кактотам. В сонме разнообразных звуков, наполняющих усадьбу, — беззлобной перебранке дворовых слуг, шорохе ветра в кронах старых лип на подъездной аллее, кряканье уток возле пруда — мальчик различил далекое цоканье копыт и приник к оконной раме, стараясь сквозь жадно тянувшиеся до самой крыши дома ветви тополя получше разглядеть пространство перед парадным крыльцом.

Кучер распахнул дверь новой поблескивающей лаком коляски, запряженной шустрой каурой лошадкой, и на разгоряченные солнцем плиты ступила нога в щегольском башмаке с блестящей пряжкой. Следом возник лысый невысокий человечек, сверху показавшийся мальчику довольно нелепым, незначительным и совсем не похожим на образ похотливого соблазнителя, нарисованный его подружкой, — Катрин будет весьма разочарована.

Гонимый любопытством, мальчик устремился вниз. Батюшка встречал долгожданного гостя один — Пелагея Ивановна, не сочтя приезд учителя за событие, с утра демонстративно отбыла в уездный город «прикупить разных хозяйственных мелочей», прихватив с собой и дочь.

Барин довольным басом рассыпался в любезностях и заметил сына, лишь когда тот спустился с лестницы и испуганным сусликом замер, разглядывая француза.

— Приветствую вас, mon cher ami, — церемонно, как ко взрослому, обратился к Филиппу тот. Голос его оказался под стать облику — неблагозвучным, словно надтреснутым, напоминающим сварливые переклички цапель на болоте, и лишь мягкая, вкрадчивая манера речи да журчащий акцент отчасти сглаживали этот недостаток.

— Я слышал, вы любите музыку. Как вы смотрите на то, если я сейчас отдохну с дороги, а потом мы проведем с вами вечер за музицированием? — с хитринкой взглянул на мальчика новый учитель.

Заманчивее предложения Филипп не мог представить! Никто в доме не разделял его страсти. Батюшка относился к упражнениям сына за роялем благосклонно, но без особого интереса, Пелагея Ивановна была начисто лишена музыкального слуха, а Катрин, хоть и обладала весьма недурственным голосом, считала пение занятием довольно скучным. Возможность найти единомышленника вознесла мальчика на вершину блаженства. Вся настороженность по отношению к новому учителю тут же исчезла.

— Да! Я согласен! — радостно воскликнул он.

— Филипп, где твои манеры? — добродушно пожурил его отец, вероятно, вполне довольный, что вечером у него будет время предаться любимому занятию — изучению иностранных технических журналов. Тем более что с последним новшеством — очистным сооружением — что-то не заладилось. Землеройная машина уже несколько дней стояла возле раззявленной земли безмолвно и недвижимо, а Яков Ильич все что-то вымерял да прикидывал, не решаясь продолжить работы.

— Ну как француз? — воскликнула Катрин, к неудовольствию седого кучера Антипа на ходу выскакивая из старого скрипучего экипажа, возившего их с маменькой за покупками. Филипп и Адель ждали ее возвращения на подъездной дорожке, спеша поделиться новостями, каждый — по собственной причине.

— Он пожилой и лысый! — с легким оттенком мстительного удовлетворения заявила Адель.

— У нас сегодня будет настоящий музыкальный вечер! — перебивая подружку, завопил Филипп.

Встретившись, девочки словно по команде взялись за руки — такая у них была привычка, казавшаяся мальчику очаровательной. Странная, нежная и яростная дружба-вражда этих двоих неизменно забавляла и умиляла его.

— Он правда так нехорош собою? — с подозрением спросила Катрин, обращаясь к Филиппу.

Тот пожал плечами:

— Кать, мужская красота — это не по моей части. Но учитель действительно примерно одних лет с батюшкой, невысокого роста, почти совсем лишен волос и каркает, точно ворон.

Катрин расстроенно примолкла, дав мальчику возможность выплеснуть свой восторг по поводу предстоящего вечернего события. Солнце меж тем стало клониться к закату, напоминая детям о том, что упомянутый вечер уже вот-вот наступит. Расцепив руки, девочки дружно побежали вперед — Адель к флигелю, в котором поселили садовника, единственной кирпичной постройке в усадьбе, а Катрин — к барскому особняку, где жила вместе с маменькой.

Филипп обожал этот дом — бревенчатый, с мезонином, пятиаршинными окнами и просторным залом в два света. Каменный подклет возвышал строение над уютным двориком с фигурными клумбами роз и лилий, которые так любила его рано умершая матушка. Внутреннее убранство комнат иные сочли бы провинциальным и даже несуразным, но в силу замкнутости характера барина, после смерти супруги добровольно заточившего себя в загородном имении, гости в доме случались нечасто. Посему о несоответствии здешнего интерьера модным тенденциям мальчик даже не догадывался.

Пелагея Ивановна порой прозрачно намекала помещику, что пора бы обновить обстановку, но тот лишь отмахивался: к чему это? Надо сказать, приходясь хозяину весьма дальней родственницей, она прибыла сюда, явно питая матримониальные надежды относительно богатого вдовца, и привезла целую телегу разнообразных довольно безвкусных женских вещиц вроде резного трюмо, расшитых банкеток и бархатных занавесей. Когда Пелагея Ивановна осознала, что Яков Ильич, безмерно любивший почившую супругу, не желает потакать ее планам, то удовольствовалась фактической ролью хозяйки. И если верно то, что по виду и убранству дома можно определить особенности людей, в нем живущих, то безалаберность барина, наивный «аристократизм» приехавшей родственницы, дерзкая презрительность к общественным устоям ее дочери и самоуглубленность помещичьего сына становились здесь очевидными.

Вечер вышел еще более вдохновляющим, чем представлял себе Филипп. Мосье Кактотам, на самом деле звавшийся мосье Деви, не только оказался большим поклонником музыкального искусства, но привез с собой коллекцию нот, что для мальчика было сродни бесценному сокровищу. Все не особенно многочисленные пьесы для фортепиано, оставшиеся от матери, были им заиграны до дыр. Имелся, конечно, в усадьбе и новомодный портативный граммофон фирмы «Патэ» с пластинками, купленный Яковом Ильичом в Петербурге и вызвавший поначалу целую бурю ликования. И лишь потом, когда улеглась бравурность первого впечатления, мальчик осознал, что это все-таки не то, что живая музыка, извлекаемая непосредственно из рояля — чудесного портала в иной мир, откуда приходят волшебные звуки.

К импровизированному музыкальному вечеру — первому в усадьбе со времен кончины матушки Филиппа — мальчик готовился, словно к церковному причастию. Он заранее перебрал все ноты и тщательно размял пальцы, не желая ударить в грязь лицом перед французом. К нему присоединилась Катрин, нежным сопрано попытавшаяся исполнить несколько незнакомых романсов прямо с листа под робкий аккомпанемент теряющего голову от восторга мальчика. Никогда прежде он не был преисполнен такого чувства благодарности и ощущения единения со своей подружкой…

В последовавшую за дивным вечером ночь Филипп никак не мог уснуть. В голове звучали новые прелестные мелодии, пальцы непроизвольно вздрагивали, ища клавиши рояля, а перед глазами кружились облаком ночной мошкары ноты. Проворочавшись на вдруг показавшейся ему жесткой и комковатой перине несколько часов, он решил встать и спуститься в гостиную.

Если погружаешься в сладкий сон в своей кровати, кажется, будто в доме царит тишина, но когда начинаешь сходить вниз по довольно крутой лестнице из мезонина, где расположена детская, чуткое ухо улавливает множество доносящихся со всех сторон звуков: мерный скрежет работы часового механизма, сухое потрескивание деревянных панелей, самопроизвольный тихий скрип ступеней и половиц, шелест занавесок, колыхаемых сквозняком из приоткрытого окна, похрапывание старой кошки Мурки, спящей в корзинке в передней. По мере обострения слуха к этому добавляются еле заметный шорох, исходящий от стен, вероятно, создаваемый какими-то насекомыми, и легкое постукивание, природу которого Филипп определить не смог. Но главное — эфемерное, скорее даже воображаемое позвякивание струн под крышкой рояля, словно магнитом притягивающее его к себе…

Мальчик почти дошел до гостиной, как вдруг различил новый, неуместный в ночи звук — отголоски разговора, идущие откуда-то из глубины дома. Насторожившись и прислушавшись, он понял, что голоса раздаются в правом крыле, куда Яков Ильич велел поселить мосье Деви, обозначив тем самым его статус скорее гостя, чем нанятого работника: людская половина располагалась в левой части особняка.

Не совладав с любопытством, Филипп крадучись двинулся туда, откуда все отчетливее слышались звуки речи, с удивлением улавливая в них батюшкины мягкие интонации и скрипучий гортанный говор француза. Через минуту он уже различал отдельные слова, а затем и целые фразы, произносимые приглушенно и оттого звучащие еще более загадочно. Мальчик не сразу осознал, что беседа касается его персоны.

— Я не понимаю, чем он так интересен, что вы приехали сюда издалека и готовы надолго задержаться? — спрашивал Яков Ильич.

— Как вам объяснить? Кто-нибудь из братьев упоминал при вас о компасе?

— Нет, но я знаю, что масонский компас — очень значимый сакральный предмет, об этом упомянуто в трудах Якоба Бёме: «Концы его стрелки объявляют о завершении бытия мира сего и о начале века Духа Святого», — свободно процитировал батюшка, за которым Филипп подобной начитанности и памятливости прежде не замечал.

— Да, вот только это — не предмет, — еле слышно прокаркал мосье Деви.

— Вы хотите сказать, масонский компас — человек? — в голосе помещика чувствовалось невероятное удивление. — Как такое возможно? И на что же он указывает?

— Видите ли, досточтимый брат, примерно раз в столетие среди людей рождается один, наделенный особым, очень редкостным даром, с точки зрения братства — практически бесценным. Найти его очень сложно, но возможно, тонкостям этого процесса посвящены целые практики, о них мы сейчас рассуждать не будем. И, если мы не ошиблись, Филипп — как раз такой человек.

Француз умолк, видимо, давая Якову Ильичу время прийти в себя и проникнуться идеей уникальности рожденного им сына, но через некоторое время продолжил свою речь:

— Самые сложные грани сущего — понятия Добра и Зла. Эти основополагающие категории в их абсолютном значении неспособны верно трактовать даже те, кто достиг высшего градуса посвящения, особенно не в теоретическом рассмотрении идей, а в прикладном аспекте, при возникновении ситуаций, где опасен ложный выбор. А человек-компас всегда интуитивно следует единственно верному пути.

— То есть его душа, выходит, столь стара и мудра, что постигает изначальные настройки мироздания?

— Напротив, полагаю, она так молода, что просто не успела их забыть. Но это уже отвлеченные мудрствования, а мы сейчас говорим конкретно о вашем сыне.

— Погодите… Я все никак не могу охватить разумом! — охнул Яков Ильич. — То есть Филипп обладает такой чудодейственной способностью? Вот уж бы не подумал!

— Труднее всего порой бывает рассмотреть то, что находится слишком близко, — философски ответствовал француз, тут же следом перейдя на деловитый тон: — За разговорами мы теряем время, а ночь почти на исходе. Вы пока осмысливайте, но пойдемте уже к вашему котловану, это дело не менее, а может, и более важное.

Дверь заскрипела, предупреждая мальчика о том, что сейчас он будет обнаружен. Филипп в ужасе прижался к стене, ожидая позора и неизбежно должного воспоследовать затем строгого наказания за проступок. Батюшка не признавал телесных истязаний. Отлично зная пристрастия сына, он в назидание запрещал ему определенный срок подходить к роялю, и мальчик предпочел бы любые колотушки этой воспитательной изощренности. Его сердце уже трепетало, предчувствуя лишение любимого занятия, да так не вовремя, когда француз привез столько незнакомых партитур! Но, к счастью, Яков Ильич с новым учителем быстро прошли мимо, не приметив его в темном коридоре. В руках у мосье Деви был какой-то увесистый сверток. Филиппу страшно хотелось последовать за ними, но мальчик не стал этого делать, а немедля вернулся наверх, в свою комнату.

«Как же так, — думал он, засыпая, — я только что подслушал беседу, для моих ушей явно не предназначенную. Разве такое поведение похоже на человека, всегда делающего верный выбор?» Он мысленно попросил у Господа прощения и тотчас погрузился в крепкий сон, означавший, видимо, что отпущение даровано.

Поутру Филиппа разбудил необычный гул. Выглянув в окно, мальчик увидел, как землеройная машина, бодро размахивая ковшом, засыпает вырытую яму.

Марфа, 1988

Марфе вспомнилось, как ее бывшие ученики из родного села увлеклись краеведением и решили написать в районную газету заметку об истории местного помещичьего имения. Когда же это случилось? Ей тогда было около семидесяти, значит — в конце восьмидесятых. Она все никак не решалась выйти на пенсию, продолжая преподавать в городской школе, поскольку вежинскую давно закрыли.

Они с ребятами, вернувшись из города, сидели на завалинке большой избы, бывшей школы, где ныне размещался переехавший из обвалившейся церкви комсомольский клуб. Марфа понимала, что как учитель она призвана поощрять любознательность и интерес к истории.

— Увы, и о самой усадьбе, и о ее владельцах известно очень мало, — посетовала она. — Когда-то, по словам очевидцев, это был красивейший ансамбль, состоящий из барского дома и хозяйственных построек, возведенный зодчими в конце XVIII века. Фамилию помещика, владевшего до революции имением, я, к сожалению, не знаю.

— Марфа Ивановна, а почему это место называют черным? — с придыханием, выдающим волнение и страх, спросила одна из девочек. Симочка, хрупкая, склонная к мистицизму, романтичная и нежная.

— Думаю, из-за пожара, случившегося в 1918 году, — пояснила учительница. — Все строения, кроме отдаленного флигеля, были сложены из дерева, и от них практически ничего не осталось.

— А отчего они загорелись-то? — тут же полюбопытствовал другой ученик. Петя, он всегда интересуется причинами.

Глаза ребят зажглись жарким любопытством, и она с грустью подумала, что в людях, видимо, изначально заложена страсть к ярким негативным событиям, раз уже в детстве они одинаково реагируют на упоминание о пожаре. Впрочем, нет, не совсем одинаково: маленький Тема выглядел опечаленным, несколько месяцев назад сгорел его родной дом, и теперь вся семья жила у родственников. Если эти события не затрагивают их лично — сделала поправку пожилая учительница.

— После революции из бывшего барского дома планировали сделать новую школу. Но никто в округе не хотел ни работать там, ни отпускать туда детей — место это имело здесь дурную славу. Якобы по ночам в окнах видели огни, а по саду бродил колдун в черных одеждах. Кто-то из наиболее здравомыслящих местных жителей предположил, что в доме скрываются контрреволюционные элементы.

— Кто такие элементы? Они действительно там прятались? А кем они были? И что — всех сожгли? — наперебой загомонили школьники.

Улыбнувшись при виде детской нетерпеливости, она привычным строгим учительским жестом остановила поток вопросов и начала отвечать четко и последовательно, словно распутывая клубок:

— Контрреволюционными элементами называли людей, препятствующих социалистической революции. Старожилы упоминали, что в барском доме в дореволюционные времена творились странные дела, якобы там гостил колдун, исповедовавший какую-то темную религию. Возникло предположение, что теперь он, скрываясь от советской власти, решил найти себе пристанище в усадьбе.

— А что значит — темную? Разве не любая религия создана для одурманивания народа? — раздался новый вопрос. Руслан, любитель четких формулировок и непреложных истин.

— Конечно, не любая! Вот моя бабушка ездит в церковь и молится, но это не значит, что она одурманена. Просто она в Бога верит, — заспорил звонкий девчачий голосок. Наташа, красавица с толстой русой косой, доброй душой и сильным бойцовским характером.

— Но ведь наука доказала, что никакого Бога нет и быть не может, значит, твоя бабушка верит в то, чего не существует. А почему? Потому что попы ввели ее в заблуждение, — авторитетно возразил другой мальчик. Семен, достойный сын директора школы, такой же ярый атеист и сторонник коммунизма, столь же честолюбивый и предприимчивый.

Шесть пар детских глаз вопросительно уставились на нее, свою первую учительницу, но она сочла за лучшее свернуть дискуссию. Марфа старалась в беседах с учениками не касаться вопросов религии и ловко обошла скользкую тему, умело подпустив тайны в и без того неясную историю:

— На самом деле, никто в нашем селе толком не знал, обитает ли кто-то в бывшем барском доме, а всякая загадка, как вы знаете, вызывает много домыслов. Ходили слухи о жутких стонах, доносящихся по ночам из усадьбы, любую беду — от пропажи человека до падежа скотины — людское воображение стало приписывать колдовству. Дошли эти разговоры и до властей, и тогда из города приехала комиссия в сопровождении солдат — на случай необходимости ареста.

Марфа ненадолго умолкла, сглатывая сухой ком в горле, вызванный нежданно воскресшими собственными воспоминаниями. При этом взор ее случайно остановился на Семе. Лицо обычно самоуверенного ученика было бледным, на нем явственно проступила тревога. Он что-то знает, догадалась Марфа. Видимо, Семен Юрьевич, с молодых лет живший в Вежино и наверняка бывший свидетелем всех происходивших здесь событий, успел поделиться с правнуком. Но что такого мог рассказать старик, если двенадцатилетний мальчик замирает от ужаса, боясь вновь это услышать?

— И что — арестовали колдуна? А зачем было жечь усадьбу? — вновь прорвавшееся детское нетерпение заставило учительницу отвлечься от собственных мыслей. Это, конечно же, Петя, разум которого занят бесконечными «зачем» и «почему».

— Не знаю, может, что-то случайно загорелось. Но старики рассказывали, будто пламя полыхало всю ночь, выгорело все — и дом, и конюшни, и амбары, и даже деревья в саду, пеплом да сажей засыпало все на полкилометра вокруг. Вот и стала бывшая усадьба черным местом. Так что в этом названии нет ничего загадочного.

— Как же ничего? А был ли на самом деле колдун? И что все же послужило причиной пожара? — заволновались дети, предчувствуя, что история так и останется недосказанной.

Марфа могла бы поделиться собственными фантастическими идеями на этот счет, но она старалась не обманывать своих учеников.

— Я рассказала вам все, что знаю сама, — объявила она, лишь слегка слукавив. О своем детском приключении в развалинах усадьбы Марфа умолчала, но не только потому, что желала его утаить. Учительница не хотела сеять лишние страхи в душах и без того не слишком-то счастливых деревенских ребятишек. Видя, как детские мордашки искривляются, не в силах скрыть разочарование, она с деланным энтузиазмом заговорила вновь:

— А знаете, об этой усадьбе ходит в народе одна легенда, возможно, вы ее даже слышали?

— Это о влюбленных, что ли? — без особого интереса спросил Руслан.

Нежные чувства мальчиков-шестиклассников еще не интересовали. Зато девчушки тут же воспрянули духом и хором заголосили:

— Расскажите, Марфа Васильевна!

Она не заставила себя упрашивать.

— У барина, владельца поместья, был единственный сын. Однажды в усадьбе появился новый садовник с дочерью — по возрасту почти ровесницей мальчика. Дети подружились, а потом, когда пришла пора юности, влюбились друг в друга…

— И поженились? — волнуясь, попыталась опередить события сентиментальная Сима.

— Ты что, какой союз мог быть между сыном богатого помещика и дочерью садовника? — одернул ее рассудительный Петр.

— Вообще-то, в начале нашего века межсословные браки уже были менее редкими, чем прежде, — покачала головой учительница, глядя в полные сладкой надежды Симочкины глаза. — Но дело-то не в том! Все вышло гораздо сложнее и трагичнее. Юноша отправился учиться на хирурга в Петроград, так тогда Ленинград назывался. По окончании учебы влюбленные планировали пожениться. Но шла Первая мировая война, на фронте остро требовались врачи, сын помещика добровольно отправился спасать жизни солдат.

— И погиб? — ахнула Сима.

Марфа строго посмотрела на девочку: мол, не перебивай, и торопливо досказала конец истории:

— Началась Великая Октябрьская революция. Возможно, он не погиб, но в родные края так и не вернулся. А дочь садовника однажды пропала, и о ней больше никто ничего не слышал.

— Это было на самом деле? — уточнил дотошный Руслан.

Учительница молча пожала плечами. Сколько она себя помнила, сию печальную повесть заводили старожилы, когда заходила речь об усадьбе, — она была чем-то вроде крышки, маскирующей бездонный колодец той страшной тайны, о которой никто не хотел упоминать. Несмотря на обилие подробностей, Марфа не особенно верила в подлинность рассказа о влюбленных, разлученных навеки кровавыми событиями начала века. Романтической историей о несчастной любви могла похвастать едва ли не каждая старинная усадьба.

— А давайте все вместе сходим на развалины! — отважно предложил Петя.

Марфа знала: отговаривать детей, пугая опасностью, — все равно что подбрасывать в огонь сухие ветки. И вновь ей пришлось манипулировать ребятишками при помощи полуправды:

— Вы не найдете ничего интересного. Я много раз там бывала, ведь мой дом совсем рядом. Все заросло полынью да крапивой, под которыми — лишь остатки гнилых обгоревших бревен. Вы исцарапаетесь, перемажетесь и вернетесь домой в таком виде, что ремня вам не избежать.

Впечатлившиеся этой картиной дети расстроенно притихли. Нравы на селе были суровыми, родители не читали книг о гуманном воспитании, а предпочитали учить уму-разуму своих отпрысков по старинке, так что упоминание ремня было преувеличением разве что в отношении девочек. Да и тем могло крепко достаться за изодранное платье. Сколько ни проповедовала Марфа своим соседям о воспитании добрым словом, эта идея в их головах никак не приживалась. На том краеведческий порыв ребятишек, к счастью, иссяк.

Вернувшись домой, Марфа впервые за много лет побрела через заросли в сторону бывшей усадьбы. Окрестности действительно давно пребывали во власти распоясавшихся сорняков и выглядели совсем иначе, чем ей помнилось с детства. Почерневшие остовы лип и тополей давно исчезли, а новые деревья почему-то здесь не росли, и лишь вдали жизнерадостно зеленели молодые березки, родившиеся из семян, набросанных ветром. Высокие метелки трав полностью скрыли следы человеческой деятельности, превратив территорию усадьбы в огромный, неровный, неухоженный луг с прудом посредине, напомнивший ей засаленный вытертый ковер в школьной учительской. Марфа еле сумела отыскать среди зелени некогда вымощенную камнем садовую дорожку, по которой хоть как-то можно было передвигаться меж распоясавшейся растительности. Едва она подумала о том, что десятки лет здесь не ступала нога человека, как различила вдали, возле самого фундамента барского дома, сейчас полностью утонувшего в траве, незнакомку в светлом плаще, неподвижно стоящую то ли на камне, то ли на остатках кирпичной кладки. Ее фигура призрачным силуэтом выделялась на фоне закатного неба и произвела на Марфу зловещее впечатление. И еще пожилой учительнице показалось, что неизвестная женщина смотрит прямо на нее.

Когда незнакомка приблизилась, Марфа машинально отметила, что та довольно молода, хороша собой и одета с нездешней элегантностью, отчего ее появление средь развалин усадьбы выглядело еще более нелепым.

— Здравствуйте, я Оливия, — представилась неуместная гостья, и легкая неправильность звуков выдала в ней иностранку. — Вы давно здесь живете? Я ищу женщину, которую зовут Адель. Вы знаете такую?

Марфа отрицательно покачала головой, хотя при звуках этого имени по спине пробежалась ледяная рябь, а в недрах памяти шевельнулось что-то вроде давних воспоминаний.

Иван, 2016

Мысленно проклиная Анну, я лез вперед, продираясь через торчащие повсюду высокие сухие стебли.

— Радуйся, что сейчас не лето, — усмехнулась моя спутница и пояснила, указывая на ковер пробивающейся поросли: — Это крапива.

Я бы порадовался, но кругом, докуда доставал глаз, была одна и та же негостеприимная равнина, густо утыканная колючими пиками. Неугомонная подруга, убежав вперед, вскарабкалась на небольшой холм и ахнула, выхватывая из кармана айфон:

— Ты только посмотри!

Я неспешно поднялся за ней, не ожидая увидеть ничего особенно интересного. С возвышенности открывался вид на бывшую усадьбу — это я сразу понял по проступающим сквозь старые остовы растительности и резвые молодые побеги очертаниям фундаментов, лестниц и дорожек. Картина, должен признаться, была фантастической: затейливый рисунок прежней жизни, который вот-вот скроется под драпировкой зелени. Воды большого пруда были по-весеннему темны, и он выглядел чернильной кляксой посреди полустертого эстампа. Наверное, лишь краткий кусочек года, после того, как сойдет снег, но еще не настанет буйное засилье травы, можно наблюдать это щемящее зрелище исчезания в пучинах времен. И нам посчастливилось оказаться здесь именно в этот период. Посчастливилось ли?

Анна энергично шагнула вниз, явно устремившись к самому большому скоплению каменных деталей, и мне пришлось последовать за ней. Мы обогнули пруд и по едва читаемой дорожке приблизились к тому, что осталось от постройки, вероятно, бывшей когда-то помещичьим особняком. Пока моя спутница суетилась вокруг, отыскивая свои волшебные ракурсы, я присел на камни.

Я не сразу заметил внутри почти полностью стертого временем нижнего кирпичного яруса здания ступени, ведущие вниз. Думаю, раньше они были полностью засыпаны обгоревшим деревом, но за прошедшее столетие древесина благополучно разложилась, оставив только темный налет органики на шершавой поверхности каменных выступов. Ох, черт, разумеется, Анна захочет туда спуститься! Я заглянул поглубже, прикидывая, насколько это опасно. Лестница исчезала где-то в недрах подземелья. Покидав туда камешки и убедившись, что это не бездонный колодец, а всего лишь что-то вроде подвала, я окликнул Анну.

— Ух ты, — предсказуемо восхитилась она и не менее ожидаемо тут же полезла вниз. Мне ничего не оставалось, кроме как отправиться следом.

Глубина была небольшая, метра три. Света от двух телефонов оказалось достаточно, чтобы разглядеть довольно просторное помещение, совсем пустое, если не считать мусора и грязи. Я осмотрел перекрытия — искусная кирпичная кладка сводов почти не повреждена, так что обвал, вероятно, нам не грозил. Сбоку уходило в неведомую даль черное жерло узкого коридора. Вытянув руки с мобильниками и освещая пространство перед собой, мы двинулись вперед.

Нас встретили стоящие вдоль стен широкие деревянные лавки и стеллажи, довольно хорошо сохранившиеся — видимо, влага сюда не попадала.

— Представь: до нас тут сто лет никого не было, — зашептала Анна, и непривычно тихий голос выдал ее волнение.

Я кивнул, боясь говорить даже шепотом, словно звук мог разрушить изумительное ощущение временной петли, в которой мы случайно оказались. Вдруг Анна, идущая чуть впереди, с шумом втянула воздух. Я сперва на мгновение замер, а затем бросился к ней, шаря глазами по небольшому освещенному пятачку и силясь понять, что вызвало такую реакцию. Девушка помогла мне, направив луч света на нишу, возле которой лежали человеческие останки — скелет, едва прикрытый следами иссушенной плоти в струпьях истлевшей одежды. Я пригляделся и понял, что торчащие из стены ржавые железки — это остатки кандалов, которыми человек, вероятно, был здесь прикован. Первой реакцией стало желание с криком бежать прочь. Совладать с собой мне помогла мысль об Анне, пребывающей в неподвижном молчаливом ступоре, вовсе для нее не характерном. Из учебника я знал, что психический шок может вызвать расстройство основных функций организма — кровообращения, дыхания, нервной деятельности, обмена веществ. Попытался оценить состояние девушки, обняв ее за плечи, и тотчас ощутил нервную дрожь — моей спутницы или свою собственную — я так и не понял.

— Ты как? — спросил я, осторожно ее тормоша.

— Как думаешь, от чего она умерла? — проговорила Анна срывающимся шепотом.

— Почему ты решила, что это она? Даже я, без пяти минут врач, не смогу сходу отличить мужской скелет от женского, — поинтересовался я, испытывая облегчение от того, что моя подруга приходит в себя.

— При чем тут скелет? Посмотри на одежду, — она слегка повела лучом света, и я согласился, что едва заметные остатки ткани, несмотря на свою эфемерность, сохранили форму длинной юбки.

— Господи, кто и зачем мог держать здесь женщину? — потрясенно пробормотал я, забирая у своей спутницы айфон, пока ее слабеющая рука не выронила дорогое устройство на каменные плиты пола. Крепко обняв Анну, я предложил:

— Наверное, сейчас нам лучше уйти отсюда и вызвать кого-нибудь.

Она молча кивнула. Я нечаянно дернул рукой со светящимся айфоном, луч скользнул по дальней стене, и девушка взвизгнула. Я посветил в то место, где тоже заметил нечто, чего мой взгляд не сумел так быстро распознать. Полусгнившая вата отчетливо сохранила форму игрушечного медвежонка…

Я начал опасливо шарить лучом вокруг, безумно боясь увидеть мумифицировавшиеся останки ребенка. К счастью, в сравнительно небольшом зале со множеством колонн, поддерживающих свод, куда привел нас подземный коридор, скелетов больше не было. У стен громоздились груды хлама, в некоторых из них при наличии воображения можно было опознать бывшие лари или шкафы. Было бы здорово найти здесь какие-нибудь бумаги, но едва ли они могли сохраниться. Взяв Анну за руку, я направился к самой большой куче неизвестно чего, лежащей в нише между колоннами.

Отбрасывая на кирпичную стену причудливые тени, в дрожащем в такт нервному тремору руки луче света появились какие-то доски и металлические предметы. В трухлявой древесине я не без труда опознал остатки большого кофра, а вот железяки поставили меня в тупик. Они не были похожи ни на рабочие инструменты, ни — слава богу — на орудия пыток. Взгляд остановился на единственной хорошо сохранившейся и легко опознаваемой вещи — прямоугольном металлическом ящичке сантиметров двадцати в длину.

Я ни в коей мере не являлся знатоком старины, но, живя в Санкт-Петербурге, невозможно вовсе не получить представления об искусстве предшествующих эпох. И на филигранные шкатулки работы русских и иностранных мастеров последних столетий этот простоватый, покрытый странным орнаментом сундучок ничуть не походил. Он выглядел куда более грубым, вызывая ассоциации скорее со Средневековьем. Приглядевшись, я заметил, что внешние поверхности ларца украшают не узоры, а надписи. Латынь — определил я, но прочитать ничего не смог и потянулся к загадочной находке. Однако Анна меня опередила: она двумя руками подняла ларец, оказавшийся, судя по всему, довольно тяжелым, и, поставив его на относительно чистый кусок пола, схватилась за кольцо.

— Не открывай! — неожиданно для самого себя вскрикнул я, но было уже поздно: крышка легко поддалась и откинулась в сторону. Я посветил внутрь. Не знаю, что мы ожидали увидеть. Полагаю, Анна воображала старинные драгоценности, я же грезил о неиспорченных временем бумагах.

В ларце было пусто, лишь вековая пыль хранила очертания какого-то предмета неправильной формы, вероятно, когда-то в нем лежавшего.

— Что, черт возьми, все это значит? — от переживаний низкий с хрипотцой голос Анны прозвучал на октаву выше, отразившись от старинных сводов, эхом прокатился по замусоренному коридору и нервными мурашками — по нашим спинам. Подземелье, бывшее, возможно, единственным свидетелем какого-то давнего жуткого события, ответило ей тяжелым, многозначительным молчанием.