Россия в концлагере (сборник)

Иван Солоневич, 2005

Автобиографические очерки выдающегося российского публициста Ивана Лукьяновича Солоневича «Россия в концлагере» – одно из лучших произведений в российской литературе 20 века. Незаслуженно забытое, оно гораздо менее известно в России, чем за ее пределами, и цель настоящего издания – познакомить российского читателя с этой частью культурно-исторического наследия нашей страны. При подготовке публикации максимально сохранены авторские орфография и пунктуация. В формате a4.pdf сохранен издательский макет книги.

Несколько предварительных объяснений

Вопрос об очевидцах

Я отдаю себе совершенно ясный отчет в том, насколько трудна и ответственна всякая тема, касающаяся Советской России. Трудность этой темы осложняется необычайной противоречивостью всякого рода «свидетельских показаний» и еще большею противоречивостью тех выводов, которые делаются на основании этих показаний.

Свидетелям, вышедшим из Советской России, читающая публика вправе несколько не доверять, подозревая их — и не без некоторого психологического основания — в чрезмерном сгущении красок. Свидетели, наезжающие в Россию извне, при самом честном своем желании технически не в состоянии видеть ничего существенного, не говоря уже о том, что подавляющее большинство из них ищет в советских наблюдениях не проверки, а только подтверждения своих прежних взглядов. А ищущий — конечно, находит…

Помимо этого, значительная часть иностранных наблюдателей пытается — и небезуспешно — найти положительные стороны сурового коммунистического опыта, оплаченного и оплачиваемого не за их счет. Цена отдельных достижений власти — а эти достижения, конечно, есть — их не интересует: не они платят эту цену. Для них этот опыт более или менее бесплатен. Вивисекция производится не над их живым телом — почему же не воспользоваться результатами ее?

Полученный таким образом «фактический материал» подвергается затем дальнейшей обработке в зависимости от насущных и уже сформировавшихся потребностей отдельных политических группировок. В качестве окончательного продукта всего этого «производственного процесса» получаются картины — или обрывки картин, — имеющие очень мало общего с «исходным продуктом» — с советской реальностью: «должное» получает подавляющий перевес над «сущим»…

Факт моего бегства из СССР в некоторой степени предопределяет тон и моих «свидетельских показаний». Но если читатель примет во внимание то обстоятельство, что и в концлагерь-то я попал именно за попытку бегства из СССР, то этот тон получает несколько иное, не слишком банальное объяснение: не лагерные, а общероссийские переживания толкнули меня за границу.

Мы трое, т. е. я, мой брат¹ и сын², предпочли совсем всерьез рискнуть своей жизнью, чем продолжать свое существование в социалистической стране. Мы пошли на этот риск без всякого непосредственного давления извне. Я в материальном отношении был устроен значительно лучше, чем подавляющее большинство квалифицированной русской интеллигенции, и даже мой брат, во время наших первых попыток бегства еще отбывавший после Соловков свою «административную ссылку»³, поддерживал уровень жизни, намного превышающий уровень, скажем, русского рабочего. Настоятельно прошу читателя учитывать относительность этих масштабов: уровень жизни советского инженера намного ниже уровня жизни финляндского рабочего, а русский рабочий вообще ведет существование полуголодное.

Следовательно, тон моих очерков вовсе не определяется ощущением какой-то особой, личной, обиды. Революция не отняла у меня никаких капиталов — ни движимых, ни недвижимых — по той простой причине, что капиталов этих у меня не было. Я даже не могу питать никаких специальных и личных претензий к ГПУ: мы были посажены в концентрационный лагерь не за здорово живешь, как попадает, вероятно, процентов восемьдесят лагерников, а за весьма конкретное «преступление», и преступление, с точки зрения советской власти, особо предосудительное: попытку оставить социалистический рай. Полгода спустя после нашего ареста был издан закон (от 7 июня 1934 г.), карающий побег за границу смертной казнью. Даже и советски настроенный читатель должен, мне кажется, понять, что не очень велики сладости этого рая, если выходы из него приходится охранять суровее, чем выходы из любой тюрьмы…

Диапазон моих переживаний в Советской России определяется тем, что я прожил в ней 17 лет и что за эти годы — с блокнотом и без блокнота, с фотоаппаратом и без фотоаппарата — я исколесил ее всю. То, что я пережил в течение этих советских лет, и то, что я видал на пространствах этих советских территорий, — определило для меня моральную невозможность оставаться в России. Мои личные переживания как потребителя хлеба, мяса и пиджаков не играли в этом отношении решительно никакой роли. Чем именно определялись эти переживания — будет видно из моих очерков: в двух строчках этого сказать нельзя.

Две силы

Если попытаться предварительно и, так сказать, эскизно определить тот процесс, который сейчас совершается в России, то можно сказать приблизительно следующее:

Процесс идет чрезвычайно противоречивый и сложный. Властью создан аппарат принуждения такой мощности, какого история еще не видала. Этому принуждению противостоит сопротивление почти такой же мощности. Две чудовищные силы сцепились друг с другом в обхватку, в беспримерную по своей напряженности и трагичности борьбу. Власть задыхается от непосильности задач, страна задыхается от непосильности гнета.

Власть ставит своей целью мировую революцию. Ввиду того, что надежды на близкое достижение этой цели рухнули, — страна должна быть превращена в моральный, политический и военный плацдарм, который сохранил бы до удобного момента революционные кадры, революционный опыт и революционную армию.

Люди же, составляющие эту «страну», становиться на службу мировой революции не хотят и не хотят отдавать своего достояния и своих жизней. Власть сильнее «людей», но «людей» больше. Водораздел между властью и «людьми» проведен с такой резкостью, с какою это обычно бывает только в эпохи иноземного завоевания. Борьба принимает формы средневековой жестокости.

Ни на Невском, ни на Кузнецком мосту ни этой борьбы, ни этих жестокостей не видать. Здесь — территория, уже прочно завоеванная властью. Борьба идет на фабриках и заводах, в степях Украины и Средней Азии, в горах Кавказа, в лесах Сибири и Севера. Она стала гораздо более жестокой, чем она была даже в годы военного коммунизма, — отсюда чудовищные цифры «лагерного населения» и непрекращающееся голодное вымирание страны.

Но на завоеванных территориях столиц, крупнейших промышленных центров, железнодорожных магистралей достигнут относительный внешний порядок: «враг» или вытеснен, или уничтожен. Террор в городах, резонирующий по всему миру, стал ненужен и даже вреден. Он перешел в низы, в массы, от буржуазии и интеллигенции — к рабочим и крестьянам, от кабинетов — к сохе и станку. И для постороннего наблюдателя он стал почти незаметен.

Концентрационные лагеря

Тема о концентрационных лагерях в Советской России уже достаточно использована. Но она была использована преимущественно как тема «ужасов» и как тема личных переживаний людей, попавших в концлагерь более или менее безвинно. Меня концлагерь интересует не как территория «ужасов», не как место страданий и гибели миллионных масс, в том числе и не как фон моих личных переживаний — каковы бы они ни были. Я не пишу сентиментального романа и не собираюсь вызвать в читателе чувства симпатии или сожаления. Дело не в сожалении, а в понимании.

И вот именно здесь, в концентрационном лагере, легче и проще всего понять основное содержание и основные «правила» той борьбы, которая ведется на пространстве всей социалистической республики.

Я хочу предупредить читателя: ничем существенным лагерь от «воли» не отличается. В лагере если и хуже, чем на воле, то очень уж ненамного, — конечно, для основных масс лагерников — для рабочих и крестьян. Все то, что происходит в лагере, происходит и на воле — и наоборот. Но только — в лагере все это нагляднее, проще, четче. Нет той рекламы, нет тех «идеологических надстроек», подставной и показной общественности, белых перчаток и оглядки на иностранного наблюдателя, какие существуют на воле. В лагере основы советской власти представлены с четкостью алгебраической формулы.

История моего лагерного бытия и побега если не доказывает, то, во всяком случае, показывает, что эту формулу я понимал правильно. Подставив в нее, вместо отвлеченных алгебраических величин, живых и конкретных носителей советской власти в лагере, живые и конкретные взаимоотношения власти и населения, — я получил нужное мне решение, обеспечившее в исключительно трудных объективных условиях успех нашего очень сложного технически побега.

Возможно, что некоторые страницы моих очерков покажутся читателю циничными… Конечно, я очень далек от мысли изображать из себя невинного агнца: в той жестокой ежедневной борьбе за жизнь, которая идет по всей России, таких агнцев вообще не осталось: они вымерли. Но я прошу не забывать, что дело шло — совершенно реально — о жизни и смерти, и не только моей.

В той общей борьбе не на жизнь, а на смерть, о которой я только что говорил, нельзя представлять себе дела так, что вот с одной стороны беспощадные палачи, а с другой — только безответные жертвы. Нельзя же думать, что за годы этой борьбы у страны не выработалось миллионов способов и открытого сопротивления, и «применения к местности», и всякого рода изворотов, не всегда одобряемых евангельской моралью. И не нужно представлять себе страдание непременно в ореоле святости… Я буду рисовать советскую жизнь в меру моих способностей — такою, какой я ее видел. Если некоторые страницы этой жизни читателю не понравятся — это не моя вина…

Империя ГУЛАГа

Эпоха коллективизации довела количество лагерей и лагерного населения до неслыханных раньше цифр. Именно в связи с этим лагерь перестал быть местом заключения и истребления нескольких десятков тысяч контрреволюционеров, каким были Соловки, и превратился в гигантское предприятие по эксплуатации даровой рабочей силы, находящейся в ведении Главного управления лагерей ГПУ — ГУЛАГа. Границы между лагерем и волей стираются все больше и больше. В лагере идет процесс относительного раскрепощения лагерников, на воле идет процесс абсолютного закрепощения масс. Лагерь вовсе не является изнанкой, неким Untеrwеlt’ом⁴ воли, а просто отдельным и даже не очень своеобразным куском советской жизни. Если мы представим себе лагерь несколько менее голодный, лучше одетый и менее интенсивно расстреливаемый, чем сейчас, то это и будет куском будущей России, при условии ее дальнейшей «мирной эволюции»⁵. Я беру слово «мирная» в кавычки, ибо этот худой мир намного хуже основательной войны… А сегодняшняя Россия пока очень немногим лучше сегодняшнего концлагеря.

Лагерь, в который мы попали — Беломорско-Балтийский комбинат⁶ — сокращенно ББК, — это целое королевство с территорией от Петрозаводска до Мурманска, с собственными лесоразработками, каменоломнями, фабриками, заводами, железнодорожными ветками и даже с собственными верфями и пароходством. В нем девять «отделений»: Мурманское, Туломское, Кемское, Сорокское, Сегежское, Сосновецкое, Водораздельное, Повенецкое и Медгорское. В каждом таком отделении — от пяти до двадцати семи лагерных пунктов («лагпункты») с населением от пятисот человек до двадцати пяти тысяч. Большинство лагпунктов имеют еще свои «командировки» — всякого рода мелкие предприятия, разбросанные на территории лагпункта.

На ст. Медвежья Гора⁷ («Медгора») находится Управление лагерем — оно же и фактическое правительство так называемой «Карельской республики» — лагерь поглотил республику, захватил ее территорию и — по известному приказу Сталина об организации Балтийско-Беломорского комбината⁸ — узурпировал все хозяйственные и административные функции правительства. Этому правительству осталось только «представительство», побегушки по приказам из Медгоры да роль декорации национальной автономии Карелии.

В июне месяце 1934 года «лагерное население» ББК исчислялось в 286 000 человек, хотя лагерь находился уже в состоянии некоторого упадка — работы по сооружению Беломорско-Балтийского канала были уже закончены, и огромное число заключенных — я не знаю точно, какое именно, — было отправлено на БАМ (Байкало-Амурская магистраль). В начале марта того же года мне пришлось работать в плановом отделе Свирского лагеря — это один из сравнительно мелких лагерей: в нем было 78 000 «населения».

Некоторое время я работал и в учетно-распределительной части (УРЧ) ББК и в этой работе сталкивался со всякого рода перебросками из лагеря в лагерь. Это дало мне возможность с очень грубой приблизительностью определить число заключенных всех лагерей СССР. Я при этом подсчете исходил, с одной стороны — из точно мне известных цифр «лагерного населения» Свирьлага и ББК, а с другой — из, так сказать, «относительных величин» остальных более или менее известных мне лагерей. Некоторые из них — больше ББК (БАМ, Сиблаг⁹, Дмитлаг¹⁰); большинство — меньше. Есть совсем уж неопределенное количество мелких и мельчайших лагерей — в отдельных совхозах, даже в городах. Так, например, в Москве и Петербурге стройки домов ГПУ и стадионов «Динамо» производились силами местных лагерников. Есть десятка два лагерей средней величины — так, между ББК и Свирьлагом… Я не думаю, чтобы общее число всех заключенных в этих лагерях было меньше пяти миллионов человек. Вероятно, — несколько больше. Но, конечно, ни о какой точности подсчета не может быть и речи. Больше того, я знаю системы низового подсчета в самом лагере и поэтому сильно сомневаюсь, чтобы само ГПУ знало о числе лагерников с точностью хотя бы до сотен тысяч.

Здесь идет речь о лагерниках в строгом смысле этого слова. Помимо них, существуют всякие другие — более или менее заключенные слои населения. Так, например, в ББК в период моего пребывания там находилось 28 000 семейств так называемых «спецпереселенцев» — это крестьяне Воронежской губернии, высланные в Карелию целыми селами на поселение и под надзор ББК. Они находились в гораздо худшем положении, чем лагерники, ибо они были с семьями и пайка им не давали. Далее следует категория административно-ссыльных, высылаемых в индивидуальном порядке: это вариант довоенной ссылки, только без всякого обеспечения со стороны государства — живи чем хочешь. Дальше — «вольно-ссыльные» крестьяне, высылаемые обычно целыми селами на всякого рода «неудобоусвояемые земли», но не находящиеся под непосредственным ведением ГПУ.

О количестве всех этих категорий, не говоря уже о количестве заключенных в тюрьмах, я не имею никакого, даже и приблизительного, представления. Надо иметь в виду, что все эти заключенные и полузаключенные люди — все это цвет нации, в особенности крестьяне. Думаю, что не меньше одной десятой части взрослого мужского населения страны находится или в лагерях, или где-то около них…

Это, конечно, не европейские масштабы… Системы советских ссылок как-то напоминают новгородский «вывод» при Грозном¹¹, а еще больше — ассирийские¹² методы и масштабы.

«Ассирийцы, — пишет Каутский¹³, — додумались до системы, которая обещала их завоеваниям большую прочность: там, где они наталкивались на упорное сопротивление или повторные восстания, они парализовали силы побежденного народа таким путем, что отнимали у него голову, т. е. отнимали у него господствующие классы… самые знатные, образованные и боеспособные элементы… и отсылали их в отдаленную местность, где они, оторванные от своей подпочвы, были совершенно бессильны. Оставшиеся на родине крестьяне и мелкие ремесленники представляли плохо связанную массу, неспособную оказать какое-нибудь сопротивление завоевателям»…

Советская власть повсюду «наталкивалась на упорное сопротивление и повторные восстания» и имеет все основания опасаться, в случае внешних осложнений, такого подъема «сопротивления и восстаний», какого еще не видала даже и многострадальная русская земля. Отсюда — и ассирийские методы, и ассирийские масштабы. Все более или менее хозяйственно устойчивое, способное мало-мальски самостоятельно мыслить и действовать, — короче, все то, что оказывает хоть малейшее сопротивление всеобщему нивелированию, — подвергается «выводу», искоренению, изгнанию.

Перспективы

Как видите — эти цифры очень далеки и от «мирной эволюции», и от «ликвидации террора»… Боюсь, что во всякого рода эволюционных теориях русская эмиграция слишком увлеклась тенденцией «видеть чаемое как бы сущим». В России об этих теориях не слышно абсолютно ничего, и для нас — всех троих — эти теории эмиграции явились полнейшей неожиданностью: как снег на голову… Конечно, нынешний маневр власти — «защита родины» — обсуждается и в России, но за всю мою весьма многостороннюю советскую практику я не слыхал ни одного случая, чтобы этот маневр обсуждался, так сказать, всерьез — как его обсуждают здесь, за границей…

При НЭПе власть использовала инстинкт собственности и, использовав, послала в Соловки и на расстрел десятки и сотни тысяч своих временных нэповских «помощников». Первая пятилетка использовала инстинкт строительства и привела страну к голоду, еще небывалому даже в истории социалистического рая. Сейчас власть пытается использовать национальный инстинкт для того, чтобы в момент военных испытаний обеспечить, по крайней мере, свой тыл… История всяких помощников, попутчиков, сменовеховцев¹⁴ и прочих — использованных до последнего волоса и потом выкинутых на расстрел — могла бы заполнить целые тома. В эмиграции и за границей об этой истории позволительно время от времени забывать: не эмиграция и не заграница платила своими шкурами за тенденцию «видеть чаемое как бы сущим». Профессору Устрялову¹⁵, сильно промахнувшемуся на своих нэповских пророчествах, решительно ничего не сто́ит в тиши харбинского кабинета сменить свои вехи еще один раз (или далеко не один раз!) и состряпать новое пророчество. В России люди, ошибавшиеся в своей оценке и поверившие власти, платили за свои ошибки жизнью. И поэтому человек, который в России стал бы всерьез говорить об эволюции власти, был бы просто поднят на смех.

Но как бы ни оценивать шансы «мирной эволюции», мирного врастания социализма в кулака (можно утверждать, что издали — виднее), один факт остается для меня абсолютно вне всякого сомнения. Об этом мельком говорил краском Тренин¹⁶ в «Последних новостях»¹⁷: страна ждет войны для восстания. Ни о какой защите «социалистического отечества» со стороны народных масс — не может быть и речи. Наоборот: с кем бы ни велась война и какими бы последствиями ни грозил военный разгром — все штыки и все вилы, которые только могут быть воткнуты в спину Красной армии, будут воткнуты обязательно. Каждый мужик знает это точно так же, как это знает и каждый коммунист!.. Каждый мужик знает, что при первых же выстрелах войны он в первую голову будет резать своего ближайшего председателя сельсовета, председателя колхоза и т. п., и эти последние совершенно ясно знают, что в первые же дни войны они будут зарезаны как бараны…

Я не могу сказать, чтобы вопросы отношения масс к религии, монархии, республике и пр. были для меня совершенно ясны… Но вопрос об отношении к войне выпирает с такой очевидностью, что тут не может быть никаких ошибок… Я не считаю это особенно розовой перспективой, но особенно розовых перспектив вообще не видать… Достаточно хорошо зная русскую действительность, я довольно ясно представляю себе, что будет делаться в России на второй день после объявления войны: военный коммунизм покажется детским спектаклем… Некоторые репетиции вот такого спектакля я видал уже в Киргизии, на Северном Кавказе и в Чечне…¹⁸ Коммунизм это знает совершенно точно — и вот почему он пытается ухватиться за ту соломинку доверия, которая, как ему кажется, в массах еще осталась… Конечно, осел с охапкой сена перед носом принадлежит к числу гениальнейших изобретений мировой истории — так по крайней мере утверждает Вудвортс¹⁹, — но даже и это изобретение изнашивается. Можно еще один — совсем лишний — раз обмануть людей, сидящих в Париже или в Харбине, но нельзя еще один раз (который, о Господи!) обмануть людей, сидящих в концлагере или в колхозе… Для них сейчас ubi bеnе — ibi pаtriа²⁰, а хуже, чем на советской родине, им все равно не будет нигде… Это, как видите, очень прозаично, не очень весело, но это все-таки — факт…

Учитывая этот факт, большевизм строит свои военные планы с большим расчетом на восстания — и у себя, и у противника. Или, как говорил мне один из военных главков, вопрос стои́т так: «где раньше вспыхнут массовые восстания — у нас или у противника. Они раньше всего вспыхнут в тылу отступающей стороны. Поэтому мы должны наступать и поэтому мы будем наступать».

К чему может привести это наступление — я не знаю. Но возможно, что в результате его мировая революция может стать, так сказать, актуальным вопросом… И тогда гг. Устрялову, Блюму²¹, Бернарду Шоу²² и многим другим — покровительственно поглаживающим большевицкого пса или пытающимся в порядке торговых договоров урвать из его шерсти клочок долларов — придется пересматривать свои вехи уже не в кабинетах, а в Соловках и ББКах, — как их пересматривают много, очень много, людей, уверовавших в эволюцию, сидя не в Харбине, а в России…

В этом — все же не вполне исключенном — случае неудобоусвояемые просторы российских отдаленных мест будут несомненно любезно предоставлены в распоряжение соответствующих братских ревкомов для поселения там многих, ныне благополучно верующих, людей — откуда же взять этих просторов, как не на российском севере?

И для этого случая мои очерки могут сослужить службу путеводителя и самоучителя.

Примечания

1

Солоневич Борис Лукьянович (20.01.1898, дер. Рудники Пружанского уезда Гродненской (в наст. время Брестской) губ. — 24.02.1989, Нью-Йорк) — младший брат И. Л. Солоневича, политический деятель, писатель, журналист, спортсмен; активный деятель скаутского движения, участник Гражданской войны, после которой остался в СССР, занимая различные административные должности; осужден за скаутскую деятельность (1922 и 1926), попытку побега из СССР (1933); в 1934 г. одновременно со старшим братом и племянником бежал из Свирского лагеря в Финляндию (затем жил в Болгарии (София, с 1936), Бельгии (Брюссель, с 1937), где после Второй мировой войны был дважды осужден по обвинениям в политических преступлениях, США (Нью-Йорк, с [1957])); редактор-издатель журнала «Родина» (1950 — нач. 1980-х гг., Бельгия, США); автор вышедших на нескольких языках воспоминаний («Молодежь и ГПУ», «На низовке»), ряда художественных произведений («Тайна Соловков», «Рука адмирала», «Женщина с винтовкой» и др.); скончался в лечебном пансионате для престарелых, открытом Толстовским фондом.

2

Солоневич Юрий Иванович (15.10.1915, Москва — 21.02.2003, Роанок, штат Вирджиния, США) — единственный сын И. Л. Солоневича, художник; в 1933 г. осужден за попытку бегства из СССР, в 1934 г. бежал за границу из Беломорско-Балтийского лагеря вместе с отцом, в эмиграции в Финляндии, Болгарии, Германии, Аргентине, США; художник-оформитель всех прижизненных изданий произведений отца; автор воспоминаний «Повесть о 22 несчастьях» (София, 1938).

3

В 1926 г. Б. Л. Солоневич был приговорен к 5 годам заключения в концентрационном (Соловецком) лагере; в 1928 г. заключение по причине болезни глаз и угрозы потери зрения было заменено ссылкой в Сибирь (Томск), в 1930 г. — административной ссылкой в Орел.

4

Преисподняя, дно (нем.).

5

Имеется в виду получившая распространение в среде либерально-демократической части российской эмиграции (в частности, П. Н. Милюков и его сторонники) теория о постепенной эволюции советского режима в сторону демократизации; подвергалась жесткой и, как показало время, справедливой критике И. Л. Солоневича.

6

Беломорско-Балтийский лагерь создан в 1931 г.

7

С 1938 г. — город Медвежьегорск.

8

Имеется в виду Постановление СНК СССР от 17 августа 1933 г. «О Беломорско-Балтийском комбинате», образованном «в целях освоения Беломорско-Балтийского канала имени тов. Сталина и прилегающих к нему районов»; непосредственное руководство комбинатом возлагалось на ОГПУ.

9

Сибирский лагерь (Новосибирская, Кемеровская обл.), созданный в 1929 г.

10

Дмитровский лагерь (Московская обл.), созданный в 1932 г. для строительства канала Москва — Волга.

11

Иван Грозный с целью ослабления позиций крупных землевладельцев, в частности новгородских, конфисковывал их владения, предоставляя земли в других районах страны.

12

Ассирия — древнее государство в Северной Месопотамии (территория современного Ирака), в 14–9 вв. до н. э. неоднократно подчиняла себе всю Северную Месопотамию и прилегающие территории.

13

К. Каутский. Античный мир, христианство и иудейство. Стр. 205. Изд. 1909 г. — Прим. авт. Каутский Карл (1854–1938) — один из лидеров и идеологов германской социал-демократии и 2-го Интернационала; автор теории ультраимпериализма, критиковавшей марксистские и революционные идеи.

14

Сменовеховство — общественно-политическое течение, возникшее в среде либерально-демократической части российской эмиграции в начале 1920-х гг. в связи с переходом к НЭПу, который расценивался как возврат к капитализму, и в той или иной степени поддерживавшее советский строй.

15

Устрялов Николай Васильевич (1890–1937) — российский политический деятель, публицист, член кадетской партии, главный идеолог сменовеховства; в эмиграции (1920–1935, Китай [Харбин]); репрессирован.

16

Тренин П. Н. — советский летчик, бежавший из СССР в начале 1930-х гг. и опубликовавший свои воспоминания в газете «Последние новости»; погиб в годы Второй мировой войны в рядах Русской освободительной армии ген. А. А. Власова.

17

«Последние новости» — ежедневная газета (Париж, 1920–1940) под ред. М. Л. Гольдштейна (1920–1921), П. Н. Милюкова (с марта 1921), выражавшая взгляды либерально-демократической части российской эмиграции.

18

И. Л. Солоневич путешествовал по Сванетии (1928), Киргизии (1931), Дагестану и Чечне (1931) в качестве туриста и журналиста.

19

Вудвортс Роберт (1869–1962) — американский психолог, автор концепции динамической психологии.

20

Где хорошо, там и отечество (лат.) (Цицерон).

21

Блюм Леон (1872–1950) — лидер и идеолог социалистической партии Франции; глава правительства Народного фронта (1936–1938); автор доктрины гуманистического социализма.

22

Шоу Джордж Бернард (1856–1950) — английский писатель, создатель драмы-дискуссии, в центре которой — столкновение враждебных идеологий; лауреат Нобелевской премии (1925); поддерживал советскую власть, посетил СССР (1931).