«Не сорваться бы, не соврать и не пророчествовать»
(1979–1986)
Моя Родина
Моя Родина — жаркий край.
Моя Родина — море и ветры.
Уезжаю. Память, шагай,
промазученными километрами.
Я твой пасынок, детство моё.
Сураханский прожаренный воздух.
Серо-бурое сураханьё
буровых, качалок, насосных.
Я люблю суету Баку,
духоту и уют бульвара,
моё тёплое детство тут,
среди скал, мазута… «навара».
Как забрала — заборы в рост,
без руб ля не заедешь,
за забором бахча иль погост…
что ж ты, время, так стыдно медлишь?
Что ж ты, время —
ни вперёд, ни назад,
только — с «Девичьей башни»…
остальное неважно.
Ветер!
Ветер!
И Каспий рычит,
разбивая мазут о скалы,
вышка в небо
перстом торчит:
«Как без Родины мал я».
Переговорный
Страсти накаляются.
Чувства разлетаются.
Жизнь моя бежит по проводам.
Тоненькие ниточки,
всплески электричества,
немота натянутых мембран.
«Годы, годы…»
Годы, годы.
Туман. Голубое.
Горько-тёплый
прошлого дым.
Сердце рвётся и ищет святое.
Новый век,
я творец твой и сын.
«Нежная грусть — пусть…»
Нежная грусть — пусть!
Слёзы из глаз — пусть!
Только б ушла муть,
только б была суть,
всё остальное — пусть!
«Всё дорогое, что есть у меня…»
Всё дорогое, что есть у меня, —
для тебя.
Всё то большое, что есть у меня, —
для тебя.
Немощь пустая,
слабость людская,
тихо колени склоня,
просят прощенья, моя дорогая,
робко смотря на тебя.
«Любимая! Любимая…»
Любимая! Любимая!
Что же я наделал?
Я же никогда не лгу!
Просто лето сеял,
просто пил и верил,
просто бился на весеннем льду…
«Закрыл глаза…»
Закрыл глаза,
веки легли на песок.
Усталость вползла,
лижет висок.
Всё! Спать!
Не до стихов.
Но вот — в темноте мать,
рядышком дедушка без очков.
Ждут жуть расширенные зрачки,
по стенам — тени,
тихенькие враги,
и из настенных часов
капает страх.
Тикает,
тычется
времечко
в прошлое в двух гробах,
в Сураханы, в Сураханах,
в детское темечко.
«Я приезжал раз в год…»
Я приезжал раз в год.
Редко?
Увы,
чаще не мог.
Отпуск.
Аэропорт.
Как сосредоточиться?
Воздух, мазутом подточенный,
встречает,
спотыкается,
что-то бормочет.
Обнял.
Потух окурок,
потом —
контуры,
запах,
дом.
Дедушка,
наш кипарис вырос…
Отец, бабушка и болезнь…
Как в детство залезть из взрослости?
Об ограды смертей обдираю возраст,
и голым к ней,
к памяти,
мять
сураханский воздух.
«В. Высоцкому…»
В. Высоцкому
Не говорю о мелком.
Мы мелки — в суетном, в креслах, за станками.
«В тюрьме сидел!» — болтать мы мастаки,
уткнувшись в пиво, шевеля усами.
А он? — Он принял всё,
чего другие обходили,
он пел надрывное, своё,
о чём шептались, плакали и пили.
Он был из тех, кто чувствовал свой век
не разумом, не потихоньку,
а болью — сколько может человек,
и время вымеряет — сколько!
«Вот и живём в своём мирке…»
Вот и живём в своём мирке,
укрывшись огромным миром,
плоско, как на стекле,
деревом по реке,
срублены — и поплыли.
«Под аркой…»
Под аркой
яркое утро
остро пробило
платья хлопчатую муть,
и ты подарила
светлому миру
стройные ноги,
в лёгонькой маске
прохладную грудь.
«Ветер, открывши двери…»
Ветер, открывши двери,
звонко споткнулся о люстру.
Где мой последний берег,
тёплый и грустный?
«Звёзды стали выше…»
Звёзды стали выше,
и их не видно.
Дети старше.
Обидно? —
Да нет!
Просто утомила
суета и крыши.
Дождь стучит уныло
в шиферный хребет…
перевалов нет.
«Сбросив на сосны…»
Сбросив на сосны
юбчонку розовую,
встало небо голое.
И в тело своё
бирюзово-звонкое
упруго впустило город
и замерло кротко.
А город совсем сонный,
серый,
кашляет подъездами,
встаёт
и едет сквозь бирюзовое
на работу.
Байкалу
Серое небо. Серое море.
Запах большой воды.
Ладонью закрываю небо,
спасаю землю от дождя.
Темно.
В котелке с чаем звёзды.
Берёза на берегу сгорбилась,
чернеет человеком…
А рассвет набросал в котелок
жёлтые листья,
они больше звёзд —
вестники большого холода.
Стою перед бесконечностью,
прижатый к скале.
Кусочек суши под ногами,
Байкал всё ближе, ближе,
он уже во мне.
И дождик —
мутно-печальное
моё омовение.
«Ночь…»
Ночь.
Балкон.
Пошла по спирали
моя сигарета…
В голое лето
канул огонь.
«Ты так молода…»
Ты так молода!
Платье тонкое,
грудь-недотрога,
ради бога!
Мои слова не мольба,
просто тревога.
«Туристке…»
Туристке
Что это?
Нервы, возраст?
Нет —
просто воздух —
прозрачный алмаз
выводит нежно и остро
морщинки у ваших глаз.
«В подворотне дрожат силуэты…»
В подворотне дрожат силуэты.
Набычась стоит темнота.
Вечер до негра раздетый
приковылял сюда.
Сел.
Чёрный.
Из скуки и мата.
Попробуй, насквозь пройди
этот проём горбатый
в серой бетонной груди.
Но мне очень надо.
Иду от страха чумной,
но молча и по прямой.
Иду за наградой,
топча ужливое «если»,
и вот
дошёл, слушаю
в сером бетонном месиве
окон жёлтые песни.
«Сытенькие…»
Сытенькие!
А ну,
пощупаю песней,
есть ли
у вас душа?!
Под лезвием
розовой плесенью —
жир!
Глубже!
Да нет ни шиша!
«Хорошо в Саянске…»
Хорошо в Саянске.
Не суетно.
Сосны воздух несут.
Уют.
Лес вправо.
Лес влево.
Суть города — молодость,
горсть домов на холме
и небо…
Да,
здесь действительно хорошо,
но не оставляет чувство,
будто зашёл выпить на посошок…
смешно?
Я знаю —
Родина не заплечный мешок.
Но где же моя Родина?
«Несу настроение…»
Несу настроение.
Боюсь расплескать.
Боюсь слов,
голосов,
взглядов.
Иду в одиночество,
на чистый лист.
Не сорваться бы,
не соврать
и не пророчествовать.
«Небо укрыто светом…»
Небо укрыто светом.
Солнце лезет в глаза,
а ночью небо раздето
до самых звёзд,
догола.
««Квадраты» подушно…»
«Квадраты» подушно,
бетонно-душное логово.
Привыкли,
живём-жуём,
как в клетку четвероногого,
жизнь затолкали в жильё.
Зверь ходит по лесу,
чуток, упруг, как нерв.
Дерево вон полезло
по скалам в солнечный верх.
Смех,
сверг ты себя, человек,
стынешь студнем,
дрожишь,
а тронь —
и из растоптанных тапочек буден,
вонь
лезет урча,
наша,
человечья.
«Старость гулкая, горькая…»
Старость гулкая, горькая.
Кресты, буераки, кресты…
Вот и осталось только
тяжесть земли вместить.
«И орал гром…»
И орал гром,
и чёрным животом
билось небо
о дно дня четвёртого,
где уже пел Челентано.
Но вот,
домов
карусель чёртову
столкнув в ночь,
выбежал из города
ошалевший четверг.
Бабушке
Плечи хрупкие, как у ребёнка,
живи, ради бога, долго,
доверчивая, старенькая моя.
Разлука ломает грубо
твои усталые губы,
в аэропорт обуты
остатки последнего дня…
Не плачь,
я приезжать буду,
наивная, старенькая моя.
