Алхимик. Повести и рассказы

Игорь Агафонов

Любое произведение И. Агафонова – это как если человек азартно прожил ещё одну интереснейшую жизнь. Для автора главное – сам житейский материал, именно он диктует ему и средства выражения. Оттого, очевидно, и непохожесть всех написанных им вещей… Крепкий сюжет почти детективной истории, а следом пронзительная лиричность взаимоотношений персонажей… Словом, высокой пробы художественность – бесспорное достоинство всех его рассказов, повестей и романов.

Фокус

Едва Семён Данилыч, положительной наружности, спокойный, рассудительный мужчина сорока двух лет, кандидат наук, кстати, переступил сегодня вечером порог своей квартиры, его жена — не в пример мужу, решительная, категоричная и по-своему интересная особа, — выйдя навстречу, молча, то есть без всякого предуведомления, запустила ему в лицо неким пластмассовым предметом. Семён Данилыч ошеломлённо вскрикнул:

— Т-ты ч-что, Тась, офонарела?!! — явно употребив чужеродный для себя глагол — очевидно, вследствие крайнего удивления. Но Тася, женщина, ко всему прочему, гордая, ответом его не удостоила, лишь тихим ненавидящим голосом процедила:

— Чтоб тебе всё, паскудник, оторвали между ног! — И удалилась в комнату, захлопнув за собой дверь. Иной раз стоит совершить нечто даже безобразное — лишь бы иметь возможность увидеть этакую мизансцену: только женщина может так уйти — всего одно мгновение, резкий поворот, разгневанный взгляд, чуть ли не испепеляющий до подошв, сноп искр по синему воздуху разлетится от метнувшихся с затылка на лицо потерявших заколку волос…

В полном недоумении, ошарашенный, оглоушенный или, как сказали бы теперь, в отпаде — Семён Данилыч потоптался перед вешалкой, чувствуя, как тяжесть нешуточной угрозы неизвестных пока ему неприятностей начинает стеснять его дыхание и сдавливать виски. Затем, сняв пальто, шапку и разувшись, в носках (какие там шлёпанцы — их же надо искать!) прошёл в ванную комнату. У зеркала промыл рассечённую бровь, прижёг ранку одеколоном. Минуты две разглядывал своё окоченевшее в скептической гримасе лицо.

— Н-да, — произнёс он, пытаясь поймать хоть какую-нибудь мысль, пригодную для объяснения ситуации, но — тщетно. Разгадка если и существовала, то где-то вне пределов его обескураженного сознания.

В прихожей он чуть не наступил на видеокассету, которой его травмировали и физически и морально, поднял её, повертел так и этак, однако никакой наклейки с надписью не обнаружил. Тогда он отправился в комнату сына (ещё не вернувшегося из института), сунул кассету в гнездо видеомагнитофона и запустил просмотр.

То, что ему предложил неизвестный и непрофессиональный оператор, превзошло его лихорадочное воображение (а рисовался ему пошлый разврат, который он, отец, якобы подсунул сыну, за что и выражено ему импульсивной супругой осуждение известным способом).

Перед ним возник… он сам. Ну да, собственной персоной. Какая-то пьяненькая девчонка висла у него на шее, и он, не очень-то уклоняясь от её поцелуев, бормотал что-то, хихикал, жестикулировал, будучи явно нетрезвым, а точнее сказать — пьяным.

Кино крутилось дальше, уже ничего не изображая, кроме рваных чёрных молний, а он, приоткрыв рот и незаметно для себя встав перед экраном на колени, ощущал попеременно то стылый холод, пробегающий по спине, то внезапный колючий жар приливавшей к щекам крови.

— Что за бред! — наконец пролепетал он одеревеневшими губами и задрожавшими пальцами стал тыкать в кнопки, желая заново посмотреть плёнку. — Не!.. Ну!.. Слов нет!

Однако ничего, к сожалению, не изменилось. То был он, несомненно — он. И, похоже, это не монтаж (в этом он слегка разбирался). Но тогда что это?! Что прикажете думать?!

— Что это такое?! — спросил он сам себя. — Я ничего подобного не совершал! Этого не было! Не было! Ну не было же! Чёрт! — Он, как бы извиняясь перед кем-то, развёл руки ладонями вверх и пожал плечами. И эта его поза — на коленях да с простёртыми дланями — имела сходство с молящимся перед образом. Ощутив комичность своего положения, он переменил позу, затем сел, почесал в затылке (хотя раньше такого жеста в его арсенале телодвижений не наблюдалось), и пустил фильму ещё раз.

И тут внезапно он успокоился и стал смотреть видеозапись с каким-то даже жёстким прищуром — цепко фиксируя каждое движение и каждый звук. Ему пришла мысль, что у него есть двойник («В натуре! Чёрт подери!»). Были ж двойники у других людей, ну хотя бы у тех же президентов. Чем он хуже? И у него, стало быть… и у него, так получается! Правда, сие предположение вряд ли сгодится для объяснений с женой…

Однако поскольку он раза два всего, да и то мельком, видел себя закадренным, то ничего определённого относительно подлинности мелькавшей на экране своей физиономии, сказать себе не смог. Во-первых, запись длилась всего несколько секунд, во-вторых, сделана была при плохом освещении. Блики и тени съедали то ухо, то нос…

— Тьфу на вас да и только! Эт-то какой-то бред! Эт-то бред! Бред! Бред! И ещё раз бред! Не было ничего! Не было ничего подобного! Это какой-то фокус! Это… извините, не знаю, что такое… Я н-не знаю!

Ночью, ворочаясь на диване, слыша посапывание сына из соседней комнаты и напряжённую тишину из другой, где почивала или затаилась его вспыльчивая Тася, он размышлял о том дурацком положении, каковое, как ни напрягался он, оставалось для него совершенно непонятным, неуяснимым. И, в конце концов, он заснул, обессилев в бесплодном поиске ключа к повергшей его в оторопь загадке. Что там ни говори и как не думай, но необъяснимость происхождения вещественного доказательства (в виде кассеты) его супружеской неверности заставляла усомниться в собственном психическом здоровье. И ничего лучшего, кроме как сказать себе утро вечера мудренее не оставалось.

Спалось, однако, ему тревожно. И снов-то, собственно, он не видел, но что-то… некое предощущение как бы, какая-то возня не сформировавшихся образов постоянно томили, беспокоили, к чему-то вроде подталкивали… Он открыл глаза, посмотрел в тёмный потолок и… вспомнил! (Я так полагаю, что не обязательно сравнивать этот миг со вспышкой молнии, но нечто ослепительное — и осветившее и поразившее одновременно — нужно иметь в виду, поскольку прекрасно известно, что озарение — это всё же яркий свет, притом в дебрях замороченного сознания, в каковых оказывается иной раз каждый из смертных.)

Вот он сошёл с электрички. Была уже полночь. На работе он с коллегами выпил и теперь, после часовой дремоты на тёплом сидении, в голове ощущалась тяжесть похмелья. Надо бы освежиться, решил он, и завернул в магазин при вокзальном ресторане под названием «24 часа». Перед этим он выкурил сигарету и его замутило. Он купил бутылку пива и, лишь отпив половину и почувствовав прилив бодрости, осмотрелся. Двое юношей уютно болтали с двумя симпатичными девчонками, соблазняя их выпить водочки. Те модничали и продавщица, также молоденькая девчонка, которой, по-видимому, была скучна, а, возможно, и страшна ночная работа, предлагала то одно, то другое «на закусь», лишь бы посетители подольше не ушли и не оставили её одну.

— Вот возьмите салатец, ребятишки. С таким салатцем кто угодно водочки выпить захочет.

— Да ну? — подыгрывал ей один из пареньков, тогда как другой разливал по пластмассовым стаканчикам и подмигивал мнущимся у столика девчатам.

— Закусон — блеск! Никто не устоит.

— Да-а? Та-ады давай.

Семён Данилыч допил пиво и, чувствуя себя лишним, вышел на улицу. Теперь ему стало значительно лучше. Было в этот поздний час не холодно, и он не спешил, как обычно спешил с электрички к ужину. Прошёл через парк, пересёк улицу, заметил у подъезда девятиэтажки группу ребят, о чём-то весело болтающих, обратил также внимание, что у одной из девиц светится в руках зелёный огонёк, и озадачился: что бы это могло быть? Уже минуя полуночников, он всё пытался разглядеть, что же это за странный огонёк, как вдруг одна девица, а за ней и другая побежали к нему. Он остановился, удивясь и насторожась — неразлучные всё же эмоции. И вот с огоньком которая, защебетала уже рядом, и Семён Данилыч, наконец, догадался, что в руках у неё видиокамера, и ещё подумал: а можно ли по такой темноте снимать? Вторая же, лепеча совсем что-то невнятное, ухватила «дяденьку» под локоток и чмокнула в щеку.

— Праздник, что ль, какой у нас? — неловко приобнял её Семён Данилыч за плечи.

— Праздник, дяденька, праздник! — кокетливым голоском подтвердила она. — Выпьете с нами? Ну выпейте!

Тут и паренёк очутился рядом с бутылкой, и Семён Данилыч как-то сразу предположил, что надо, пожалуй, линять, так как и другие ребята подтягивались, да и бутылка внушала скорее опасность, нежели… «Вдарят по шарам! — мелькнула мысль. — Ох, вдарят!» И высвободясь из объятий, Семён Данилыч попятился, делая пальцами обеих рук кивающих на прощание гусей и приговаривая:

— Эвон, и ребятки у вас симпатичные, где уж мне уж старику тягаться…

И ушёл. И до самого дома перемалывал: была ли опасность или нет, можно ли было глотнуть из их бутылки или… «Да ладно, — он остановился у своего подъезда и закурил. — Лопают бормотуху всякую… мне б она по печени вдарила. Точно вдарила б…»

«Ну хорошо, — Семён Данилыч сел на своём не очень удобном ложе — сиденье дивана имело чрезмерный наклон к спинке и не располагало поэтому к расслабленности. — А каким же это, простите, способом ваше кино попало в мой дом?» Ничего подходящего на ум не приходило в сидячем положении, и Семён Данилыч опять лёг и заложил руки за голову. Действительно, он не разведчик, не политик, не крутой бизнесмен… кто мог сыграть с ним такую нелепую, злую шутку? Ну кто? Абсурд. Нонсенс.

Ладно. Подойдём тогда с другой стороны. Допустим, одна из девчонок — да-да! — знакома с его сыном… Знакома, и даже, допустим, более того… Что более того? «Что более того?!.» Ну да — ну да, нужна чёткость. Поссорились. Она решила отомстить. И тут такой случай… Смекнула, бестия… потому что сообразительная по натуре, авантюристка! «Вот тебе! — это Володьке, сыну. — Ты со мной не хочешь гулять, так я с твоим папашей!» Иначе откуда она знает адрес?!. Фу-у-у!..

Семён Данилыч опять сел, взбудораженный ходом своих подозрений.

Или чушь всё это собачья? Тогда что?! Что тогда? Ну?!.

И тут в его памяти возник иной проблеск… Он выехал из гаража на своём мотоцикле с люлькой, притормозил на перекрёстке и, откуда ни возьмись, смазливенькая девчонка вскочила на сиденье за его спиной… Ох уж и везёт ему на молоденьких соплюх. С чего бы они к нему липли? Во всяком случае, он всегда терялся от таких наскоков. Вот и теперь он опешил, не знал, что делать, сказал первое, что прочкнулось в голове:

— Извини… это… без шлема не могу прокатить.

— Ну дяденька, ну дорогой…

А в сторонке ещё три девчонки навострили ушки, распахнули глазки. Может, у них спор какой вышел. И они ждут результата?

— Нет… ну, понимаешь… давай тогда уж я съезжу в гараж, возьму шлем… и всё в порядке, как полагается… А?

— Вы меня не обманываете? Приедете, правда?

— А чего? Почему нет? Какие проблемы?

Она не сразу слезла, ещё подумала, покачалась на пружинном сиденье:

— Ладно, я вам верю. Но, пожалуйста, прошу вас, умоляю… пожалуйста, приезжайте, я буду вон там вас ждать, — она даже ладошки свои с перламутровыми ноготками приложила к груди.

— Замётано, — бодро отреагировал Семён Данилыч и, торопясь включил скорость.

«Да, я не приехал… Но что я, совсем обалдел? С чего бы я поехал? Ехать надо было за картошкой… Я устал, я забы-ыл! Почему? С какой стати? Что за каприз?..»

«Да нет, не то, — сказал он себе через минуту, — тут ты накручиваешь. Ту пигалицу я помню. Ничего общего с этими…»

Семён Данилыч прилёг на правый бок и лежал так некоторое время уже без всяких дум. Ему отчего-то сделалось всё безразлично. И потому безразлично, что явилось понимание… как бы само собой, без всяких усилий с его стороны. А именно: как бы он тут сейчас не тужился в разрешении свалившейся на него задачки, объясниться с женой всё равно не удастся. Ну что ты плетёшь? — скажет она. Да и не скажет она ничего. Она слушать не станет просто. Ну фигня она и есть фигня. Как ты её не расписывай.

И существенный… более существенный вопрос заключается в том… А в чём?..

Ладно, ладно, тихо. По крайней мере, он вспомнил. Он теперь может не сомневаться в своих мозгах. А вот что дальше?..

Семён Данилыч поднялся и пошёл на кухню перекурить. Он вспомнил свою спасительную формулу: утро вечера мудренее. Утром он покажет плёнку сыну, а там… Не будем загадывать. Вишь, как оно бывает. Живёшь, живёшь, примерный семьянин… И нако-ся выкуси! Хоть стой, хоть падай… О-о-о!..