Пророчества книги Даниила: происхождение, история экзегетики, толкование. Царство святых Всевышнего и мировая история

Игорь Бессонов

Предлагаемая читателю работа посвящена анализу библейской книги Даниила, в первую очередь содержащихся в ней пророческих разделов. В книге рассматриваются история создания и оригинальный исторический контекст этого произведения, история его интерпретации в иудейской и христианской традиции. Автором дается богословское толкование пророчеств книги Даниила, делающее основной акцент на их связи с мировой историей и актуальными проблемами современного общества. Фундаментальное исследование, посвященное книге Даниила, сочетает историко-филологический и богословский подходы к этому произведению, достаточно сложные комплексные проблемы обсуждаются в работе простым и понятным языком. Книга будет интересна не только специалистам, но и всем читателям, интересующимся Библией и ее связью с современностью.

Книга Даниила и общие принципы библейской экзегетики

Характер и задачи исследования

Книга Даниила представляет собой одно из прославленных библейских сочинений, в течение многих веков вызывающее интерес как академических ученых и профессиональных богословов, так и всевозможных исследователей библейских пророчеств. В этом произведении загадочно и непонятно практически все. Книга Даниила уникальна уже тем, что написана на двух языках — арамейском и иврите. Иудеи и христиане относят ее к разным разделам Священного Писания — если в христианской Библии книга Даниила рассматривается как одна из пророческих книг, то в еврейской она включена в раздел Писаний, к которому преимущественно относятся литературные произведения, включенные в канон Танаха в эллинистическое время. Вопрос об авторстве и датировке книги Даниила уже со времен античности был предметом жарких споров между сторонниками авторства пророка Даниила и псевдоэпиграфического характера этого произведения. Однако наибольшее значение имеет та роль, которую книга Даниила получила в истории христианской и иудейской религии. Пожалуй, в Библии есть только два произведения, которые могут быть названы пророческими сочинениями par excellence — это книга Даниила и Апокалипсис.

Книга Даниила отчетливо распадается на два раздела. В первых шести главах рассказывается об истории пророка Даниила и его жизни при вавилонском дворе. Повествование начинается с сообщения о взятии Иерусалима вавилонским царем Навуходоносором, произошедшем в 597 году до н.э. В числе захваченных им в плен и депортированных в Вавилон иудеев оказались четверо отроков — Даниил, Анания, Мисаил и Азария, которые были оставлены во дворце царя для обучения «книгам и языку Халдеев». Дальнейшее повествование распадается на отдельные эпизоды, повествующие о жизни пророка Даниила в Вавилоне, причем в центре внимания постоянно оказываются две темы: выдающиеся пророческие способности Даниила, достигаемые им не за счет знания халдейской науки, а за счет благочестия и пророческого озарения, и испытания веры, которым подвергаются Даниил и его товарищи, всякий раз благополучно спасаемые от угрожавших им опасностей. Даниил в данном случае объединяет в себе черты придворного специалиста по толкованию снов и знамений, в чем-то подобного библейскому Иосифу, и исповедника истинной веры, подобного более поздним фигурам иудейской и христианской литературы. Повествование хронологически организовано и охватывает потенциально большой период времени — от взятия Иерусалима Навуходоносором до падения Вавилона и правления Кира и «Дария Мидянина». Вторая часть книги Даниила, занимающая 7–12 главы, имеет совершенно другой характер. В отличие от историй о жизни пророка Даниила повествование здесь ведется в первом лице, от имени самого пророка. Его основным предметом являются апокалиптические сны и видения, в разное время являвшиеся пророку Даниилу. Описания таинственных видений сопровождаются толкованиями, которые делают присутствующие ангелы. Основное содержание видений состоит в описании бедствий, которые постигнут народ Израиля в конце времен — временном торжестве сил зла и воцарении нечестивого царя, гонителя еврейского народа. Это царь осквернит Храм, попытается отменить иудейские религиозные нормы, будет хулить Бога, обожествляя самого себя. Однако в конце концов он будет уничтожен путем божественного вмешательства, а власть и царство, долго остававшиеся в руках язычников, будут дарованы «святым Всевышнего» или «народу святых Всевышнего».

Сейчас можно найти огромное количество литературы по книге Даниила на разных языках. Эту литературу можно классифицировать самыми разными способами, но, пожалуй, наиболее важный водораздел здесь пролегает между работами, рассматривающими книгу Даниила в первую очередь в качестве произведения древнееврейской литературы, к анализу которого мы должны подходить с точки зрения академических гуманитарных наук, и работами, рассматривающими ее в первую очередь как источник божественного откровения и ставящими своей основной задачей понять смысл этого откровения и донести его до современного читателя. Разумеется, эти задачи в принципе не противоречат друг другу и иногда могут сочетаться между собой. Однако в изучении книги Даниила зачастую складывается любопытная тенденция — чем лучше автор разбирается в книге Даниила как в произведении древнееврейской литературы и памятнике своей эпохи, тем меньше он склонен говорить о ней как о божественном откровении. И напротив — чем больше он говорит о божественном откровении, содержащемся в книге Даниила и адресованном современному читателю, тем он, как правило, хуже разбирается в ней с филологической и исторической точки зрения.

Эта ситуация может быть проиллюстрирована просто на примере существующих в англо-американской экзегетике жанров библейского комментария. В современной англоязычной традиции обычно выделяются три основных типа комментария — devotional, expository и exegetical¹. Первый тип комментариев представляет собой собрание размышлений над определенными библейскими текстами или, как принято называть такие тексты в русской церковной традиции, «беседы» на определенную библейскую книгу. Второй тип комментариев expository («поясняющие») содержит последовательное изложение и толкование той или иной библейской книги, однако без углубления в тонкости историко-филологического анализа оригинального текста. Наконец, экзегетические или историко-критические комментарии являются обстоятельными научными сочинениями, пользующимися всем научным инструментарием, необходимым для изучения любого древнего текста.

В идеале автор поясняющего комментария должен свободно ориентироваться в фундаментальных экезегетических комментариях интересующей его библейской книги, чтобы дать ей адекватное богословское толкование и донести его до широкого читателя. Однако это происходит далеко не всегда — поясняющие комментарии по своему характеру часто стоят ближе к беседам на библейские книги, чем к экзегетическим комментариям. Причина такого положения кроется в социальной и культурной среде, к которой принадлежат авторы и читатели этих комментариев. Как правило, они создаются преподавателями богословских семинарий или служителями Церкви, придерживающимися достаточно консервативных богословских взглядов. Многие соображения специалистов по историко-критическому изучению Библии, особенно относящиеся к области «высшей критики», представляются им прямо противоречащими их религиозным убеждениям и по этой причине не вызывают у них особого интереса и не принимаются во внимание. Тем более, указанная проблематика непонятна рядовым служителям Церкви и простым верующим, для которых и пишутся поясняющие комментарии. Характерный для историко-критических комментариев подход к Библии как к произведению древней литературы, а не Слову Божию, в их глазах выглядит почти атеистическим. Напротив, исследователи, являющиеся авторами фундаментальных экзегетических комментариев, в большинстве случаев работают в университетах. Несмотря на то, что они обычно являются преподавателями богословских факультетов, по своему образованию и мировоззрению они принадлежат к академической, а не церковной среде. Соответственно, их работы по своей методологии и поставленным задачам обычно принципиально не отличаются от исследований коллег, работающих на других гуманитарных факультетах этих университетов.

Таким образом ситуация обстоит в США и Великобритании, странах, имеющих многовековую традицию развития богословия и библеистики, где в XIX-XX веках были написаны и изданы десятки различных комментариев на книгу Даниила. К сожалению, русская традиция не может похвастаться подобными достижениями: даже во времена Романовых российские университеты не имели богословских факультетов, и богословская ученость была ограничена стенами духовных академий и находилась под пристальным оком духовной цензуры. Что же говорить о советской эпохе, когда всякая религиозная мысль и всякое свободомыслие подавлялись и речь могла идти только об элементарном сохранении дореволюционного уровня богословских знаний, а не о каком-либо развитии богословской мысли. Современная ситуация в толковании книги Даниила в русскоязычной богословской литературе повторяет тенденции, господствующие на Западе. К жанру бесед относится «Беседа на книгу святого пророка Божия Даниила» священника О. Стеняева². В 2000-е годы в России было опубликовано два поясняющих комментария на книгу Даниила, созданные Д.В. Щедровицким³ и священником Д. Сысоевым⁴. Оба комментария представляют собой интересные и новаторские для русской традиции богословские работы, однако обе они разделяют недостаток, присущий многим англоязычным богословским комментариям, — их авторы игнорируют традицию историко-критического изучения книги Даниила, очевидно, не проявляя к ней никакого интереса.

Эту ситуацию нельзя не назвать прискорбной. Очевидно, что правильно понять смысл любого древнего текста можно только зная язык, на котором он написан, исторический и литературный контекст, в котором он создавался, зная современные методы исторического и филологического исследования, ознакомившись хотя бы с основной библиографией по вопросу. Академические исследователи книги Даниила имеют все вышеописанные компетенции, но они, как правило, отказываются от обращения к ней как к божественному откровению свыше. Напротив, авторы, обращающиеся к богословскому толкованию текста Священного Писания, зачастую недостаточно знакомы с его историко-критическими исследованиями или принципиально игнорируют их. Описанный разрыв между миром академических ученых и церковных авторов оказывается еще более острым применительно к комментариям книги Даниила. Согласно традиционному взгляду, разделяемому консервативными комментаторами, книга Даниила была составлена самим пророком Даниилом в VI веке до н.э. Современная библейская наука полагает, что окончательной датой ее создания был II век до н.э., которому предшествовал длительный период формирования арамейских текстов, позднее вошедших в состав книги Даниила. Тот факт, что большинство авторов поясняющих комментариев на книгу Даниила являются сторонниками ее традиционной датировки, в то время как все современные академические исследователи придерживаются поздней датировки этого произведения, говорит о всей глубине пропасти в изучении и восприятии книги Даниила в академической и церковной среде.

Означает ли это, что исследование книги Даниила обречено на то, чтобы быть или научным, но не имеющим отношения к богословию, или богословским, но, увы, не научным? Хочется надеяться, что ответ на это вопрос все-таки будет отрицательным. По нашему мнению, в наше время исследование Библии не может не быть научным, не учитывающим всех достижений гуманитарных наук, разработанных для анализа древних текстов. С другой стороны, любой верующий человек не должен забывать, что перед ним лежит не просто древний текст, а богодухновенное произведение, являющееся частью Священного Писания. И в таком случае ограничить богословское исследование Библии рядом благочестивых размышлений не представляется возможным — очевидно, что подобные размышления у нас могут возникнуть при чтении многих литературных произведений, совершенно не претендующих на богодухновенность. Священное Писание является не просто свидетельством о религиозной жизни людей давно ушедших эпох, оно несет послание, которое не может потерять актуальность или ограничиться банальными благочестивыми рекомендациями. Но чтобы понять это послание недостаточно полагаться на свой здравый смысл и принятое в известной автору религиозной традиции понимание рассматриваемого текста, — нужно знать исторические условия его создания, литературный контекст — в общем все то, что изучает историко-критический метод библейского исследования.

Наша работа представляет собой попытку рассмотреть книгу Даниила именно таким образом — как богодухновенное произведение, при этом отдавая должное всей сложности историко-филологических задач, стоящих перед его исследователем. Объектом нашего исследования станут не все тексты, содержащиеся в книге Даниила, а, в первую очередь, сны и видения пророка Даниила и царя Навуходоносора, содержащиеся в 2, 4 и 7–12 главах. Структура нашей работы в определенном смысле напоминает традиционные комментарии библейских книг. Мы будем последовательно рассматривать каждую из комментируемых нами глав в трех аспектах. Первой частью каждого раздела будет историко-филологический комментарий к рассматриваемому тексту. По своему жанру он ближе всего стоит к экзегетическому комментарию, однако не претендует на полноту и оригинальность, которая требуется от создателей оригинальных экзегетических комментариев. В своих историко-филологических комментариях к книге Даниила мы скорее постарались, с одной стороны, изложить и обобщить основные идеи, содержащиеся в работах зарубежных исследователей, посвященных изучению книги Даниила, и, с другой стороны, в ряде случаев предложить и обосновать свои решения филологических проблем, остающихся предметом дискуссии в современной науке. Вторую часть каждого раздела представляет краткая история экзегетики указанного текста, в которой нами будут дан обзор истории собственно богословского понимания рассматриваемого раздела книги Даниила — как древними и средневековыми комментаторами, так и современными авторами. Наконец, третьей и самой весомой частью каждого раздела станет наше собственное богословское толкование рассматриваемого текста. Его общие принципы мы более подробно рассмотрим в следующих разделах.

Экзегетика и библейское богословие

Нельзя не сказать несколько слов о конфессиональной стороне предлагаемого нами толкования. Большинство авторов богословских комментариев Священного Писания так или иначе связано с определенными религиозными институтами. Из этого факта вытекает такая особенность библейской экзегезы как ее конфессиональный характер. Наиболее древним и принципиальным в данном случае является водораздел между христианской и иудейской экзегезой Священного Писания, которая традиционно предопределяла прочтение Ветхого Завета/Танаха в свете Нового Завета и святоотеческой традиции или в свете раввинистической традиции соответственно. Однако в ряде случае межхристианские догматические противоречия оказывались не менее острыми, предопределяя принципиально разное прочтение Священного Писания. Книга Даниила является характерным примером подобной ситуации — с начала эпохи Реформации она оказалась в центре полемики между протестантами и католиками. Даже в настоящее время толкование книги Даниила в ряде христианских течений, например, среди американских евангелистов, придерживающихся диспенсационалистских взглядов, или адвентистов седьмого дня в значительной мере продолжает сохранять конфессиональный характер.

С другой стороны, уже начиная со времен бл. Иеронима и, тем более, в эпоху высокого Средневековья постоянно набирала силу противоположная тенденция. Среди экзегетов постепенно сложилось устойчивое представление о том, что серьезная интерпретация Священного Писания невозможна без знания всего массива экзегетической литературы, в том числе написанной авторами, принадлежащими другим религиозным традициям. Заимствование аргументов, взаимный диалог и полемика уже в Средние века и раннее Новое время стали неотъемлемой частью отношений между иудейской и христианской, а затем католической и протестантской экзегетикой. При этом примечательно, что далеко не во всех случаях толкователи поддерживали мнения, популярные в собственной религиозной традиции. Так, Николай Лирский, французский католический экзегет XIV века, в своих толкованиях активно использовал идеи, почерпнутые из иудейских комментариев, а еврейский философ и экзегет XV века Исаак Абраванель — из христианских. Тем не менее, в целом комментирование Библии сохраняло свой конфессиональный характер.

Только во второй половине XVIII века в христианской богословской мысли возникает направление, представители которого смогли по-новому посмотреть на содержание библейских книг, отрешившись от собственных конфессиональных установок. Подобная идея впервые была ясно озвучена в инаугурационной речи немецкого теолога И.Ф. Габлера, произнесенной им в университете Альтдорфа в 1787 году. В ней он провел различие между «библейским богословием» и «догматическим богословием». В то время как второе представляет собой «рациональное философствование того или иного теолога о божественном», первое говорит о том, что «священные авторы думали о божественных предметах». По мнению Габлера исследователи библейского богословия при анализе Священного Писания должны не исходить из своих догматических установок, а пытаться исчерпывающе описать мнения самих авторов библейских книг, чтобы затем использовать их для построения собственной богословской системы. Исходя из вышеуказанного принципа, Габлер предполагал создать отдельные «теологии Ветхого Завета» и «теологии Нового Завета». Предложенный Габлером проект был реализован Г.Л. Бауэром, в 1796 году написавшим первое систематическое «Богословие Ветхого Завета». Впоследствии богословие Ветхого Завета стало предметом исследования со стороны многих христианских авторов, использовавших самые разные подходы к его изучению⁵. В целом можно говорить о том, что первоначальная тенденция рассмотрения ветхозаветной религии как формы религиозного сознания, принципиально уступающего новозаветному и интересного в первую очередь в историческом плане, в XX веке стала сменяться интересом к Ветхому Завету как самостоятельному источнику богословских идей, обладающих непреходящей актуальностью, в том числе и для современной Церкви. Примечательно, что в XX веке к исследованию теологии Ветхого Завета обратились и еврейские ученые. Для авторов, принадлежащих к иудейской традиции, подобный подход стал не менее революционным новшеством, чем для христианских ученых: если христианство традиционно трактовало Ветхий Завет в свете Нового Завета, то в иудаизме Танах понимался только в свете «устной Торы» — Талмуда и более поздних раввинистических комментариев.

Таким образом, «теология Ветхого Завета» или «теология иудейской Библии»⁶ / «теология Танаха»⁷ в настоящее время оказывается научной и богословской дисциплиной, открытой для сотрудничества христианских и иудейских ученых. Такие характерные для многих авторов принципы богословского исследования как восприятие еврейской Библии в качестве божественного откровения, рассмотрение ее теологии как самостоятельного источника богословского знания и использование исторического подхода к ее изучению могут служить прочным основанием для создания богословской дисциплины, которая может иметь принципиально межконфессиональный, иудео-христианский характер. По нашему мнению, попытки проложить искусственную границу между «теологией Ветхого Завета» и «теологией Танаха» принципиально неконструктивны и могут свестись только к возвращению к догматическому подходу, навязывающему тексту еврейской Библии христианские или раввинистические интерпретации.

Богословие Ветхого Завета как богословская дисциплина не может обойтись без некоторых богословских идей, которые исследователи кладут в основу своей работы. Очевидно, что первой подобной идеей является богодухновенность самого библейского текста, рассматриваемого экзегетом (в противном случае речь может идти только об историко-филологическом изучении Библии как любого древнего текста, а не о ее богословском исследовании). Из этого принципа неизбежно следует другой вывод — богословие Ветхого Завета/Танаха должно рассматриваться экзегетом и как божественное послание, адресованное древнееврейскому обществу, и как актуальный источник богословских прозрений для современных верующих. Подобный подход, очевидно, может быть принят иудеями, христианами и теми мусульманами, которые не настаивают на тезисе о тотальном искажении иудейских и христианских Писаний. В таком случае принципы богословия Ветхого Завета/Танаха могут быть прочной основой для богословского исследования, объединяющего ученых, придерживающихся разных конфессиональных позиций. Этот факт уже давно был отмечен в работах иудейских ученых, писавших о библейском богословии. Так, Ицхак Калими в своей работе «Ранний иудейский экзегесис и богословская полемика: изучение Писания в тени внутренней и внешней полемики» указывает, что «христиане и иудеи могут вместе определять основные теологические положения библейских авторов, редакторов и канонистов; определять теологические положения, объединяющие весь библейский корпус; читать еврейскую Библию в поисках религиозного послания и моральных ценностей, которые могут быть извлечены оттуда для пользы всего человечества. Они могут сформировать библейское богословское исследование как ветвь академической науки и отдать предпочтение “внеконфессиональному” изложению библейской теологии»⁸. Аналогичным образом, Гершом Ратхайзер, говоря о методологии своей работы, указывает, что «настоящее исследование разрабатывает аппарат для внеконфессионального, сосредоточенного на этике заповедей (мицвот), и историко-филологического подхода к иудейской Библии и содержит первые шаги альтернативной парадигмы рассмотрения библейского текста»⁹. Примечательно, однако, что оба автора останавливаются на полпути, предлагая использовать богословие Танаха только как вспомогательную богословскую дисциплину для отдельных исследований в рамках иудейской или христианской теологии. По нашему мнению, подобный подход недооценивает всей важности рассматриваемой дисциплины: теология Ветхого Завета/Танаха может быть самостоятельным фундаментом для полноценного богословского исследования, которое могут вести любые исследователи, связывающие себя с иудеохристианской традицией. Разумеется, подобный подход вовсе не означает запрета на обращение к богословским идеям, сформулированным после завершения Ветхого Завета. Положения богословия Ветхого Завета должны в данном случае рассматриваться только как набор аксиом, из которых могут исходить ученые, работающие в рамках предложенной нами исследовательской программы. Подобный подход позволит интегрировать различные богословские традиции, которые будут рассматриваться как равноправные участники богословского диалога.

Именно такой подход будет использоваться нами при исследовании книги Даниила. Такие базовые идеи теологии Ветхого Завета как единобожие, избранность еврейского народа, вытекающая из его Завета с Богом, богодухновенный характер библейских книг, входящих в Танах/Ветхий Завет, будут являться основными принципами нашего богословского исследования. Это, разумеется, не значит, что мы не будем иногда приводить в качестве аргументов идеи, образы и толкования, почерпнутые из более поздних религиозных традиций — иудаизма, христианства и ислама. Мы будем обращаться к ним на протяжении всей работы, однако их использование не будет носить догматического и систематического характера. Так, мы можем использовать в качестве аргумента определенный христианский или иудейский текст, в котором, по нашему мнению, верно раскрывается определенная идея, содержащаяся в книге Даниила — не используя другие христианские и иудейские тексты, идеи которых не представляются нам достаточно убедительными. Таким образом мы, с одной стороны, постараемся максимально расширить поле нашего богословского исследования, а, с другой стороны, критически и аналитически подходить ко всем существующим богословским традициям толкования книги Даниила.

Историко-критический метод и богодухновенность писания

Мы рассмотрели некоторые теоретические вопросы, связанные с комментированием Священного Писания. Однако толкование такого текста, как книга Даниила, ставит перед нами еще ряд проблем помимо обсуждавшейся в предыдущих разделах дихотомии между научным и богословским и конфессиональным и внеконфессиональным подходами. Это вопрос об отношении к традиционным представлениям об авторстве и датировке библейских книг и об особенностях толкования псевдоэпиграфических произведений. К рассмотрению первого из них мы и обратимся в настоящем разделе.

Традиционные представления об авторстве и датировке многих книг Священного Писания иногда подвергались сомнению уже в Древности и в Средние века, однако они были всерьез поставлены под вопрос только в XVIII веке с развитием историко-критического метода. В 1753 году во Франции была издана работа Жана Ас-трюка, который на основе филологического анализа предположил, что в основе Пятикнижия лежат два различных источника, соединенных воедино более поздним редактором. Данная концепция получила широкое признание в немецкой библеистике после публикации отстаивавшей аналогичное мнение работы И.Г. Эйхгорна «Введение в Ветхий Завет» (1781), став основой для различных реконструкций истории Пятикнижия. Подобному критическому анализу вскоре стали подвергаться и другие библейские книги. Первопроходцем в данном случае также был И.Г. Эйхгорн, чьи работы «Введение в Ветхий Завет» и «Введение в апокалиптические книги Ветхого Завета» стали примером применения методов «высшей критики» ко всему массиву библейской литературы. Научные исследования, активно развивавшиеся на протяжении всего XIX столетия, поставили под вопрос традиционные представления об авторстве, датировке и первоначальном составе библейских книг. Стало очевидно, что формирование современного библейского текста было длительным процессом, включавшим в себя работу множества неизвестных нам писателей и редакторов. Одним из произведений, оказавшимся в центре внимания сторонников историко-критического метода, стала книга Даниила.

Первым критиком традиционного представления об авторстве книги Даниила стал живший в III в. н.э. философ-неоплатоник Порфирий, автор трактата «Против христиан». По словам бл. Иеронима «против пророка Даниила написал двенадцатую книгу Порфирий, утверждая, что книга эта написана не тем, именем коего надписывается, а неким, жившем в Иудее во времена Антиоха, называемого Епифаном, и что не столько Даниил предсказал будущее, сколько тот описал прежде бывшее»¹⁰. Концепция Порфирия, с одной стороны, является примером блестящего филологического анализа, предвосхитившего работы ученых Нового времени. С другой стороны, сложно сомневаться в том, что ход мысли Порфирия был подсказан ему существовавшей в его время экзегетической традицией. Все христианские комментаторы полагали, что видение Даниила, описанное в 8 главе, предсказывает события, произошедшие во времена Антиоха Епифана, а сирийские христианские и, вероятно, иудейские комментаторы считали, что во времена Антиоха исполнились все предсказания, содержащиеся в книге Даниила.

Вкратце напомним читателю основные перипетии этого периода еврейской истории. Во II веке до н.э. Иудея входила в состав государства Селевкидов, крупнейшего из эллинистических царств, простиравшегося от Индийского океана до Средиземного моря. Еврейская община Иерусалима, объединенная вокруг Храма, имела гарантированное властями самоуправление, налоговые льготы и была в целом лояльна греческим царям. Тем не менее по-видимому уже в это время в ней назревал конфликт между сторонниками строгого следования традиционным религиозным нормам и определенной изоляции от эллинистической культуры и теми, кто стремился к культурной интеграции евреев в космополитический мир эпохи эллинизма. Происходящие в нем политические события постоянно оказывали влияние на жизнь еврейского населения Палестины. Держава Селевкидов непрерывно испытывала внешнеполитические трудности из-за многолетнего конфликта с контролируемым Птолемеями Египтом и растущего влияния Рима на Востоке. В 175 году до н.э. на престол вступил Антиох IV. В 170 году до н.э. он возобновил военные действия против Египта, стремясь гарантировать сохранение за Селевкидами завоеванных его отцом Сирии и Палестины. Постоянные финансовые затруднения и необходимость укрепить стабильность и единство государства постепенно спровоцировали конфликт между Антиохом и сторонниками еврейской религиозной и культурной автономии. В 175 году до н.э. иерусалимским первосвященником стал сторонник эллинизации Ясон, приобретший эту должность за огромную взятку. Он получил разрешение организовать в Иерусалиме гимнасий и создать там греческий полис. В 171 году до н.э. должность первосвященника захватил другой сторонник эллинизации, Менелай, снова передав за нее царю большую сумму из храмовой казны. В 168 году до н.э. во время очередного похода Антиоха в Египет Ясон со своими сторонниками атаковал Иерусалим, пытаясь снова занять Храм; вероятно, эти события также сопровождались вооруженными выступлениями традиционалистской оппозиции эллинизаторам. В ответ Антиох атаковал Иерусалим, подвергнув его жителей суровым репрессиям. Вскоре после этого царь приступил к масштабным мероприятиям по искоренению иудейской религии — под страхом смерти были запрещены празднование еврейских праздников и соблюдение субботы, совершение обрезания и чтение Торы. Иерусалимский Храм был превращен в святилище Зевса Олимпийского, в поклонении которому были принуждены участвовать иудеи, а в городе учреждена цитадель Акра, где был размещен сирийский гарнизон. Эти религиозные гонения и репрессии вызвали восстание, возглавленное провинциальной священнической семьей Маккавеев. В 164 году до н.э. повстанцам удалось занять Иерусалим и очистить Храм, что положило начало возникновению независимого еврейского государства, существовавшего до его завоевания римлянами.

Порфирий полагал, что автор книги Даниила описал все эти события под видом пророчеств, сделанных в VI веке до н.э. Его работа вызывала резкую критику христианских авторов, а все списки трактата «Против христиан» были сожжены по указу императора Феодосия II, так что точка зрения Порфирия известна нам только по ее пересказу бл. Иеронимом. Однако популярность трудов бл. Иеронима в Западной Европе предопределила то, что концепция Порфирия была хорошо известна всем последующим христианским экзегетам. Тем не менее серьезные сомнения в авторстве пророка Даниила возникли у европейских ученых только в XVII-XVIII веках. Первоначально подобные идеи были выказаны Барухом Спинозой и Исааком Ньютоном. Они основывали их на том, что повествование о пророке Данииле в 1–6 главах ведется в третьем лице. Исходя из этого они предположили, что эта часть книги Даниила составлена уже после смерти пророка, в то время как видения, содержащиеся в 7–12 главах, рассматривались ими как принадлежащие самому пророку Даниилу. В XVIII веке в европейской науке возродилась концепция Порфирия, предполагающая маккавейскую датировку книги Даниила. Ее разделяли английский философ-деист Э. Коллинз и швейцарский реформатский теолог Г. Корроди; в 1803 году она была поддержана И.Г. Эйхгорном в третьем издании «Введения в Ветхий Завет». На протяжении XIX века критическая датировка книги Даниила получает все большее признание среди исследователей.

Очевидно, что результаты историко-критических исследований всерьез поставили вопрос о богодухновенности библейского текста. Традиционные представления о богодухновенности были основаны на том, что библейские книги были написаны пророками, непосредственно получавшими откровения от Бога. Выявление в составе библейских книг редакций и даже псевдоэпиграфов ставило под сомнение авторитет Священного Писания, которое, таким образом, рисовалось недостаточно точно передающим откровения пророков, а то и искаженным более поздними редакторами и переписчиками. Именно по этой причине работа представителей историко-критического метода сразу же встретила решительный отпор со стороны сторонников традиционных взглядов.

Наиболее распространенным ответом на результаты историко-критического анализа библейского текста со стороны большинства представителей Церкви был и остается консервативный или фундаменталистский подход к Священному Писанию, предполагающий простое отрицание достижений современной библеистики. Подобная концепция до сих пор господствует среди большинства верующих, недостаточно знакомых с современной библеистикой и неспособных оценить все значение ее достижений. Однако гораздо больший интерес представляют мнения тех богословов, которые, признавая значение историко-критического метода, пытаются переосмыслить традиционное представление о богодухновенности Священного Писания и природе его авторитета, воссоздав его на новом уровне. Американский богослов К. Спаркс в своей работе «Слово Божие в человеческих словах. Евангелическое восприятие библейской критики» описывает несколько «конструктивных» христианских реакций на успехи историко-критического метода¹¹. К ним можно отнести идеи немецкого теолога Герхарда фон Рада (1901 — 1971) и его учеников, пытавшихся увидеть заключенное в библейском тексте теологическое послание, «керигму», при этом рассматривая всю совокупность библейской истории как Heilsgeschichte, «священную историю», отделяемую ими от реальной земной истории¹². Другим стал подход представителей «движения библейского богословия», по мнению которых основным содержанием Библии являются теологические повествования об исторически достоверных «великих деяниях» Бога, таких как Исход из Египта или воскресение Иисуса Христа¹³. Как видно, указанные подходы, признавая наличие исторических неточностей и ошибок в канонических текстах, делают основной акцент на центральных событиях древнееврейской и первоначальной христианской истории и на связанном с ними теологическом послании библейских книг, в которых и заключается главное библейское послание, адресованное верующим. Среди наиболее интересных попыток решения этой проблемы, актуальных для нашего исследования, мы можем назвать «канонический подход», предложенный американским исследователем Б.С. Чайлдсом (1923–2007)¹⁴. Чайлдс, признавая достижения историко-критического метода, обращает внимание на то, что он превращает изучение Библии в историческое исследование развития древнееврейской литературы, лишая библейские тексты их теологического значения. Концепция, предложенная Чайлдсом, предлагает сосредоточиться на изучении канонической формы библейского текста, независимо от того, кто был ее автором и каким образом был составлен имеющийся у нас текст. По мнению Б. Чайлдса определяющее значение играет окончательная форма текста Священного Писания, которая «свидетельствует о полной истории откровения», данного Богом народу Израиля¹⁵; именно она становится авторитетной для всех последующих поколений данной религиозной общины. Теологический посыл «канонического подхода» еще более полно раскрывается в работах другого американского исследователя, Дж. Сандерса. Он говорит о действии Св. Духа на всем протяжении создания библейского произведения вплоть до его канонизации: «Модель, рассматриваемая “каноническим критицизмом” как наиболее близкая к истине, заключается в том, что Святой Дух действует на всем протяжении канонического процесса: начиная с оригинального автора высказывания, через то, что было понято его слушателями; на то, как более поздние редакторы видоизменили устную или письменную фиксацию того, что было сказано;

вплоть до восприятия и понимания текста в современных религиозных сообществах. Каноничен не Иеремия, а книга Иеремии»¹⁶. Аналогии каноническому подходу мы можем найти и в современном иудаизме. Так, М.Ц. Беттлер, американский ученый-библеист и практикующий иудей, пишет, что, «по моему мнению, вся иудейская Библия свята — это отражается в раввинистическом наименовании Библии: ktivei qodesh или “святые писания”. Святость Библии связана с ее канонизацией, хотя я не готов сказать, была ли она канонизирована, поскольку она святая, или стала святой, потому что была канонизирована»¹⁷. Таким образом, богословский анализ библейских книг должен в первую очередь исходить из их канонической формы, независимо от ее литературной истории.

У «канонического подхода» к исследованию библейского текста очевидно есть свои сильные и слабые стороны. Уместно ли полагать, что «канонический подход» разрешает все имеющиеся проблемы, если мы, например, имеем очевидные исторические противоречия между различными библейскими текстами или встречаемся в Писании с изложением фактов, крайне сомнительных с исторической точки зрения¹⁸? Как быть со случаями, когда последняя редакция фундаментальным образом меняет смысл первоначального текста, противореча замыслу его автора? На каком основании мнение поздних редакторов может быть более весомо, чем мнение оригинального автора, зачастую наделенного пророческой харизмой?¹⁹ Очевидно, что все указанные случаи свидетельствуют об определенных границах применимости «канонического подхода». Тем не менее, в случае книги Даниила его использование представляется вполне оправданным и продуктивным. Вкратце поясним этот тезис.

Как уже было сказано, книга Даниила распадается на две части — в первой части мы преимущественно имеем дело с рассказами о пребывании пророка Даниила при дворе вавилонских и персидских царей, а во второй — с апокалиптическими пророчествами. Современная библейская наука позволяет заключить, что истории, переданные в первой части, исторически недостоверны; если они и имеют какое-то основание в реальных событиях, то крайне отдаленное. Тем не менее, сам вопрос об их исторической достоверности не представляет для нас собственно богословского интереса: он должен интересовать нас не в большей степени, чем вопрос об историзме книги Иова, Песни Песней или евангельских притч. Перед нами литературные произведения, предписывающие определенные нормы поведения и содержащие определенные историософские идеи. Что касается видений, содержащихся преимущественно в 7–12 главах книги Даниила, то само их присутствие в канонической библейской книге опять-таки говорит об их богодухновенности, независимо от того, кто, когда и с какой целью составил их современный текст.

Тем не менее, по мнению многих консервативных авторов псевдопэиграфичность книги Даниила сразу же ставит под вопрос их богооткровенный характер. Во-первых, если указанные видения не являлись реальному пророку Даниилу, жившему в Вавилоне в VI веке до н.э., а являются плодом литературного творчества неизвестных нам еврейских книжников эллинистической эпохи, то можем ли мы всерьез рассматривать их как откровение свыше? Во-вторых, как может автор богодухновенного произведения совершить такой сомнительный с этической точки зрения поступок как создание псевдоэпиграфического сочинения, ставящего целью ввести его читателей в заблуждение? Оба этих вопроса, казалось бы, должны исключать возможность того, что книга Даниила одновременно является псевдоэпиграфом и богодухновенным произведением. Этот тезис нашел хрестоматийное выражение в знаменитом высказывании английского консервативного теолога XIX века И. Паси: «Книга Даниила словно предназначена быть полем боя между верой и неверием. Она не допускает полутонов. Она или божественная, или еретическая…»²⁰

Тем не менее при более детальном рассмотрении вопроса оказывается, что все обстоит не столь просто. Разумеется, само включение книги Даниила в иудейский и христианский канон в соответствии с принципами канонического подхода свидетельствует о ее богодухновенности, независимо от того, кем и с какой целью она была составлена. Тем не менее подобный аргумент, взятый сам по себе, не обладает достаточной убедительностью. С точки зрения консерваторов безошибочность авторов канона распространяется и на их вывод о пророческом авторстве и датировке книги Даниила VI веком до н.э. Напротив, более скептически настроенные читатели могут возразить, что раз составители иудейского и христианского канона ошиблись относительно авторства и датировки книги Даниила, то почему они не могли ошибаться и относительно ее богодухновенности — тем более что она прямо проистекает из пророческого авторства? Таким образом, ошибка в определении авторства как будто бы является фатальной — составители канона посчитали книгу Даниила богодухновенным сочинением только потому, что ее автор смог выдать свое сочинение за произведение древнего пророка.

По нашему мнению, дело обстоит совершенно по-другому. Разумеется, составители канона могли ошибаться и на практике постоянно ошибались относительно авторства и датировки отбираемых ими произведений. Тем не менее это не мешало им вынести правильное суждение относительно богодухновенности тех или иных сочинений, тем более, что она зачастую никак не связана с их авторством. Чтобы более подробно пояснить нашу точку зрения, мы обратимся к более детальному рассмотрению вопроса о богодухновенности Священного Писания.

Богодухновенность писания и вопрос об авторстве книги Даниила

В истории христианского богословия известно множество самых разных концепций богодухновенности Священного Писания. Консервативные авторы, для которых богодухновенность книги Даниила непосредственно связана с ее пророческим авторством, исходят из ряда представлений о богодухновенности, обычно не высказанных ими прямо, но становящихся очевидными при более детальном анализе подобного подхода. Традиционалисты приписывают вдохновение свыше отдельным личностям, создававшим библейские книги благодаря своему пророческому дару. Альтернативой подобному взгляду является позиция сторонников «канонического подхода», по мнению которых божественное вдохновение в той или иной мере разделяли все члены религиозной общины, участвовавшие в создании, редактировании и канонизации Священного Писания. Тем не менее даже перемещение фокуса нашего внимания на роль религиозной общины в создании и канонизации книги Даниила не решает всех имеющихся проблем. Во многих пророческих библейских книгах можно выделить древнее ядро, принадлежащее первоначальному автору-пророку и затем расширенное и переработанное редакторами. В этом случае роль религиозной общины будет состоять в доработке, редактировании, расширении и канонизации произведения, которое в своей основе восходит к акту личного пророческого озарения. В случае с книгой Даниила ситуация обстоит принципиально по-другому. За книгой Даниила не стоит никакого текста, первоначально созданного пророком Даниилом, ни даже пережитого им реального мистического опыта — по той причине, что пророк Даниил является легендарной фигурой. В реальности мы можем говорить о процессе постепенного сложения историй о нем, по-видимому коренившихся в фольклорной традиции вавилонской диаспоры, затем зафиксированных в письменном виде и благодаря деятельности нескольких авторов выросших до размеров современной книги Даниила. Может ли произведение, созданное подобным образом, рассматриваться нами в качестве богодухновенного?

Принципиальную роль здесь играет вопрос о взаимном отношении таких характеристик Священного Писания как богодухновенность и богооткровенность. Авторитет книги Даниила определяется ее пророческим авторством только в том случае, если мы делаем основной акцент на богооткровенности Священного Писания, либо в принципе отрицая богодухновенность как отдельное от богооткровенности свойство Писания, либо рассматривая ее как сугубо инструментальную помощь свыше, по своему значению не достигающую уровня богооткровенности. Рассмотрим указанные концепции более подробно.

В наиболее радикальной форме концепция, растворяющая богодухновенность в богооткровенности, предполагает буквальную диктовку Богом библейского текста, который просто механически фиксируется получателем. Подобная точка зрения встречалась среди раннехристианских апологетов и ряда более поздних авторов, вплоть до эпохи Нового времени²¹. При таком подходе авторы библейских книг фактически предстают в качестве пророков или оракулов, и их пророческое авторство, разумеется, оказывается совершенно принципиальным²². Тем не менее подобный взгляд даже в Древности и Средние века нельзя назвать господствующим, а в настоящее время он вовсе потерял влияние и, вероятно, сложно будет найти влиятельных сторонников этой позиции.

Концепцией, намного более распространенной в истории христианской экзегезы, является разделение богооткровенности и богодухновенности, которые предстают как различные по своей силе степени божественного взаимодействия с авторами священных книг. Американский исследователь Ф. Канале излагает данную концепцию следующим образом: «Все Писание богодухновенно, но только его часть богооткровенна. Откровение есть бесконечная интеллектуальная истина, которую Бог открывает харизматически одаренному разуму, который, с дополнительной помощью вдохновения свыше, придает этой истине устную или письменную форму. Согласно этой точке зрения, только те части Писания, которые одновременно являются богооткровенными и богодухновенными, могут быть источниками теологии»²³. Этот подход получил широкое признание как в католическом, так и в протестантском богословии. В протестантизме он стал популярен уже среди ряда авторов XVII столетия. Так, «Георг Каликст, Епископий и Гроций провели четкую грань между вдохновением и откровением. По их мнению, ничто кроме пророчеств и слов Иисуса Христа не является богооткровенным; все остальное в Писании только богодухновенно»²⁴. Таким образом, откровение в подобном случае рассматривается как процесс, имеющий место вне Священного Писания, в сознании пророка, в то время как Священное Писание лишь передает информацию об этом опыте с помощью вдохновения свыше. В подобном случае авторство книги Даниила снова приобретает принципиальный характер — если за ее текстом не стоит опыта божественного откровения, то ее религиозное значение опять-таки может быть поставлено под сомнение.

Тем не менее существует целый ряд других богословских концепций богодухновенности, при использовании которых вопрос о пророческом авторстве тех или иных библейских книг не имеет столь существенного значения. В первую очередь это относится ко многим концепциям, представляющим богодухновенность как форму богооткровенности, причем как консервативным, так и либеральным. Так, многие консервативные евангелисты в настоящее время придерживаются концепции богодухновенности, приближающейся к традиционной идее «божественной диктовки», фактически превращающей богодухновенность в форму богооткровенности. Американский протестантский богослов М. Эриксон описывает этот механизм следующим образом: «Бог действует в жизни апостола или пророка, делая его тем человеком, которым он является, обладающим тем словарным запасом, который необходим ему в соответствии с волей Бога. Этот человек находится в столь тесном отношении к Богу, так что он становится чрезвычайно восприимчивым к Его воздействию. Затем Бог с помощью Святого Духа действует в его сознании, направляя и формируя его мысль весьма определенным образом. Таким образом человек пишет, используя те слова, которые пожелал Бог, однако без всякой сознательной диктовки»²⁵. Методистский теолог У. Абрахам, критически относящийся к данной концепции, характеризует предлагаемое ей понимание богодухновенности как «род телепатической диктовки, не осознаваемой автором»²⁶. При подобном подходе весь текст Священного Писания оказывается в равной степени произведением Бога (plenary verbal inspiration), так что вопрос об авторстве конкретных библейских книг, участии редакторов в работе над ними теряет свое значение, равно как и вопрос о получении авторами непосредственных божественных откровений сверхъестественного характера. Подобный подход имеет определенные плюсы; в чем-то он может быть сопоставлен с «каноническим подходом» Б. Чайлдса, который применяет близкие критерии уже не к отдельным библейским книгам, а ко всему канону Священного Писания. Его недостатком может быть некоторая апологетичность (современный библейский текст предстает как непогрешимый независимо от любых вердиктов историко-критического метода) и сложность, если не невозможность, его эмпирической проверки (неслучайно У. Абрахам причислил описанный подход к дедуктивным теориям богодухновенности). В принципе, наша работа может отчасти быть опытом проверки практической применимости подобной теории — если мы обнаружим, что текст книги Даниила, на протяжении столетий составлявшийся целым рядом авторов и редакторов, несет определенное послание свыше, превосходящее знания и кругозор всех участников работы над этим сочинением, то концепция «телепатической диктовки» свыше начинает выглядеть более убедительно.

Либеральные теории богодухновенности подходят к проблеме с другой стороны — они фактически растворяют богооткровенность в богодухновенности, воспринимая любые пророческие прозрения как форму вдохновения, в той или иной мере присущего любым выдающимся личностям. В качестве примера подобной позиции можно привести взгляды английского богослова первой половины прошлого века Г. Робинсона. Он полагал, что «существуют бросающиеся в глаза сходства между вдохновением древних пророков и вдохновением известного поэта или ученого. Все они переживали опыт, который объединяет то, что он называет принуждением и интуицией. То есть они создают свои лучшие работы не по своей воле, но как будто движимые принуждающей их силой: это элемент принуждения. И они часто переживают вспышку озарения, которая завершает длительный процесс размышления над определенным предметом: это элемент интуиции. В этом переживании все они придают определенную выраженную форме некой истине, которая уже существовала, но еще не была явлена людям. Это то, что отличает их от других. То, что отличает пророков от поэтов и ученых — это сфера, в которой они действуют. Вдохновение пророков реализуется в моральной и религиозной сфере»²⁷. Подобный подход также делает непринципиальным как вопрос об авторстве книги Даниила, так и вопрос о том, было ли пророческое вдохновение стимулом, который вызвал у автора пророческие видения или только позволил ему сочинить эти видения — оба этих случая равным образом подпадают под широкое определение богодухновенности как аналога поэтического или исследовательского вдохновения. Примечательно, что подобный подход к богодухновенности книги Даниила находит неожиданное подтверждение в еврейской традиции. В ней книга Даниила традиционно причисляется не к разделу Пророков, а к разделу Писаний, который объединяет то, что может быть названо «богодухновенными литературными произведениями» (Псалтирь, Экклесиаст, Притчи и др.). Еврейский средневековый философ Моисей Маймонид определял вдохновение авторов Писаний следующим образом: «Вторая степень [пророчества] — это когда человек чувствует, как будто нечто нисходит на него, и некая иная сила овладевает им и побуждает его говорить, и он начинает говорить слова мудрости или хвалы или слова полезного наставления, или речи, касающиеся управления государством или Божественных предметов, и все это во время бодрствования, когда он пользуется своими чувствами как обычно, — и тогда говорится о нем, что он говорит посредством “духа святого”. И посредством такого рода “духа святого” сочинил Давид Псалмы, а Соломон написал Притчи и Экклезиаст и Песнь Песней; и также написаны книги Даниила и Иова и книги Хроник, и прочие “Писания” также написаны посредством этого рода “духа святого”» (Путеводитель растерянных. Часть 2. Глава 45).

Таким образом, мы можем заключить, что пророческое авторство в любом случае не является принципиальным при обсуждении вопроса о богодухновенности книги Даниила. Сочинение II века до н.э., созданное не древним пророком, а благочестивым писцом эллинистической эпохи, равным образом может быть охарактеризовано как произведение, несущее в себе вдохновение свыше. Этот тезис становится очевиден исходя из описанных нами выше концепций богодухновенности Священного Писания. Однако еще более примечательно то обстоятельство, что псевдоэпиграфичность книги Даниила сама по себе не является однозначным аргументом против ее пророческого авторства. Книга Даниила действительно может быть богооткровенным произведением, даже в смысле предполагаемом сторонниками четкого разделения богодухновенности и богооткровенности — при этом оставаясь произведением автора II века до н.э. К детальному рассмотрению этого вопроса мы обратимся при обсуждении природы древнееврейской псевдоэпиграфии и тех мотивов, которыми руководствовались создатели псевдоэпиграфических произведений.

Псевдоэпиграфия и богодухновенность

Псевдоэпиграфия была широко распространенным явлением во всех обществах эпохи древности. Античная эпохи предоставляла большие возможности для публикации подложных произведений: так, древнеримский врач II века до н.э. Гален был настолько обеспокоен количеством подделок, публиковавшихся под его именем, что был вынужден написать отдельный трактат «О собственных книгах». Б. Мецгер выделяет целый ряд причин, побуждавших античных авторов прибегать к псевдоэпиграфической атрибуции своих произведений. Это извлечение финансовой выгоды (особенно путем продажи подложных рукописей крупным библиотекам), сознательная дискредитация тех или иных лиц, уважение к основателям философской школы, к которой принадлежал автор того или иного произведения, скромность, упражнения в ораторском искусстве, желание «заполнить пробелы» в биографии тех или иных исторических личностей, механические ошибки писцов, желание по тем или иным причинам приписать свою работу кому-то из прославленных авторитетов древности²⁸. К этому списку можно добавить желание обосновать те или иные взгляды или интересы ссылками на авторитет древности и осторожность, побуждающую высказывать те или иные мнения, которые могут навлечь опасность на автора, под чужим именем.

Некоторые из перечисленных выше мотивов не имеют прямого отношения к мотивам, которыми руководствовались авторы еврейских псевдоэпиграфических сочинений, в то время как другие могут быть актуальными и для еврейского общества эллинистической эпохи. Желание освятить свое сочинение авторитетом древности и стремление подчеркнуть свою принадлежность к той или иной религиозно-философской школе в равной степени являются характерными чертам как античной, так и еврейской мысли. В то же время целый ряд мотивов, побуждавших еврейских авторов приписывать своим произведениям вымышленное авторство, был обусловлен обстоятельствами, связанными со специфическими чертами эволюции древнееврейской культуры и религиозной традиции.

Во-первых, следует отметить, что первоначальной особенностью древнееврейской литературной традиции, отличавшей ее от греко-римской, было преобладание анонимных произведений. Мы не знаем имен истинных авторов Пятикнижия, книг Иисуса Навина и Судей, Псалтири, Иова, Песни Песней и т.д. C ростом интереса к истории, ставшим очевидным начиная с VII века до н.э., традиция стала приписывать их выдающимся героям древности, связывая произведения юридического характера с именем Моисея, религиозную поэзию — с царем Давидом, литературу Премудрости — с именем Соломона и т.д. Сами авторы этих сочинений вовсе не воспринимали себя в качестве авторов — они были лишь хранителями и передатчиками древней традиции, восходящей к божественному откровению. Уже в данном явлении мы можем усмотреть культурные и литературные основания для более позднего феномена псевдоэпиграфии²⁹. Равным образом, авторы библейских сочинений, подобно античным историкам, снабжали свои произведения прямой речью легендарных героев (праотца Иакова, Моисея) или приписывали им уже существующие материалы, ничуть не полагая, что прибегают к какому-либо искажению исторической реальности³⁰. Этот подход в дальнейшем сохранился в раввинистическом иудаизме, согласно которому Моисею на Синае была передана не только письменная, но и устная Тора (Мишна, Пиркей Авот, гл. 1).

Исторический переход к атрибуции, приближающейся по характеру к псевдоэпиграфической, происходил постепенно. В 621 году до н.э. царь Иосия заявил о находке при ремонте в Храме «Книги Закона», которую исследователи почти единодушно отождествляют с книгой Второзакония. По мнению М. Смита в данном случае мы имеем дело с переходом от традиционного отношения к авторству к классической псевдоэпиграфии³¹. Авторы Второзакония, по-видимому, не имели намерения приписать это сочинение Моисею; равным образом, использование большого количества традиционного материала и религиозно-реформаторские идеи, двигавшие создателями этого произведения, позволяют говорить о том, что они рассматривали созданную ими «Книгу Закона» как подлинное отражение воли Господа. Тем не менее представление Второзакония как найденного в Храме древнего сочинения содержало в себе тот элемент обмана аудитории, который был характерен для всех авторов псевдоэпиграфических сочинений — стремления выдать свое собственное произведение за рукопись, унаследованную из глубокой древности.

В VI-V веках до н.э., в эпоху вавилонского плена и последующего восстановления еврейской общины в Иудее, мы сталкиваемся с новым явлением, опять-таки близким к более поздней псевдоэпиграфии, но не равнозначным ей. Современные книги пророков Исаии и Захарии представляют собой результат длительного роста традиции, в процессе которого более поздние пророки, принадлежавшие к группе, являющейся последователями и продолжателями более раннего пророка, дополняли своими оракулами восходящие к нему более ранние сочинения³². Подобный тип псевдоэпиграфии по своему характеру весьма близко стоит к псевдоэпиграфии Пятикнижия, в то же время имея важную отличительную особенность — гарантией пророческого вдохновения авторов новых предсказаний должен был служить авторитет пророка, стоящего у истоков школы, чей авторитет уже был признан традицией. Подобная традиция напоминает отношение к авторству, характерное, в частности, для ряда античных религиозно-мистических школ. Так, пифагорейцы традиционно приписывали свои сочинения Пифагору, последователи орфической религии — Орфею и т.д.

Радикально новым явлением стала псевдоэпиграфия, возникшая уже в эллинистическое время. В этот период (приблизительно с 200 года до н.э. до 200 года н.э.) создается большое количество псевдо-эпиграфических сочинений апокалиптического характера, первоначально в иудейской, а позднее и в христианской среде. Наиболее ранними из них стали Книга Стражей, Апокалипсис Недель и Книга Даниила; позднее был составлен еще целый ряд псевдоэпиграфических произведений — Апокалипсис Животных, Послание Еноха, Астрономическая книга Еноха, Книга Образов, Вознесение Моисея, Третья книга Эзры, Завещания двенадцати патриархов, книга Баруха и т.д. Примечательно, что все еврейские апокалипсисы имеют псевдоэпиграфический характер, что, конечно, не может быть случайным. К изложению причин данного явления мы и обратимся далее.

С одной стороны, псевдоэпиграфическая традиция в некотором смысле стала продолжением более ранней еврейской традиции псевдоэпиграфической атрибуции. Подобно тому, как составители Второзакония и Жреческого кодекса видели в себе продолжателей учения Моисея, а авторы поздних разделов книги Исаии — пророка Исаии, так авторы многих апокалиптических сочинений усматривали в себе только наследников и продолжателей учения того или иного древнего пророка и мудреца. Подобный подход представляется особенно уместным применительно к книге Даниила. Книга Даниила была приписана исторической личности, жившей в обозримом прошлом, повествования о которой, содержащиеся в первой части книги Даниила, воспринимались авторами апокалиптических видений как достоверные исторические сообщения. Вполне вероятно, что группа, к которой принадлежали авторы видений, действительно видела в себе непосредственных наследников и продолжателей пророка Даниила и его друзей (см. ниже). В этом отношении процесс роста книги Даниила может быть сопоставлен с расширением книги Исаии, когда к повествованию о жизни пророка Исаии и его предсказаниям, содержащимся в первой части книги, были добавлены предсказания более поздних пророков, принадлежавших к школе пророка Исаии.

Тем не менее процесс написания псевдоэпиграфических произведений все-таки не сравним с расширением содержания пророческих книг. Даже вторая часть книги Даниила содержит обширный повествовательный элемент, описывающий все обстоятельства получения пророком Даниилом тех или иных видений — не говоря уже о сочинениях, связанных с именами Еноха или Эзры, в которых приводятся пространные рассказы о том, каким образом они стали реципиентами божественных откровений. Что побуждало авторов еврейских апокалипсисов каждый раз придавать своему изложению подобный литературный и мистифицирующий читателя характер?

Ряд историко-культурных и психологических объяснений этого явления был предложен британским ученым Д.С. Расселом³³. Во-первых, он обращается к предложенной в 1936 году Г. Робинсоном концепции «коллективной личности» (corporate personality), характерной для древнееврейского мышления и библейской литературы. По мнению Робинсона «вся группа, включая ее прошлых, настоящих и будущих членов, может функционировать как единство посредством любого из членов группы, воспринимаемого как ее представитель»³⁴; кроме того, «существует возможность плавного перехода от одного ко многим и от многих к одному», и в некоторых случаях возникает даже «идентичность индивида с группой, к которой он принадлежит»³⁵. По мнению Рассела, этот принцип применим и к псевдоэпиграфической апокалиптике: «Так, как все (в апокалиптической традиции) могут говорить за одного (древнего провидца, от имени которого они пишут), так один (апокалиптический писатель) может говорить за всех. В этом отношении апокалиптики в своих писаниях старались выразить то, что, по их мнению, человек, от имени которого они пишут, мог бы сказать, если бы жил в их время. Как представители традиции они являются представителями самого провидца и могут справедливо использовать его имя»³⁶.

Другой особенностью древнееврейского мышления, тесно связанной с понятием «коллективной личности», Рассел называет принцип идентичности подобных событий, происходивших в разные исторические эпохи. Так, вавилонский плен уподобляется египетскому рабству, а освобождение из него рисуется в качества повторения исхода из Египта. Подобная черта позволяла авторам апокалиптических произведений в некотором смысле отождествлять себя с мудрецами древности, оказывавшимися в схожих жизненных обстоятельствах. Зачастую в подобном принципе содержится ключ к атрибуции псевдоэпиграфических произведений: автор каждый раз выбирал в качестве получателя откровения наиболее подходящую для этого легендарную фигуру. Так, автор книги Даниила совершенно явно сделал Даниила получателем откровения о гонениях Антиоха и об осквернении Храма именно под влиянием известных ему арамейских историй о пророке и его друзьях, содержащихся в первой части книги. В них мы видим историю пророка, ставшего свидетелем разорения Иерусалима и осквернения священных сосудов Храма (Дан 1, Дан 5), пророка, живущего при дворе возгордившегося и обезумевшего царя (Дан 4), принуждающего всех поклоняться воздвигнутому им идолу (Дан 3), пророка, вместе со своими друзьями выступающего исповедником иудейской веры даже под угрозой смерти (Дан 3, Дан 6). Все эти обстоятельства представлялись автору книги Даниила весьма близкими к тому, что происходило при Антиохе Епифане, что позволило ему отождествить себя и своих единомышленников с Даниилом и его друзьями.

Еще одна интересная сторона псевдоэпиграфии, отмеченная целым рядом исследователей, относится к вопросу о возможном реальном визионерском опыте, стоящем за произведениями авторов еврейских апокалиптических сочинений. Этот вопрос, пожалуй, разобран и аргументирован наиболее основательно, практически не оставляя сомнения в том, что во многих случаях их авторы описывали свой реальный мистический опыт, приписывая его кому-либо из мудрецов древности. Аргументы в пользу этой точки зрения довольно многочисленны. Можно начать хотя бы с того, что очевидно, что авторы столь серьезных религиозных сочинений, в некоторых случаях принадлежащие к преследуемым религиозным группам, высоко оценивающим идею мученичества за веру (ярким примером здесь может быть книга Даниила), не стали бы прибегать к сознательной лжи относительно содержания своего пророческого опыта; напротив, псевдоэпиграфическая атрибуция отчасти была одним из способов более эффективно донести его до окружающих³⁷. Кроме этого общего соображения к подобному выводу нас подталкивает целый ряд наблюдений над текстами псевдоэпиграфических сочинений: при их анализе становится очевидно, что авторы не просто использовали некоторые литературные шаблоны, а говорили о своем реальном мистическом опыте.

Подробное изложение этой точки зрения принадлежит Д. Расселу. Он полагает, что в своих сочинениях авторы по крайней мере некоторых псевдоэпиграфов сообщали читателю о своем реальном визионерском опыте. По его мнению, автор подобного сочинения «приписывал тому, под чьим именем он писал, такой опыт, который он сам ожидал получить в качестве послания, и многое из которого могло быть реальным опытом, который, как полагал автор, был вдохновлен свыше»³⁸. В этом отношении апокалиптическая литература имеет ряд примечательных особенностей. В ней гораздо чаще, чем в литературе пророков, встречаются указания на получение мистического опыта — описания снов, видений и даже вознесения на небо. Все описанные формы получения откровений были вполне реальными способами «коммуникации с высшим миром», характерными как для древневосточной и древнееврейской, так и для античной и раннехристианской традиции³⁹. Уже исходя из этого можно предположить, что авторы псевдоэпиграфов вполне могли переживать и, скорее всего, действительно переживали подобный опыт. Особый интерес здесь представляют описания психологической реакции духовидцев на получение откровений, которые настолько конкретны и правдоподобны, что вполне можно предположить, что за ними стоит нечто большее, чем литературная условность. Многочисленные примеры этого мы можем видеть и в книге Даниила. Так, после своего пророческого сна пророк говорит, что «меня, Даниила, сильно смущали размышления мои, и лицо мое изменилось» (Дан 7, 28); после видения, в котором пророк переносится в Сузы, «Даниил изнемог и болел несколько дней <…> изумлен был видением сим и не понимал его» (Дан 8, 27).

Еще более важную роль играет описание мистических практик, которые, судя по всему, реально использовались апокалиптиками эпохи Второго Храма для получения откровения свыше⁴⁰. Так, пророк Даниил перед своим последним видением «был в сетовании три седмицы дней. Вкусного хлеба я не ел; мясо и вино не входило в уста мои, и мастями я не умащал себя до исполнения трех седмиц дней» (Дан 10, 2–3). Аналогичным образом, чтобы получить ответ на свой вопрос о значении пророчества Иеремии, Даниил «обратил <…> лицо мое к Господу Богу с молитвою и молением, в посте и вретище и пепле» (Дан 9, 3). Указание на соблюдение постов, предшествовавшее явлению откровения, мы находим в книгах Эзры и Баруха.

Асенеф, героиня апокрифической «Повести об Иосифе и Асенеф», перед получением небесного откровения проводит неделю в плаче и покаянии. В некоторых сочинениях также говорится об особой диете, которая необходима для получения откровений: так, Эзра перед получением одного из своих откровений питается только полевыми цветами (3 Ездр 9, 23). Некоторые исследователи также обращают внимание на необычность и нетрадиционность — и в то же время психологическую точность видений, описываемых в некоторых псевдоэпиграфических сочинениях. Так, содержащаяся в Третьей книге Эзры беседа героя с таинственной скорбящей женщиной и ее последующее превращение в Иерусалим (3 Ездр 10, 27) выглядит столь необычным для литературной традиции и столь психологически правдоподобным, что опять-таки наводит нас на мысль об описании автором своего реального визионерского опыта⁴¹.

Некоторые исследователи идут еще дальше, предполагая, что авторы псевдоэпиграфов не просто приписывали мудрецам древности свои собственные откровения, а реально мистически отождествляли себя с ними, полагая, что им снова явились откровения, когда-то явленные героям древности. Одним из оснований этой идеи могло стать восприятие видений не как внутренней психологической реальности, а как некоторых объектов, существующих независимо от человеческого восприятия. Как отмечает Д.С. Рассел, подобную концептуализацию видений можно увидеть во многих псевдоэпиграфических сочинений, таких как сочинения, связанные с именем Еноха, книга Баруха и книга Даниила⁴². Еще более очевидным образом откровения приобретают объективный и раз и навсегда зафиксированный характер в Третьей книге Эзры. В ней говорится о том, что Эзра в течение сорока дней получает от Бога девяносто четыре книги Божественного откровения и еще семьдесят эзотерических книг, предназначенных только для «мудрых из народа» (3 Ездр 14, 47–48). Таким образом, небесное откровение в данном случае понимается как книги, которые могут быть даны любому из пророков. Примечательно, что именно в апокалиптической литературе мы находим активное развитие темы небесных книг, которые и являются источниками пророческого откровения⁴³. При подобном подходе откровение приобретает предметный и объективный характер — оно может быть однажды даровано древнему пророку, а затем еще раз открыто автору псевдоэпиграфического сочинения по его собственному убеждению, являющемуся свидетелем конца времен.

Не менее интригующая гипотеза была предложена бразильским исследователем В. Доброрукой. По его мнению, псевдоэпиграфия может «восприниматься и функционировать как разновидность феномена одержимости, в котором реальный писатель представляет себе, что является именно тем человеком, от имени которого он пишет»⁴⁴. Он строит свою работу на сравнении древнееврейской псевдоэпиграфии с творчеством бразильских спиритуалистов, в частности, известного медиума Шику Шавьера, написавшего более 400 книг с помощью автоматического письма. Шавьер искренне полагал, что не является автором этих книг, приписывая авторство душам, передававшим ему сообщения. По мнению Доброруки, аналогичный феномен связи с душами древних мудрецов (или в случаях Еноха и Илии с телесно вознесенными на небо праведниками) может стоять за псевдоэпиграфической литературой; в частности, он приводит легендарное описание перевода Септуагинты у Филона Александрийского, напоминающее феномен автоматического письма. Согласно приведенной им истории, семьдесят переводчиков в уединении переводили библейский текст на греческий язык, в результате получив абсолютно идентичные тексты, «как будто бы продиктованные» им свыше. Концепция одержимости духом древнего пророка и, тем более, написания псевдоэпиграфических сочинений с помощью автоматического письма, разумеется, может показаться небесспорной и недостаточно подкрепленной фактическими материалами, однако ее, безусловно, никоим образом невозможно исключить из рассмотрения.

Таким образом, мы видим, что авторы псевдоэпиграфов в целом должны рассматриваться не как создатели подложных произведений, а как истинные мистики, передававшие своим современникам божественные откровения, и подписывавшие их именами древних мудрецов, чьей истинной принадлежностью они считали указанные откровения. К подобному подходу склоняется целый ряд исследователей псевдоэпиграфии — кроме перечисленных выше авторов можно назвать таких ученых как В. Шпеер⁴⁵, Дж. Коллинз⁴⁶, К. Роуланд⁴⁷, А. Орлов⁴⁸. Если согласиться с этой точкой зрения, то можно заключить, что единственный обман своих читателей, который позволяли себе авторы псевдоэпиграфических сочинений, состоял в том, что они не сообщали читателю об истинном процессе создания своих произведений, а стремились выдать их за воспроизведение подлинных рукописей древнего автора, каким-то чудом сохранившихся до настоящего времени и открытых только публикатором псевдоэпиграфа⁴⁹. Этот подход не чужд и автору книги Даниила. В видениях Даниила постоянно акцентируется, что его сочинение должно быть скрыто от читателей до «последнего времени» (Дан 8, 26; Дан 12, 9), под которым автор очевидным образом понимал эпоху гонений Антиоха. Подобный прием должен был объяснить читателю тот факт, что предлагаемое ему сочинение древнего автора до сих пор не было известно и не входило в библейский канон.

Зачем же авторы псевдоэпиграфов шли на обман, приписывая собственные откровения мудрецам древности? Наиболее распространенное в науке объяснение этого факта состоит в том, что создание псевдоэпиграфической литературы было вызвано закрытием библейского канона. Это мнение было высказано уже британским богословом начала прошлого века Р. Чарльзом. По его мнению, закрытие библейского канона и господство Моисеева Закона в эпоху Второго Храма привело к тому, что претензии на пророческий статус должны были неизбежно вызвать недоверие, а то и обвинения в лжепророчестве⁵⁰. Этот мотив становится особенно очевидным в связи с тем, что в определенный период среди еврейской общины сложилось мнение о том, что дух пророчества, некогда действовавший в Израиле, оставил еврейский народ. Раввинистическая традиция считает, что все пророки родились до разрушения Первого Храма и последними пророками были Аггей, Захария и Малахия. Неизвестно, насколько рано сложилась подобная концепция, однако тот факт, что оракулы поздних пророков были добавлены к книгам Исаии и Захарии, а некоторые поздние тексты в целом негативно высказываются о пророках как об обманщиках (Зах 13, 1–6) свидетельствует о том, что в эпоху Второго Храма пророки начинают восприниматься только как герои прошлого, в то время как современные претензии на пророческий статус априори расцениваются как ложные⁵¹. Во II веке до н.э., эпохе начала широкого распространения псевдоэпиграфии, учение о прекращении пророчества воспринималось в некоторых еврейских кругах как самоочевидное. Так, в Первой книге Маккавейской повествуется о том, что после очищения Храма Маккавеями оскверненные языческими жертвоприношениями камни храмового алтаря «сложили на горе храма в приличном месте, пока придет пророк и даст ответ о них» (1 Макк 4, 46). Очевидно, что автор этого пассажа считает само собой разумеющимся, что в настоящее время пророков нет, и пророчество может возобновиться только в будущем, в эсхатологическое время. В подобной ситуации, когда претензии на получение откровений свыше были бы восприняты с недоверием и даже могли навлечь обвинения в лжепророчестве, апокалиптики были вынуждены прибегать к использованию псевдоэпиграфии, утверждая, что стали обладателями рукописей, созданных кем-то из древних мудрецов. Этот обман в их глазах должен был представляться не только невинным, но и неизбежным и богоугодным делом, коль скоро они желали донести до своих современников полученное ими послание свыше.

Таким образом, мы можем заключить, что псевдоэпиграфический характер книги Даниила никоим образом не ставит под сомнение ее каноничность и не уменьшает ее богодухновенности и даже богооткровенности. Видения Даниила были составлены книжниками, принадлежавшими к кругу, возводившему свое происхождение к пророку Даниилу и его друзьям; очень вероятно, что они реально видели видения, которые затем приписали древнему пророку. Исходя из этого, мы должны всерьез относиться к книге Даниила как к данному Богом откровению свыше — откровению, актуальному не только для евреев маккавейской эпохи, но и для современных читателей книги Даниила.

Толкование священного писания. Sensus plenior

Прежде, чем перейти к комментированию самой книги Даниила, необходимо рассмотреть вопрос о методах и принципах богословского толкования библейских произведений. Большинство современных комментаторов Священного Писания в своей работе в первую очередь руководствуются историко-критическим методом. Этот метод предполагает изучение библейских книг как литературных произведений, прошедших длительную эволюцию, порожденных определенной средой с ее религиозными, культурными и социальными особенностями. Его главной целью является определение смысла, вложенного в тот или иной библейский текст его автором⁵². Историко-критический метод включает в себя целый ряд частных научных методов, использующихся исследователями для анализа библейского текста. Это текстуальная критика, служащая для установления оригинального библейского текста, литературный критицизм, рассматривающий историю его формирования, изучение истории редакций определенного текста и истории форм (жанров), входящих в его состав; исследование истории традиций, отразившихся в том или ином тексте, определение исторической ситуации создания библейского текста и формирующих его слоев⁵³.

Все эти методы, безусловно, незаменимы при изучении истории создания библейских произведений и определении первоначального авторского замысла, вложенного в то или иное сочинение. Однако они акцентируют внимание только на одной стороне библейского текста. Во-первых, они всецело сосредоточены на человеческом авторстве Писаний — до такой степени, что работы представителей историко-критического метода нередко производят впечатление полного игнорирования или даже отрицания божественного авторства Священного Писания. Во-вторых, исследование Писания в работах представителей историко-критического метода представляет собой движение в прошлое — от канонического текста к его древним пластам и их значениям, в то время как движение текста в будущее — к новым значениям, приобретаемым текстом в процессе истории почитающей его религиозной общины, в рамках всего иудейского и христианского канона и более поздней экзегетической традиции, не является предметом исследования и фактически игнорируется. Указанные недостатки историко-критического метода заставляют нас обратиться к другим методам исследования библейского текста, являющимся частью традиционной библейского экзегетики. В данном случае нас, в первую очередь, будут интересовать толкования содержащихся в Библии пророческих и апокалиптических текстов, традиционно вызывающих как наибольший интерес у читателей, так и наибольшие сложности у толкователей.

Классические пророческие тексты Ветхого Завета в эпоху своего создания не требовали специального толкования — их смысл был хорошо понятен современникам, которым и был адресован. Однако канонизация пророческих книг в составе библейского канона радикального изменила ситуацию — пророческие сочинения превратились в тексты, адресованные общине верующих на протяжении всей ее истории. Первоначальные смыслы пророческих книг забывались или теряли актуальность, но сами книги продолжали читаться и восприниматься как Священное Писание. В результате начинается процесс возникновения особого жанра толкований пророческих книг, авторы которых стремились понять заключенный в них смысл. Зачастую это происходило с помощью достаточно прямолинейной актуализации — толкователи стремились связать указанные тексты со своей эпохой и увидеть в древних пророческих текстах современные им реалии.

Древнейший пример подобного подхода к толкованию Библии мы находим в свитках Кумранской общины, создавшей первые в мировой истории последовательные комментарии библейских книг⁵⁴. Их наиболее ярким примером является толкование книги пророка Аввакума, в котором предсказанные в ней события переосмысливаются и связываются с современной авторам комментария исторической ситуацией и жизнью кумранской общины. В науке кумранские толкования получили название «пешер» (רשפ), буквально «толкование», «интерпретация». Общий принцип кумранской экзегетики можно уяснить из весьма знаменательной фразы, содержащейся в комментарии на книгу Аввакума: «И велел Бог Хаваккуку записать то, что произойдет {с} последним поколением, но (тайну) срока исполнения он не возв[е]стил ему. А относительно того, что Он сказал: “Чтобы читающий бегло прочитал” (2:2), — имеется в виду Учитель праведности, которому Бог поведал все тайны слов Его пророков-рабов»⁵⁵. Таким образом, кумраниты полагали, что истинное значение пророчеств было непонятно даже самим пророкам и должно было быть открыто только членам общины. Библейские пророчества понимались ими как загадочные божественные послания, смысл которых станет ясен только во времена их исполнения благодаря «богодухновенному экзегесису» лидера общины — Учителя Праведности. Вопрос происхождения манеры комментирования, характерной для Кумрана, давно вызывает интерес исследователей. В качестве возможных источников кумранской традиции комментирования они называют как месопотамскую и египетскую традицию толкования снов и знамений, так и эллинистическую традицию комментирования древнегреческой классики⁵⁶. Судя по всему, центральная для пешеров идея тайны, заключенной в божественном послании свыше, имеет древневосточное происхождение, в то время как форма комментария к классическому тексту может быть результатом эллинистического влияния⁵⁷. Примечательно, что более ранняя стадия эволюции традиции, позднее отразившейся в кумранских комментариях, вероятно может быть усмотрена в книге Даниила⁵⁸. В приведенных в ней толкованиях снов фигурирует арамейский термин רשפ (Дан 2, 36), являющийся точным арамейским соответствием еврейского наименования кумранских комментариев (пешер). В связи с этим довольно примечательной выглядит связь кумранского пешера с месопотамской традицией комментирования снов и знамений, по-видимому, унаследованной Кумраном через круги, из которых вышли книга Даниила и сочинения, связанные с именем Еноха. Кумранские толкования библейских пророческих текстов вероятно имеют своим прообразом месопотамские толкования снов и знамений, которые в еврейской среде стали восприниматься как толкования посланий свыше, имеющих апокалиптический смысл. Примечательно, что структуру, близкую к кумранским комментариям, мы находим уже в самой книге Даниила. Так, Даниил каждый раз приходит в недоумение относительно значения своих видений, и их смысл объясняется ему только angelus interpres, выступающим в роли богодухновенного толкователя, которому в Свитках Мертвого Моря аналогичен Учитель Праведности.

Следующие примеры интерпретации, близкой по своему характеру к кумранской, мы находим в Новом Завете. Они особенно характерны для Евангелия от Матфея, где автор постоянно говорит об исполнении пророчеств, осуществленном Иисусом Христом (Мф 1, 23, Мф 2, 15, Мф 2, 23). Параллели между экзегетическим методом Матфея и Кумранской общины уже давно обратили на себя внимание исследователей⁵⁹. Не вдаваясь в обсуждение научной полемики относительно возможной связи между манерой комментирования, характерной для кумранитов и матфеевской общины, мы хотим, в первую очередь, обратить внимание на то, что оба движения полагали, что действуют во времена начала эсхатологического Избавления, и состояли из евреев, высоко ставящих авторитет пророческих книг. В результате их библейская экзегеза в первую очередь сосредотачивалась на толковании пророчеств, которые ставились в соответствие с событиями, актуальными для членов этой религиозной общины. В Евангелии от Матфея основное внимание уделяется библейским пророчествам, призванным доказать мессианское достоинство Иисуса Христа. Примечательно, что автор нередко связывает с этой темой библейские пророчества, первоначально не имевшие мессианского смысла, равно как и приводит легендарные повествования, близкие по своему характеру к агадическим мидрашам.

Однако подобный подход довольно рано встретил возражения тех комментаторов, которые стремились понять историческую ситуацию автора и реконструировать оригинальный смысл пророческого текста, подойдя к нему с позиций, близких к современному историческому подходу. В христианской экзегетике подобный подход был принят представителями Антиохийской богословской школы, по мнению которых первостепенное значение должен иметь анализ буквального, исторического смысла библейского текста. В результате число возможных ветхозаветных пророчеств о Христе заметно сокращалось: так, Феодор Мопсуетский находил в Псалтири только четыре псалма, указывающих на Иисуса Христа (2, 8, 44, 109)⁶⁰. Тем не менее антиохийцы не могли отказаться от многих толкований ветхозаветных пророчеств, связывающих их исполнение с евангельскими событиями хотя бы по той причине, что они уже были освящены христианской традицией. В результате возникала ситуация, когда антиохийским экзегетам приходилось констатировать, что пророчество имеет два смысла, один из которых относится к событиям Ветхого, а другой — Нового Завета. Так, явление Сына Человеческого в Дан 7 понималось Ефремом Сирином одновременно как указание на победу иудеев над Антиохом Епифаном и как указание на воскресение и вознесение Иисуса Христа. Проблема соотношения ветхозаветных и новозаветных исполнений библейских пророчеств зачастую решалась антиохийскими экзегетами с помощью типологии — соотнесения новозаветных событий и лиц с ветхозаветными, выступающими в качестве их «прообразов». Теоретическое обоснование применения подобного подхода к библейским пророчествам мы находим у известного экзегета антиохийской школы Диодора Тарсийского. По его мысли, «пророки, предвозвещая события, свои речи приспосабливали и к временам, в которые они их произносили, и к последующим временам. При этом оказывается, что о настоящих обстоятельствах времени говорится гиперболически, а по отношению к исполнению пророчеств — вполне подходящим и соответствующим образом»⁶¹. Руководствуясь этим принципом, антиохийские экзегеты выделяли в ветхозаветных пророчествах два значения — одно относящееся к библейской истории и актуальное для современников пророка, и другое, относящееся к новозаветным событиям.

Антиохийская концепция получила развитие в средневековой экзегетике, пытавшейся встроить подобные случаи в общую система толкования Священного Писания. Уже в XIV веке французский экзегет Николай Лирский предложил концепцию duplex sensus literalis «второго буквального смысла» Священного Писания. По его мнению, многие ветхозаветные пророчества имели два буквальных смысла — один относящийся к ветхозаветным событиям, а другой, более полный, — к новозаветным. Идея Николая Лирского на многие века опередила свое время — она получила признание только в XX веке.

Развитие научной библеистики и историко-критического метода постепенно изменило представление о буквальном смысле библейского текста. В Новое время буквальный смысл начинает определяться не просто как прямой смысл слов Священного Писания, а как смысл, вложенный в библейский текст его человеческим автором. По мнению Б. Чайлдса подобное переосмысление буквального смысла происходит в XVIII веке, когда «sensus literalis становится sensus originalis»⁶². Подобное понимание буквального смысла сделало проблематичным соотнесение ветхозаветных пророчеств с новозаветными событиями: очевидно, что пророки, обращаясь к своим слушателям, говорили о современных им реалиях, а не о событиях, которые произойдут через многие века. Этот факт в XIX-XX веках был блестяще подтвержден представителями историко-критического метода, во многих случаях реконструировавшими исторический и литературный контекст тех или иных библейских пророчеств и показавших, что первоначально они говорили о проблемах и реалиях своей эпохи и зачастую вовсе не имели мессианского смысла, приписанного им в христианской традиции. Тем не менее, канонические и святоотеческие толкования библейских пророчеств не могли быть просто отброшены; они должны были получить какое-то место в церковной герменевтике. Кроме того, идентификация смысла библейских произведений с авторским замыслом игнорировала бы церковные толкования Священного Писания, что также было неприемлемо для консервативных экзегетов.

Пытаясь решить эти проблемы, католические ученые выдвинули теорию sensus plenior, «более полного смысла». Этот термин был в 1925 году предложен Андреа Фернандесом, в первую очередь применительно к ветхозаветным пророчествам, получающим новый смысл в контексте Нового Завета⁶³. Согласно указанной концепции, помимо буквального смысла того или иного библейского текста, прямо подразумевавшегося автором и понимавшегося его первыми читателями, существует более полный смысл, вложенный в Писание Богом как его Автором, который раскрывается с течением времени. Позднее бельгийский исследователь Коппан в своей работе «Гармония двух Заветов»⁶⁴ выделил три разновидности sensus plenior — périchoretique (смысл, который та или иная библейская книга приобретает в контексте всей Библии), historico-typique (историко-типологический), prophético-typique (более полный смысл пророчества, который становится очевидным только после его исполнения). Именно последняя разновидность, «более полный пророческий смысл», и будет интересовать нас в наибольшей степени. По мнению католических ученых, этот смысл, изначально вложенный в Писание Богом, открывается позднее, возможно через многие века после создания этого текста. По определению Р. Брауна, автора отдельной монографии, посвященной sensus plenior, он может быть определен как «дополнительное, более глубокое значение, подразумевавшееся Богом, но явно не подразумевавшееся человеческим автором, которое может быть усмотрено в словах библейского текста (или группы текстов или даже целой книги), изучаемого в свете дальнейшего откровения или развития в понимании откровения»⁶⁵.

Примечательно, что католические исследователи не ограничивают sensus plenior новозаветными толкованиями библейских пророчеств (в этом случае имела бы место просто «дополнительная гипотеза», призванная обосновать безошибочность Писания). Так, уже А. Фернандес усматривал sensus plenior в некоторых ветхозаветных книгах, предвосхищающих концепцию Троицы. Современные католические авторы находят sensus plenior не только в Ветхом, но и в Новом Завете. Так в документах Библейской комиссии приводятся такие новозаветные примеры sensus plenior как католическое учение о Троице, следующее из новозаветных наименований Отца, Сына и Святого Духа, и учение Тридентского Собора о первородном грехе, основанное на развитии взглядов апостола Павла, изложенных в Послании к Римлянам⁶⁶. Таким образом, мы видим, что способностью к открытию скрытого в Писании sensus plenior обладают не только новозаветные авторы, но и церковная традиция в целом. Эта идея радикальным образом отличается от протестантского подхода к sensus plenior, который ограничивает его применение новозаветными интерпретациями библейских пророчеств, таким образом позволяя свести его к «каноническому подходу» к интерпретации Библии.

Сторонники концепции sensus plenior приводят ряд новозаветных пассажей, прямо указывающих на то, что Священное Писание подтверждает возможность существования подобного смысла. Бесспорным и часто цитируемым примером sensus plenior является следующий пассаж из Евангелия от Иоанна: «Один же из них, некто Каиафа, будучи на тот год первосвященником, сказал им: вы ничего не знаете, и не подумаете, что лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб. Сие же он сказал не от себя, но, будучи на тот год первосвященником, предсказал, что Иисус умрет за народ» (Ин 11, 49–51). В данном случае мы видим именно классический пример sensus plenior, пророческого смысла высказывания, прямо содержащегося в его тексте, скрытого от говорящего, но вложенного в него Богом. Разумеется, Каиафа не относится к числу пророков и праведников, однако сам пример примечателен тем, что здесь представление о возможности подобного «скрытого пророческого смысла» нашло прямое отражение в Новом Завете. Другой текст, часто обсуждающийся в связи с sensus plenior, мы находим в Первом послании Петра: «К сему-то спасению относились изыскания и исследования пророков, которые предсказывали о назначенной вам благодати, исследуя, на которое и на какое время указывал сущий в них Дух Христов, когда Он предвозвещал Христовы страдания и последующую за ними славу. Им открыто было, что не им самим, а нам служило то, что ныне проповедано вам благовествовавшими Духом Святым, посланным с небес, во что желают проникнуть Ангелы» (1 Пет 1, 10–12). Вероятно, концепция sensus plenior прямо не может быть выведена из размышлений автора Послания, однако из них следуют два немаловажных вывода: во-первых, пророки, провозглашавшие мессианские пророчества, не имели определенного знания относительно времени исполнения своих предсказаний, и, во-вторых, это послание было, в первую очередь, предназначено не современникам, а тем, кто станет свидетелем исполнения указанных пророчеств. Подобное представление весьма близко к взглядам членов кумранской общины, высказанным в комментарии на книгу Аввакума, согласно которому пророчества были адресованы «последнему поколению» и дата их исполнения еще не была известна самим пророкам. По мнению Х.Г. Ревентлоу из подобного взгляда можно сделать вывод, что сами пророки не знали, какие события описываются в их пророчествах и их истинный смысл, таким образом, откроется в конце времен⁶⁷.

Если согласиться с подобной точкой зрения, то трактовка пророчества кумранитами и аналогичное мнение автора Первого послания Петра представляются весьма близкими к концепции sensus plenior.

Как видно, концепция sensus plenior имеет определенные основания в Священном Писании и неплохо обоснована экзегетами XX столетия. Тем не менее большинство случаев его практического использования сводится опять-таки к новозаветным толкованиям библейских пророчеств и пониманию отдельных пассажей Нового Завета отцами Церкви. Если ограничить использование концепции sensus plenior подобными случаями, то она окажется сугубо прикладной теорией, служащей для защиты представления о безошибочности Нового Завета и обоснования некоторых церковных концепций, имеющих недостаточную опору в Священном Писании (например, мариологии). В таком случае, концепция sensus plenior оказывается весьма ограниченной в своем применении и вряд ли может принести существенную пользу для проведения богословских исследований. Концепция sensus plenior может оказаться продуктивной только в том случае, если мы будем использовать sensus plenior для толкования Священного Писания без опоры на канонические новозаветные тексты. В таком случае, sensus plenior перестанет выглядеть апологетическим приемом, а займет свое место в системе принципов богословского толкования Священного Писания.

Sensus plenior непосредственно связан с целым рядом смыслов, традиционно выделявшихся экзегетами — буквальным смыслом, аккомодативным смыслом и духовными (типологическим и аллегорическим) смыслами. Наиболее близким sensus plenior является буквальный смысл — sensus plenior как таковой является «вторым буквальным смыслом», смыслом слов, записанных автором, которым приписывается иное значение, чем то, которое подразумевал автор. Необходима ли связь между значением текста, предполагавшимся автором, и значением, содержащимся в sensus plenior? Многие исследователи отвечают на этот вопрос положительно, полагая, что sensus plenior является некоторым расширением буквального смысла, родственным «динамическому аспекту» буквального смысла. Католический исследователь П. Уильямсон описывает его как «направление мысли» или потенциальное расширение значения, присутствующее в некотором тексте <…> этот динамический аспект дает возможность этим текстам позднее перечитываться в новых обстоятельствах»⁶⁸. В качестве примера подобного динамического аспекта в работе Уильямсона фигурируют псалмы, первоначально связанные с иудейскими царями, но позднее осмысленные в контексте мессианских ожиданий, являющихся историческим развитием первоначального царского культа. По мнению венгерского исследователя Тибора Фабини само по себе «буквальное значение скорее есть динамический процесс, а не статическая единица; оно находится в постоянном движении, в процессе развития и роста, в постоянном процессе создания»⁶⁹. Подобная трактовка представляется весьма логичной в свете понимания Фабини буквального смысла, который он, вслед за Б. Чайлдсом и Н. Фреем⁷⁰, рассматривает как «смысл текста», а не «авторский смысл». По нашему мнению, подобный подход имеет определенную логику, наравне с возобладавшим в Новое время отождествлением буквального и авторского смысла. Священное Писание как богочеловеческое произведение в своем тексте содержит смысл, являющийся результатом действия Бога и человеческого автора; равным образом, мы можем выделить в тексте Священного Писания «оригинальный смысл» человеческого автора и sensus plenior, вложенный туда Богом.

Другим смыслом, по своему значению родственным sensus plenior, является аккомодативный смысл Священного Писания. Вероятно, его сложно назвать «смыслом» в строгом понимании этого слова — скорее это характеристика определенного типа интерпретации Священного Писания, предполагающего его приспособление к различным ситуациям, никоим образом не связанным с первоначальными намерениями человеческого или Божественного автора. Российский исследователь Д.Г. Добыкин определяет аккомодацию как «механическое приспособление библейского текста под современные события, лишь внешне сходные с библейской ситуацией»⁷¹. В качестве примеров аккомодации он приводит толкования библейских пророчеств в Кумранских свитках или толкования Апокалипсиса Дж. Савонаролой, связывавшего его образы с современными событиями, происходившими во Флоренции XV века. Примечательно, что некоторые новозаветные толкования ветхозаветных пророчеств также могут рассматриваться как примеры аккомодации, по своим принципам ничем не отличающейся от кумранских толкований пророческих книг⁷².

Очевидно, что наличие в библейских текстах буквального смысла, подразумевавшегося автором, равно как и возможность их аккомодации, то есть приписывания им нового значения, не подразумевавшегося автором, является тем, что объединяет Библию с любыми другими текстами. Однако иудейская и христианская традиция говорят о таком уникальном свойстве Библии как богодухновенность, наличии не только множества человеческих авторов, но и одного Божественного автора Священного Писания. Именно поэтому в Библии возможен sensus plenior, второй буквальный смысл, вложенный в библейский текст не человеческим, а Божественным автором. Неудачные попытки экзегетов установить данный смысл могут быть определены как примеры аккомодации, в то время как удачные должны дать нам возможность увидеть заключенный в библейском тексте sensus plenior. Считать ли все случаи подобного толкования библейских пророчеств в канонических текстах примерами sensus plenior или допускать возможность появления в них сознательной аккомодации, использующейся в качестве риторического приема, или даже бессознательной аккомодации, продиктованной ошибочным толкованием автора, вероятно зависит от нашего отношения к традиционному представлению о безошибочности Священного Писания и нашего понимания ее возможных границ.

Sensus plenior иногда сближается с традиционными «духовными смыслами» — типологическим и аллегорическим, что представляется нам не вполне справедливым. Принципиальным отличием sensus plenior от типологии является то, что первый является смыслом слов, в то время как последний — смыслом обозначенных этими словами предметов⁷³. Разумеется, в некоторых случаях связь между буквальным смыслом текста и содержащимся в нем sensus plenior может дополняться типологическими отношениями между реалиями, на которые указывают буквальный смысл и sensus plenior, однако такое соотношение может наблюдаться далеко не всегда. Проводимая некоторыми экзегетами аналогия между sensus plenior и аллегорией⁷⁴ также представляется нам недостаточно убедительной — сущность аллегорического метода состоит в толковании определенных повествований в качестве притч, указывающих на принципиально иные реалии. Отправной точкой аллегорического метода является переосмысление буквального смысла текста, а отнюдь не авторского понимания этого буквального смысла. Таким образом, сближение sensus plenior с аллегорическим смыслом возможно только если мы идентифицируем sensus literalis с sensus originalis, что было бы достаточно спорным решением.

Таким образом, наиболее корректно трактовать sensus plenior как «второй буквальный смысл», который можно было бы назвать «богодухновенной аккомодацией» или «богодухновенным динамическим аспектом буквального смысла». Sensus plenior действительно сложно отделить от аккомодации, и его основное отличие от нее состоит в том, что этот смысл подразумевался Богом как автором Священного Писания, в то время как примеры обычной аккомодации говорят нам только о значении, которое текст получает при его восприятии читателем. В связи с этим принципиальное значение получает вопрос о способах верификации sensus plenior. Большинство исследователей приводит два основных принципа, на основании которых в некотором тексте может быть выявлено существование sensus plenior⁷⁵. Во-первых, это свидетельство, содержащееся в канонических текстах или церковной традиции. Во-вторых, это определенная гомогенность буквального смысла и sensus plenior, когда последний является своего рода развитием и продолжением первого. Разумеется, с предложенным подходом можно согласиться, однако исключительная опора на Священное Писание и Церковное Предание зачастую приводит к тому, что sensus plenior усматривается только в отдельных пассажах Священного Писания, цитируемых в Новом Завете или обсуждавшихся древними экзегетами. При этом указанный смысл в древности обычно понимался как буквальный; как sensus plenior он стал трактоваться только после того, как успехи научной библеистики сделали невозможным сохранение традиционного понимания указанных пассажей. По нашему мнению, для того, чтобы плодотворно развивать концепцию sensus plenior, необходимо предложить дополнительные методы его верификации, применимые и тогда, когда мы не имеем убедительных толкований того или иного пассажа в традиционной экзегезе. Второй предложенный принцип — гомогенность буквального смысла и sensus plenior — безусловно представляется совершенно справедливым, но критерии подобной гомогенности опять-таки оказываются довольно расплывчатыми.

Таким образом, sensus plenior занял место среди смыслов Священного Писания в католической экзегетике прошлого века, хотя его точная роль и значение до сих пор вызывают споры. Мы не будем вдаваться в детальное обсуждение вопросов, связанных с полемикой вокруг sensus plenior. В следующем разделе мы обсудим вопрос о существовании sensus plenior в книге Даниила и критерии его выявления в библейской пророческой литературе.

Sensus plenior в книге Даниила. Методы толкования библейских пророчеств

В первую очередь, необходимо привести некоторые аргументы, подтверждающие саму возможность существования sensus plenior в библейских пророчествах и, в первую очередь, в книге Даниила. Сама идея появления sensus plenior в пророческих книгах основана на предположении, что пророк может полностью не понимать смысл полученного им послания свыше. Несмотря на возражения некоторых авторов⁷⁶, полагающих, что такое предположение делает библейского пророка похожим на греческую пифию, указанная идея в принципе не кажется нам невероятной, особенно применительно к апокалиптическим текстам. Прямые подтверждения этому мы можем обнаружить уже в книге Даниила. В Дан 7 пророк говорит, что «вострепетал дух во мне <…> и видения головы моей смутили меня» (Дан 7, 15). В 8 главе говорится о том, что Даниил «искал значения» своего видения (Дан 8, 15), а в 12 главе Даниил прямо говорит, что «не понял» смысл разговора «двух святых» (Дан 12, 8). Разумеется, все эти тексты могут быть поняты только как литературная условность, тем более что значение видения каждый раз объясняется пророку angelus interpres. С другой стороны, вполне возможно, что здесь перед нами предстают описания реального опыта авторов псевдоэпиграфических сочинений, вынужденных задумываться о значении своих видений. Не менее интересно и то, что книга Даниила сама дает нам пример поиска sensus plenior в библейском тексте: так, пророк Даниил размышляет над пророчеством Иеремии о 70 годах плена (Дан 9, 2) и получает откровение архангела Гавриила о том, что Израилю предназначено не 70 лет, а 70 семилетий иноземного владычества (Дан 9, 24).

Еще один важный аргумент, подтверждающий то, что книга Даниила имеет sensus plenior, следует из традиции ее интерпретации. В Новом Завете, в многочисленных иудейских и христианских толкованиях мы наблюдаем постоянные попытки соотнести содержание книги Даниила с событиями, происходившими уже после завершения Маккавейских войн. Отдельные толкования, не предполагавшиеся автором книги Даниила (например, отождествление четвертого языческого царства с Римом), стали общим местом в иудейской и христианской традиции уже в античную эпоху. Исходя из этого мы можем заключить, что книга Даниила вполне соответствует центральному критерию, служащему для выявления sensus plenior в ветхозаветных текстах, — наличию свидетельства экзегетической традиции.

Каким образом в книге Даниила соотносятся буквальный смысл текста и sensus plenior? Очевидно, что буквальный смысл пророчеств, излагаемых автором, вне всякого сомнения непосредственно связан с его эпохой (в случае книги Даниила — с гонениями Антиоха и Маккавейскими войнами). Тем не менее содержащийся в канонических текстах sensus plenior может указывать на совершенно другие, гораздо более отдаленные исторические события, о которых автор не имел никакого сознательного представления. Выявление подобного смысла и является наиболее сложной и принципиальной задачей богословской экзегетики книги Даниила. Мы уже привели два критерия, которые традиционно используются для выявления sensus plenior: свидетельство канонических текстов и церковной традиции и взаимосвязь между sensus plenior и буквальным смыслом, подразумевавшимся человеческим автором. Оба указанных критерия будут последовательно использоваться нами при написании толкования книги Даниила. Однако эти критерии явно недостаточны для плодотворной богословской работы по обнаружению sensus plenior в пророческих и апокалиптических текстах Священного Писания.

Вопрос о выявлении и последующей верификации sensus plenior в пророческих текстах Священного Писания стоит в тесной связи с вопросом об общих принципах интерпретации библейских пророчеств. Некоторые христианские авторы XX-XXI веков пытались установить общие критерии толкования библейских пророчеств. Среди них можно назвать таких протестантских исследователей как Р. Гёдлстоун⁷⁷, Б. Микельсен⁷⁸, Б. Рамм⁷⁹, В. Кайзер⁸⁰. В числе принципов, необходимых любому толкователю библейских пророчеств, они отмечают тщательное изучение текста изучаемого пророчества, его исторического контекста, предостерегают против натянутых толкований, возражают как против чрезмерной аллегоризации библейских пророчеств, так и против чрезмерного буквализма, игнорирующего образный язык пророческих книг. Указанные авторы достаточно критически относятся к концепции sensus plenior, в то же время предлагая теорию «множественного исполнения» или «двойного исполнения» (multiply fulfilment/double fulfilment), которая по сути мало чем отличается от того же sensus plenior — вместо нескольких смыслов пророчества они говорят о его нескольких исполнениях, зачастую относящихся к Ветхому и Новому Завету. К сожалению, почти все эти авторы крайне консервативны и по этой причине игнорируют достижения историко-критического метода. В результате такие принципиальные вопросы как использование псевдоэпиграфии в библейской литературе, пророчество ex eventu и историческая достоверность тех или иных событий, описанных в Священном Писании, остаются вне их поля зрения. Кроме того, всем этим авторам присущ конфессиональный евангелистский подход, диктующий сосредоточенность на проблематике, интересующей представителей этого направления протестантизма.

На наш взгляд, еще одним серьезным недостатком работ всех описанных христианских богословов является то, что зачастую они делают основной акцент в изучении библейских пророчеств на новозаветных исполнениях ветхозаветных пророчеств. При этом тема раскрытия действия Бога в мировой истории, принципиальная для такого произведения, как книга Даниила, либо рассматривается в недостаточной степени, либо вовсе игнорируется. Указанная проблематика тесно связана с многовековой полемикой между различными школами в толковании библейских пророчеств: претеристами, историцистами и футуристами. Если первые полагают, что большая часть библейских пророчеств исполнилась в древности, в новозаветную эпоху, то для последних их исполнение еще предстоит в будущем, в эпоху эсхатологическую. К современным историческим реалиям, применительно к которым библейские пророчества обсуждаются в современном протестантском богословии, в первую очередь относится судьба Израиля, породившая длительную полемику между сторонниками диспенсационализма и «христианского сионизма» и их критиками: если для первых создание еврейского государства служит поворотным пунктом, знаменующим начало эсхатологического периода, то для вторых оно не имеет специального религиозного значения. Невозможно сомневаться в важности этой темы для современного христианского и иудейского богословия, однако ограничивать изучение отношения библейских пророчеств к современности только этой темой также представляется некорректным. Тем более это справедливо по отношению к книге Даниила, для автора которой был характерен интерес к истории всего известного ему цивилизованного мира. Вслед за великими богословами Средневековья и Нового Времени мы подойдем к рассмотрению книги Даниила с позиций историцизма — ее рассмотрения как божественного свидетельства о действии Бога на всем протяжении мировой истории.

Примечательная мысль относительно толкования пророчеств принадлежит русскому философу А.Ф. Лосеву: «Другими словами, судить о том, как должно исполниться пророчество, можно только по наступлении того события, которое предречено. Полностью о пророчестве можно судить, таким образом, только после его исполнения. Скажут: зачем же тогда существует пророчество? Пророчество существует для того, чтобы установить смысл грядущих времен, а не их факты. Поэтому все толкования должны ограничиться установлением только точного смысла событий, а не их фактического протекания»⁸¹. Именно по этой причине в нашем толковании мы говорим только о прошлых событиях, то есть об уже исполнившихся предсказаниях книги Даниила. Основным принципом нашего толкования станет последовательное обнаружение sensus plenior, вложенного в текст Божественным автором пророческой книги. В качестве рабочих принципов могут быть указаны следующие:

1. Проверка соответствия предложенных нами толкований пророчеств книги Даниила достоверно установленным историческим событиям — принцип, который, по нашему мнению, является важнейшим при толковании пророческих книг. При этом историческое событие, рассматриваемое нами в качестве исполнения библейского пророчества, должно быть уникальным по точности своего соответствия рассматриваемому нами библейскому тексту. Этот факт важен в первую очередь для того, чтобы отличить истинный sensus plenior от многочисленных примеров аккомодации — очевидно, что то или иное пророчество может быть применено к самым разным ситуациям, и только уникальное соответствие между пророчеством и историческим событием позволяет говорить о том, что мы обнаружили скрытый в пророчестве смысл. Применительно к толкованию книги Даниила эта задача упрощается наличием в ней целого ряда хронологических указаний — если мы сможем найти убедительную корреляцию как между содержанием тех или иных событий и повествованием книги Даниила, так и их хронологией и числовыми указаниями книги Даниила, мы с большой долей уверенности можем говорить о неслучайности подобных соответствий. Еще одной принципиальной чертой библейских пророчеств должна, по нашему мнению, быть значимость содержащихся в них исторических указаний. Логично было бы предполагать, что их исполнение должно быть связано со значительными и судьбоносными историческими событиями, имеющими принципиальный характер для мировой или, по крайней мере, еврейской или христианской истории.

2. Наличие смысловой аналогии между буквальным смыслом, вложенным в текст автором книги Даниила, и sensus plenior, постулируемым в нашем исследовании. О важности подобного принципа говорили все исследователи sensus plenior, и этот принцип будет последовательно использоваться нами на протяжении нашей работы.

3. Существование предлагаемого нами толкования в традиционных иудейских и христианских источниках. Данный принцип также является одним из основных в предлагаемых P. Брауном принципах верификации sensus plenior. По нашему мнению, он не представляется столь важным как два принципа, указанные нами выше, однако все-таки имеет существенное значение.

4. Существование других библейских пророчеств, толкование которых становится более логичным и ясным в свете предложенного нами толкования книги Даниила. Данный принцип также выделяется в качестве одного из наиболее принципиальных целым рядом исследователей библейских пророчеств⁸². Мы также будем последовательно использовать этот принцип при толковании книги Даниила. Тем не менее мы преимущественно ограничимся двумя ветхозаветными произведениями, тесно связанными с книгой Даниила — книгой Иезекииля и книгой Исаии. Причиной подобного подхода станет в первую очередь тесная литературная и тематическая связь между указанными сочинениями, логично предполагающая взаимосвязь между предсказанными ими событиями, и необходимость ограничить себя разбором очень ограниченного числа библейских пророчеств, не принадлежащих книге Даниила.

Мы нисколько не претендуем на формулирование общих принципов толкования библейских пророчеств — попытка решения подобной задачи безусловно потребовала бы написания отдельной монографии. В данном случае мы только формулируем основные принципы, которыми мы будем руководствоваться при написании комментария на пророчества книги Даниила.

Толкование священного писания. «Духовное толкование»: аллегория и типология

Пророчества и особенно апокалиптические видения сами по себе являются текстами, указывающими на будущие события и зачастую имеющими загадочный и аллегорический характер. Однако уже в древности зародился способ прочтения Священного Писания, рассматривающий весь его текст как таинственное повествование, в котором буквальный смысл составляет лишь малую часть божественного послания — аллегорический метод толкования Священного Писания.

Его происхождение связано с эллинистическими влияниями на еврейскую традицию. В Древней Греции традиция комментирования классических текстов возникла не позднее VI века до н.э. Наиболее примечательным изобретением древнегреческих авторов стала традиция аллегорической интерпретации мифологических сюжетов. В ней мифологические образы и сюжеты получали трактовку как образы, за которыми скрывается тот или иной философский, этический или космологический смысл. Причиной ее возникновения во многом послужила необходимость объяснить образованным грекам появление в классических поэтических текстах — в первую очередь сочинениях Гомера и Гесиода — описаний поступков богов, которые представляются нам не вполне этичными или уместными для людей, но не небожителей. Присутствие в «Илиаде» или «Теогонии» рассказов о ссорах между богами и их участии в земных войнах побуждало греков классической эпохи либо отрицать их как выдумки недостаточно благочестивых поэтов (такую позицию мы, в частности, находим у Платона), либо попытаться найти в них скрытый аллегорический смысл. С другой стороны, высокий престиж эпических поэм побуждал представителей религиозных и философских кругов искать в них подтверждение развиваемым ими идеям и концепциям⁸³. По утверждению философа-неоплатоника Порфирия аллегорическое толкование мифов было впервые предложено неким Теагеном из Регия, который толковал описываемые Гомером конфликты и битвы между богами как описание взаимодействия между различными стихиями мироздания (огонь, вода, воздух, земля) или свойствами человеческой души. Подобные подходы получили наименование физической и психологической аллегории. В дальнейшем арсенал сторонников аллегорического толкования мифов обогатился другими методами и системами их классификации: так, стоики различали физическую и этическую аллегорию.

Хочется отметить, что многие из аллегорических интерпретаций мифов не были наивными и необоснованными, как это может показаться на первый взгляд: во многом они представляли собой попытку перевода понятий и образов мифологического мышления на рациональный язык. В этом плане многие древнегреческие аллегорические толкования мифов вполне могут быть сопоставлены с научными теориями Нового Времени (солярной теорий, структурализмом и др.)⁸⁴. Уже этот факт заставляет нас предположить, что аллегорическая интерпретация далеко не во всех случаях является эйсегезой (εἰσήγησις — ‘введение’), попыткой «вчитывания» в текст чуждых ему понятий⁸⁵.

Аллегорическая интерпретация, получившая признание в ряде греческих философских школ, проникла и в среду эллинизированного еврейства. Наиболее ярким представителем аллегорического метода стал Филон Александрийский. Он подошел к библейским текстам так, как греческие философы подходили к гомеровским мифам: за описанием земных реалий и бессмысленных с рациональной точки зрения культовых установлений Филон стремился увидеть духовный смысл, соответствующий принципам греческой философии и космологии. Так, одеяние первосвященника предстает как изображение стихий, по мысли античной философии представляющих основные элементы мироздания, два херувима обозначают мировые полусферы, библейские персонажи являются символами определенных психологических свойств и т.д. Концепция Филона не получила развития в иудейской среде, зато позднее оказалась востребована среди александрийских христиан.

Аллегория как литературный прием широко использовалась в Ветхом и Новом Завете: достаточно привести такие примеры как притчи Исаии (Ис 5, 1–7) и Иезекииля (Иез 17, 1–10) или многие из евангельских притч (Мк 12, 1–9; Мф 22, 1–4). Тем не менее, случаи аллегорического истолкования текстов Священного Писания, первоначально не имевших аллегорического смысла, в Библии чрезвычайно редки. Фактически единственным примером подобной аллегории является уподобление Ветхого и Нового Завета Агари и Саре, а Ишмаэля и Исаака иудеям и христианам, приведенное апостолом Павлом в Послании к Галатам (Гал 4, 21–31). Характерно, что, хотя Павел говорит здесь об аллегории (ἀλληγορούμενα), однако его рассуждения одновременно имеют черты как аллегории, так и типологии. По мнению ирландского церковного историка Р. Хансона мы видим здесь соединение обоих экзегетических подходов: сопоставление ситуации, имевшей место в ветхозаветные времена (отношений в семье Авраама), с ситуацией новозаветной эпохи (отношения между иудеями и христианами) является типологией, в то время как сопоставление библейских персонажей с божественными Заветами и религиозными общинами представляет собой аллегорию⁸⁶. Тем не менее приведенная апостолом Павлом аллегория скорее ближе не к александрийской, а к библейской и раввинистической аллегории: представление отдельных фигур как олицетворения целых человеческих коллективов или представление женщины как символического обозначения города широко распространены в библейской литературе⁸⁷. Исходя из этого можно заключить, что апостол Павел пользуется здесь характерными образами библейского языка, применив их к тексту, который первоначально не имел аллегорического значения. В дальнейшем аллегорическая традиция толкования Писания продолжала развиваться в Александрии, главном научном и культурном центре эллинистического мира, где ее основы были заложены Филоном Александрийским. Из христианских авторов к аллегорической интерпретации Священного Писания обратился уже Климент Александрийский. Однако главным представителем и популяризатором аллегорического истолкования Священного Писания стал Ориген. Им был разработан последовательный метод аллегорической интерпретации Священного Писания. Исходя из различных реконструкций мысли Оригена можно заключить, что он считал, что в Писании могут быть выделены три (телесный, душевный и духовный) или два (буквальный и духовный) различных уровня смысла⁸⁸. Наибольший интерес Оригена, разумеется, вызывал наиболее важный с его точки зрения духовный смысл. Примеры аллегорической интерпретации Священного Писания мы можем найти во многих сочинениях Оригена. Так, в Песни Песней он усматривает описание отношений между Церковью и Христом; под Ноевым ковчегом понимает Церковь, а под взятыми туда животными — различные типы христиан. Впоследствии аналогичная аллегорическая интерпретация использовалась многими древними церковными авторами. Подобная аллегория, представляющая собой форму «эйсезегезы», скорее даст нам информацию о воззрениях экзегета, а не о смысле Священного Писания, что делает ее малопригодной для современной экзегетической практики.

Другим экзегетическим подходом, характерным для иудейской и христианской экзегезы античной эпохи, стала типологическая интерпретация. Ее суть заключается в соотнесении древних событий, лиц и институтов священной истории с более поздними, современными или будущими событиями и лицами (так называемая «горизонтальная типология» в отличие от более редкой «вертикальной типологии», основанной на сопоставлении земных и небесных реалий). Не все исследователи согласны с определением типологии как собственно экзегетического метода, в первую очередь по причине того, что типология, в отличие от аллегории, не может быть применена к любому библейскому тексту. Скорее типология может быть определена как способ осмысления тех или иных событий священной истории, встречающийся в текстах Ветхого и Нового Завета, или «герменевтический ключ», необходимый для понимания библейских текстов, основанных на соотнесении между собой разновременных событий библейской истории⁸⁹. Типология является общим свойством человеческой культуры, особенно культур древности, ориентированных на «образцовых героев» и «образцовые события». Примеры типологии мы находим уже в Ветхом Завете. Так, Иисус Навин систематически уподобляется Моисею; освобождение из вавилонского плена сопоставляется пророками с исходом из Египта. Большую популярность типологические построения получили в иудейской среде в межзаветный период⁹⁰; первоначально они были, в первую очередь, связаны с эсхатологией. Раввинистическая литература доносит до нас многие эсхатологические идеи, несомненно распространенные еще в период Второго Храма. В них события древней истории человечества и Израиля изображаются как «типы», «образы» того, что произойдет в эсхатологическое время. Состояние Адама до изгнания из Рая, равно как и Суббота, предстают в качестве образа Мира Грядущего; Моисей или Давид выступают в качестве образов Мессии, «поколение потопа» или «поколение пустыни» — в качестве образа поколения Мессии. Равным образом мы видим примеры акций, основанных на типологии, в истории еврейских мессианских движений I века н.э. — и Февда, и Иоанн Креститель уходят в пустыню к Иордану, чтобы повторить странствие евреев по пустыне во главе с Моисеем и переход Иордана с Иисусом Навином.

Однако настоящего расцвета типологический подход к Священному Писанию достигает только в христианской экзегезе. Многочисленные примеры типологии мы находим уже в Евангелиях. В Евангелии от Марка пророк Иона и его история рисуется как прообраз смерти и воскресения Иисуса Христа (Мк 8, 12). Еще более последовательную типологию мы находим в Евангелии от Матфея, где проводится систематическая параллель между Моисеем и Иисусом Христом, который изображается как второй Моисей⁹¹. При его рождении появляется чудесная звезда, как при рождении Моисея, Ирод пытается убить его, подобно Фараону, приказавшему истреблять еврейских младенцев, Иисус восходит на гору и произносит нагорную проповедь, фактически давая новую Тору. Значительная часть новозаветной типологии традиционно связана с эсхатологическими событиями. Поколение Иисуса Христа сопоставляется с царицей Савской и ниневитянами (Лк 11, 31–32); поколение, которое будет жить перед пришествием Сына Человеческого, сравнивается с поколением потопа и содомлянами (Мф 24, 37; Лк 17, 26–28).

Очевидно, что указанные примеры типологии, дошедшие до нас в древнейших пластах Евангелия, восходят к проповеди первых палестинских христиан, если не к самому Иисусу. Обилие типологии в евангельской литературе неудивительно — поскольку христианство возникло как эсхатологическое движение и первые христиане полагали, что живут в последние времена, они широко использовали типологию, характерную для еврейской эсхатологической мысли. По мнению Хансона, христианская типология в отличие от иудейской была «исполненной типологией» — ветхозаветные прообразы по мысли христианских авторов уже нашли свое воплощение в новозаветных лицах и событиях⁹². Определенные типы, уже бывшие традиционными в иудейской мысли, были заимствованы христианскими авторами и интерпретированы в интересующем их ключе.

Не менее энергично типологический подход развивается в апостольских посланиях. В них типология оказывается связана уже не столько с эсхатологией, сколько с осмыслением миссии Иисуса Христа и жизни христианской Церкви. Апостол Павел видит в ветхозаветных событиях типологические образы, применяемые им к опыту первых христиан: «Не хочу оставить вас, братия, в неведении, что отцы наши все были под облаком, и все прошли сквозь море; и все крестились в Моисея в облаке и в море; и все ели одну и ту же духовную пищу; и все пили одно и то же духовное питие: ибо пили из духовного последующего камня; камень же был Христос» (1 Кор 10, 1–4); Адам в посланиях Павла систематически предстает как образ Христа (Рим 5, 12–21; 1 Кор 15, 21–22; 15, 45–47). В Первом Послании Петра всемирный потоп во дни Ноя рассматривается как «образ крещения» (1 Петр 3, 21–22). Наконец, Послание к Евреям дает последовательную типологическую аналогию между Ветхим и Новым Заветом (Евр 9). Именно в Посланиях апостолов начинает активно использоваться слово τύπος ‘образ’, ‘тип’, давшее название самому типологическому методу.

Активное использование типологии в Новом Завете имело своим результатом ее превращение в один из принципиальных экзегетических методов христианской Церкви. Типология была особенно характерна для Антиохийской богословской школы, где она получила названия «теории», «созерцания», которую антиохийцы противопоставляли отрицаемому ими аллегорическому методу Александрийской богословской школы. Особенностью Антиохийской школы стало принципиальное внимание к буквальному смыслу Священного Писания и его интерпретации в оригинальном историческом контексте. Особенности подхода антиохийских экзегетов ярко излагаются Диодором Тарсийским в его предисловии к толкованию 118 псалма.

В нем он приводит несколько главных принципов, характерных для антиохийской школы. Во-первых, это принцип «духовного толкования», которое, в отличие от языческой или александрийской аллегории, должно основываться на буквальном смысле текста, не противоречить ему и не отрицать историчности событий и лиц, описанных в Писании. Во-вторых, применение собственно аллегории, именуемой им «образной речью», Диодор ограничивает теми пассажами Священного Писания, где этот прием непосредственно использовался автором.

Определенное обобщение и систематизация классических экзегетических методов принадлежат Иоанну Кассиану Римлянину (ок. 360 — ок. 435). Им была разработана концепция четырех смыслов Священного Писания, ставшая классической для последующей католической экзегетики. Он выделяет в Писании буквальный, аллегорический, тропологический (нравственный) и анагогический (мистический или эсхатологический) смыслы. Классической иллюстрацией подобного толкования является разбор символики Иерусалима, который мы находим в 18-ом Собеседовании Иоанна Кассиана. В буквальном смысле это город в Палестине, в аллегорическом — Церковь, в тропологическом — душа человека, в анагогическом — небесный Иерусалим.

Мы не будем подробно рассматривать историю развития средневековой экзегезы, остановившись лишь на идеях наиболее заметных авторов. Первостепенную роль в данном случае, безусловно, имеют работы Фомы Аквинского (1225–1274). Принципиальной чертой в экзегетике Фомы Аквинского стало подчеркивание им центрального значения буквального смысла Священного Писания. Все остальные смыслы Писания строятся на основе буквального смысла — буквальный смысл является смыслом слов, в то время как остальные смыслы Писания основаны на том, что обозначаемые ими вещи могут быть образами других вещей. Таким образом, по мысли Фомы Аквинского, в библейской экзегетике сами лица, предметы и события получают самостоятельные значения, которые и образуют духовный смысл (STI.1.10). Экзегеза Фомы Аквинского получает принципиально типологический характер; по его мысли, ветхозаветные прообразы связаны с новозаветными образами, в то время как последние предвосхищают собой духовные образы. Тем не менее хочется еще раз подчеркнуть то принципиальное значение, которое Фома Аквинский придавал буквальному смыслу. По его мнению, все истины, принципиальные для веры, всегда передаются в Писании с помощью буквального смысла, в силу чего только он должен служить основанием для богословского суждения.

В Новое время концепция «духовного смысла» Священного Писания начинает постепенно терять популярность. Уже Мартин Лютер отказался от аллегорического толкования Писания, полагая, что оно уместно только в тех случаях, что оно подразумевалось самим автором. Кальвин еще более негативно относился к традиционным экзегетическим подходам, полагая, что толкование Библии должно, в первую очередь, основываться на понимании ее буквального смысла⁹³. С развитием историко-критического метода представление о духовном смысле все более вытесняется даже из церковной экзегезы, зачастую ограничивающейся канонизированными в Новом Завете и святоотеческой традиции примерами духовного толкования библейских текстов. Итак, следует ли считать «духовный смысл» Священного Писания реликтом давно ушедших эпох, ставшим неактуальным для современной богословской мысли? Хочется думать, что далеко не во всех случаях ответ на этот вопрос должен быть утвердительным. Можно привести лишь некоторые наиболее яркие примеры актуальности традиционных экзегетических методов в современной богословской мысли.

В первую очередь, это относится к типологическому методу толкования Священного Писания. В XX веке он снова оказался востребован как метод, позволяющий осмыслять современные события в свете их библейских прообразов. В первую очередь здесь следует упомянуть латиноамериканскую теологию освобождения, в центре которой оказалась тема Исхода из Египта как образа социального освобождения угнетенных социальных слоев и колониальных народов. Определенную популярность типологические интерпретации современных событий получили и в еврейской культуре: нацисты стали мыслиться как воплощение Амалека или Амана, смертельных экзистенциальных врагов еврейского народа. Таким образом, типологическое осмысление библейских образов продолжает оставаться актуальным и продуктивным способом толкования Священного Писания. Примечательно, что в ряде случаев можно говорить о соединении исторической типологии с аллегорией, когда библейские лица и события становятся символами целых коллективов и происходящих с ними событий. Указанный подход имеет значительную близость как к знаменитой аллегории апостола Павла, приведенной в Послании к Галатам, так и к аналогичным аллегориям, характерным для раввинистической литературы⁹⁴.

Указанные примеры демонстрируют нам еще одну примечательную черту типологии — ее тесную связь с пророчеством. Как отмечает американский исследователь Б. Паркер «типология в действительности демонстрирует больше близости с пророчеством, чем с аллегорией. В реальности многие ученые определяют типологию как форму непрямого пророчества»⁹⁵. Протестантский теолог Г. Бил пишет, что типология «является не простой аналогией, а заключает в себе некоторую форму пророческого смысла». Он полагает, что типология представляет собой «непрямое пророчество», которое может быть извлечено даже из текста Писания, первоначально не имевшего пророческого смысла (например, трактовка Исх 12, 46 в Ин 19, 36). По его мнению, «основная разница между прямым исполнением пророчества и непрямым типологическим исполнением состоит в том, что прямое исполнение есть то, что было прямо предсказано в словах пророка, в то время как непрямое исполняет то, что косвенно предвосхищалось историческими событиями, о которых повествовалось»⁹⁶.

Христианские теологи в большинстве случаев усматривают примеры подобной пророческой типологии в Новом Завете, однако мы видим, что в реальности она не ограничивается древней канонической экзегетикой, а продолжает использоваться и современными богословами. Описанные в Библии события остаются источником образов и аналогий, необходимых для осмысления современной реальности. В нашей работе мы также будем периодически прибегать к типологической интерпретации Священного Писания. В некоторых случаях она будет производиться параллельно с выявлением содержащегося в библейском тексте sensus plenior. В этих случаях сам библейский текст будет служить указанием одновременно на древние и более поздние лица и события (буквальный смысл и sensus plenior), а лица и события, подразумевавшиеся буквальным смыслом, будут служить типом лиц и событий, на которые указывает sensus plenior⁹⁷.

Некоторые современные богословы также выступают в поддержку использования аллегорического метода толкования Священного Писания. Так, близкие идеи мы находим статье американского исследователя истории средневекового христианства Д. Стейнметца, который полагает, что традиционное мнение о многозначности библейского текста гораздо ближе к истине, чем представление о единственном смысле текста как sensus literalis, идентифицируемом с sensus originalis⁹⁸. В целом его понимание библейской герменевтики приближается к идеям Рикёра и предполагает принципиальную многозначность любого текста, который каждый раз обретает новое значение в процессе его восприятия слушателем/читателем.

Стейнметц идентифицирует буквальный смысл с оригинальным авторским смыслом, а духовный смысл — со смыслом, возникающим в процессе восприятия текста. Примечательно, что Стейнметц не усматривает необходимости в особой герменевтике для прочтения Библии, ставя ее в один ряд с другими классическими текстами, что делает его подход несколько проблематичным. Более интересные идеи, по нашему мнению, высказывает современный американский исследователь К. Спаркс. По его мнению, аллегорический метод в современной экзегетике может использоваться по аналогии с sensus plenior: мы можем предположить, что, хотя жанр рассматриваемого нами текста не был аллегорией с точки зрения человеческого автора, Бог вложил в него именно аллегорический смысл, раскрываемый современным комментатором⁹⁹. Вероятно, данный подход на практике близок к традиционному представлению об аллегории и отличается от него только тем, что Спаркс предлагает использовать аллегорическое прочтение только в тех случаях, когда буквальный смысл библейского текста представляется нам неприемлемым с моральной точки зрения (например, рассказ книги Иисуса Навина об уничтожении семи народов Ханаана).

Резюмируя, мы можем заключить, что аллегорическое истолкование не может систематически использоваться применительно к любым пассажам Священного Писания по образцу подхода Александрийской школы, однако в ряде случаев оно вполне конструктивно и актуально. Аллегорическое толкование может быть уместно в тех случаях, когда тот или иной библейский текст или образ может быть истолкован как аллегория, даже если человеческий автор указанного пассажа Священного Писания не придавал ему подобного смысла. Безусловно, подобное толкование не должно быть искусственным и навязываться тексту: оно должно исходить как из библейского языка, библейской образности, так и из образов и идей, встречающихся в самом толкуемом нами тексте. Так, традиционное иудейское и христианское толкование «Песни Песней» как повествования о любви Бога и общины Израиля/ Церкви представляется вполне возможным именно исходя из того, что Иерусалим, Сион и Церковь нередко изображаются в Писании в образе женщин, а их отношения с Богом метафорически описываются как брак. В библейском контексте Песнь Песней действительно приобретет указанный смысл, что позволяет в данном случае сблизить аллегорический смысл с каноническим смыслом, который текст получает как часть библейского канона. В подобных случаях аллегорическое толкование образов Священного Писания может быть вполне оправдано и в современной экзегетике. В нашей работе в ряде случаев также будет использоваться аллегорическая интерпретация, которая будет даваться в сочетании с типологией, подобно тому, как это было сделано апостолом Павлом в Послании к Галатам. Аллегория в данном случае будет иметь характер, аналогичный аллегории, приводимой апостолом Павлом и иудейскими авторами, и основываться на использовании символизма, присущего тем или иным образам в самом библейском тексте и традиционной экзегетике.

Авторство, датировка и канонизация книги Даниила

Многовековая иудейская и христианская традиция считала, что книга Даниила была написана самим пророком во время его пребывания в Вавилоне в VI веке до н.э. Тем не менее сама книга Даниила не столь однозначно предполагает авторство пророка — в первых шести главах о нем говорится в третьем лице. Уже в III веке н.э. греческий философ неоплатоник Порфирий выдвинул версию, что книга Даниила была написана во II веке до н.э. неким иудеем, составившим видения пророка Даниила, чтобы воодушевить евреев во время войны с Антиохом Епифаном. Позиция Порфирия предвосхитила взгляды современных критических ученых. Она возродилась в XVII-XVIII веках, когда к аналогичной точке зрения пришли еврейский вольнодумец Уриэль Акоста, философ-деист Энтони Коллинз и Герман Корроди. В XIX веке вокруг книги Даниила развернулись жаркие дискуссии, которые, в конечном счете, закончились победой сторонников маккавейской датировки. В XX-XXI веках маккавейская датировка была принята и многими церковными авторами, особенно близкими к академическим кругам¹⁰⁰. В настоящее время академические исследователи принимают маккавейскую датировку книги Даниила как нечто само собой разумеющееся и не считают нужным приводить в своих экзегетических комментариях доказательства этого общепринятого факта.

Тем не менее в консервативных кругах принадлежность книги Даниила самому пророку зачастую продолжает считаться самоочевидным фактом, признание которого должно отличать истинных христиан от сторонников ошибочных либеральных подходов. В современных российских работах традиционная точка зрения без оговорок высказывается в комментарии Даниила Сысоева и беседах на книгу Даниила священника Олега Стеняева. Д.В. Щедровицкий в своей книге «Пророчества книги Даниила» также выступает в качестве убежденного сторонника традиционной точки зрения. Поскольку наша работа не является экзегетическим комментарием, предназначенным только для представителей академической среды, мы считаем необходимым еще раз привести основные аргументы, которые склонили академическую науку в пользу маккавейской датировки книги Даниила. Их можно разделить на две группы: аргументы, демонстрирующие, что первая часть книги не могла быть написана пророком Даниилом в VI веке до н.э., и аргументы, доказывающие, что вторая часть книги была написана в Иудее во время Маккавейских войн.

Уже само повествование 1–6 глав о пророке Данииле, ведущееся от третьего лица, равно как и обилие содержащихся там чудесных и фантастических историй, сразу же вызывает сомнения в авторстве пророка Даниила¹⁰¹. Описанное впечатление подтверждается при более подробном рассмотрении историй пророка Даниила и его друзей и их сопоставлении с известными нам источниками по истории Древнего Востока. Приведем лишь некоторые наиболее характерные примеры. Книга Даниила не знает никаких вавилонских царей кроме Навуходоносора и Валтасара, представляя второго как его сына. В то же время из вавилонских источников известно, что правителями Нововавилонского царства после Навуходоносора были Амель-мардук, Нергал-шарр-уцур, Лабаши-мардук и Набонид, сын которого Валтасар выступал в качестве регента, в то время как его отец находился в аравийской Тейме. Взятие Вавилона в 539 году до н.э., в реальности осуществленное Киром II, в книге Даниила приписано некоему «Дарию Мидянину» (Дан 5, 31). Попытки апологетов, начиная со времен Иосифа Флавия, идентифицировать с ним кого-то из реальных участников взятия Вавилона представляются равно неубедительными. Прочитав далее об учреждении Дарием сатрапий (Дан 6, 1) и о предполагающем царские прерогативы приказе Дария в течение месяца не молиться никому, кроме него самого (Дан 6, 7), мы можем не сомневаться, что речь идет о реальном персидском царе Дарие, а не каком-то другом лице, использовавшем имя Дария в качестве своего рода «псевдонима». Также очевидна и причина, по которой Дарию было приписано взятие Вавилона, — традиция, использованная автором, спутала события 539 и 522 годов — взятие города Киром и повторное взятие восставшего Вавилона Дарием¹⁰². «Мидянином» персидский царь Дарий был назван как для того, чтобы представить обоснование историософской концепции автора книги Даниила, в которой Мидийская империя выступает в качестве следующей за Вавилоном мировой державы, так и для того, чтобы найти историческое соответствие пророчеству Иеремии о взятии Вавилона мидянами (Иер 51, 11).

Очевиден легендарный и фольклорный характер и других историй, содержащихся в 1–6 главах книги Даниила. Так, у нас нет никакой информации о семилетнем безумии Навуходоносора — а его возвращение на царство после многолетнего пребывания в пустыне в животном облике, разумеется, не может иметь ничего общего с исторической реальностью и никак не подтверждается историческими источниками. На этом фоне приказ Навуходоносора истребить вавилонских мудрецов, не сумевших пересказать его сон (Дан 2, 12), или указ Дария, запрещающий в течение тридцати дней просить о чем-либо какого-либо бога или человека кроме самого царя (Дан 6, 7), уже не вызывают удивления — очевидно, что в обоих случаях мы видим типичные фольклорные мотивы. Весь этот материал настолько очевидно легендарен, что поверить в его буквальную историчность может только уж слишком убежденный апологет, не рассматривающий всерьез никакие аргументы, расходящиеся с его религиозными убеждениями. Таким образом, настаивать на непосредственном авторстве пророка Даниила для первых шести глав книги представляется откровенно надуманным и, строго говоря, догматическим, в плохом смысле этого слова, подходом.

Говоря о второй части книги Даниила, содержащей его пророческие видения, мы сталкиваемся с другой проблемой — детальным соответствием между повествованием книги Даниила и историческими событиями II века до н.э. И если ссылки на них в главах 7–9 остаются относительно туманными, то 11 глава предъявляет их нам во всех возможных подробностях. О связи книги Даниила с событиями маккавейскиx войн знали и все древние комментаторы. Еще Иосиф Флавий в «Иудейских древностях», толкуя видение Даниила пишет, что «все это действительно пришлось испытать нашему народу при Антиохе Епифане, как то предвидел и письменно предвещал Даниил за много лет вперед»¹⁰³. Точно так же с событиями времен Антиоха это видение связывали другие древние толкователи. Аутентичное толкование книги Даниила лучше всего сохранилось у сирийских комментаторов, которые связывали почти все предсказания пророка с событиями времен Маккавейских войн. По всей видимости, именно сирийская традиция толкования стала источником информации для Порфирия, сумевшего определить псевдоэпигрифичность книги Даниила. Однако и авторы, не принадлежавшие к сирийской традиции, также считали по крайней мере 8 главу книги Даниила повествованием о событиях, произошедших во времена Антиоха Епифана. Мало того, в 11 главе повествование о Сирийских войнах между Птолемеями и Селевкидами дается настолько точно, что у всякого непредвзятого читателя начинают возникать подозрения, что перед нами повествование об уже хорошо известных автору событиях.

Однако для консерваторов и фундаменталистов подобная постановка вопроса оказывается неубедительной — по их мнению, точность повествования книги Даниила о событиях эллинистической истории свидетельствует лишь о глубине пророческого дара самого пророка Даниила. Исходя из этого, консервативные экзегеты переадресуют упрек в догматизме академической науке, утверждая, что ее представители в принципе отрицают возможность пророчества, почему и датируют книгу Даниила II в. до н.э., когда все предсказанные в ней события уже произошли. Нам бы хотелось высказать несколько соображений, опровергающих это мнение.

Ни большинство академических ученых, ни, разумеется, автор настоящей работы не отвергают возможности предсказания будущего в принципе. Тем не менее, даже сторонники консервативного подхода к толкованию книги Даниила признают, что жанр псевдоэпиграфических сочинений, излагающих уже свершившиеся события в качестве предсказаний будущего, vaticana ex eventu, был широко известен уже начиная с эпохи древности. Его ранними месопотамскими примерами могут служить «Пророчество Мардука» и «Урукское пророчество», описывающие под видом предсказаний уже произошедшие события вавилонской истории. Множество примеров vaticana ex eventu мы можем найти в более поздней литературе античности, Средневековья и Нового Времени — вплоть до современной массовой литературы. Таким образом, сталкиваясь с текстом, описывающим события прошлого в качестве точных предсказаний будущего, всегда необходимо допускать высокую вероятность того, что эти события описаны задним числом. Наиболее простым способом установить, что мы имеем дело с vaticana ex eventu, является обнаружение в тексте момента, когда автор заканчивает пересказ прошедших событий и переходит к предсказанию будущего — ради которого, собственно, подобные тексты и сочиняются. В случае с книгой Даниила это очевидно происходит в Дан 11, 40, где автор предсказывает новый поход Антиоха против Египта, завоевание им Египта, Ливии и Эфиопии, его возвращение в Иудею и бесславную смерть «между морем и горою преславного святилища» (Дан 11, 45). Ничего из описанных событий не реализовалось в действительности — Антиох не предпринимал новых военных акций против Египта, а провел оставшиеся полтора года своей жизни в Персии, где и скончался в 164 году до н.э. Излишне говорить о том, что воскресения мертвых и установления мессианского царства, также предсказанных в книге Даниила, в это время тоже не произошло.

Наконец, сам характер пророчеств, приведенных в Дан 11, заметно отличается от аутентичных библейских предсказаний и по своему характеру приближается к псевдоэпиграфии. Этот момент был хорошо охарактеризован уже английским комментатором XIX века Ф. Фарраром: «Если бы эта глава действительно была бы предсказанием пророка времен Вавилонского плена, сделанным за четыреста лет до этих событий — событий, многие из которых имели сравнительно небольшое значение в мировой истории — которые здесь описаны так загадочно и, вместе с тем, так подробно — это откровение было бы самым уникальным и загадочным во всем Священном Писании. Оно представляло бы собой неожиданное и полное отступление от всех путей Божественного провидения и от представления Богом своей воли в сознании пророков. Оно было бы абсолютно одиноко как отмена всех пределов того, что когда-либо было предсказано»¹⁰⁴. В самом деле, если бы подобное точное предсказание будущего было бы возможно, то зачем использовать его для описания столь малозначимых в политической истории еврейского народа и в духовной истории человечества событий, а не описать столь же подробно, ясно и недвусмысленно гораздо более существенные исторические события? Пристальное внимание автора книги Даниила к истории Сирийских войн и к личности Антиоха Епифана было бы необъяснимо для пророка VI века до н.э., но совершенно понятно для иудейского книжника II века до н.э.

Но, собственно, там, где фундаменталисты заканчивают свое исследование, заключая, что автором книги Даниила разумеется был сам пророк Даниил, критическая точка зрения его только начинает. Мнение Порфирия о том, что автором книги Даниила был некий иудей, живший во времена Антиоха Епифана, при его общей корректности, безусловно является совершенно недостаточным для современных исследователей, не отвечая на вопросы о среде возникновения книги Даниила и ее точной датировке. Наконец, она предполагает, что книга Даниила изначально была цельным произведением, что вполне может и не соответствовать действительности — в большинстве случаев библейские книги представляли собой сложный результат переработки более ранних произведений, постепенного расширения первоначального литературного ядра, компиляцию разных произведений в едином тексте. В случае с книгой Даниила мы имеем еще один принципиальный аргумент в пользу ее изначального сложного состава — ее двуязычие. Текст 1, 1–2, 4 и 8–12 глав написан на иврите, в то время как 2, 4 — 7, 28 составлен на арамейском. Уже этот факт заставляет нас предположить, что книга Даниила не является произведением, от начала до конца составленным одним автором.

Уже Бенедикт Спиноза и Исаак Ньютон предположили существование более чем одного автора у книги Даниила — считая аутентичными видения, они полагали, что исторические описания в 1–6 главах написаны другими авторами. Гораздо более радикальные подходы возникают в XIX столетии: так, Бертхольдт в 1803 году предположил, что книга Даниила является произведением не менее чем девяти писателей. Постепенно большинство исследователей отошло от столь радикальной точки зрения, склоняясь к единству книги Даниила, составленной маккавейским автором. В XX веке эта концепция постепенно теряет популярность — она все еще отстаивалась в 1950–60-е годы такими авторами как Г. Роули¹⁰⁵, Н. Порте-ус¹⁰⁶ и О. Плёгер¹⁰⁷, однако в дальнейшем большинство исследователей склонилось к концепции постепенного роста книги Даниила, завершившегося только в период гонений Антиоха Епифана. В настоящее время можно говорить о нескольких общепринятых принципах, ставших частью современного научного консенсуса, и о нескольких концепциях, высказанных разными исследователями, продолжающих конкурировать в научном мире.

Все современные исследователи признают наиболее древним пластом книги Даниила истории из глав 1–6, повествующие о жизни пророка Даниила и его друзей при вавилонском дворе. Очевидно, что первоначально указанные повествования бытовали в качестве отдельных историй, посвященных жизни легендарного еврейского мудреца, жившего во времена вавилонского плена. Примечательно, что греческий текст книги Даниила добавляет к основному семитскому тексту еще две истории, иллюстрирующие мудрость пророка Даниила — «Сусанна» и «Бэл и Дракон». В обоих рассказах Даниил выступает скорее в качестве мудреца — и даже в некотором роде прообраза искусного детектива европейского криминального романа, разоблачающего нечестивых старейшин, оклеветавших Сусанну, и вавилонских шарлатанов-жрецов. Эти рассказы, бытовавшие как отдельные сочинения, не вошли в состав оригинальной книги Даниила, однако были включены в ее греческие переводы в качестве приложения. Сам текст первых шести глав книги Даниила также составлен из различных историй, первоначально независимых друг от друга и лишь позднее соединенных автором в единое целое. На это указывают целый ряд противоречий и редакторских вставок, не слишком очевидных, но все же выявляемых при более детальном анализе. Так, Даниил и его друзья, уже представленные Навуходоносору в первой главе (Дан 1, 9–10), во второй главе оказываются неизвестны ему и снова представляются благодаря Ариоху (Дан 2, 25). В третьей главе Даниил вовсе не появляется, а сама история посвящена трем иудейским отрокам, очевидно добавленным автором в 1 главу в качестве друзей главного героя; в четвертой главе Даниил постоянно именуется своим вавилонским именем Валтасар, что позволяет предположить, что первоначальным героем указанного повествования мог быть некий иудейский провидец с таким именем. Равным образом, сам текст четвертой главы представляет собой послание Навуходоносора «всем народам, племенам и языкам» (Дан 3, 31), который по своей форме отчетливо выпадает из других повествований книги Даниила.

Несмотря на очевидно сложный состав арамейской части книги Даниила ее литературная история также является предметом многолетних научных дискуссий, до сих пор не достигших консенсуса. Кто и когда впервые собрал воедино истории о пророке Данииле, составив на их основе целостное произведение, и какое развитие оно претерпевало в дальнейшем? Ответы на эти вопросы преимущественно опираются на два различных способа разделения книги Даниила: если с точки зрения тематики и содержания в ней можно выделить разделы, состоящие из 1–6 (истории, повествующие о пророке Данииле и его друзьях) и 7–12 глав (апокалиптические видения самого Даниила), то с лингвистической точки зрения она разделяется на арамейскую (1–7 главы — 1:1–2:4b с лингвистической точки зрения представляет очевидный перевод с арамейского на иврит) и ивритскую часть (8–12 главы). Ряд авторов полагает, что первоначально было создано арамейское сочинение, посвященное истории пророка Даниила, охватывающее 1–6 главы, а в период гонений Антиоха Епифана оно было дополнено 7–12 главами. Подобную точку зрения мы находим в работах А. Лакока¹⁰⁸, Р.Г. Кратца¹⁰⁹, Дж. Коллинза¹¹⁰, Л. Граббе¹¹¹. Она, в первую очередь, основывается на близком сходстве между всеми видениями, содержащимися в книге Даниила, и на присутствующих в них отсылках к гонениям Антиоха Епифана и осквернению Храма. Наибольшую проблему для сторонников подобной концепции представляет как языковая неоднородность апокалиптических видений, так и тот факт, что 2 глава книги Даниила содержит апокалиптическое пророчество о четырех царствах, отчетливо параллельное тексту 7 главы. Разрешение данной проблемы требует либо переосмысления текста 2 главы в качестве первоначально неэсхатологического текста, либо констатации того факта, что эсхатологические идеи появляются в книге Даниила еще до событий маккавейского кризиса. Первый подход, в частности, отстаивает Р. Кратц, по мнению которого сон Навуходоносора во 2 главе первоначально предсказывал конец Вавилонского царства и становление Персидской державы и только впоследствии подвергся редакторской правке, внесшей в него эсхатологическую тему¹¹². Вторую точку зрения мы находим в работах Дж. Коллинза, датирующего 1–6 главы III веком до н.э. и считающего вторую главу выражением антиэллинистических настроений, подобных тем, которые появляются в вавилонском «Династическом пророчестве»¹¹³.

Другая концепция предполагает, что 7 глава книги Даниила была создана еще до гонений Антиоха Епифана и представляет собой антиэллинистическое сочинение, направленное против диадохов, разоривших Ближний Восток в ходе бесконечных взаимных войн. Указанная концепция была выдвинута еще в 1884 году немецким исследователем Й. Майнхольдом¹¹⁴. По его мнению, первоначальным этапом развития книги Даниила было бытование отдельных историй, в III века до н.э. была составлена «арамейская биография Даниила», включавшая 1–6 главы, в начале II века до н.э. к ней была добавлена 7 глава, а во время Маккавейских войн к книге Даниила были добавлены еврейские разделы, а раздел 1:1–2:4b переведен на иврит. Большинство современных исследователей, предполагающих существование арамейской книги Даниила, направленной против эллинистических государств, рисует картину ее эволюции несколько иначе. Так, по мнению Ю. Лебрама, арамейская книга Даниила изначально была создана как цельное эсхатологическое произведение около 200 года до н.э¹¹⁵. Наибольший интерес в данном случае представляет концепция Р. Альбертца, выделяющего в составе арамейской книги Даниила древнее ядро в составе 4–6 глав (Дан 3, 31-6, 28)¹¹⁶. Греческий перевод этого раздела, дошедший до нас в составе Септуагинты, существенным образом отличается от известного нам арамейского текста книги Даниила, что заставляет нас сделать вывод о том, что изначально этот раздел представлял собой отдельное сочинение, которое могло лечь в основу книги Даниила. Оно содержало рассказы о трех могущественных нееврейских царях — Навуходоносоре, Валтасаре и Дарии. Во всех его повествованиях обыгрывается тема гордыни царей, ведущей их гибели, и покаяния и признания царями верховной власти Бога Израиля, которые сообщают Божье благословение могущественным нееврейским царствам. По мнению Р. Альбертца подобная позиция восходит к политическим взглядам еврейской общины птолемеевского Египта, пользовавшейся покровительством эллинистических царей и думавшей об их возможном обращении к монотеизму¹¹⁷.

По нашему мнению, аргументы исследователей, предполагающих существование арамейской книги Даниила, изначально имевшей эсхатологическое содержание, представляются более предпочтительными, чем позиция сторонников создания 7–12 глав во времена гонений Антиоха. В пользу подобного предположения свидетельствуют как серьезные различия между идеологией арамейской и еврейской частей книги Даниила (при том, что обе носят эсхатологический характер), предполагающие разную среду происхождения данных произведений, так и отсутствие упоминаний Антиоха Епифана во 2 главе книги Даниила и редакторский характер отсылок к его образу в 7 главе (подробнее см. в комментарии к соответствующему разделу). Вопрос о датировке арамейской книги Даниила остается открытым — очевидно, что она могла быть создана во временном промежутке от распада империи Александра Македонского на отдельные царства диадохов до периода правления Антиоха III, к которому это сочинение относят Лебрам и Альбертц. Наиболее вероятным местом создания арамейской книги Даниила, по нашему мнению, следует считать Вавилонию. Подобную точку зрению в своем комментарии высказывает К. Ньюсом¹¹⁸; к ней отчасти приближается и позиция Дж. Коллинза, также считающего местом создания 1–6 глав книги Даниила восточную диаспору. По нашему мнению, решающим аргументом в пользу вавилонского происхождения арамейской книги Даниила является отражение в построении 7 главы вавилонского космогонического эпоса «Энума Элиш» (см. подробнее в комментарии к соответствующему разделу), который, несомненно, должен был быть знаком вавилонским евреям, но вряд ли мог быть известен жителю Палестины.

Вкратце изложим особенности социальной среды, представители которой были ответственны за создание книги Даниила и разные стадии ее редактирования. Судя по всему, истории о пророке Данииле целиком и полностью происходят из восточной диаспоры. Имя героя, вероятно, связано с указанием книги Иезекииля, где Ной, Даниил и Иов выступают в качестве трех идеальных архетипических праведников (Иез 14, 14), и реплики пророка в адрес тирского царя, где Даниил предстает в роли образцового мудреца (Иез 28, 3). Поскольку Ной и Иов являются нееврейскими праведниками глубокой древности, очевидно, что таким образом следует охарактеризовать и Даниила — большинство исследователей полагают, что его можно отождествить с героем угаритского эпоса, легендарным царем Дан’элом. Возможно, образ мудрого царя и справедливого судьи стал одним из источников библейского образа пророка Даниила — по крайней мере, в истории Сусанны он выступает именно в качестве защитника оклеветанной Сусанны в судебном деле. Тем не менее, в остальном образ царя Дан’эла не имеет отношения к фигуре пророка Даниила. Последний предстает перед нами в качестве еврея-изгнанника, переселенного в Вавилон после взятия Иерусалима и сделавшего блестящую карьеру при царском дворе в качестве одного из «вавилонских мудрецов», то есть писцов и знатоков мантической мудрости. Подобную фигуру мы видим в целом ряде ранних текстов, легших в основу книги Даниила. В кумранской «Молитве Набонида» мы находим анонимного иудея-ясновидца из числа изгнанников, исцелившего вавилонского царя, в 4 главе книги Даниила в качестве толкователя царских снов перед нами предстает иудейский мудрец, именуемый Валтасаром, а в 5 главе Даниил разгадывает смысл загадочной надписи, явившейся на стене царского чертога. Во 2 главе, вероятно созданной уже в эллинистическую эпоху, главный герой снова предстает в качестве ясновидца и толкователя снов. Стоит отметить, что фольклорные персонажи обычно не возникают из ничего — зачастую они имеют тех или иных исторических прототипов, с чьей реальной жизнью история указанных героев обычно сохраняет некоторую, как правило весьма отдаленную связь. Вероятно, что Даниил в данном случае не является исключением: его прототипом мог стать кто-то из иудейских книжников, сделавший успешную карьеру при вавилонском дворе (скорее всего, во времена Набонида), разумеется многократно преувеличенную фольклорной традицией¹¹⁹.

Мы попытаемся нарисовать общий портрет социальной группы, которая была носителем фольклорных и литературных традиций, связанных с именем пророка Даниила. Очевидно, что это были представители вавилонской диаспоры, образованные книжники, знакомые не только с библейской традицией, но и с «книгами и языком халдеев» (Дан 1, 4). Можно предположить, что они могли исполнять роль писцов или мелких чиновников в правление вавилонских, а затем персидских и греческих царей¹²⁰. Именно поэтому тема придворной службы, связанных с ней опасностей и выгод, равно как и возможных противоречий между верностью иудаизму и лояльностью нееврейскому царю занимает столь важное место в арамейской книге Даниила. Тем не менее в разделе 3, 31–6, 28, по всей видимости являющемся ядром арамейской книги Даниила, иноземные цари и придворная служба в целом представлены в положительном свете: опасности преимущественно исходят от коварных придворных, в то время как цари в конечном счете обращаются к почитанию Бога Израиля. Именно эта тема доминирует в рассказах о Навуходоносоре и Дарии, которые предстают в целом благоприятно расположенными к Даниилу и в конечном счете превращаются в почитателей единого Бога. Эта перспектива очень близка к идеологии книги Эсфири и даже отчасти наследует линию Второисаии, чрезвычайно положительно оценивавшего личность Кира II (Ис 44–45). Наиболее вероятную дату написания этого раздела можно отнести к персидской эпохе.

Изменившуюся историческую ситуацию демонстрирует текст арамейского апокалипсиса, включившего в себя 1–7 главы книги Даниила. Автор этого произведения говорит о четырех мировых империях, последняя из которых представляется сеющей всеобщее разрушение (Дан 7, 7). 2 и 7 главы книги Даниила могли быть созданы только после распада державы Александра Македонского, отразившегося в Дан 2, 41. Резко отрицательное отношение автора к четвертому царству, предстающему в качестве слепой разрушительной силы было продиктовано военным характером государств наследников Александра Македонского — диадохов, чья легитимность действительно целиком основывалась на военной силе. По мнению Р. Альбертца, катастрофой, подорвавшей веру евреев в возможность гармоничного существования под властью греческих царей, стали Сирийские войны: по этой причине он датирует арамейскую книгу Даниила периодом борьбы Птолемеев и Селевкидов за господство над Палестиной во время Пятой Сирийской войны (202–195 годы до н.э.). Если принять месопотамскую, а не палестинскую локализацию происхождения арамейской книги Даниила, то ее датировку можно отнести как к периоду Сирийских войн, в первую очередь Третьей сирийской войны (246–241 годы до н.э.), во время которой египетские войска вторглись в Вавилонию, так и к более раннему периоду войн между диадохами во время распада державы Александра. Автор арамейской книги Даниила активно использовал вавилонские традиции, вероятно связанные с древним пророчеством о вавилонских царях и космогоническим эпосом «Энума Элиш», кардинально переосмыслив их: в его произведении они предрекают будущее установление Царства святых Всевышнего, которое сменит языческие мировые империи. Равным образом, он дополнил переработанный им текст обширными доксологиями, говорящими об установлении Царства Божьего (Дан 3, 31–33; Дан 4, 31–32; Дан 6, 26–27). Идеология автора представляется уже не идеологией лояльного подданного персидских царей, надеющегося на их исправление или даже обращение, а глубоко оппозиционной позицией автора, радикально отрицающего эллинистическое господство и надеющегося на установление эсхатологического Царства Божьего.

Арамейская книги Даниила стала известна в Палестине, вероятно, благодаря эмиграции группы (или ее отдельных представителей), с которой был связан ее автор из Вавилонии в Иерусалим. По мнению П. Реддитта это событие могло иметь место после установления сирийского контроля над Иерусалимом, в результате чего Иерусалим и Вавилония оказались в составе государства Селевкидов. В 198 году до н.э. Антиох III даровал живущим в Иерусалиме и переселяющимся туда иудеям трехлетнее освобождение от налогов и право вести городские дела в соответствии с «отеческими законами», что могло спровоцировать еврейскую миграцию из Вавилонии в Иудею¹²¹. В период гонений Антиоха Епифана неизвестный автор переработал арамейскую книгу Даниила, дополнив это произведение еврейскими разделами (8–12 главы), переведя раздел 1–2,4a на иврит и переработав седьмую главу, добавив туда ссылки на события времен Антиоха Епифана. Мы, разумеется, не можем высказать никаких конкретных предположений о личности автора еврейской части книги Даниила; тем не менее, мы снова можем попытаться определить социальную среду, к которой он принадлежал, и в общих чертах описать его идеологию.

Наиболее общие характеристики этой социальной группы могут быть извлечены из самого текста книги Даниила. Использование арамейской книги Даниила с большой вероятностью указывает на связь с вавилонской диаспорой; обилие традиций, связанных с толкованием пророческих снов и видений, ангелологией и сложной библейской экзегезой указывает на бытование в данной среде месопотамских по своему происхождению традиций мантической и визионерской мудрости, аналогичных тем, которые были характерны для авторов сочинений, повествующих об истории легендарного праотца Еноха. Обширные знания истории эллинистических государств, которые автор демонстрирует в 11 главе книги Даниила, указывают на использование греческих источников и, таким образом, владение греческим языком и, возможно, доступ к государственным архивам Селевкидской державы. Все указанные черты указывают на представителей весьма образованной среды, имеющей некоторое отношение к государственному управлению.

Более ясные указания на характер группы, к которой принадлежал автор книги Даниила, появляются в 11 главе. В ней он приводит краткое повествование об участи «разумных», «маскилим» во время гонений Антиоха Епифана: «Поступающих нечестиво против завета он [Антиох] привлечет к себе лестью; но люди, чтущие своего Бога, усилятся и будут действовать. И разумные из народа вразумят многих, хотя будут несколько времени страдать от меча и огня, от плена и грабежа; и во время страдания своего будут иметь некоторую помощь, и многие присоединятся к ним, но притворно. Пострадают некоторые и из разумных для испытания их, очищения и для убеления к последнему времени; ибо есть еще время до срока» (Дан 11, 32–35). Контекст повествования очевиден — «разумные» выступают в роли проповедников, убеждающих народ твердо держаться Завета, не следовать указам Антиоха Епифана и терпящих за это преследования и даже гибнущих от рук гонителей. Кроме того, здесь говорится об их непростом взаимодействии с другими группами, участвующими в сопротивлении Антиоху. Со времен Порфирия большинство исследователей усматривает в указании на «некоторую помощь» отсылку к восстанию Маккавеев, которых автор обвиняет в неискренности, очевидно критикуя их политические амбиции и осуждая вооруженные акции против Антиоха и его еврейских сторонников. Несмотря на его резко отрицательное отношение к царю и еврейским коллаборационистам, автор книги Даниила, по всей видимости, считал все военные акции бесполезными и даже вредными, служащими только для удовлетворения политических амбиций их инициаторов, — гибель Антиоха и установление Царства Божьего, по его мнению, могут наступить только в результате прямого Божественного вмешательства (Дан 8, 25; Дан 12, 1).

Какая социальная группа занимала схожую позицию во время маккавейского кризиса? В науке был предложен ряд возможных идентификаций маскилим с различными группами, упоминающимися в книгах Маккавейских¹²². Несмотря на то, что некоторые исследователи считают изучение этого вопроса зашедшим в тупик и предполагают, что под «маскилим» следует понимать некоторую группу, не оставившую о себе определенных упоминаний в анналах истории, традиционная ассоциация между маскилим и хасидеями представляется нам наиболее вероятной. В первой книге Маккавейской хасидеи описываются как ἰσχυροὶ δυνάμει, ἑκουσιαζόμενος τῷ νόμῳ (1 Макк 2, 42) ‘лучшие граждане’, ‘ревнители Закона’, что может быть интерпретировано как указание на их благочестие и выдающийся социальный статус. В 1 Макк 7, 12 также указывается, что «к Алкиму [первосвященнику, назначенному Селевкидами после отмены указов Антиоха] же и Вакхиду сошлось собрание книжников искать справедливости. Первые из сынов Израилевых были Асидеи; они искали у них мира». Здесь хасидеи буквально определяются как γραμματέων «писцы», «книжники».

Таким образом, хасидеи представляли собой группу уважаемых и благочестивых граждан, исполнявших обязанности писцов, — описание, весьма близкое к портрету автора еврейской части книги Даниила. Возможно, что многие хасидеи принадлежали к числу храмовых писцов¹²³, что может объяснить особый интерес автора книги Даниила к судьбе Храма и доступ к греческим историческим документам. Хасидеи были достаточно заметной социальной группой, что позволило автору книги Даниила в соответствии с используемым в 11 главе метафорическим языком обозначить их как маскилим, «разумных» — указание достаточно метафорическое, чтобы выглядеть как пророчество, но достаточно ясное, чтобы быть понятным читателям.

Главное возражение противников идентификации маскилим с хасидеями состоит в том, что хасидеи присоединились к Иуде Маккавею (1 Макк 2, 42), в то время как автор книги Даниила был противником вооруженного сопротивления. Здесь мы находим весьма правдоподобным предположение Р. Альбертца, который полагает что в группе имела место острая полемика или даже раскол по вопросу об участии в военных акциях¹²⁴. Вероятно, часть хасидеев выступала в качестве принципиальных противников ведения военных действий; возможно, сторонников этой позиции можно идентифицировать с теми беглецами из Иерусалима, которые по субботам отказывались сражаться с посланными царем солдатами и стойко встречали смерть, отказываясь нарушить Закон (1 Макк 2, 29–38). Другая группа хасидеев, также бежавшая из контролируемого сирийским гарнизоном Иерусалима, напротив, присоединилась к Маккавеям, однако прекратила участие в движении сразу же после отмены указов Антиоха, не считая необходимой борьбу за политическую независимость. Пассажи книги Даниила, направленные против сторонников вооруженной борьбы, скорее всего являются памятником внутренней полемики между разными группами хасидеев.

В отличие от арамейского раздела книги Даниила, который можно приблизительно датировать III веком до н.э., точная датировка окончательной редакции книги Даниила почти не вызывает разногласий исследователей. По мнению подавляющего большинства комментаторов, она была создана непосредственно в период гонения Антиоха Епифана — после осквернения Храма и до его очищения Иудой Маккавеем и смерти Антиоха. Таким образом, мы можем датировать книгу Даниила едва ли не более точно, чем все остальные произведения библейской литературы — 167–164 годы до н.э. Единственным исключением из этой единодушной позиции (разумеется, не считая консервативных христианских и иудейских комментаторов) являются авторы, полагающие, что книга Даниила была завершена уже после очищения Храма¹²⁵. Эта версия продиктована стремлением истолковать довольно близкое к истине описание продолжительности гонений Антиоха и нахождения в Храме «мерзости запустения» (языческого алтаря) как еще одно vaticanum ex eventu. Однако в этом случае остается непонятным, почему автор не упомянул об очищении Храма и победоносной военной кампании Маккавеев в 11 главе своего сочинения.

Несмотря на то, что книга Даниила вышла из среды, критически относившейся к Маккавеям, а ее последние пророчества, предрекавшие воскресение мертвых и установление Царства святых Всевышнего, обладающего всемирной гегемонией, не исполнились, она, тем не менее, была признана богодухновенным произведением и в итоге получила канонический статус. Таким образом, книга Даниила стала единственным произведением межзаветного периода и единственным классическим псевдоэпиграфом, вошедшим в состав Ветхого Завета/Танаха. Причиной этого стало то, что часть предсказаний книги Даниила действительно исполнилась, по крайней мере в общих чертах (Храм был очищен приблизительно через три с половиной года после его осквернения, а Антиох неожиданно умер при неясных обстоятельствах именно в это время), а часть была истолкована аллегорически (воцарение Сына Человеческого и воскресение мертвых были истолкованы как указание на военную победу и восстановление независимого еврейского государства). По мнению Р. Беквиза книга Даниила была принята всеми евреями как Священное Писание сразу же после победы Маккавеев и, возможно, включена в состав восстановленной храмовой библиотеки¹²⁶.

Свидетельства авторитета книги Даниила мы обнаруживаем уже в литературе II века до н.э. В Первой книге Маккавейской автор вкладывает в уста Маттафии, перечисляющего примеры библейских героев, следующий пассаж: «Анания, Азария, Мисаил верою спаслись от пламени. Даниил за свою невинность избавлен от челюстей львов» (1 Макк 2, 59–60). Скорее всего, влиянием книги Даниила обусловлено и наименование языческого алтаря, воздвигнутого Антиохом в Храме, «мерзостью запустения» (1 Макк 1, 54), хотя, в принципе, оно может быть общей чертой языка той эпохи. Еще одним проявлением интереса к книге Даниила стал ее ранний греческий перевод, вероятно выполненный в Александрии в конце II — нач. I века до н.э¹²⁷. Греческий текст книги Даниила получил форму, весьма отличную от еврейской (протомасоретской) версии, — как уже было сказано выше, 4–6 главы были переданы в нем в соответствии с ранним переводом арамейского источника. Кроме того, текст книги Даниила был дополнен несколькими повествованиями, по-видимому восходящими к семитским протографам: двумя отдельным рассказами о пророке Данииле, («Сусанна», «Бэл и Дракон»), помещенными в конце книги Даниила, и «Молитвой Азарии и Песнью трех отроков», вошедшей в состав третьей главы.

Однако наибольший интерес книга Даниила вызывала у участников еврейских эсхатологических и мессианских групп. В этой связи показателен уже тот факт, что в Кумране были обнаружены фрагменты восьми рукописей книги Даниила — больше, чем какой-либо из пророческих книг¹²⁸. Влияние книги Даниила, ее теологии и лексики явственно ощущается во многих произведениях, созданных кумранской общиной¹²⁹. Этот факт не вызывает удивления, учитывая как весьма вероятную историческую связь между создателями книги Даниила и кумранитами, так и их интерес к различным произведениям, связанным с именем пророка Даниила¹³⁰. Гораздо более примечательно то, что в обнаруженном в Кумране сборнике мессианско-эсхатологических текстов (4QFlor 2:3) «Книга пророка Даниила» цитируется аналогично книгам Исаии и Иезекииля, что подразумевает ее канонический статус. Книга Даниила оказала серьезное влияние на целый ряд псевдоэпиграфических произведений межзаветного периода, преимущественно апокалиптического характера. К числу произведений, испытавших сильное влияние книги Даниила, следует отнести Книгу образов (наиболее позднюю часть книги Еноха), Вознесение Моисея и Третью книгу Эзры. Не вызывает сомнения и глубокое влияние книги Даниила на новозаветную литературу, в первую очередь на синоптические Евангелия¹³¹. Все вышесказанное позволяет заключить, что книга Даниила была сразу единодушно принята как аутентичное пророческое сочинение и в дальнейшем унаследована христианами вместе с другими ветхозаветными книгами.

Говорить о канонизации книги Даниила можно только в связи с общим процессом формирования канона Танаха/Ветхого Завета. Очевидно, что процесс канонизации Пятикнижия к началу Маккавейских войн уже был завершен. Более сложным представляется вопрос относительно канонического статуса Пророков и Писаний в данный исторический период. Наиболее важную информацию относительно закрытия пророческого канона мы можем извлечь из книги Премудрости Иисуса сына Сирахова (Премудрость Бен Сиры), обычно датируемой началом II века до н.э., до гонений Антиоха Епифана. Из нее очевидно, что автор знал трех «великих» и двенадцать «малых» пророков, что позволяет заключить о том, что пророческий канон еврейской Библии был закрыт еще до написания книги Даниила. Более сложно судить о завершении канонизации Писаний и, таким образом, дате окончательного закрытия канона Танаха — скорее всего, она произошла не позднее конца I века н э¹³². В иудейской традиции книга Даниила вошла именно в этот раздел Священного Писания. Среди Писаний книга Даниила указывается уже в Вавилонском Талмуде (Бава Батра 14b–15a); аналогичный порядок мы находим во всех древнейших рукописях иудейской Библии. Книга Даниила стала частью раздела Писаний, вероятно, по той причине, что канон пророков к моменту ее написания был уже закрыт. Тем не менее в Септуагинте книга Даниила была включена в раздел пророков; впоследствии подобный порядок книг был унаследован христианской Библией¹³³. Вероятно, что подобная позиция в древности была характерна и для многих палестинских евреев: так очевидно, что книгу Даниила причисляли к пророческим книгам также члены Кумранской общины и Иосиф Флавий¹³⁴. Таким образом, относительно положения книги Даниила в каноне Священного Писания долго существовали определенные колебания, которые по-разному разрешились в иудаизме и христианстве.

Судьба книги Даниила в христианской традиции, несмотря на ее общепризнанный пророческий авторитет, оказалась еще более сложной и запутанной. Как уже было сказано, книга Даниила первоначально была переведена на греческий язык в Египте, войдя в состав Септуагинты в форме, заметно отличающейся от масоретского текста. Это факт, наряду с другими отличиями Септуагинты от протомасоретского библейского текста, очевидно, вызывал беспокойство грекоязычных еврейских общин, что побудило их прибегнуть к ревизиям греческого перевода с целью его сближения с оригинальным текстом. Наиболее примечательным из подобных ревизий стал т.н. «перевод Феодотиона», традиционно приписываемый иудейскому прозелиту Феодотиону, жившему в Эфесе во II веке н.э. Столь поздняя датировка представляется неоправданной уже по той причине, что в Новом Завете книга Даниила цитируется не только в переводе Септуагинты, но и в переводе Феодотиона. По мнению А. Ди Леллы, перевод книги Даниила, далее получивший наименование «перевода Феодотиона», был выполнен в дохристианское время в Палестине или Малой Азии. Его автор заново перевел на греческий 4–6 главы, где перевод Септуагинты был основан на другом арамейском Vorlage, а в остальной части книги Даниила провел ревизию перевода Септуагинты, отредактировав его по масоретскому тексту¹³⁵. Примечательно, что перевод Феодотиона также сохранил отсутствующие в масоретском тексте добавления к книге Даниила, однако их текст (в первую очередь, «Сусанны») был также в значительной мере отредактирован, что, возможно, также объясняется обращением к их семитским оригиналам. Близость перевода Феодотиона к каноническому семитскому тексту книги Даниила обусловила тот факт, что в III веке н.э. он был принят в качестве канонического христианскими общинами, заменив в составе христианской Библии оригинальный перевод Септуагинты¹³⁶. В V веке н.э. бл. Иеронимом был осуществлен новый перевод книги Даниила с семитского оригинала, вошедший в состав Вульгаты; тем не менее, греческие дополнения в этом тексте также были сохранены. Указанная ситуация демонстрирует нам, что в Средние века для Церкви были характерны определенные колебания в вопросе об определении канонического текста книги Даниила — выбор не был однозначно сделан ни в пользу масоретского текста, ни в пользу греческого перевода Феодотиона. Решительный разрыв с подобным подходом произошел только во времена Реформации, когда протестанты приняли в качестве канонического текста Ветхого Завета масоретский текст, отказавшись от использования как более широкого канона, так и от неканонических добавлений к библейским книгам, в том числе и к книге Даниила. Тем не менее, католическая и православная традиции остались верны традиционному подходу, продолжая рассматривать второканонические библейские книги и неканонические добавления как часть Священного Писания. Характерные примеры подобного подхода мы обнаруживаем и в русской традиции. Так, несмотря на то, что при создании Синодального перевода за основу был взят масоретский текст, «Сусанна», «Бэл и Дракон» и «Песнь трех отроков» также вошли в состав книги Даниила. Комментарии к указанным разделам мы находим как у А.П. Лопухина (который, впрочем, рассматривает эти повествования как легендарные и неисторические), так и в современном комментарии Даниила Сысоева.

Сложность современной канонической проблемы, в том числе применительно к книге Даниила, заключается в том, что в настоящее время она должна решаться с учетом гораздо более глубоких познаний в истории библейской литературы чем те, которые были у средневековых авторов. Для христианских ученых докритического периода проблема заключалась в том, чтобы восстановить текст книги Даниила, написанный самим пророком, и получить его адекватный перевод. Именно по этой причине одни исследователи обращались к семитскому тексту книги Даниила, отбрасывая греческие дополнения как подозрительные, в то время как другие выступали в поддержку их сохранения в составе книги Даниила, предполагая, что они могли содержаться в оригинальном произведении пророка, но позднее были исключены из масоретского текста иудейскими книжниками. В настоящее время большинство исследователей видит канонический процесс как длительный период роста и трансформации текста, который происходит вплоть до определенного момента, когда текст получает свою каноническую форму. Исходя из разделяемой нами реконструкции, этот процесс шел уже начиная с персидского периода, продолжился созданием арамейской книги Даниила в эллинистическое время и завершился созданием двуязычной книги Даниила во времена гонений Антиоха Епифана. Рассмотрение в качестве канонических текстов книги Даниила перевода Септуагинты или перевода Феодотиона фактически добавило бы к каноническому процессу еще одну стадию, заставив нас констатировать, что окончательная каноническая форма книги Даниила сложилась в Египте II века до н.э. на греческом языке. Подобный подход предполагал бы жесткое разделение между иудейской и христианской канонической формой книги Даниила, что не представляется нам справедливым или продуктивным ни исходя из общетеоретических соображений¹³⁷, ни из целей и задач нашего исследования. Еще более принципиально, что рассмотрение версии Септуагинты как еще одного канонического текста книги Даниила представляется неоправданным с литературной и исторической точки зрения. «Сусанна» и «Бэл и Дракон» были не интегрированы в состав книги Даниила, став составной частью ее повествования, а механически добавлены к ней как «дополнительные биографические материалы», повествующие о пророке Данииле. Очевидно, что идейно-художественный уровень этих новелл также не отвечает уровню канонического семитского текста книги Даниила.

Еще одну интересную проблему представляет канонический контекст интерпретации книги Даниила, различный в иудейской и христианской традиции. Очевидно, что включение книги Даниила в собрание Писаний или Пророков помещает ее в различные контексты, что также может повлиять на ее интерпретацию¹³⁸. Поздняя датировка книги Даниила, новеллистический характер ее повествования, ее связь с традицией Премудрости, интерес к иноземным культурным традициям, использование арамейского языка — все это делает уместным ее включение в раздел Писаний. В то же время тот факт, что большую часть книги занимают пророческие видения и предсказания будущего, а центральной темой еврейского раздела является спасение Израиля от иноземного господства и восстановление храмового служения скорее ставит ее в один ряд с пророческими сочинениями. В более широком контексте вопрос об отнесении книги Даниила к Пророкам или Писаниям может быть соотнесен с вопросом о происхождении апокалиптики, истоки которой различные исследователи видят как в пророческой традиции, так и в традиции Премудрости¹³⁹. По нашему мнению, оба указанных подхода имеют право на существование и различное положение книги Даниила в иудейской и христианской Библии еще раз говорит о сложном и неоднозначном характере этого произведения.

Примечания

1

Barber Cyril J. Best Books for Your Bible Study Library. Eugene, 2004. P. 33.

2

Стеняев О. Беседа книгу святого пророка Божия Даниила // Человек перед лицом соблазнов. Беседы на Священное Писание. М., 1999. С. 57–136.

3

Щедровицкий Д.В. Пророчества книги Даниила. М., 2003.

4

Сысоев Даниил. Толкование Книги пророка Даниила. М., 2013.

5

Библеистика. Библейское богословие // Православная Энциклопедия. Tом V. М., 2002. С. 33–34; House Paul R. Old Testament Theology. Downers Grove, 1998. P. 14–52.

6

Ratheiser Gershom M.H. Mizvoth Ethics and the Jewish Bible: The End ofOld Testament Theology. New York-London, 2007.

7

Goshen-Gottstein M.H. Tanakh Theology: the Religion ofthe OT and the Place of Jewish Biblical Theology // Ancient Israelite Religion: Essays in Honor of Frank Moore Cross. Philadelphia, 1987. P. 617–644.

8

Calimi Isaac. Qalimi Yishaq. Early Jewish Exegesis and Theological Controversy. Studies in Scriptures in the Shadow of Internal and External Controversies. Assen, 2002. P. 162.

9

Ratheiser Gershom M.H. Op. cit. P. 1.

10

Иероним Стридонский. Творения бл. Иеронима Стридонского. Часть 12. Киев, 1894. С. 1.

11

Sparks Kenton L. God’s Word in Human Words. An Evangelical Appropriation of Critical Biblical Scholarship. Michigan, 2008. P. 203–245.

12

Rad Gerhard von. Ancient Word and Living Word: The Preaching ofDeuteronomy and Our Preaching // Interpretation: A Journal of Bible and Theology 15 (1961). P 3–13; Rad Gerhard von. Typological Interpretation of the Old Testament // Interpretation: A Journal of Bible and Theology 15 (1961). P. 174–92.

13

Anderson Bernard W. Understanding the Old Testament. Englewood Cliffs, NJ, 1975; Wright G. Ernest. God Who Acts. Biblical Theology as Recital. London, 1952.

14

Childs Brevard S. Biblical Theology in Crisis. Philadelphia, 1970; Childs Brevard S. Introduction to the Old Testament as Scripture. Philadelphia, 1979.

15

Childs Brevard S. Introduction to the Old Testament as Scripture. Philadelphia, 1979. P. 76.

16

Sanders James A. Canon and Community: A Guide to Canonical Criticism. Eugene, 2004. P. XVII.

17

Bettler Marc Zvi. Biblical Authority. A Jewish Pluralistic View // Engaging Biblical Authority: Perspectives on the Bible as Scripture. Lousville-London, 2007. P. 3.

18

Так, по мнению многиx консервативных авторов, историчность определенныx библейских событий имеет принципиальное значение для христианской веры. См., например, Wright G. Ernest. Op. cit. P. 13.

19

Подробный критический разбор «канонического подхода» Б. Чайлдса см., в частности, в рецензии Дж. Барра. Barr J. Childs’ Introduction to the Old Testament as Scripture // Journal for the Study of Old Testament 16 (1980). P. 12–23.

20

Цит. по: Вейнберг Й. Введение в Танах. Писания. Иерусалим-Москва, 2005. С. 219.

21

См. Schökel Luis Alonso. The Inspired Work: Scripture in the Light of Language and Literature, New York, 1965. P. 66–72.

22

Характерно, что подобный подход вполне соответствует ряду традиционных представлений об авторстве Священного Писания: создание Пятикнижия традиционно приписывалось Моисею, Псалмов — Давиду, Экклезиаста и Притч — Соломону, книг Исаии и Даниила — соответствующим пророкам. Очевидно, что развитие «высшей критики», оспорившей большинство традиционных представлений об авторстве, стало серьезным ударом для сторонников этой позиции.

23

Canale Fernando L. Revelation and Inspiration: the Classical Model. Andrews University Seminary Studies, Spring-Summer 1994, Vol. 32. P. 26–27.

24

Catholic Encyclopeadia. Inspiration of the Bible.

25

Erickson Millard. The New Evangelical Theology. London, 1969. P. 65.

26

Abraham William J. The Divine Inspiration of Holy Scripture. Oxford, 1981. P. 36

27

Abraham William J. Op. cit. P. 48.

28

Metzger Bruce M. Literary Forgeries and Canonical Pseudepigrapha // Journal of Biblical Literature. Vol. 91, No. 1 (Mar., 1972). P. 6–1 1.

29

Подробнее см. Smith Morton. Studies in the Cult of Yahweh. Historical Method, Ancient Israel, Ancient Judaism. Leiden-New York-Köln, 1996. P. 56–72.

30

Cр. откровенное признание древнегреческого историка Фукидида: «Что до речей (как произнесенных перед войной, так и во время ее), то в точности запомнить и воспроизвести их смысл было невозможно — ни тех, которые мне пришлось самому слышать, ни тех, о которых мне передавали другие. Но то, что, по-моему, каждый оратор мог бы сказать самого подходящего по данному вопросу (причем я, насколько возможно ближе, придерживаюсь общего смысла действительно произнесенных речей), это я и заставил их говорить в моей истории» (История. Книга 1. Глава 22). К подобному приему постоянно прибегали и более поздние античные историки. Как видно, уже этот пример убеждает нас, что представления древних о границах вымысла и стилизации в исторических сочинениях были далеки от принципов, которыми руководствуются современные ученые.

31

Morton Smith. Op. cit. P. 65–66.

32

Meade David G. Pseudonymity and Canon: An Investigation into the Relationship of Autorship and Authority in Jewish and Earliest Christian Tradition. Tübingen, 1976. P. 17–43.

33

Russel D.S. The Method and Message of Jewish Apocalyptic: 200 BC — AD 100. Philadelphia, 1964.

34

Robinson H. Wheeler. The Hebrew Conception ofCorporate Personality // Werden und Wesen des Alten Testaments: Vorträge gehalten auf der internationalen Tagung alttestamentlicher Forscher zur Göttingen vom 4–10 Semtember 1935. Berlin, 1936. P. 49. См. также Robinson H. Wheeler. Corporate Personality in Ancient Israel. Edinburgh, 1981.

35

Op. cit. P. 70.

36

Russel D.S. Op. cit. P. 154.

37

Совершенно аналогичный мотив мы находим у марсельского христианского писателя V века н.э. Сальвиана, который, обличая современное ему общество, выдал одно из своих сочинений за произведение ученика апостола Павла Тимофея, мотивируя это тем, что он «избрал псевдоним для своей книги по той причине, что не желал, чтобы неизвестность его персоны лишила влияния его ценное сочинение» (Haefner Alfred E. A Unique Source for the Study of Ancient Pseudonymity // Anglican Theological Review. № 16 (1934). P. 8–15).

38

Russel D.S. Op. cit. P. 158. См. также Merkur Daniel. Visionary Practice in Jewish Apocalyptists // The Psychoanalytic Study ofSociety 14 (1989). P. 1 19–148.

39

Шолем Гершом. Основные течение в еврейской мистике. М.-Иерусалим, 2007. С. 1 17; Идель Моше. Каббала: новые перспективы. М.-Иерусалим, 2010. С. 140–177.

40

Russel D.S. Op. cit. P. 169–173.

41

Stone Michael E. A Reconsideration of Apocalyptic Visions // The Harvard Theological Review. Vol. 96, No. 2 (Apr 2003). P. 167–180.

42

Russel D.S. Op. cit. P. 163.

43

Meade David G. Op. cit. P. 79–80; Андросова В.А. Небесные книги в Апокалипсисе Иоанна Богослова. М., 2013.

44

Dobroruka Vicente. Second Temple Pseudepigraphy: A Cross-cultural Comparison of Apocalyptic Texts and Related Jewish Literature. Boston, 2014. P. 5.

45

Speyer W. Fälschung. Pseudepigraphische freie Erfindung und ‘echte religiose Pseudepigraphie’// Pseudepigrapha I. Vandoeuvres-Geneva, 1972. S. 333–366.

46

Collins John J. The Apocalyptic Imagination: An Introduction to Jewish Apocalyptic Literature. Michigan-Cambridge, 2016. P. 39–40.

47

Rowland Cristopher. The Open Heaven. A Study ofApocalyptic in Judaism and Early Christianity. London, 1982. P. 240–247.

48

Orlov Andrei. Moses Heavenly Counterpart in Jubilees and Exagoge // Selected Studies in the Slavonic Pseudepigrapha. Leiden-Boston, 2009. P. 198–200.

49

Baum Armin D. Revelatory Experience and Pseudoepigraphical Attribution in Early Jewish Apocalypses // Bulletin for Biblical Research 21.1 (201 1). P. 90–91.

50

Charles Robert H. Eschatology: The Doctrine of a Future Life in Israel, Judaism and Christianity. London, 1913; Charles Robert H. The Apocrypha and Pseudepigrapha of the Old Testament. Vol.2. Oxford, 1913.

51

Rowland Cristopher. Op. cit. P. 66–70.

52

Согласно выражению О.Х. Штека «оригинальный смысл текста» (Steck Odil Hannes. Old Testament Exegesis. A Guide to the Methodology. Atlanta, 1998. P. 1–2).

53

Steck Odil Hannes. Op cit. P. 19–20.

54

Bockmuehl M. The Dead Sea Scrolls and the Origins of Biblical Commentary // Text, Thought, and Practice in Qumran and Early Christianity. Leiden, 2009. P. 3.

55

Тексты Кумрана. Вып. 1. М., 1971.

56

Относительно возможности эллинистического влияния на кумранские комментарии см. Pieter B. Hartog. Pesher and Hypomnema: A Comparison ofTwo Commentary Traditions from the Hellenistic-Roman Period. Leiden-Boston, 2017.

57

Machiela Daniel A. The Qumran Pesharim as Biblical Commentaries Historical Context and Lines of Development // Dead Sea Discoveries 19 (2012). P. 313–362; Collins John J. The Apocalyptic Imagination: An Introduction to Jewish Apocalyptic Literature. Michigan-Cambridge, 2016. P. 189.

58

Elliger K. Studien zum Habakkuk-Kommentar vom Toten Meer. Tübingen, 1953. S. 1 18–64; Machiela Daniel A. Op. cit. P. 357; Fishbane Michael. The Qumran Pesher and Traits of Ancient Hermeneutics // Proceedings ofthe World Congress of Jewish Studies. Vol. I. Division A. Jerusalem, 1973. P. 1 14.

59

Stehndahl Krister. The School ofSt. Matthew and Its Use ofthe Old Testament. Uppsala, 1954.

60

Tracy David, McQueen Robert. A Short History of the Interpretation of the Bible. Minneapolis, 1988. P. 66.

61

Священник Тимофеев Борис. Диодор Тарсийский. Предисловие к толкованию на 118-й псалом. // Святоотеческая экзегетика. 2016. № 2. С. 220.

62

Childs Brevard S. ‘The Sensus Literalis’ ofScripture: An Ancient and Modern Problem // Beitrage zur Alttestamentliche Theologie: FS Walter Zimmerli. Göttingen, 1977. P. 89.

63

Fernández F. Andre. Hermenéutica. Rome, 1927. P. 306.

64

Coppens J. Les harmonies des deux Testaments. Tournai-Paris, 1949.

65

Brown Raymond E. The Sensus Plenior ofSacred Scripture. Baltimore, 1955. P. 92.

66

Williamson Peter S. Catholic Principles for Interpreting Scripture. A Study ofthe Pontifical Biblical Commission’s “The Interpretation of the Bible in the Church”. Roma, 2001. P. 206.

67

Reventlow Henning Graf. History of Biblical Interpretation. Volume 1. From the Old Testament to Origen. Atlanta, 2009. P. 30–31.

68

Williamson Peter S. Op. cit. P. 169.

69

Fabiny Tibor. The Literal Sense and the “Sensus Plenior” Revisited // Hermathena. No. 151 (Winter 1991). P. 21.

70

Frye Northrop. The Great Code: The Bible and Literature. New York-London, 1982. P. 220 — 221.

71

Добыкин Д.Г. Православное учение о толковании Священного Писания. Лекции по библейской герменевтике. СПб., 2016. С. 147.

72

Fitzmyer Joseph A. Essays on the Semitic Background of the New Testament. Grand Rapids, 1997. P. 56–58.

73

Brown Raymond E. Op. cit. P. 122.

74

Goldingay John. Approaches to Old Testament Interpretation. Toronto, 2002. P. 107–109.

75

Brown Raymond E. The Sensus Plenior in the Last Ten Years // The Catholic Biblical Quaterly. P. Vol. 25. 1963. P. 274; Bergado G.N. The Sensus Plenior as a New Testament Hermeneutical Principle. Master’s Thesis. Trinity Evangelical Divinity School (1969). P. 27; Williamson Peter S. Op. cit. P. 204–205.

76

Обсуждение см. в работе Brown Raymond E. The History and Development of a Theory of Sensus Plenior // The Catholic Biblical Quarterly. Vol. 15, No. 2 (April, 1953). P. 157–158.

77

Girdlestone Robert B. The Grammar of Prophecy: A Systematic Guide to Biblical Prophecy. Grand Rapids, 1955.

78

Mickelsen A. Berkley. Interpreting the Bible. Grand Rapids, 1972.

79

Ramm Bernard. Protestant Biblical Interpretation. A Textbook of Hermeneutics. Micihigan, 1970. P. 241–275.

80

Kaiser Walter C. Back Toward the Future: Hints for Interpreting Biblical Prophecy. Eugene, 2003.

81

Лосев А.Ф. Диалектика мифа. М., 2001. С. 221.

82

Ramm Bernard. Op. cit. P. 249–250.

83

Lamberton Robert. Homer the Theologian. Neoplatonist Allegorical Reading and the Growth of the Epic Tradition. Berkeley-Los Angeles-London, 1989. P. 15.

84

Обзор литературы, рассматривающей подобные параллели, см. в Whitman Jon. Interpretation and Allegory: Antiquity to the Modern Period. Leiden-Boston-Köln, 2000. P. 37.

85

Десницкий А.С. Введение в библейскую экзегетику. М., 201 1. С. 22–25, 106.

86

Hanson Richard Patrick Crosland. Allegory and Event: A Study of the Sources and Significance of Origen’s Interpretation of Scripture. Louisville-London, 2002. P. 84.

87

Op. cit. P. 82.

88

Tracy David, McQueen Robert. A Short History of the Interpretation of the Bible. Minneapolis, 1988. P. 58–59; Нестерова О.Е. Проблемы интерпретации учения Оригена о трех смыслах Священного Писания в современной научной литературе // Раннехристианская и византийская экзегетика. М., 2008. C. 26–67.

89

Young Frances M. Biblical Exegesis and the Formation of Christian Culture. Cambridge, 1997. P. 193.

90

Goppelt Leonhard. Typos: The Typological Interpretation ofthe Old Testament in the New. Grand Rapids, 2002. P. 32–42.

91

Allison Dale. The New Moses: A Matthean Typology. Eugene, 2013.

92

Hanson Richard Patrick Crosland. Op. cit. P. 67.

93

David Tracy, Robert McQueen Grant. Op. cit. P. 92–99.

94

Cohen Gerson D. Esau as Symbol in Early Medieval Thought // Jewish Medieval and Reinessance Studies. Cambridge, 1967; Yuval Israel. Two Nations in Your Womb: Perceptions ofJews and Christians in Late Antiquity and the Middle Ages. Berkeley-Los Angeles-London, 2000. P. 1–30.

95

Parker Brent E. Typology and Allegory: Is There a Distinction? A Brief Examination of Figural Reading // The Southern Baptist Journal of Theology. 21/1 (Spring 2017). P. 62.

96

Beale G.K. Handbook of the New Testament Use of the Old Testament. Exegesis and Interpretation. Michigan, 2012. P. 58.

97

Следует отметить, что подобное соотношение между sensus plenior и типологией наблюдается далеко не всегда, что не позволяет представить sensus plenior как разновидность типологии.

98

Steinmetz David C. The Superiority of Precritical Exegesis // Theology Today 37 (1980). P. 27–38.

99

Sparks Kenton L. God’s Word in Human Words. An Evangelical Appropriation of Critical Biblical Scholarship. Michigan, 2008. P. 386.

100

Начиная с комментария М.Ж. Лагранжа (1883–1938) и в особенности после издания энклитики Пия XII «Divino afflante Spiritu» (1943) с позицией светских ученых начинают соглашаться католические исследователи. Авторы «Православной энциклопедии» подходят к этому вопросу очень осторожно, излагая и традиционную, и критическую точку зрения, не отдавая явного предпочтения ни той, ни другой. Тем не менее, большая часть статьи о книге пророка Даниила посвящена именно изложению взглядов исследователей, придерживающихся историко-критического метода.

101

Достаточно сравнить его с книгой Неемии, где повествование ведется от первого лица, а неправдоподобные и чудесные элементы отсутствуют.

102

Collins John J. A Commentary on the Book ofDaniel. Minneapolis, 1993. P. 31.

103

Иосиф Флавий. Иудейские древности. Т. 1. М., 1996. С. 435.

104

Farrar F.W. The Expositor’s Bible. The Book ofDaniel. London, 1895. P. 299.

105

Rowley H.H. The Unity of the Book ofDaniel // The Servant of the Lord and Other Essays on the Old Testament. Oxford, 1965. P. 249–280.

106

Norman W. Porteous. Daniel: A Commentary. Philadelphia, 1976.

107

Plöger Otto. Das Buch Daniel. Gütersloh, 1973.

108

Lacocque André. The Book of Daniel. London, 1979. P. 10–12.

109

Kratz Reinhard Georg. Translatio imperii: Untersuchungen zu den aramäischen Danielerzählungen und ihrem theologiegeschichtlichen Umfeld. Neukirchen-Vluyn, 1991.

110

Collins John J. P. 38.

111

Grabbe Lester L. A Dan(iel) for all Seasons // The Book ofDaniel. Vo1. 1. Boston-Leiden, 2002. P. 229–246.

112

Kratz Reinhard Georg. Op. cit.

113

Collins John J. Op. cit. P. 169.

114

Meinhold Johannes. Die Composition des Buches Daniel. Inaugural diss. Greiswald: Julius Abel. 1884.

115

Lebram Jürgen-Christian. Das Buch Daniel. Zürich, 1984. S. 21.

116

Albertz Rainer. Social Setting ofDaniel // The Book of Daniel. Composition and Reception. Vol. 1. Boston-Leiden, 2002. P. 179–183.

117

Вероятно, подобные мотивы действительно повлекли за собой создание греческого перевода указанного арамейского произведения; весьма вероятно, что тема обращения языческих царей к единобожию получила особое развитие именно в греческом переводе. Однако изначальное создание указанного произведения в Египте, предполагаемое Р. Альбертцем, представляется нам маловероятным. Обилие вавилонских традиций в 4–6 главах скорее позволяет нам заключить, что местом их создания была вавилонская диаспора.

118

Newsom Carol A. with Breed Brennan W. Daniel. A Commentary. Louisville, 2014. P. 21–23.

119

Ср. аналогичное мнение Л. Граббе: «Личность Даниила, вероятно, основана на фигуре нововавилонского и/или персидского периода, очевидно еврейского ясновидца или толкователя снов. То, что память о какой-то реальной исторической фигуре повлекла за собой возникновение историй настоящей книги вероятно еще и по той простой причине, что маловероятно, чтобы автор псевдоэпиграфического сочинения изобрел ранее неизвестную личность как главного героя историй» (Lester L. Grabbe. Op. cit. P. 230).

120

Месопотамские материалы Ахеменидского периода доносят до нас информацию о том, что многие местные евреи исполняли обязанности писцов-сепиру (двуязычные писцы-переводчики) (Zadok Ran. The Earliest Diaspora: Israelites and Judeans in Pre-Hellenistic Mesopotamia. Tel Aviv, 2002. P. 56).

121

Redditt Paul L. Daniel 1 1 and the Sociohistorical Setting of the Book ofDaniel // The Catholic Biblical Quarterly. Vol. 60, No. 3 (July 1998). P. 469.

122

См. Redditt Paul L. Op. cit. P. 465–467; Davies Philip R. The Scribal School ofDaniel // The Book ofDaniel. Composition and Reception. Vol. 1. Boston-Leiden, 2002. P. 255–256.

123

Albertz Rainer. A History ofIsraelite Religion in the Old Testament Period. Volume 2: From the Exile to the Maccabees. Louisville, 1994. P. 539.

124

Albertz Rainer. Social Setting of Daniel // The Book ofDaniel. Composition and Reception. Vol. 1. Boston-Leiden, 2002. P. 193–197.

125

Buchanan George Wesley. The Book of Daniel. Eugene, 2005; Boccacini Gabriele. The Solar Calendars of Daniel and Enoch // The Book of Daniel. Composition and Reception. Vol. 2. Boston-Leiden, 2002. P. 325; Й. Вейнберг. Введение в Танах. Писания. Иерусалим-Москва, 2005. С. 249–250.

126

Beckwith Roger T. The Old Testament Canon of the New Testament Church: and its Background in Early Judaism. Eugene, 2008. P. 356.

127

Bludau A. Die Alexandrinische Übersetzung des Buches Daniel und ihr Verhältnis zum massoretischen Texten. Freiburg Im Breisgau, 1897. S. 8.

128

Koch Klaus. Stages in the Canonization of the Book of Daniel // The Book of Daniel. Composition and Reception. Vol. 2. Boston-Leiden, 2002. P. 427.

129

Koch Klaus. Op. cit. P. 427–432; Collins, John J. Op. cit. P. 72–79.

130

Flint Peter W. The Daniel Tradition at Qumran // The Book of Daniel. Composition and Reception. Vol. 2. Boston-Leiden, 2002. P. 329–367.

131

См. Collins Adela Yabroo. The Influence of Daniel on the New Testament // John J. Collins. A Commentary on the Book of Daniel. Minneapolis, 1993. P. 90–123; Reception in Judaism and Christianity // The Book ofDaniel. Composition and Reception. Vol. II. Boston-Leiden, 2002. P. 421–572.

132

Childs Brevard S. Introduction to the Old Testament as Scripture. Philadelphia, 1979. P. 65 — 66.

133

Koch Klaus. Is Daniel Also Among the Prophets? // Interpretation 39(2). 1985. P. 121.

134

Op. cit. P. 122.

135

Di Lella A. A. The textual history ofSeptuagint-Daniel and Theodotion-Daniel // The Book of Daniel. Composition and Reception. Vol. 2. Boston-Leiden, 2002. P. 596.

136

Di Lella A. A. Op. cit. P. 588.

137

Подробнее см. Childs Brevard S. Op. cit. P. 660–671.

138

Обсуждение этого вопроса см. в статье: Scheetz Jordan. Daniel’s Position in the Tanach, the LXX-Vulgate, and the Protestant Canon // Old Testament Essays 23/1 (2010). P. 178–193.

139

См., в частности классические работы, представляющие соответствующие концепции: Plöger Otto. Theocracy and Eschatology. Oxford, 1968; Rad Gerhard von. Theologie des Alten Testaments. Band 2. Die Theologie der Prophetischen Überlieferungen Israels. Berlin, 1964.