Мне приснилось детство

Игорь Гагин, 2021

Можно ли вернуться в детство? Сидя у костра в индейском вигваме, вновь услышать голоса старых друзей, даже тех, которых уже нет в этом мире? Пронестись по полю на спине серого в яблоках коня? Услышать шепот бабушки, читающей молитву у иконы? Заглянуть в глаза девушки, в которую много лет назад был трогательно влюблён? Можно? К сожалению, нет! Только во сне. Книга "Мне приснилось детство" написана на основе дневников, которые автор создавал в середине 1970-х гг., будучи учеником старших классов средней школы. Впечатление об игре в индейцев, о верных друзьях, дружба с которыми поддерживается на протяжении всей жизни, о первой, такой наивной и такой трепетной любви, о рязанской деревне, в которой родились прадеды и в которой проходили такие упоительные дни ускользнувшего детства, когда идешь рядом с конём по ночному полю, смотришь в бездну звездного неба и поражаешься величию мирозданья. Содержит нецензурную брань.

Предисловие

Стою у больничного окна. Небо серое, беспроглядно далекое. За оградой территории ОКБ кипит жизнь: с гудением ползут троллейбусы, снуют легковушки. Внизу, по тротуару, спешат на занятия студентки медицинского университета. Девушки, в белых халатах, быстро перебирая точёными ножками, переговариваются, задорно смеются чему-то своему. Многие университетские кафедры располагаются в ОКБ и других больницах города. У этих хохотушек всё впереди, можно сказать, они только начинают выбранный ими жизненный путь.

Когда мне было столько же, сколько сейчас этим юным очарованиям, бытие казалась бесконечно долгим, а впереди, само собой, много интересного, и непременно хорошего. Действительно, было много интересного и незабываемого, было и то, что не хотелось бы вспоминать, но и хорошее и плохое в прошлом и остаётся только сказать: как, всё-таки, быстро спешит время! Будто вчера была школа в бесконечно далёком городке под названием Брянск-18, машиностроительный техникум в Брянске, служба в ВС СССР под Свердловском, университет в Ленинграде, работа в Димитровградском филиале Ульяновского Технологического института, в Рязанской академии права и управления, в Рязанском государственном медицинском университете. Столько времени утекло, но как будто всё было недавно. Здесь невероятно точно подходят слова из красивой песни, исполненной в фильме «Друзья и годы» Олегом Анофриевым: «Это было недавно, это было давно».

Больничная палата располагает к размышлению, как будто подводишь своеобразный итог. Начал перечитывать свои дневники, которые довольно последовательно писались в течение почти десяти лет, с 1975 по 1985 годы. Этим, уже начинающим разваливаться общим тетрадям, больше сорока лет. С черно-былых, несколько увядших фотографий смотрят глаза друзей и подруг. Со многими уже никогда не придётся увидеться, кто-то очень далеко, в чужих странах, а кого-то нет в этом мире, как нет страны, в которой мы родились.

Решение на основе дневниковых записей воспроизвести страницы давно ушедшего детства и отрочества пришло неожиданно. Захотелось вспомнить наши игры в индейцев, бабушкин дом в рязанской деревушке, походы в ночное, но самое главное, мальчишек и девчонок, которые были рядом в те канувшие в небытие годы, ставших фрагментом истории человеческого бытия.

Мы все родом из Советского Союза, когда было ересью даже представить, что Украина станет чужой и даже враждебной. Когда в Крым ездили, не думая о том, чей он, Украинский или Российский, потому что знали — это общее достояние всех граждан единой Великой державы. Когда все мы были соотечественниками, в какой бы части страны не проживали в далекие 70-е — 80-е годы ускользнувшего XX века.

Я родился в 8 утра, 19 мая 1960 года. Очень долго был убежден, что событие это случилось в 12 ночи, на стыке уходящих и начинающихся суток. Не знаю, откуда взялась эта уверенность. Как потом выяснилось, в 12 у мамы начались схватки, и промучилась она до утра. Выйти в этот мир безболезненно для близких, не получилось. Батя всю ночь накручивал круги вокруг роддома, переживал, а я подло сопротивлялся, беспричинно отсрочивая момент, который, вероятнее всего, был болезненным. Не напрасно ведь, младенцы, появляясь на свет, начинают орать. Первый вдох, видимо, обжигает. Если сунуть голову в воду и вдохнуть, ощущение, скорее всего, аналогичное. Также больно, но есть одно существенное отличие: для вдохнувшего воду человека он становится смертельным, а для младенца, наполнившего лёгкие воздухом — начало жизни в этом безумно красивом мире.

Однако, сколько бы не сопротивлялся, природу не обманешь. В какой-то момент процесс пошел, и я огласил-таки родильную палату своим «уа». Представляю радость моего папы, когда ему сообщили о рождении сына. Судя по тому, как он «нарюмился» при появлении на свет моего братишки Андрюхи (а мне тогда было восемь, и я всё помню), что-то похожее должно было произойти и при моём явлении. Скорее всего, отмечалось даже более торжественно. Ведь я был первенцем! Анатолий Александрович Гагин, мой родитель, человеком был веселым, компанейским, и я ни капли не сомневаюсь, что он напоил всех своих друзей, знакомых, не очень знакомых, и их знакомых тоже.

Произошел акт моего явления в мир в роддоме воинской части, номера которой не помню, да и не важно, на Среднем Урале, не очень далеко от города Качканар. Отец служил сверхсрочником, о служебных обязанностях никогда не рассказывал, а я не спрашивал, интуитивно следуя поговорке: «меньше знаешь — лучше спишь!»

Самое раннее воспоминание о папе — когда мне было не больше двух с половиной годиков. Я только что проснулся, а он пришел с работы и ещё не успел снять военную форму. Взяв меня на руки, стал ходить из угла в угол по комнате. Моя голова уютно лежала на его сильном плече, и так было спокойно и радостно, никакими словами не передать. Родился он 1 августа 1935 года в селе Летово, Рыбновского района Рязанской области, то есть в день моего рождения ему до прожитых «четверти века» не хватало всего двух с половиной месяцев.

Родители отца, то есть мои бабушка с дедушкой, расстались во время войны, поэтому деда, Александра Семёновича Гагина, я никогда не видел. Он вернулся с фронта по ранению в 1943-м и, оставив бабушку с тремя детьми, уехал куда-то, где обзавелся новой семьёй. Причина, по всей видимости, банальна по своей сути. Находясь в госпитале по ранению, которое привело его к инвалидности, познакомился там с медицинской сестрой. Вспыхнула страсть, что часто случалось в госпиталях между излечивающимися от ран солдатиками и женской частью медицинского персонала. На фронт больше не попал, комиссовали, но и домой не вернулся, уехав жить к своей зазнобе.

Бабушка, Анастасия Сергеевна, так всю жизнь и прожила одна, воспитав троих сыновей. Старший — мой крестный — дядя Коля, средним был мой родитель и младший — дядя Вова. У бабушки был еще один сын, родившийся то ли в 30-ом, то ли в 31-ом году, которого назвали, как и батю, Анатолием, но он умер в младенческом возрасте. Получается, что бабуля рожала четыре раза и только мальчишек. Помню, как она сокрушалась, что у неё нет дочерей.

— Господи, как было бы хорошо, если бы у меня была хоть одна дочка!

— А почему? — удивлялся я.

— Мальчишки выросли и разлетелись, кто куда. А девочки, они к матерям ближе.

Бабуля была сильно верующим человеком. Всю жизнь трудилась и молилась, не пропуская ни одной службы, ни одного религиозного праздника в Летовской церкви Космы и Демьяна. Часами простаивала у икон в нашем деревенском доме. До сих пор помню её шепот в полумраке горницы и вижу поклоны перед мерцающей лампадкой. Каждый вечер и каждое раннее утро она молилась за сыновей, за внуков, испрашивая у Бога лучшей доли своим близким. И так всю жизнь.

Родилась моя бабушка в октябре 1910 года в деревне Шишкино в середняцкой крестьянской семье Сергея Степановича и Ольги Васильевны Николашиных. Семья была богатой на сыновей: целых пять, а она одна девочка, причём старшая.

Ольга Васильевна родом из деревни Сидоровки, что приютилась в низине, примыкающей к пойме реки Вожа. В трех километрах районный центр, небольшой город Рыбное. Меня всегда удивляло, почему городок, являющийся крупным железнодорожным узлом, и стоящий на берегу речушки, которую переплюнуть можно, получил такое странное наименование. Выяснилось, что в стародавние времена, когда еще и железной дороги-то не было, но неподалеку проходил Самарский тракт, здесь располагались рыбные ловы Свято-Иоанно-Богословского монастыря.¹ А Вожа тогда была судоходной рекой, полноводным притоком Оки. И не стоит забывать, что именно на берегу этой реки в 1378 году Дмитрий Донской, за два года до Куликовской битвы, разгромил полчища мурзы Бегича. Причем изрядная часть ордынского воинства утонула при переправе. Это следует из русских летописей, не обошедших вниманием данное выдающееся событие российской истории. Значит, было в чем тонуть! В наши дни даже трудно представить, глядя на пересыхающую реку, какой она могла быть даже 100 лет назад, не говоря уже о более чем 630-летней давности.

Прадед, Сергей Степанович Николашин с сыновьями Владимиром и Александром

Прадед, Сергей Степанович Николашин, был уроженцем деревни Шишкино, которая до революции относилась к разряду «экономических», то есть принадлежала государству. Это означает, что её жители не знали крепостного права. А вот село Летово, где родился отец моего отца, Александр Семёнович Гагин, некогда принадлежало помещице Феоктистовой и все её насельники какое-то время были «временно-обязанными». После отмены крепостного права помещичьи крестьяне получили вольную, но по закону обязаны были отдать долг за выкупленную государством землю. Получалось, что несколько поколений бывших крепостных крестьян, долг этот выплачивать вынуждены будут пожизненно, не имея возможности покинуть места постоянного проживания.

Семён Константинович Гагин, второй мой прадед, будучи сыном временно-обязанного крестьянина, обе революции, Февральскую и Октябрьскую, принял вдохновенно. Был активистом, после Октябрьской председательствовал в Комбеде (Комитете Бедноты). Во время Гражданской войны стал командиром красногвардейского отряда.

В 1918 году, когда ему едва исполнилось 42 года, заболел тифом и умер в тифозном бараке. Где — неизвестно.

Про своё детство отец рассказывал скупо. Про то, что было голодно и приходилось собирать картофельные очистки и их варить, про то, что у них с братом Николаем были одни штаны на двоих.

— Я погулял, пришел домой, снимаю штаны, и на печку. Дядя Коля слезает с печки, надевает штаны и гулять.

— А дядя Вова как же? — спрашиваю с любопытством.

— А дядя Вова еще мелкий был. Бегал с писуном наружу.

Прыскаю в кулачок, представляя, как дядя Вова бегает с голой попой, только почему-то я его представлял не маленьким, а каким знал, уже вполне зрелым мужиком.

Учился батя в сельской школе, как он сам говорил, имея твердые «пролетарские» отметки, под которыми подразумевались банальные тройки. Закончил семилетку, потом поступил в ФЗО, получив специальность тракториста. До призыва в армию поработал немного в колхозе, покрутив баранку колесного трактора «ХТЗ». На вопрос, что такое «ХТЗ», смеясь, отвечал:

— Это, сынуля, означает «хрен товарищ заработаешь»!

— Это как?

— А вот так, в прямом смысле! Ломался часто, больше ремонтируешь, чем пашешь.

По-настоящему аббревиатура «ХТЗ» переводилась как «Харьковский тракторный завод». Только я об этом узнал позже, довольно долго наивно веря, что ХТЗ так и расшифровывается: «хрен товарищ заработаешь».

По призыву на срочную службу попал отец на Урал, отдав Родине ровно три года, три месяца и три дня. Счастливым возвращался домой. Если бы только к маме! В соседнем селе жила девушка по имени Аня, которая, как он романтично предполагал, ждала его верно и честно, вздыхая у окна все три долгих года, читая и перечитывая до дыр его письма.

Первое, что он сделал по прибытии — даже не заходя к матери, ринулся к ней. Был летний вечер, на деревне играла гармонь, привычно побрёхивали собаки. Он незамеченным прошел в палисадник, подкрался к открытому окошку, из которого лился свет, раздавались голоса и смех, и увидел там что-то такое, что заставило его кинуться вон и больше не возвращаться.

Эти подробности я знаю из рассказов бабушки. Сам же отец об этом фрагменте своей жизни умалчивал. Даже его мама и моя бабушка, Анастасия Сергеевна, не знала, что такое он там увидел.

Заметно загрустив, отец стал собираться куда-нибудь, совершенно не имея желания оставаться в колхозе. Однажды получил письмо от своего армейского друга, который остался на сверхсрочную службу и расписывал все её «прелести». Недолго раздумывая, батя собрался и поехал на Урал. Так он стал сверхсрочником: ни офицер, но и не рядовой, со старшинскими лычками на погонах. С солдатами дел не имел, занимаясь техническим обеспечением средств боевого дежурства подразделения.

Человеком он был, как отмечено выше, дружелюбным, жизнерадостным, поэтому с коллегами по службе легко входил в контакт и имел много приятелей и знакомых. Однажды сдружился с Иваном Андреевичем Машкиным, видимо, часто бывал у него в гостях. Женой Ивана Андреевича была Елена Васильевна, урожденная Соколова. Как там было, сказать сложно, но все они дружно приняли решение познакомить отца с сестрой Елены Васильевны, девушкой по имени Тоня. Было ей тогда 18 лет, жила с родителями в рабочем поселке Именновский, расположенном на высоком берегу реки Большая Именная. В один прекрасный день (а то, что он был прекрасным, не сомневаюсь), Машкины, взяв с собой моего будущего родителя, прикатили в Именновский. Как бы в гости к родственникам. И батя, увидев задумчивую сероглазую девушку, по его выражению, «сразу влип». Через три дня приехали свататься, а мама, с её слов, убежала через окно играть в волейбол. Правда, я совершенно отказывался понимать: как это? К твоим родителям сваты приехали, дело серьёзное справлять, а она в волейбол, да еще через окно!

Однако, надо понимать, закрутилось всё по-взрослому. События чередовались стремительно, без долгого «конфетно-букетного» периода. Своей жизнерадостностью, умением веселить окружение, отец быстро покорил девушку, что закончилось шумной свадьбой, а там, вскорости, случилось моё пришествие в мир.

Мамин отец и мой дед, Василий Лукич Соколов, работал в поселке Именновский электриком, бабушка — Евдокия Ивановна (урожденная Шумихина) в поселковом детском садике. Получается, что представляли мои близкие предки как бы сельскую интеллигенцию. Оба они были уроженцами села Котельничи Вятской губернии (в наши дни районный центр Кировской области). По рассказам моей тёти, Светланы Васильевны, отца Василия Лукича, то есть моего прадеда, раскулачили в начале тридцатых годов. За что — история умалчивает.

Если учесть, что в процессе аналогичной репрессивной политики советской власти пострадал и другой мой прадед, Сергей Степанович Николашин, то получается, что были они людьми вполне обеспеченными и к крестьянской бедноте отношения имели слабое. Сыновья Луки (отчество прадеда установить не получилось) — мой дед и два его брата перебрались на Средний Урал. Дед с семьей обосновался в поселке Вайнер, что стоял в устье реки Большая Именная. Здесь и родилась 1 марта 1940 года моя мама, Антонина Васильевна Соколова.

В семье было семеро детей: четыре девочки и три мальчика. Старших маминых брата Ивана и сестру Екатерину я никогда не видел. Как рассказывала тётя Света, они однажды собрались и уехали жить в Нефтеюганск. Надо понимать, за лучшей долей. Там, в Западной Сибири, живут теперь их потомки, связь с которыми безвозвратно утеряна.

Вначале 50-х гг. у города Нижняя Тура была построена ГЭС, перекрывшая реку Туру. Образовалось Нижнетуринское водохранилище, поглотившее несколько населенных пунктов на её берегах. Досталось и посёлку Вайнер, попавшему в зону подтопления. Вот тогда пришлось моим деду и бабушке перебираться ниже по течению Большой Именной. Местом их пристанища стал рабочий поселок Именновский.

Про бабушку, Евдокию Ивановну, мои личные воспоминания очень смутные. Когда женщине было лет сорок, укусил её клещ, оказавшийся не простым, каковых в лесах Среднего Урала было полно, а энцефалитным. В то время толком не знали, что это за напасть такая и откуда она взялась. Грешили на американское биологическое оружие. Всё возможно, но бездоказательно, только ведь взялась эта погань откуда-то! Евдокия Ивановна чудом выкарабкалась с того света, но её неузнаваемо перекорежило. Когда я был совсем маленьким, скорее всего, её видел, но не запомнил. Но когда она предстала передо мной в моем восьмилетнем возрасте, я первоначально дико испугался. Но бабушка была очень доброй и трогательной. Запомнилось, как она вязала, необычно отбрасывая скрюченные руки.

Евдокия Ивановна и Василий Лукич Соколовы. Пионерки: моя тётя Света и мама Тоня. С мячиком дядя Толя и с гармошкой дядя Коля

Сзади возвышался горб, голова свешивалась на живот, и ощущение было такое, словно она висит отдельно от туловища, причмокивая и облизываясь. Было и грустно, и смешно одновременно.

Дед, Василий Лукич, полысел еще в юности (не от него ли мои проблемы?!). Трезвый — сосредоточенный, насупленный, даже сердитый. Как выпьет — душа человек: веселится, шутит, прикалывается. Однажды сидели они с бабушкой за столом, распивали бражку. Бабуля брала стакан с вывертом, потому что ладонь в кисти не распрямлялась, так же чокалась и опрокидывала содержимое в рот. Прихмелели оба довольно быстро, о чем-то заспорили. Дед разгорячился, начал орать, руками размахивать. Бабуля слушала, слушала, да как с выверта запустит стакан, прямёхонько Лукичу в лоб. Дед кубарем слетел с табуретки и распластался во весь рост на полу, до глубины души потрясённый поведением своей супруги. Как рассказывала мама, спорить потом опасался.

Мне было лет пять, когда отца перевели в другую часть, дислоцирующуюся под Ивано-Франковском. Ехали долго, через пол

страны. Честно говоря, совершенно не понятно, зачем военных так часто перекидывали с одного конца государства в другой. Только успели привыкнуть, приспособиться, понеслись куда-то, срывая жен с работы, детей со школ, заставляя адаптироваться к новым коллективам, новым природным условиям. Хоть я особой разницы по малолетству не заметил (поменяли одни горы на другие), но мама заметила сразу: начались проблемы со здоровьем.

Через год новый переезд, теперь уже практически в Подмосковье. Войсковая часть и военный городок располагались в нескольких десятках километров от Загорска (ныне Сергиев Посад). Пока отец не получил служебной квартиры, жили на съемных. Походил немножко в старшую группу детского сада и, в сентябре 1967 года — в школу. Принял её радостно, но быстро заскучал. Начались эксперименты по исправлению леворукости на праворукость, а это довольно болезненно коснулось моей детской психики.

Учиться начал плохо, так как эксперименты проводились довольно жестко. Брал ручку в левую руку — по руке, начинал шагать с левой — по затылку. И постоянные нотации. Это была настоящая война. И в этой войне «педагоги» победили, перековеркав моё «я» — ведь в сознании что-то свихнулось, что и отразилось на восприятии школьных предметов.

Метаморфозы, происходящие со мной, родных просто потрясли, и это вполне понятно. Вроде бы совсем недавно ребёнок проявлял недюжинные способности, с лёту запоминал сказки из книжек и потом по картинкам всё услышанное воспроизводил наизусть. Все умилялись и пророчили мне великое будущее, уверяя, что непременно стану светилом науки, не ниже профессора. Все — это друзья родителей, друзья друзей родителей. В общем, все те, кто каким-либо образом попадал к нам в гости, и перед кем приходилось блистать, стоя на стульчике, своими талантами. А это, как помнится, случалось хотя бы раз в два месяца, но с завидной регулярностью. Родители любили собирать друзей. Не могу стопроцентно сказать это насчет мамы, но батя — железно. Ей, в общем, деваться-то было некуда. Судя по ее характеру, с трудом, но смирялась. А может, я и не прав. Возможно, по молодости, ей тоже нравились весёлые компании. Это с возрастом мама перестанет их воспринимать и начнет огораживать отца от застолий и гостей. Причина банально простая: Анатолий Александрович веселился от души и, по всей видимости, иногда «перегибал палку». Какой женщине это будет нравиться!

Мама, папа, я — счастливая семья (164 год)

В общем, не могли понять, что за напасть со мной произошла. Такие надежды подавал, а тут непроходимая тупость. Много времени спустя все стало становиться на свои места, но в мозгах что-то перевернулось. В первом классе остался на осень. Ну, а потом, всегда учился посредственно. Как я понимаю, и совершенно в этом не сомневаюсь — это и есть показатель эксперимента переучивания врожденного левши. Любой современный психолог однозначно подтвердит мою правоту.

Смотришь, как многие современные студенты лихо выводят левой рукой в тетрадках, причем чуть ли не шиворот навыворот. И ничего, учатся, и нервы никто им не трепет. Помню даже дискуссию по этому вопросу в прессе. В журнале «Крокодил», номера которого я с удовольствием всегда просматривал, встретилась впечатлившая меня картинка. Стоит школьник у доски, а к его левой руке привязана гиря. И вид у него такой несчастный-несчастный. А статья называлась «В защиту левшей». По всей видимости, те нормальные люди, которые пытались нас тогда защищать, проиграли эту битву.

На все сто переделать сознание, конечно, не получилось: по мячу стучал и стучу исключительно левой, гвозди заколачивал и заколачиваю тоже левой, но ручку и ложку держал и держу только правой. Вроде бы ерунда, но нет. Лево — право путаю до сих пор. Помню, стоя в армейском строю, всегда начинал паниковать, ожидая команду «нале» — или «напра–во», зная, что могу и ошибиться, повернувшись в противоположную сторону.

Как-то, совсем недавно, лет с десять тому назад, едем с братом Славкой по рязанским проспектам. Он за рулем, я рядом, за штурмана.

— Куда сейчас? — спрашивает.

— Сейчас налево, — говорю я твердо и отмахиваю рукой в нужную сторону.

— Так налево, или куда показываешь?…

Осенью 1969 очередной переезд. Отца переводили в гарнизон под Брянском. Здесь мы остановились уже надолго, без переселений и сопутствующих им проблем. Городок со всех сторон окружен лесом. Главная улица, громко называемая проспектом Ленина, тянется от школы, где мне предстояло учиться, до гарнизонной поликлиники, а это метров восемьсот, не меньше. С двух сторон жилые четырехэтажные блочные дома, причем крайние сразу утыкаются в лес. Приблизительно в центре — площадь, справа от нее, если смотреть со стороны школы — ГДО, или «Гарнизонный дом офицеров». Здесь библиотека, концертный зал, являющийся одновременно кинозалом, куча всевозможных помещений, в которых проводились кружки по разным культмассовым интересам.

Мне здесь определенно нравилось. Как выше сказано, за домами начинался лес, который тянулся до проволочного ограждения, по периметру окружавшего территорию гарнизона, и уходил в кажущуюся бесконечность. Необозримое пространство для игр.

В апреле 1970-го, на 100-летие со дня рождения Ленина, меня принимали в пионеры. Репетировали долго, потому что мероприятие это должно было состояться на торжественном собрании, в присутствии практически всего личного состава городка. От всего этого становилось даже волнительно. А через месяц мне стукнуло 10. За стадионом устроили огромный пионерский костер. Мой день рождения, по счастливой случайности, совпал с днем рождения Пионерской организации Советского Союза. А так как это был год столетия Ленина, мероприятие было грандиозным. Ребята в белых рубашках с красными галстуками, пионерские речёвки, песни не умолкали до позднего вечера. Костер пылал высоченный, прямо в черное небо, выбрасывая снопы искр. А мне казалось, что все это для меня. И я был по-настоящему счастлив.

В шестом–седьмом классах пристрастился к чтению. Пристрастился — слабо сказано. Доходило до того, что на художественную литературу (учебная, надо понимать, в эту категорию не входила по умолчанию) накладывали запрет. Тогда я шел, как бы, спать, залезал под одеяло, доставал из-под подушки книгу, из-под матраса фонарик и читал до упоения, пока в один прекрасный вечер не был застукан за этим увлекательным занятием. Слишком восторженно погрузился в мир персонажей книги. Родителям стало подозрительно, что я ухожу спать в десять, даже не досмотрев кино по второй программе и, как видно, решили проверить. В комнате, как полагается в вечернее время суток, темно, но одеяло, по всей видимости, предательски просвечивало. Я так увлекся, что обратил внимание на фактор её (одеяла) отсутствия не сразу, а по истечении чуть ли не минуты, когда батя, отойдя от столбняка, сказал что-то для меня малоприятное. Пододеяльные чтения были прекращены, но зрение себе испортить я все-таки успел.

В это самое время увлекся индейцами. Самозабвенно. Перечитал все, что можно было найти в гарнизонной библиотеке. А началось все с того, что в книжном магазине города Рыбное совершенно случайно на одном из стеллажей увидел книгу Фенимора Купера «Последний из могикан» и уломал маму эту книгу приобрести. Она тоже очень любила читать, книги ценила, поэтому отказывать не стала, хоть книга по тем временам была довольно дорогая: целых 3 руб.50коп.

Вторая книга, захватившая без остатка, повесть индейца-полукровки Сат-Ока «Земля Соленых Скал» о жизни и приключениях индейских мальчишек из племени шеванезов. Мы в наших играх стали шеванезами, да и ландшафт соответствовал: леса, болота — та же романтика.

В конце лета 1974 года в городок привезли американский фильм «Золото Маккены». Почему-то кто-то решил, что я похож на Грегори Пека, актера, игравшего Маккенну. Очень удивился, но постепенно прозвище приклеилось. Что тут сказать? Конечно, мне нравилось, что так называют. Даже гордился.

Более-менее регулярные дневниковые записи начал вести с лета 75 года. До этого записывались небольшие, ничего не значащие обрывки впечатлений о прошедших событиях в три-четыре предложения и рассказики про индейцев. Батя, однажды, посмотрел одну из моих тетрадок с первыми опытами и потом долго, смеясь, вспоминал начальные строки н6оворождённого опуса: «Я пришел из школы. Пошел на улицу. Бродил я долго-долго. Вдруг я увидел небольшой провал в земле. Я шагнул в этот провал и… провалился». Я сердился — писал-то эти строки 12-летний мальчишка, зачем от него требовать сразу невозможного! Но критику принял, куда без неё, совершенно справедливой.

Литература мне нравилась, сочинения писал с удовольствием и манеру письма я решил оттачивать с помощью дневников. На полке стоит девять общих тетрадей, исписанных от корки до корки. Один, отправленный почтой в последние дни армейской службы, до адресата так и не дошел. А жаль! Вроде бы ничего секретного старался не записывать. Начал в 15-ть, закончил в 25-ть. Где-то с этого времени жизнь понеслась стремительно, и просто не хватало времени на дневники.

Вспомнилась очень интересная притча о темпе времени и восприятии этого темпа. Решил один человек прокатиться на санках с горки. Начал он подниматься, волоча их за собой. И казалось, ну как это долго, подниматься на горку, а вершина её так еще далека. Не терпелось сесть и прокатиться с ветерком. Но вот, наконец-то, долгожданная макушка горы. Человек садится в санки, устраивается поудобней, и несётся вниз, все быстрее и быстрее. Спуск становится пологим, санки замедляют свой бег, катятся какое-то время и, наконец, останавливаются.

Вот так и наша жизнь. Где-то до двадцати пяти она движется, будто в горку. Дни длинные, год, что целая жизнь — неимоверная масса событий. Молодой человек, словно губка, впитывает информацию, учится в школе, и всё думает, но когда же я стану взрослым. Потом он приобретает знания в высшем или специализированном учебном заведении, выходит во взрослую самостоятельную жизнь, и…как с горки: «Йуху-у-у!» Понеслись будни, мелькают месяцы, пролетают годы. А вот и пенсия. Незаметно как-то! Дальше медленно, как будто санки уже не с горки, а по инерции катятся. И неожиданно остановка. Приехали!!!

Таким образом, получается, что настоящие полжизни — это не календарные 35 (у кого больше, у кого меньше), а 22-25 (опять же у кого как). Само собой, по восприятию. Календарный возраст и возраст физический могут не совпадать. Сперва, лет 25, подъем, потом спуск, а это как раз, всё остальное. И пусть это всё остальное в три раза больше, но по восприятию получится одинаково. Поэтому и можно сказать, что половина жизни — это тот момент, когда начинается спуск, как с горы. Я, например, отучившись в школе, в техникуме, отслужив в армии, поступил в университет только в 22 года, окончив его в 27. То есть, моё «йуху-у-у» началось несколько позже, но ведь потом понеслось, как будто сел на санки, или встал на лыжи и…

Дневники закончились с момента начала трудовой деятельности. Всё совпадает. Времени уже не хватало на записи. В литературный я не поступал, писателем не стал (если не считать многочисленные статьи и две монографии по отечественной истории). Всю жизнь преподавал в высших учебных заведениях. И, в общем-то, ни о чем не жалею.

Сергей Есенин, осознав в возрасте 27-ми, что жизнь-то, по сути, уже проскочила, писал:

…Я теперь скупее стал в желаньях,

Жизнь моя? Иль ты приснилась мне?

Словно я весенней гулкой ранью,

Проскакал на розовом коне.

Все мы, все мы в этом мире тленны

Тихо льется с клёнов листьев медь…

Будь же ты вовек благословенно

Что пришлось процвесть и умереть.

А жить ему оставалось еще 3 года.

Наверное, человек всегда чувствует приближение неотвратимого завершения жизни. Или в желаниях становится скупее, или замечает, что как-то стало не так, как было во времена его прекрасной (непременно, прекрасной!) молодости. Но всегда восприятие обостряется, и он действительно интуитивно, может еще как-то, но именно чувствует.

Я еще не чувствую, но хочется оставить на память дочке, внукам, будущим правнукам память о моём детстве и отрочестве. Поделиться знаниями о наших корнях, уберечь от ошибок и просто еще раз вспомнить уникальные, светлые годы, когда ты тащишь в горку санки, чтобы вихрем прокатиться по жизни, зная, что впереди еще самое лучшее и интересное.

Примечания

1

Свято-Иоанно-Богословский мужской монастырь расположен на правом берегу реки Оки, близ села Пощупово Рыбновского района Рязанской области, в 25 километрах от города Рязани, и в 14 — от села Константиново, родины С.А. Есенина. Видно, именно его упоминает поэт в одном из своих стихотворений:

«Край ты мой заброшенный,

Край ты мой, пустырь.

Сенокос не кошеный,

Лес да монастырь…»