Луна и пес

Игорь Корольков, 2021

«Там – смеялись и плакали люди» – эта строчка из рассказа «Опасные игры» объясняет содержание всей книги. Что эти люди чувствуют? Что потеряли и обрели? На что надеются? Рассказывая о судьбах своих героев, писатель, по сути, рассказывает о каждом из нас. Потому что с нами все это тоже было. А если еще не было, то вполне может случиться. Вот почему, написанные так проникновенно, эти истории трогают нас – очерствевших и недоверчивых.

Луна и пес

Я знаю только одного тирана, это тихий голос совести.

Махатма Ганди

Кент смотрел на крыши домов. Крытые жестью, они вычерчивали замысловатые геометрические фигуры. То тянулись прямой линией, то замыкались в квадраты, то поворачивали под острым углом, сливаясь с другими фигурами, похожими на трапеции и прямоугольники… Потемневшая от времени оцинкованная жесть была под стать небу в эту осеннюю пору. Между заколоченными слуховыми окнами и давно не знавшими тепла дымоходами то здесь, то там, словно деревья, сбросившие листву, покачивались антенны. На крыше Генеральной прокуратуры антенн было особенно много. Казалось, они слушали едва уловимое движение облаков, плывших в этот ранний час над Москвой. По мере того, как поднималось еще невидимое солнце, облака наливались красным цветом, будто там кто-то давил помидоры.

«Было бы здорово, — подумал Кент, — пройтись по этим крышам. С одной стороны, ты в большом шумном городе, а с другой — в городе, в котором нет ни души. Можно было бы присесть у дымохода и ждать, когда ветер выдует остатки запаха сажи. Или завести знакомство с чердачным котом…»

Редакция была пуста. Пустовало и кафе на седьмом этаже, где сейчас сидел Кент, вытянув ноги и сунув руки в карманы брюк. Хотелось так сидеть долго, может быть, всю жизнь. Кент не мог объяснить, почему ему здесь хорошо. Возможно, потому что унылое ноябрьское небо, упавшее на пустынные крыши, пыталось ему что-то сообщить. Что он забыл или еще не знал.

В коридоре за углом натужно засвистел пылесос. Спустя несколько минут появилась уборщица в синем халате. Она энергично водила щеткой по паласу, словно соревновалась в керлинге. Заметив Кента, кивком поздоровалась. Кент ответил тем же.

«Если они узнают, что я сижу здесь по утрам, — подумал Кент, — пришлют свою уборщицу. А может, уже прислали?»

Когда пылесос завизжал за спиной, Кенту захотелось развернуться, но он этого не сделал — легкое облако дешевых цветочных духов накрыло его. Он узнал этот запах. Тетя Таня, мамина сестра, носила красивые платья из шифона. Под платье подкладывала ватные подушечки, отчего ее плечи выглядели приподнятыми и угловатыми. От нее пахло замечательными духами. Когда тетя уехала в Ленинград, этот запах еще долго держался в квартире, особенно в подушке, на которой она спала. Кент не знал названия духов, но помнил флакон, в котором они хранились. Это была бутылочка в виде грозди винограда. Знакомый запах успокоил его.

В лифтовой шахте щелкнуло, моторы загудели, кабина поползла вниз — первые сотрудники пришли на работу. Кент нехотя поднялся. В кафе через дорогу заказал яичницу. Вместе с яичницей официантка положила на столик свежую газету. Кент пробежался по заголовкам. На второй полосе внизу наткнулся на крохотную заметку под названием «Странная смерть». «В Санкт-Петербурге, — читал он, — на сорок третьем году жизни скончался известный в городе бизнесмен, глава охранного предприятия Руслан Жигарь. Его фирма занималась охраной вип-персон. Жигарь умер от неизвестной болезни».

Кент перечитал заметку. Затем еще раз. Последняя фраза удивила его. Что значит «умер от неизвестной болезни»? Разве сейчас есть неизвестные болезни?

Кент съел яичницу, не чувствуя вкуса. Отхлебнул кофе, еще раз прочитал последнюю фразу. Дома в письменном столе лежала зеленая папка с документом, который он должен был сжечь. В документе упоминалась фамилия Жигаря. Кент не выполнил распоряжение заместителя главного редактора и теперь размышлял — хорошо это или плохо.

Стада машин очумело неслись по Тверской. Они казались хищниками, почуявшими дичь. На тротуаре ближе к проезжей части, опустив непокрытую голову, на коленях стоял нищий. Вся его поза выражала скорбь и смирение. Нищий был лет тридцати. Чем дольше Кент смотрел на него, тем большим сочувствием к нему проникался. Черные кудри шевелил еще не злой ветер. Где его дом? Где семья? Что он будет делать, когда выпадет снег?

Кент заплатил за завтрак, бросил сотенную купюру нищему, двинулся по Тверскому бульвару вниз. Он плелся в глубокой задумчивости, автоматически обходя людей и столбы. У МХАТа остановился, поднялся по ступенькам, перечитал репертуар театра. У витрин ТАСС снова остановился. На фотографии похожий на колобка Хрущев в окружении политических деятелей, уже мало кому известных, кого-то приветствовал шляпой. Неожиданно Кент почувствовал беспокойство. Попытался отогнать его, сосредоточившись на снимках, но тревожное чувство, словно наэлектризованный листик бумаги, не отлипало от него. Как ни странно, оно не было связано с размышлениями о смерти Жигаря, о котором он все время думал. Оно было связано с чем-то другим, но с чем именно, Кент понять не мог. Вот он зашел в кафе. Заказал завтрак. Наткнулся на заметку о Жигаре… Расплатился с официанткой. Подошел к нищему. Вынул бумажник. Бросил деньги. Мужчина поднял голову, их глаза встретились… Именно этот взгляд и рождал чувство тревоги: мужчина знал его.

Заложив руки за спину, Кент побрел в сторону Волхонки. Спустя полчаса поднялся по гранитным ступеням Музея изобразительных искусств. Оставив в гардеробе куртку, вошел в Итальянский дворик, мельком взглянул на гигантскую фигуру Давида, через портал Фрайбергского собора направился в зал средневековой живописи. Шаги звучали, как выстрелы, от которых, казалось, вздрагивали на картинах задремавшие пастухи. Кент проходил из зала в зал, словно шел по дому, в котором жил. Когда-то, когда был безработным, бродил по развалинам Рима, по голландским равнинам, вглядывался в лица стариков и старух, стертых с поверхности земли… Исчезнувший мир снисходительно смотрел на него, отчего сознание собственной значимости, которое взращивал в себе, теряло опору и рассыпалось. Вместо этого появлялось что-то иное, что и объяснить-то было невозможно. Из шершавых мазков, положенных на полотно столетия назад, из беспечных движений, пойманных этими мазками, из зыбкой игры света и тени над пылящими стадами в нем просыпалось сладкое чувство близости со всем, что смело Время. Он начал видеть себя со стороны — такого же случайного и неприкаянного, как те, в чьи глаза всматривался. Это делало его небрежным по отношению к собственной судьбе.

Кент шел, предвкушая. Еще один зал! Еще несколько шагов! Наконец, у картины в роскошной багетовой раме остановился. Две трети картины занимало небо. У края дороги, освещенной скупым солнцем, едва пробивавшимся сквозь кипящие облака, сидели двое, а один стоял. Дорога вела в городок под черепичными крышами, в центре высилась колокольня. За городком светилось море.

Кент подошел вплотную к картине, пытаясь понять природу свечения моря, но, как и всякая великая тайна, она не поддавалась разгадке. Вблизи это были лишь серые мазки — с неровными следами кисти. Но стоило сделать несколько шагов назад — вода вспыхивала ровным мерцающим светом…

Кент не мог объяснить, почему картина притягивала его. Возможно, потому что, казалось ему, в картине зашифрована земная жизнь: величественное вечное — как вера и небо, бренное и преходящее — как дорога и люди на ней.

…Кент ступил на дорогу — колдобистую, влажную. Люди замолчали, удивленно посмотрели на него, мужчина приподнял помятую шляпу…

— Вам нравится картина?

Кент обернулся. В припудренных мочках ушей смотрительницы музея тускло светились крохотные серебряные сережки.

— Я часто вижу вас у Рейсдаля. Вы художник?

— Нет, я не художник, — ответил Кент.

Женщина кивнула на картину.

— Как там?

— Сыро…

— А у пирса пахнет гниющими сваями…

— Я не дошел до моря.

— Мне это место напоминает Клайпеду. А вам оно что-нибудь напоминает?

— Нет. Но меня тянет туда.

— Почему?

— Не знаю.

— Там очень добрые люди. Местный пастор мастерит лодки, а у собора пожилая мадам печет вкусные булочки с корицей. У нее хороший грог!

Седые волосы женщины, уложенные в пышную прическу, делали ее похожей на одуванчик в пору, когда каждый порыв ветра может стать роковым.

— Не буду вам мешать.

Женщина отошла так же неслышно, как и приблизилась.

…Кент спустился в городок, прошелся по улочке, мощенной булыжником, вышел к пирсу. Пирс был старый, с несколькими выломанными досками. Волны лизали почерневшие сваи. Пахло гнилью… Метрах в ста на берегу мужчина ремонтировал перевернутую кверху дном лодку. Возможно, это был пастор.

Облака рассеивали свет, осыпая море невидимой серебряной пылью. Единственный флейт, опутанный то ли снастями, то ли паутиной, готовился к отплытию. Команда подняла якорь, отдала концы. Ветер ударил в паруса. Вода за кормой захлюпала, забурлила… Судно стремительно уменьшалось в размерах, теряло очертания, превращалось в нервный мазок…

«Хорошо было бы выпить стаканчик грога», — подумал Кент. Без труда отыскал кафе, о котором говорила смотрительница музея. Кафе располагалось на первом этаже двухэтажного домика, сложенного из камня. В маленькой комнатке стояли всего три столика, сделанные из дуба. Хозяйка в длинном коричневом платье с широким белым воротником и в белом чепце вынесла кружку грога. Женщина положила в камин несколько толстых поленьев, ловко зажгла. Дрова затрещали, потянуло дымом и теплом…

Кент посмотрел на часы. Была четверть двенадцатого. Выйдя из музея, неспешно побрел в сторону метро.

У станции зашел в кафе, заказал эспрессо. Хотелось куда-нибудь уехать. Взять билет в старый общий вагон с деревянными сидениями, где перегородки между купе выкрашены в густой синий цвет, смотреть в окно, за которым проплывают мосты и дороги… Слушать перестук колес, хлопанье дверей в тамбуре, голоса пассажиров, плач ребенка… А потом обнаружить, что поезд прибыл в Эгмонд-ан-Зее…

.. Смотрительница музея тихо присела напротив. У нее были серые глаза, подведенные брови, едва заметные усы. Чашку кофе она брала с изяществом аристократки. Делала незаметный глоток, чашечку бесшумно ставила на блюдечко, почти детские руки с синими прожилками, скрестив, клала на колени. Наверное, она родом из Клайпеды, подумал Кент. Видимо, очень одинока. Иначе не обратила бы внимание на запах гниющих свай. Кенту захотелось сделать женщине что-то приятное. Например, подарить цветы. Кент расплатился за кофе, в киоске выбрал самую красивую красную розу и вернулся в музей. Он почти бежал через залы, боясь не застать смотрительницу. Увидев Кента, женщина вздрогнула, поднялась со стула…

— Это вам, — сказал Кент, протянув колючий цветок.

— О Боже! — вздохнула женщина.

Кент взял ее невесомую руку, коснулся губами.

«Спасибо!» — прошептала женщина. И тихо повторила: «Спасибо!»

Была половина первого. Кент спустился в метро, и только на эскалаторе вспомнил, что этого делать не следовало. Вышел у Савеловского вокзала, через четверть часа очутился на Миусском кладбище. В дальнем углу у бетонного забора люди заполнили тесное пространство между могилами. Кент оказался метрах в десяти от ямы, куда должны были положить Мишку Клочая — криминального репортера молодежной газеты. Три дня назад его сбросили с крыши дома, в котором он жил.

Рядом с Кентом возвышался бюст юноши, дерзко смотревшего поверх могил. Штукатурка на постаменте осыпалась, обнажив кирпич. «Кузин Геннадий», — прочитал Кент. Дату рождения рассмотреть не удалось, но дата смерти читалась отчетливо: 1952.

Голые ветки деревьев на фоне серого, тревожного неба показались Кенту уже где-то виденными. Возникшее ощущение так и не оформилось в воспоминание, но было приятным, как утренний ветер в поле, в котором растут подсолнухи.

Над церковью кружила стая ворон. Иногда они вскрикивали, крик осыпался на ржавые ограды могил.

Сказали короткие речи. В устах говоривших Мишка еще был похож на Мишку, которого все знали, но уже вырисовывался образ непогрешимый, монументальный. Никто не вспомнил, что он любил пиво и блондинок.

На выходе из кладбища Кент столкнулся с Васильевым, большим, как медведь, и обидчивым, как ребенок. Семен писал очерки на моральные темы. Они сделали ему имя. Но теперь этот жанр умирал. Ни о чем другом Семен писать не умел, его грызла обида, он таял как свечка.

— Пойдем помянем Мишку, — предложил Семен.

Кент согласился. К ним присоединились Стас Деев и Николай Верасок. Стас был доктором искусствоведения и редактором отдела культуры. Николай — специалистом по Китаю. Коллеги перешли на противоположную сторону Сущевского вала, двинулись к Марьинскому универмагу. Не доходя до него, свернули к грузинскому кафе. Васильев с трудом открыл тяжелую дверь, четверка оказалась в тесном зале с несколькими массивными столами. Компания заказала бутылку водки, селедку с луком и котлеты с картофельным пюре.

— За Мишку! — сказал Кент.

— Пусть земля ему будет пухом! — поддержал Васильев.

— Царствие ему небесное! — добавил Деев.

Верасок выпил молча.

— У тебя есть какие-то подробности? — спросил он.

— Нет, — ответил Кент.

— Жуткая смерть! — вздохнул Семен.

— Жуткая, — согласился Кент.

— За что его могли убить?

— Не знаю.

— Может, за какую-нибудь заметку? — предположил Васильев.

— Может быть.

— А вы знаете, уважаемые коллеги, — сказал Деев, — что за последние два года в России погибло 76 журналистов?

— Целая рота! — воскликнул Верасок.

— Видимо, мы сильно промахнулись с профессией, — сказал Семен.

— Не переживай, убивают не всех, — заметил Верасок.

— А только тех, кто все снует, — добавил Васильев, не став договаривать до конца матерное четверостишие Губермана.

— Что ты по этому поводу думаешь, Кент?

Деев пытался нанизать на вилку тонкую полоску лука.

— Я думаю, в этой стране вредно жить, — сказал Кент.

Бутылка водки закончилась быстро. Взяли вторую.

Вторую пили молча.

— Кто-нибудь на работу идет? — спросил Васильев, когда компания вышла на улицу. Оказалось, в редакцию нужно только ему.

Васильев остановил такси, перед тем как плюхнуться на переднее сиденье, обернулся.

— Кент, — сказал он, — я бы не хотел, чтобы ты оказался следующим.

Не зная, как отреагировать на эти слова, Кент взмахнул рукой и улыбнулся.

Придя домой, Кент принял ванну, заварил крепкий черный чай, включил телевизор. Диктор сообщил, что в Москве во время пожара на складе лакокрасочных изделий сгорели четверо рабочих, а в Новосибирске школьницы забили насмерть одноклассницу. Кент выключил телевизор.

Замок в двери щелкнул. Мальчишка двенадцати лет сбросил с плеча ранец. Кент вышел в коридор.

— Как успехи?

— Тысяча.

— Замечания были?

— Да. Когда плыву кролем, плохо работаю ногами. Мальчик тонкими ноздрями втянул воздух.

— Ты что, выпил? — спросил он.

— Я сегодня похоронил товарища, — сказал Кент.

— А, того, которого сбросили с крыши?

— Да.

— За что его?

— Не знаю.

— Ваших часто убивают.

— Это верно.

— А тебя не убьют?

— Нет.

— Почему?

— Я осторожный.

После ужина сели за шахматы. Игру разложили на кожаном диване, по цвету похожем на бурый осенний лист. В узком пространстве между окном и диваном на высокой индийской тумбочке стояла большая лампа с красным абажуром. Лампа тоже была сделана в Индии. Ее ножку словно воткнули в гроздь из красных стеклянных камешков, по форме напоминавшую ананас. Когда лампу включали, она вспыхивала сочным алым светом.

Шахматы были старые, с отбитыми мордами у коней.

— Давай разберем королевский гамбит, — предложил Кент. — Суть гамбита в том, чтобы пожертвовать фигурой или пешкой с целью получить преимущество в партии.

Кент играл белыми и сделал ход пешкой на две клетки от короля. Серафим сделал то же самое. Кент двинул на две клетки пешку от ладьи справа, подставив ее под бой черных. Серафим пешку съел.

— Это и есть гамбит, — сказал Кент.

— А какой в нем смысл? — спросил Серафим. — Моя пешка продвинулась дальше твоей.

— Но она без защиты. Она оторвана от своих и легко может погибнуть. Я не буду ее есть. Она мне пока не мешает. Я выведу или, как ты говоришь, активирую коня. После этого двину еще одну пешку, а две пешки рядом получат контроль над центром.

Кент украдкой смотрел на сына. Нежная кожа, быстрый взгляд, неконтролируемая естественная мимика лица, порывистые жесты… Кент замер, словно вор у сейфа, подбирающий шифр к замку. Там, куда он пытался проникнуть, хранилось все, что видел, чувствовал и знал. Он прислушивался, настраивался, вникал… Наконец, оказался в помещении, похожем на чердак, заваленный хламом. Кент пробирался, срывая серебряную паутину. Он искал мальчика, купившего шахматы. В магазинчике, где вперемешку со спортинвентарем торговали колосниками для печек, мальчик смотрел на блестевшую от лака клетчатую коробку. Дух его захватывало от мысли, что он может стать обладателем этой заманчивой игры. Но к коробке был прикреплен ценник: 48 рублей. Мальчик понимал: это очень много, и все же побежал к маме. Мама вытерла ветошью испачканные типографской краской руки, вынула из сумочки деньги…

Кент привел малыша в квартиру, усадил на диван. Оставалось еще одно усилие, и он смог бы увидеть окружающий мир и себя глазами мальчика. Но непреодолимая сила не позволяла сделать последний шаг. Кент не мог понять, почему. Он снова проник в хранилище, чтобы найти мальчика, но того в магазинчике не было: Кент долго и тупо смотрел на шершавые колосники. То ли прожитые годы с миллионами событий и чувств, спрессованных и зачерствевших, перекрыли доступ к чувствам ранним и свежим, то ли Время не позволяло покинуть свою нишу…

Кент очнулся от того, что Серафим дотронулся до его плеча.

— Пап, ты что?

Кент посмотрел на сына.

— Ты помнишь, как нес эти шахматы из магазина? — спросил он.

— Что? — не понял Серафим.

Кент усмехнулся.

— Извини, это я так, пошутил…

Когда Серафим заснул, Кент притворил дверь своей комнаты, сел за письменный стол с зеленой столешницей. Стеллажи, заставленные книгами, нависали с трех сторон. В одной из ниш, большой и глубокой, дремала радиола в деревянном корпусе вишневого цвета. Золотистая ткань, закрывавшая динамики, местами истрепалась. Кент включил приемник. Индикатор в виде глобуса налился мягким зеленым светом. Пульсирующий сектор дрожал, раздвигался, сужался, замирал и снова пульсировал, чутко реагируя на шумы, наполняющие эфир. Без наружной антенны приемник поймал всего две станции, их было едва слышно. Кент переключал диапазоны, крутил ручку настройки, но улавливал только слабый шум, словно кто-то шел по лесу, взбивая опавшие листья.

Радиолу «Мир» купили летом 1956-го. В мазанке, в которой они тогда жили, не было электричества. Когда темнело, зажигали керосиновую лампу. Загоревшийся фитиль накрывали стеклянным фонарем, в комнате разливался тоскливый свет. Лампа отбрасывала на стены и потолок мрачные тени. И без того крохотная комнатка становилась еще меньше, по темным углам расползалась тоска цвета коровьего кизяка, которым вымазывали земляной пол. Хотелось или убежать из дома, или поскорее уснуть.

А потом папа на гнедой кляче привез столб, вкопал рядом с домом. Электрик с помощью «кошек» забрался на столб, прикрутил к фарфоровым чашечкам провода. Вечером под низким потолком загорелась лампочка — яркая, веселая. А еще через несколько дней папа привез радиолу. Ее поставили на старый дубовый сундук, в котором хранили пересыпанную нафталином зимнюю одежду. Радиола пахла лаком. Когда папа включил ее на полную мощность, воробьи выпорхнули из-под стрехи и рванули в сторону пруда.

Кент часами вращал ручку настройки, заворожено смотрел на дрожащий зеленый индикатор, слушал голоса, пробивавшиеся сквозь атмосферный треск. Речь, звучавшая на неизвестных ему языках, тревожила, волновала, рождала неясное, не оформившееся представление о призрачном мире, тонувшем в треске и шуме. Как-то сквозь тесную перекличку пробился голос низкий, бархатный… Он то усиливался, то слабел, то исчезал вовсе. Иногда казалось, он уже никогда не прорвется сквозь скрежет, шипение и гул, но появлялся, будто шмель из травы. И в голосе, и в непонятных словах таилось нечто, что завораживало. Много лет спустя он узнал этот голос. Это был голос Синатры.

Вращая ручку настройки на разных волнах, Кент погружался в дискантные переливы морзянки, в поток точек и тире, лившийся, словно мириады ручейков. Переговаривались полярники, геологи, радисты морских судов и самолетов, радиолюбители… Как когда-то Кент покрутил ручку настройки, но ручейки иссякли. Мир опустел.

Кент выключил радиолу. Вынул из стола зеленую папку. Два месяца назад неизвестный в винном отделе Елисеевского магазина передал ему двенадцать страниц текста и исчез, не назвав себя. Текст был отпечатан на компьютере, и только одну фамилию впечатали на пишущей машинке — директора ФСБ. Речь шла о криминальной деятельности главы госбезопасности страны, когда тот работал еще вице-мэром Санкт-Петербурга. В справке приводились факты незаконной приватизации им гостиниц и предприятий, перечислялись фирмы, принадлежащие лично директору ФСБ, но оформленные на подставных лиц. Упоминалась в справке и фамилия Жигаря. Бывший офицер спецназа собирал для вице-мэра дань с казино.

На справке не было ни подписей, ни каких-либо пометок. Готовивший ее, видимо, все это с документа старательно убрал, отчего теперь его и документом-то назвать было нельзя. По прочтении справки возникало два принципиально важных вопроса: кто ее составил, и кому она предназначалась? Похоже, сведения на своего патрона собирали сотрудники ФСБ. Видимо, они это делали скрытно, на свой страх и риск. Но зачем? Кого хотели проинформировать? Вероятно, кого-то в правительстве. Премьера? Кент представил низкорослого главу кабинета в туфлях на толстых каблуках и решил, что офицеры вряд ли стали бы иметь дело с этим человеком. Здесь должна была быть фигура более значительная. Вероятнее всего, справка предназначалась президенту. Но зачем информировать главу государства о криминальной деятельности чиновника, уже занявшего ответственный пост?

Кент не мог взять в толк: если «компетентные лица» передали справку президенту, то зачем ее копию подсунули журналисту? Чего добиваются? Хотят сместить директора? Однако президент вряд ли станет его менять — судя по всему, директор пришелся ко двору, он в фаворе. А что если президент хочет его приблизить? Скажем, сделать премьером? Тогда получается, что офицеры госбезопасности пытаются этому помешать? А передали справку журналисту потому, что не верят президенту?

От такого открытия Кент разволновался, вышел на лоджию. Звезды были плохо видны — город гасил их свет миллионами фонарей. Время от времени в южной части неба появлялись крохотные огоньки. Они пересекали пространство и исчезали на севере. Через какие-нибудь полчаса в Шереметьевском аэропорту эти веселые искорки рассыплются на множество жизней и разбегутся по земле.

Окна в доме напротив постепенно гасли. Взгляд Кента остановился на крыше — плоской и черной. Он ругнул себя за беспечность, опустил жалюзи. Вернулся к столу.

Похоже, президент хочет назначить директора премьером, размышлял Кент. Но в следующее мгновение догадка еще более смелая и невероятная сверкнула в воспаленном сознании Кента: больной президент готовит преемника! Директора рассматривают как будущего главу государства! Вот в чем дело! Смерть Жигаря приобретала совершенно другую окраску.

Кент любил утро. С первыми лучами солнца словно заново начиналась жизнь. Утро приходило с обещаниями, надеждами, убеждением, что именно сегодня удастся то, что не удалось вчера. Словно распахивалась дверь в новую квартиру — просторную, светлую, в которой только что сделан ремонт и еще нет мебели. Воробьиный щебет как пригоршня воды освежал, пробуждал радость и восторг. Блеснувшее на чайной ложечке солнце усиливало это чувство, побуждая сделать что-то значимое, очень нужное. Однако в последнее время утро потеряло счастливый блеск. За завтраком Кент уже думал о том, что ему предстоит выйти из квартиры в мир, который как-то незаметно стал чужим и враждебным. Он ловил себя на мысли, что ему не хочется покидать хрупкую цитадель на шестнадцатом этаже. Он гнал от себя малодушие, но оно проступало снова и снова, как патина на серебре. Кент поддерживал разговор с Серафимом, о чем-то спрашивал, что-то отвечал, даже шутил. Но в паузы вползала тревога.

Закончив завтрак, Кент накинул куртку.

— Я прогрею машину, — сказал он, стараясь придать голосу тон будничный и беспечный.

Серафим кивнул.

Кент открыл тяжелую дверь с вмонтированным зеркалом. Крохотный коридор напоминал шлюзовую камеру — переход из безопасной квартиры в холодный, безжалостный космос. Кент повернул замок второй двери. На площадке никого не было. Кент вышел, не запирая дверь, вызвал лифт. Пока лифт поднимался, Кент неотрывно смотрел на стеклянную дверь, ведущую к пожарной лестнице. Если бы там кто-то появился, и Кент почувствовал опасность, он мог бы снова скрыться в тамбуре.

Лифт вздохнул, распахнул двери. Внутри было пусто. Кент шагнул в кабину, нажал кнопку. На седьмом лифт остановился. Кент сжал в кармане отвертку. Дверь открылась, но никто не вошел. На первом этаже Кент окинул взглядом просторный вестибюль, отметил, что под лестницей никого нет. Неспешно открыл входную дверь, сделал вид, что замешкался с замком, осмотрел двор. Ни пьяницы с бутылкой водки в руке, ни бомжа, собирающего жестяные банки из-под пива и колы, ни дворника, метущего тротуар… Каждый из них мог представлять для него опасность. Кент постоял у подъезда. Если киллер в одной из машин, он должен выйти. Но никто не вышел.

До темно-синего опеля было метров тридцать. Кося взглядом по сторонам, Кент неторопливо пошел к машине. Не доходя метров пяти, встал за белым фольксвагеном, вынул ключи, нажал кнопку брелока. Он весь превратился в зрение — чтобы не упустить мгновение, когда машина начнет взрываться. Опель взвизгнул, мигнул оранжевым светом, щелкнул дверными замками. Кент открыл дверцу, сунул руку под водительское сиденье, обшарил пространство под сиденьем пассажира. Там было чисто. Открыл капот, но ничего подозрительного не заметил. Проверил, не тянется ли от машины к ограде провод. Провода не было. Не мешало бы заглянуть и под днище, но делать это было крайне неудобно. Не ложиться же на землю! Кент поднял голову. Серафим стоял на лоджии, наблюдая за манипуляциями отца. Кент сел в машину, вставил в гнездо ключ зажигания. Его оставалось чуть повернуть. Это «чуть» могло стать последним его движением. Мозг, словно компьютер, работающий на пределе возможного, просчитывал, откуда ударит взрыв, и о чем он еще успеет подумать… Кент повернул ключ. Двигатель привычно заурчал. Напряжение отпустило. Кент вывел опель на проезжую часть, проехал метров двадцать, задним ходом вернулся на прежнее место.

Серафим бросил рюкзак на заднее сиденье, плюхнулся рядом с Кентом, пристегнул ремень безопасности.

— Ну что, гранату нам не подсунули?

Мальчик то ли пошутил, то ли сказал всерьез.

— Это я так, на всякий случай.

— Я знаю.

— Это не будет длиться долго.

— Конечно.

— Ты не должен бояться.

— Я и не боюсь.

— Молодец!

Высадив Серафима у школы, Кент вывел машину на проспект Мира, свернул на Садовое кольцо. У Крымского моста ему показалось, что бежевая мазда слишком долго тянется за ним. За мостом перестроился вправо, чтобы свернуть на Ленинский проспект. Мазда тоже приготовилась поворачивать, у светофора Кент остановился. Мазда встала рядом слева. За рулем сидел мужчина в темной куртке, средних лет, с залысинами, крепким подбородком. Водитель равнодушно барабанил пальцами по рулю. Он не повернул голову в сторону Кента, хотя Кенту показалось, что мужчина заставил себя не делать этого.

Выехав на проспект, у Первой градской больницы Кент включил поворотник, остановился. Мазда промчалась мимо. Кент снова влился в поток. Интуиция подсказывала: он не один на дороге — кто-то здесь думал о нем.

Кент свернул на Вавилова, остановился у Института эволюции морфологии и экологии животных. Отворил тяжелую деревянную дверь. В вестибюле было мрачно. Казалось, из-под потолка вот-вот сорвутся летучие мыши, замечутся по пустому залу. Вахтер, пожилая женщина в кофте грубой вязки, ела бутерброд, запивая чаем.

— Добрый день! — улыбнулся Кент. — Мне нужен профессор Раппопорт.

Вахтер махнула рукой в сторону лестницы.

— Второй этаж.

На втором этаже было еще более мрачно — свет горел только в конце длинного коридора. Линолеум местами протерся до дыр, местами края завернулись, словно от взрыва.

Кент толкнул нужную дверь и оказался в помещении — большом и светлом. Свет попадал через окно — высокое, с рамой, покрытой толстым слоем белил. Несмотря на свои размеры, комната казалась тесной. Вдоль стен на столах громоздились колбы, огромные банки с бесцветной жидкостью, пробирки, приборы… Расчистив на загроможденном столе небольшое место, мужчина в белом халате с ржавыми пятнами быстро писал в толстой тетради. Вьющиеся, почти совсем седые волосы спадали на широкий бледный лоб. Заметив посетителя, он указал на свободный стул, продолжая что-то торопливо записывать. Минут через пять закрыл тетрадь, повернулся к гостю.

— Я — весь внимание.

Профессор улыбнулся, прищурился, с интересом посмотрел на Кента, затем на редакционное удостоверение.

— Мне сказали, вы изучали вещество, которым отравили банкира Куталию.

Улыбка с лица профессора исчезла.

— Да, изучал.

— Что это за вещество, если не секрет?

Раппопорт помолчал, посмотрел в окно, снова перевел взгляд на посетителя.

— Оно не известно науке.

— Это какое-то новое вещество?

— Совершенно новое. Произведено в лабораторных условиях высококвалифицированными специалистами.

Что означает «высококвалифицированными специалистами»?

Профессор и журналист посмотрели друг на друга.

— Чай будете? — спросил Раппопорт.

— Не откажусь.

Профессор налил в одну из колб воду, вставил кипятильник. Через минуту вода закипела. Профессор разлил кипяток по керамическим кружкам, бросил по пакетику чая.

— Сахара нет, — предупредил он.

Кент старался отхлебывать кипяток как можно осторожнее, но все-таки обжег язык.

— Это означает, что вещество произведено в одной из суперсекретных лабораторий, — сказал профессор.

— И вам известна эта лаборатория?

— Мне известны пять таких лабораторий.

— И все суперсекретные?

— Да.

— Вы можете их назвать?

Профессор отхлебнул чай и тоже обжегся.

— Мне бы очень не хотелось этого делать, — сказал он. — Иначе меня могут обвинить в разглашении государственной тайны.

— Государственной тайны? Вы хотите сказать…

— Я хочу сказать, что такой яд могли произвести только в государственном учреждении.

— Как же в таком случае он мог оказаться у преступников? Может быть, его продал какой-нибудь лаборант?

— Мне удалось установить химическую формулу вещества. Это яд нервно-паралитического действия, при неумелом обращении с ним человек обречен.

— Не понимаю…

Раппопорт грустно посмотрел на журналиста.

— Все, кто работают с такого рода веществами, на строгом учете. Если бы сотрудник лаборатории продал яд, его вычислили бы в течение нескольких часов.

— Но ведь не вычислили!

— В том-то и дело!

— Почему?

— Это вы меня спрашиваете?

— А кого же мне еще спрашивать?

— Действительно — кого?

Раппопорт открыл окно, покрошил на подоконник булку. Едва защелкнул раму, как слетелась ватага воробьев. Какое-то время профессор смотрел на птичий пир, затем повернулся к гостю.

— Я задам вам встречный вопрос, — сказал он. — Как кто-то мог ночью проникнуть в хорошо охраняемый офис и заложить там чрезвычайно токсичный яд?

— Видимо, ему кто-то помог, — сказал Кент.

— И кто бы это мог быть?

Кент потер подбородок.

— Выпить хотите? — спросил профессор.

— А что у вас?

— Спирт и коньяк.

— Коньяк.

Раппопорт ополоснул кружки из-под чая, вынул из стола начатую бутылку «Арарата».

— Как вы со всем этим живете, профессор? — спросил Кент.

— Привык.

— Разве к этому можно привыкнуть?

— Ко всему можно привыкнуть. Яд всегда был оружием королей.

Профессор и журналист столкнули кружки. Коньяк пощипал горло, приятно осел в желудке.

— Люблю коньяк, — сказал Раппопорт. — Он углубляет взгляд.

— Больше, чем это?

Кент кивнул на электронный микроскоп.

— Гораздо.

Профессор снова плеснул в кружки.

— Вы намерены писать о смерти Куталии? — спросил Раппопорт.

— Ну да, — ответил Кент.

Профессор провел рукой по шершавой поверхности стола, словно пытался его разгладить. Кент обратил внимание, что пальцы ученого изъедены кислотой.

— В известном вам департаменте работают очень обидчивые люди, — сказал профессор.

— Это их проблемы.

— Но они могут стать вашими.

— Что вы советуете?

— Забудьте об этой истории.

Кент помолчал.

— Это трудно, — сказал он.

— Это совсем не трудно, — возразил Раппопорт. — Достаточно представить, что с вами может случиться.

— А что может случиться?

— Мало ли! Например, получите письмо, пропитанное этой заразой.

— Спасибо, что предупредили! Я не буду вскрывать почту.

— Они придумают что-нибудь другое.

Профессор подлил в стаканы коньяк, отпил.

— Представляете, — заговорил он, — тысячи людей, умных, образованных, работают над тем, как изобрести яд. Вечером, усталые, возвращаются домой, ужинают, играют с детьми… Мы их встречаем в метро, в магазинах и не подозреваем, что эти милые люди посвятили свою жизнь тому, чтобы тихо убивать.

— Может, они не знают, как используют то, что они изобретают?

Профессор вскинул обе руки.

— Я вас умоляю!

— Тогда во имя чего?

— Не думаю, что они это делают во имя чего-то. Просто им нужно кормить детей.

Кент задумался.

— Нет, — сказал он, — у них должно быть какое-то оправдание. Наверное, они это делают во имя Родины.

Профессор поставил кружку, встал, сунул руки в карманы халата, нервно прошелся по комнате.

— Они убили моего отца, деда, двух дядей. Родине стало от этого лучше?

В наступившей тишине было слышно, как дергается секундная стрелка настенных часов.

— Послушайте совета старого еврея, — сказал профессор. — Бросьте эту затею. Мне будет жаль, если с вами что-то случится. У вас хорошие глаза.

Кент повертел в руке пустую кружку. Разлил остатки коньяка.

— Давайте выпьем, профессор! И да поможет нам Бог!

Пожимая на прощание руку Рапопорта, Кенту показалось, что он пожимает горстку косточек, обернутую пергаментной бумагой.

Утро следующего дня началось так же противно, как и предыдущее. Уже допивая чай, Кент мысленно проходил весь маршрут — от квартиры до машины. Открыл тяжелую дверь. Шагнул в «шлюзовую камеру». Повернул замок второй двери. Вызвал лифт. Пока лифт поднимался, Кент неотрывно смотрел на стеклянную дверь, ведущую к пожарной лестнице. При малейшей опасности он готов был скрыться в тамбуре. Лифт вздохнул, распахнул двери. Внутри было пусто. Кент шагнул в кабину, нажал кнопку. На первом этаже, прежде чем выйти, сжал в кармане отвертку. Окинул взглядом просторный вестибюль, отметил, что под лестницей никого нет. Неспешно открыл входную дверь, сделал вид, что замешкался с замком, осмотрел двор.

Кося взглядом по сторонам, Кент встал за белым фольксвагеном, достал ключи, нажал кнопку брелока. Он весь превратился в зрение — чтобы не упустить мгновение, когда машина начнет взрываться. Опель взвизгнул, мигнул оранжевым светом, щелкнул дверными замками. Кент открыл дверцу, сунул руку под водительское сиденье, обшарил пространство под сиденьем пассажира. Там было чисто. Открыл капот, но ничего подозрительного не заметил. Проверил, не тянется ли от машины к ограде провод. Провода не было. Кент не сомневался, что Серафим с лоджии наблюдает за ним. Он заставил себя не поднимать голову. Кент повернул ключ. Двигатель привычно заурчал, напряжение отпустило. Кент вывел опель на проезжую часть, проехал метров двадцать, задним ходом вернулся на прежнее место.

— Ты сегодня почти все утро молчал, — заметил Серафим. — Что-то случилось?

— Я молчал? — удивился Кент.

Ему казалось, он разговаривал, но, подумав, сообразил: видимо, разговаривал с самим собой.

— Нет, малыш, ничего не случилось. Так, обдумываю дела.

Высадив Серафима у школы, Кент выехал на проспект Мира. Ему показалось, что бежевая мазда снова следует за ним. Кент перестроился в правый ряд, сбавил скорость. Мазда промчалась мимо. «Если они это делают, — подумал Кент, — наверняка используют несколько машин».

Сбросив в кабинете куртку, Кент набрал телефон Малуши. До недавнего времени тот работал начальником отдела в прокуратуре Санкт-Петербурга.

— Я догадываюсь, по какому поводу ты звонишь, — сказал Малуша.

— Поможешь?

— Ты же знаешь, мои возможности сейчас ограничены.

— Не прибедняйся.

— Нет, кое-что я все-таки могу…

— Мне выезжать сегодня?

— Еще не готово заключение судмедэкспертизы. Я тебе позвоню.

Положив трубку, Кент по внутреннему телефону набрал заместителя главного редактора.

— Ты занят?

— Заходи, — ответил зам, и Кенту показалось, что от трубки запахло табачным дымом.

В комнате зама дым качался, словно утренний туман над болотом. Точилин курил сигарету за сигаретой. Он был высок, сутул, почт лыс и обладал собачьим нюхом на сенсации и неприятности. Он знал, когда материал нужно придержать, а когда — выстрелить. Он был мудр и циничен. В этом заключалось его журналистское мастерство.

— Что скажешь?

Зам отложил номер свежей газеты.

— Через пару дней мне нужно будет съездить в Питер.

— Что-то интересное идет в Мариинке?

— Что? — не понял Кент.

— Извини, это я пошутил. Зачем тебе в Питер?

— Жигарь умер.

— Жигарь? Кто такой Жигарь?

— Пойдем покурим.

Они вышли в просторный мозаичный зал.

— Жигарь — бывший спецназовец, — пояснил Кент.

— Вспомнил! — воскликнул Точилин. — Владелец частной охранной фирмы.

— Бывший подручный вице-мэра Санкт-Петербурга.

— Того, который…

— Именно! Врачи не смогли определить, от чего он умер.

— Думаешь, его убили?

— Он странно умер.

Точилин затянулся сигаретой, стряхнул пепел в пепельницу, стоявшую на столике, выпустил дым. Снова затянулся.

— Поезжай, — сказал он.

Малуша позвонил через три дня. Тем же вечером Кент выехал в Питер. В девять утра следующего дня они встретились в кафе на Невском. Едва поздоровавшись, Кент нетерпеливо спросил:

— Ну что?

— Его действительно отравили, — сказал Малуша.

— Чем?

— Полонием.

— Чем?!

— Полонием. В его организме доза радиации превысила норму в миллион раз.

Кент смотрел на Малуша, не мигая.

— Я читал акт экспертизы, — сказал бывший следователь.

— Что это может значить?

— Что это сделали люди, имеющие доступ к радиоактивным веществам.

— А кто имеет доступ к радиоактивным веществам?

— Ну не террористы же!

Кент заказал два кофе и две рюмки «Хеннеси». Пока официантка выполняла заказ, приятели не проронили ни слова. Кент с трудом переваривал услышанное, Малуша ему не мешал. Официантка принесла кофе и коньяк.

— Почему его убили таким экзотичным способом? — удивился Кент. — Не проще ли было застрелить, взорвать — как это они обычно делают?

— Не забывай — Жигарь сам из спецслужб, человек чрезвычайно осторожный. Его не так просто было убрать.

— А полонием — проще?

— Не знаю. Возможно, те, кто решили убрать Жигаря таким способом, сделали это, чтобы кого-то запугать.

— Как можно отравить полонием? Подбросить в еду? Дать в виде лекарства?

— Этот способ убийства в России еще не изучен.

— Прокуратура возьмет след?

— Взять-то возьмет… Но дело уже засекречено.

Кент заказал еще по пятьдесят граммов коньяка.

— Говорят, спиртное выводит из организма стронций, — сказал он.

— Весьма актуально, — усмехнулся Малуша, обнажив зубы, похожие на неровный штакетник. — Но вот что я тебе скажу, Кент: брось это дело!

— Ты обещал свести меня с лечащим врачом Жигаря.

— Не звони ему. Сходи в Эрмитаж, а вечером возвращайся домой.

Кент пригубил коньяк, отхлебнул кофе.

— Что молчишь? — спросил Малуша.

Кент пожал плечами.

Вздохнув, Малуша вынул из бумажника листик бумаги с цифрами.

— Это телефон Валеева. После звонка ему мне напрямую больше не звони. Только через Машу Майорову.

— Спасибо!

— А…

Малуша махнул рукой, опрокинул рюмку и вышел из кафе.

Кент заказал еще кофе, но уже без коньяка. Когда официантка поставила перед ним чашку, он обратил внимание на ее руки: пальцы были длинными, хорошо разработанными. Кент подумал, что девушка играет на фортепьяно, ему захотелось проверить себя и он спросил:

— Вы играете на пианино?

Девушка вскинула ресницы.

— Да, играю.

— Вам, видимо, нравится Шопен?

— Да, а как вы узнали?

— В вашем возрасте всем нравится Шопен. Но скоро вам начнет нравиться Рахманинов.

Польщенная, официантка улыбнулась и упорхнула к бару. У нее были не только красивые руки.

Кенту хотелось последовать совету Малуши — сходить в Эрмитаж, а потом уехать, забыв об истории со странной смертью негодяя.

Валееву было лет пятьдесят. Половинки его белого халата с трудом скрепляла единственная пуговица. Казалось, она вот-вот не выдержит напряжения и «выстрелит» в собеседника.

Валеев предложил Кенту сесть в кресло, сам сел напротив.

— Вас интересует, как умер Жигарь?

— Да, — сказал Кент. — Похоже, это странная смерть.

— Более чем странная! — хмыкнул врач. Вынул сигарету, закурил. Было похоже, он обрадовался визиту журналиста. Ему хотелось выговориться.

— Я так и не знаю, от чего он умер, — развел руками Валеев. — У него были все признаки отравления: понос, сильная рвота… Но при этом не было ни озноба, ни повышенной температуры.

— А с чего все началось?

— Три недели назад, в воскресенье, позвонила его жена, сказала, что Руслану плохо. Я вызвал реаниматоров, они поставили капельницу. Рвота и понос у Руслана были жуткие! Утром снова послал к нему смену. А после обеда он сам приехал в больницу. Был очень вялый, слабел на глазах. Я провел с ним всю ночь. Сутки Руслан лежал под капельницей. Я не понимал, что происходит. При пищевом отравлении в организм попадает стафилококк, стафилококк вызывает температуру. Но у Руслана температура была абсолютно нормальная! На всякий случай я и профессор Рождественский обследовали щитовидную и предстательную железы — они были в норме. Из Боткинской больницы пригласили профессора Фирсова — специалиста по кишечным инфекциям. В первый день в крови Руслана было одиннадцать тысяч лейкоцитов. Это означало, что организм активно с чем-то борется. Но затем их количество стало резко падать, упало до пяти тысяч, затем до трех. Это было что-то невероятное! Они должны были расти, а они падали! В пятницу Руслан поехал домой. Сам сел за руль машины. На выходные я послал к нему медсестру. И вдруг она звонит в истерике: пробовала сделать в вену укол, но вены лопаются! Я приехал к нему. Язык и рот в язвах. Провели консилиум. Мы понимали: у Руслана отравление, но чем оно вызвано, объяснить не могли. Количество лейкоцитов упало до тысячи. Спустя сутки Руслан умер.

— И что вы об этом думаете?

— Не понимаю. Ничего не понимаю!

Доктор развел руками, заметался по комнате.

— И вы не знаете, от чего он умер?

— Теряюсь в догадках.

Кент посмотрел на Валеева.

— Эльдар Фаритович, я скажу, от чего он умер.

Валеев удивленно поднял глаза.

— Вы?!

— В теле Руслана обнаружили радиоактивный элемент. Его доза превысила допустимую в миллион раз.

— В миллион раз?!

— Да.

— Вы хотите сказать, что его… убили?

— Да.

— И кто это мог сделать?

Кент не ответил. Валеев побледнел и выронил сигарету.

Выйдя из больницы, Кент свернул за угол, перешел на противоположную сторону улицы, двинулся по ней так, чтобы видеть того, кто шел бы за ним следом. Но за ним никто не шел.

До поезда оставалось шесть часов. Кент почувствовал острый приступ голода. На Невском в кафе заказал солянку, позвонил Серафиму, затем связался с Точилиным.

— Все подтвердилось, — сказал Кент.

— Сам видел?

— Разговаривал с человеком, который видел.

— Сегодня возвращаешься? — Да.

— Не расслабляйся.

— Как скажешь, босс!

Пока Кент разговаривал, в кафе вошел мужчина лет тридцати пяти в замшевой куртке мышиного цвета, занял столик у окна. По мимолетному цепкому взгляду, который вошедший бросил на него, Кент догадался: звонок врачу зафиксирован. Вскоре в кафе вошла девушка в короткой шубке из каракуля и в такой же шапочке-«таблетке». Парень в замшевой куртке встал. На его лице было столько радости, что не оставалось сомнений: он пришел исключительно ради нее. «Ну и слава Богу!» — подумал Кент, расслабился и с удовольствием занялся солянкой.

Выйдя из кафе, Кент не знал, как убить оставшееся время. Бесцельно бродил по Невскому, иногда заходил в магазины. В кинотеатре шла «Клеопатра». Сеанс начинался через пятнадцать минут. Кент купил билет, вошел в зал. Он удивился, не увидев привычных рядов стульев. В зале стояли столики, а слева у стены расположился бар. Кент взял 50 граммов «Баккарди», сел за свободный столик. Вспыхнул экран, свет в зале притушили так, чтобы он не мешал смотреть фильм, и в то же время чтобы можно было найти барную стойку.

Метрах в пяти от Кента за столик сели двое опоздавших. На женщине была шапочка-«таблетка». Кент допил обжигающий ром, вышел из зала, сел на диван. Если эти двое действительно следят за ним, они непременно выйдут. Кенту хотелось, чтобы они вышли. Чтобы поняли: он их раскусил. Он хотел увидеть их смятение. Но никто не появился.

Кент не стал возвращаться в зал. Постоял у кинотеатра, наблюдая поток людей, затем направился на вокзал. Ему казалось, что за ним на небольшом удалении идут те двое из кафе. Но не стал оборачиваться, останавливаться у витрин, чтобы проверить — действительно ли за ним идут. Так, сопровождаемый собственным воображением, он дошел до вокзала.

В купе Кент оказался один. Он сидел с ощущением, что кто-то непременно должен появиться поблизости, кому поручено знать о нем все.

Колеса успокаивающе застучали на стыках. Кент почувствовал на щеке жесткий ворс шинели. Призывники спали, досматривая домашние сны. Он, старший сержант, сидел на боковом сидении плацкартного вагона, пил чай, крепко заваренный проводником. Полумрак, дребезжащая в стакане ложечка, плывущая за окном невидимая степь… Кент слушал проводника, пожилого татарина, но думал о скором увольнении. Поезд вез его из одной жизни в другую — тревожную неизвестностью и тягуче — сладкую предвкушением необычных открытий… Чайная ложечка так же дребезжала в стакане. Казалось, тот же поезд, проскочив вчерашнее будущее, снова выталкивал его в новую жизнь — на этот раз лишенную сладкого предвкушения.

С вокзала Кент поехал в редакцию. Поднялся на седьмой этаж, бросил сумку, сел у окна. Низкие облака казались неподвижными. Кент снова отправился на прогулку по крышам. Мысленно трогал шершавый кирпич дымоходов, заглядывал в их черное нутро и чувствовал так и не выветрившуюся за многие годы гарь. Остановился у слухового окна. Когда-то на чердаках между стропилами хозяйки натягивали бельевую веревку, сушили белье. Теперь его там уже давно не сушат. Наверное, завалили каким-нибудь хламом — сломанными шкафами и стульями…

На фоне серого неба дымоходы и антенны выглядели иначе, чем когда облака были редкими, высокими, окрашенными первыми лучами солнца. Была в них печаль, присущая всему, что находится на краю. Волна легкая, чуть тревожная и ласковая, прошлась внутри него и схлынула, оставив ощущение светлое, радостное… Откуда она? Ответ, вероятно, таился в этих крышах и в этом небе, но почему, Кент не понимал. Он не хотел думать о поездке в Санкт-Петербург. Мысли о командировке угнетали. Чем дольше он думал о ней, тем больше чувствовал нахальную силу тех, кто отравил Жигаря. Он понимал: выиграть у них невозможно. Эта мысль подавляла, унижала, пробуждала бессильный гнев. Кент устал об этом думать. Он скользил взглядом по крышам, как будто по знакомым окаменевшим лугам.

В дальнем конце коридора засвистел пылесос. Кент не стал ждать, когда уборщица появится на повороте — ушел в свой кабинет. Без десяти девять позвонил Точилину.

— Пойдем покурим, — предложил он.

В мозаичном зале сели в кресла. Не сводя глаз с Кента, Точилин затянулся сигаретой.

— Рассказывай!

— Его убили полонием, — сказал Кент.

— Чем?!

Точилин недоуменно посмотрел на Кента.

— Полонием. Радиоактивного вещества в теле оказалось в миллион раз больше допустимого.

Точилин затянулся сигаретой глубже обычного. Долго молчал. Наконец спросил:

— Почему его отравили полонием?

— Это ты меня спрашиваешь?

— Это я себя спрашиваю.

— Жигарь сгорел за полторы недели. Врачи так и не смогли понять, что произошло.

Сизый дым окутал Точилина. Его взгляд уткнулся в угол зала, застыл.

— Что молчишь? — не выдержал затянувшейся паузы Кент.

— Думаю.

Точилин снова глубоко затянулся сигаретой.

— Та справка, которую ты мне показывал пару месяцев назад, приобретает совсем другое значение. Ты ее сжег?

— Нет.

— Напрасно, — сказал Точилин.

— Я думал над ней, — сказал Кент.

— И что?

— Мне кажется, директора готовят в президенты.

— В президенты чего? — не понял Точилин.

— В президенты Российской Федерации! Точилин прищурился от сигаретного дыма, обвел взглядом огромный зал, постучал коробком спичек о подлокотник кресла.

— В президенты, говоришь… — задумчиво произнес он. Внимательно посмотрел на Кента, словно оценивая его. — Плохая история. Очень плохая.

Помолчал.

— О ней надо бы забыть, — сказал зам.

— Что значит «забыть»! — возмутился Кент — Ты видишь, что происходит!

Точилин выдержал долгую паузу. Сделал несколько затяжек.

— Это великая иллюзия, что мы можем что-то изменить, — сказал он.

Замолчал. Потер виски.

— Это под силу только Времени.

Кент удивленно посмотрел на Точилина.

— Пока солнце взойдет — роса глаза выест.

Точилин виновато улыбнулся.

— Надо ждать.

— Ждать? Чего?

— Просто ждать.

Точилин уронил коробок, поднял, сунул в карман.

— По-хорошему, тебе надо бы запретить заниматься этим делом.

— Почему я не должен заниматься этим делом?

— У меня плохое предчувствие.

— У тебя всегда плохое предчувствие.

— Такое время!

— Ты не имеешь права запрещать мне заниматься этим делом!

— Имею. Но не буду. Иначе из чего делать газету?

— У меня еще одна новость, — сказал Кент.

Во взгляде Точилина появилась усталость.

— Я встречался с профессором, изучавшим вещество, которым отравили Куталию.

— Банкира?

— Да.

— И что это за вещество? Тоже полоний?

— Нет, его отравили ядом. Эксклюзивным.

— Что значит «эксклюзивным»?

— Это значит, что он произведен в секретных лабораториях ФСБ.

— Это тебе профессор сказал?

— Да.

Точилин закурил новую сигарету.

— Зачем ты встречался с ним?

— Жигарь держал счет в банке Куталии.

— А директор?

— Не знаю. Но жду звонка из Смоленска. Я должен встретиться с человеком, который что-то знает об убийстве банкира.

— Кто он?

— Адвокат.

— Просто адвокат?

— Бывший офицер спецназа.

Точилин помолчал.

— Напрасно ты не сжег ту бумагу, — повторил он.

— Но ты представляешь, какую бомбу мы взорвем!

Точилин погасил о пепельницу сигарету.

— Весь вопрос в том, кто подорвется на ней первым.

Домой Кент вернулся вечером, когда Серафим сделал уроки и поужинал. Сварил сардельку, поджарил яичницу, насыпал в блюдце маринованные корнишоны. Вынул из холодильника бутылку перцовки, плеснул в хрустальную рюмку, залпом выпил и жадно взялся за еду.

— Ты что, целый день ничего не ел? — спросил Серафим, глядя как отец расправляется с ужином.

— Почти.

— Ты меня учил есть так, словно не хочется.

— Сделаем сегодня исключение.

— Как съездил?

— Хорошо.

— Это не опасно?

— Нет. Обычная работа. У тебя-то как?

— По черчению — два.

— Причина?

— Забыл выполнить одно задание.

— В свое время мне пришивали память ремнем.

— Это непедагогично!

— Зато действенно.

— Я исправлю.

— Я знаю.

— Почитаем сегодня?

После ужина они устроились на диване. Серафим в махровом халате прижался к отцу. Он был похож на воробышка среди зимы, нашедшего тепло под соломенной крышей. Кент раскрыл «Величие и падение Рима» Ферреро. Книга была старая, потрепанная, обложка едва держалась.

— Почему такая старая? — спросил Серафим.

— Я купил ее в букинистическом магазине.

— Отстой!

— Не скажи. В старых книгах таится особый аромат. Серафим обнюхал книгу.

— Пахнет бумагой.

— Верно. Новые книги пахнут типографской краской, а старые — бумагой. От них исходит особый дух! Представляешь, ее напечатали задолго до рождения твоих бабушки и дедушки. Наборщик брал каждую букву, вставлял в специальный станок, помещавшийся в руке. Кто-то эту книгу уже читал. Надо полагать, неглупый человек, если его интересовала история Рима. Видишь, на полях сделаны пометки карандашом. Значит, человек читал внимательно, вдумчиво. В этой книге много жизней. Того, кто написал ее. Того, кто ее редактировал, набирал, сшивал… Кто продавал. Я помню женщину, у которой купил эту книгу. Это была очень пожилая женщина. Она носила темную блузку с белым жабо, заколотым керамической брошью. И разговаривала так, как сейчас не разговаривают.

— А как она разговаривала?

— Ну, например, когда я не прикрыл за собой дверь, она сказала: «Не будете ли так любезны притворить дверь?»

— И что в этом такого?

— Сейчас не говорят «притворить», говорят «закрыть». К тому же крайне редко можно услышать фразу «не будете ли так любезны». Отдавая книгу, она сказала: «Вы получите незабываемое наслаждение!» Почувствуй вкус фразы: «Вы получите незабываемое наслаждение!» Думаю, у нее была непростая жизнь.

— Почему?

— Она хорошо воспитана. В России таких не любят.

— Почему?

— Из зависти.

Кент раскрыл книгу.

— Итак, «Маленькое начало великого государства». «Во второй половине V века до Рождества Христова Рим был еще аристократической республикой земледельцев. Он занимал площадь приблизительно в 450 квадратных миль и имел свободное население, которое не превышало 150 000 душ и почти все было рассеяно по области, разделенной на 17 округов или сельских триб».

Серафим слушал внимательно, ему было хорошо. Так хорошо, как бывает только в детстве.

— «Однако несмотря на эти союзы, происходила непрерывная борьба человека с человеком, города с городом, горы с равниной, реки с морем, постоянно возбуждаемая тем, чем обыкновенно возбуждаются войны среди варваров, — нуждой в рабах, в землях, в драгоценных металлах, стремлением к приключениям, гордостью знатных, народной ненавистью, необходимостью самим нападать, чтобы не подвергнуться нападению и, может быть, уничтожению».

Серафим уснул тихо, незаметно.

Утро началось, как обычно. Кент открыл тяжелую дверь. Вошел в «шлюзовую камеру». Повернул замок, приоткрыл вторую дверь. На площадке никого не было. Кент вызвал лифт. Пока тот поднимался, неотрывно смотрел на стеклянную дверь, ведущую к пожарной лестнице. При малейшей опасности он готов был снова скрыться в тамбуре. Лифт вздохнул, остановился. Кент шагнул в кабину, нажал кнопку. На первом этаже, прежде чем выйти, сжал в руке отвертку. Окинул взглядом просторный вестибюль, отметил, что под лестницей никого нет. Неспешно открыл входную дверь, сделал вид, что замешкался с замком, осмотрел двор. Мозг, словно компьютер, работающий на пределе возможного, просчитывал, откуда ударит взрыв… Кент повернул ключ. Двигатель привычно заурчал, Кент облегченно вздохнул, вывел опель на проезжую часть, проехал метров двадцать, задним ходом вернулся на прежнее место.

Серафим молча сел рядом. Кент не нашел в себе сил поднять глаза.

* * *

За длинным столом в центре круглого зала сидели члены редакционной коллегии. Вдоль стены по всему периметру, словно зрители в Колизее, в вертящихся креслах за планеркой наблюдали сотрудники. Это были известные журналисты. Едва помещаясь в кресле, развалился Бовин — международный обозреватель и почти точная копия Бальзака. Прикрыв глаза, поблескивая лысым черепом, дремал Фофанов. Он не обладал юридическим образованием, но любую, даже самую сложную правовую коллизию мог изложить так, что она становилась понятной домохозяйке. В безукоризненном темном костюме и повязанным на шее пестрым платком, похожий на породистого дворянина, свысока взирал на коллег худой, как вобла и умный, как Соломон, Стэруа — неподражаемый словесный эквилибрист. Сдержанно смеялся, переговариваясь с соседом, задиристый Эллиш — блестящий репортер и преданный до безрассудства товарищ.

На вершине редакционной пирамиды — во главе стола редколлегии сидел человек в дымчатых очках. Зал ощупывали умные, насмешливые глаза. Болембиовского любили. Он был прост, ироничен и смел. По левую руку от него сидел Точилин. Зам обернулся, посмотрел на Кента. Кент покачал головой: звонка из Смоленска не было.

Десятки людей с громкими и не очень громкими именами делали лучшую газету в стране. Они создавали ауру, которой хотелось соответствовать. Кент гордился тем, что был одним из них. Его путь из маленькой районной газеты в этот зал, где даже от молчания можно стать умнее, был долгим, извилистым, упорным. О чем он только не писал за свою жизнь: о доярках и сельских учителях, о машинистах и путевых обходчиках, о строителях тоннелей и водолазах… Он начинал корреспондентом и оставался в этой скромной должности всегда. Менялось только качество его работы. По мере того, как редели волосы на голове, взгляд его становился проницательнее, понимание — глубже, манера письма — проще.

Кенту не обязательно было присутствовать на утренних планерках. Но время от времени он приходил сюда, чтобы подышать ее воздухом и окрепнуть духом.

После коллегии народ хлынул в буфет выпить кофе и почесать языки. Едва Кент нацелился занять место между Фофановым и Друзом, балагуром и знатоком закулисной жизни кремлевского чиновничества, как Дима Востриков решительно взял его под руку, подвел к свободному столику.

— Старина, — жизнерадостно затараторил Востриков, — ты не представляешь, какая чудная история вчера приключилась на пресс-конференции. Я подготовил пару вопросов генеральному директору «Сухого», от которых он слегка ошалел. Спрашивает меня: «Откуда вы так хорошо разбираетесь в технологии производства летательных аппаратов?» Представляешь! А я же закончил четыре курса МАИ. Короче: директор пригласил меня слетать с ним в Комсомольск-на-Амуре. У всех, кто был на пресс-конференции, челюсти отвисли.

Востриков так темпераментно размешивал в кофе сахар, что пролил его в блюдце. Он не замечал этого и говорил, говорил…

Востриков писал об авиации всю свою жизнь. Он был знаком со всеми руководителями авиазаводов, генеральными конструкторами, директорами крупных аэропортов страны. В журналистском мире не было человека более информированного в области авиации, чем Димка. Рассказывал он гораздо интереснее, чем писал. При встрече непременно раскручивал какие-нибудь байки о министрах: как вместе с ними выпивал, охотился и рыбачил.

Коротко стриженый, седой Востриков напоминал скошенное поле в конце лета. Когда Димка увлекался, его и так пунцовое лицо наливалось кровью. Ему было за пятьдесят, но временами он напоминал подростка, жаждущего, чтобы его непременно похвалили.

Интересно, подумал Кент, почему он не закончил МАИ? Вряд ли его выгнали за неуспеваемость — ни дураком, ни лентяем Димку не назовешь. Да и отчебучить что-нибудь такое, за что выгоняют из вуза, он не мог — Димка всегда почитал начальство. Однажды Кент наблюдал Вострикова на пресс-конференции: его вопросы были многословны, витиеваты, подхалимски слащавы.

Кент обратил внимание, что потрепанные манжеты рубашки Димки обметала чья-то неумелая рука.

Кент не вникал в суть того, о чем рассказывал Востриков. Он смотрел Димке в глаза, излучавшие бесконечную радость, и не мог объяснить природу этого жизнерадостного фонтана. Кент знал: долгой радости не бывает. Если она долгая — вернее всего, ее имитируют. Кент с удивлением отметил, что зрачки у Вострикова странного цвета — мутно-зеленые. Где-то в их глубине мерцала тревога, а может быть, и страх. Заметив, что Кент наблюдает за ним, взгляд Вострикова потерял искристость. Димка сбился с рассказа, потускнел и замолчал.

«Любопытно, — подумал Кент, — кого из художников мог бы заинтересовать Востриков? Босх, видимо, ухватился бы за внешние данные: маленький рост, большая голова, напоминающая стерню, квадратный подбородок… Посадил бы за дубовый стол в кабачке, где бы он в компании собутыльников весело что-то рассказывал… Глупые люди на прекрасной земле! А что бы из этого сделал Рембрандт? Затемнил фон, дал бы свет на лицо… Скопировал бы на щеках розовые паутинки капилляров. Но как бы он передал взгляд? Веселый взгляд, в глубине которого дрожат слезы…»

— У тебя все хорошо? — спросил Кент.

— Почему ты спрашиваешь? — удивился Востриков.

— Мне показалось, я слышу, как скребутся кошки. Востриков растерялся, запаниковал, словно Кент разгадал тайну, которую Димка тщательно скрывал. В глазах появился испуг. Они заблестели. Поняв, что задел что-то такое, что лучше было бы не трогать, Кент пожалел о своих словах.

— Извини, мне, видимо, показалось, — сказал он.

— У меня все хорошо!

Востриков натянуто улыбнулся.

Так что же делать? Вопрос, который Кент старательно гнал от себя, снова всплыл, словно сорванная с якоря ржавая мина. У Кента не было ответа на него. Во всяком случае, он не мог его четко и ясно сформулировать. Ответы, будто лодки в шторм, подходили к берегу, но пристать не могли.

— В Комсомольск-на-Амуре летишь завтра? — спросил Кент.

— Да, — оживился Димка. — С генеральным директором. На его самолете!

«Ребенок! Чисто ребенок!» — подумал Кент.

— Удачной тебе командировки!

Кент пожал мягкую руку Димки и направился к выходу. Из кабинета позвонил Макошину.

— Надо бы увидеться, — сказал он.

— Это срочно? — уточнил Макошин.

— Желательно.

— Через два часа. На нашем месте.

В окно хорошо была видна Сретенка. Среди переходивших улицу Кент заметил высокого, худого, совершенно лысого человека. Посмотрел на часы.

— Ты когда-нибудь опаздываешь? — спросил Кент, когда лысый сел рядом.

— Редко, — ответил Макошин, жестом подозвал официантку, заказал американо со сливками. — Я не люблю опаздывать. Опаздывать всегда плохо. А иногда и опасно.

— Опоздавшие на «Титаник» остались живы.

— Правил без исключений не бывает.

Принесли кофе. Макошин налил в чашку сливки, размешал, отпил.

— Иногда мне кажется, что я работаю рядом только потому, что здесь готовят вкусный кофе.

— Ты здесь потому, что тебе хорошо платят, — сказал Кент.

— У тебя злой язык.

— В твоей конторе знают, что ты со мной общаешься?

— Они все знают.

Выпив половину чашки, Макошин откинулся на спинку стула. Лицо его казалось простоватым. Глаза искрились добротой, но наблюдательный человек мог бы заметить в них постоянную готовность к неожиданностям.

— Ты меня заинтриговал, — улыбнулся Макошин. — Продолжай.

Кент замялся.

— Даже не знаю, как сказать… Мне тревожно.

— Почему?

— Мне кажется, за мной следят.

— Следят? — удивился Макошин.

— Я не уверен.

— Почему ты думаешь, что за тобой следят?

— То машина долго едет за мной, то лицо мелькнет… Все чаще возникает ощущение, что кто-то рядом думает обо мне…

— Когда это ощущение появилось?

— Недели две назад.

— При каких обстоятельствах?

— Как-то я сел в троллейбус. За мной вошел человек… Я поймал его взгляд…

Макошин отпил кофе, посмотрел на Кента.

— Может, так начинается паранойя? — улыбнулся Кент.

— Может быть, — согласился Макошин. — Сходи в отпуск.

— В отпуск?

— Да. Съезди в Прагу. Она в эту пору особенно хороша. Мало туристов. Холодная Влтава. Белые лебеди. Посидишь в ресторанчике с видом на Карлов мост, попьешь пиво… Я тебе завидую!

Макошин приложил палец к губам, взял мобильный телефон Кента и вместе со своим отнес бармену.

— А теперь — рассказывай!

— Что рассказывать?

— Рассказывай, чем занимаешься.

Кент помолчал. Макошин терпеливо ждал.

— В последнее время произошли странные убийства, — сказал Кент. — убили банкира Куталию и руководителя элитного охранного предприятия в Питере Жигаря. Одного отравили ядом, изготовленным в ваших лабораториях, второго — полонием.

Макошин поднес чашку к губам, на мгновение замер, сделал глоток, поставил чашку на блюдце.

— На какой стадии твое расследование? — спросил Макошин.

— Я встречался с профессором, который установил формулу яда, и с лечащим врачом Жигаря.

— Это он тебе рассказал про полоний?

— Нет. Я встречался еще с одним человеком.

Макошин зачем-то помешал ложечкой остывающий кофе.

— У меня ощущение, что воздух вокруг меня изменился, — сказал Кент. — Что делать?

— У тебя только один вариант: прекратить расследование. Причем сделать надо так, чтобы они об этом узнали.

— Но это невозможно!

— Почему?

— Мне кажется, я ухватил хвост гадюки!

— Она укусит тебя! Ты их уже чувствуешь. Это очень плохо.

— Что же делать?

— Я дал тебе совет.

— В стране происходит что-то ужасное!

— В нашей стране всегда происходит что-то ужасное.

— Ты один так думаешь?

— К счастью, нет.

— Я хочу, чтобы люди узнали то, что узнал я!

— Что это изменит?

— Люди, которые обладают информацией, и люди, которые ею не обладают, это разные люди.

— Или ты прекращаешь расследование, или Серафим останется без отца, — жестко произнес Макошин.

— Ты это серьезно?

— Твоя машина стоит у дома?

— Да.

— Я бы не садился в машину с Серафимом. Я бы вообще перестал пользоваться машиной. Это во-первых.

— А во-вторых?

— Поскольку ты упрям — подготовься к побегу.

— К чему?

— К побегу.

— К побегу куда?

— За границу, дорогой! За границу!

Кент застыл от удивления.

— Собери «тревожный чемоданчик». Положи туда загранпаспорт, деньги, то, что может понадобиться на первых порах за рубежом. Храни этот чемоданчик в доме, в котором есть запасной выход. Если за тобой действительно следят, у этого дома тебя должны будут потерять. Продумай дальнейший маршрут.

— И… когда это сделать?

— Ты почувствуешь. По моему телефону больше не звони.

Макошин вынул авторучку, на салфетке написал номер мобильного телефона.

— Запомни.

Кент прочил номер, несколько раз про себя повторил. Макошин скомкал салфетку, положил в карман.

— Попроси кого-нибудь из надежных друзей — пусть купит самый дешевый мобильник и сим-карту. Ни в коем случае не покупай на свое имя. Никому, кроме меня, по этому телефону не звони. Если потребуется встреча, скажи, что было бы хорошо попить пива. Это будет означать: встреча в торговом центре «Панорама» в Новых Черемушках в 17.00.

— Спасибо тебе!

— Не за что.

— Тебе не кажется все это странным?

— Что именно?

— Наш разговор. Мы ведем себя, словно находимся не в родном городе, а во вражеской стране на нелегальном положении.

— Так оно и есть. Надеюсь, я тебя еще увижу.

Макошин забрал у бармена телефон и вышел из кафе.

Кент заказал еще кофе. Когда его принесли, почувствовал в горьковатом аромате едва уловимый запах печных труб…

— Что-нибудь еще желаете?

Официантка с узкими глазами склонилась у столика.

— Вы давно были дома? — спросил Кент.

Девушка смутилась.

— Давно.

— Скучаете?

— Очень!

В книжку со счетом Кент вложил двести рублей чаевых. «Может, и мне кто-то там посочувствует», — подумал он и нехотя покинул кафе.

Вернувшись в редакцию, Кент не стал подниматься на седьмой этаж, а спустился в полуподвал, через него вышел во двор. Из недр типографии доносился гул: работали ротационные машины. Кент обогнул корпус, прошел мимо ремонтных мастерских, свернул к шестиэтажному зданию с колоннами. Здесь располагались издательские службы, в том числе и та, которая занималась поставками рулонов бумаги. Его интересовала проходная. Кивнув охраннику, он беспрепятственно вышел в Настасьинский переулок. Прошелся к Малой Дмитровке, вернулся к проходной.

— Простите, — обратился к охраннику, — если мне придется задержаться на работе допоздна, до какого часа я смогу воспользоваться этой проходной?

— Да когда угодно! — безразлично ответил охранник. — Мы работаем круглые сутки.

Вторая проходная располагалась напротив кинотеатра. Она тоже работала круглосуточно, по служебному удостоверению через нее можно было проходить беспрепятственно в обоих направлениях.

Кент решил проверить еще один вариант. В издательской поликлинике поднялся на второй этаж, прошел по длинному, изогнутому коридору и вышел к вестибюлю с широкой лестницей и лепным потолком. Лестница вела к парадному входу. Кент толкнул деревянную дверь и очутился на Малой Дмитровке.

«Три выхода — это очень хорошо», — подумал Кент.

* * *

Кент опомнился, когда прошел турникет. С недавних пор метро для него стало самым мерзким местом на земле. Здесь не то что можно уколоть иглой с ядом, считал он, здесь можно воткнуть нож, и никто не заметит, пока на остановке толпа не вынесет бездыханное тело. Он стал избегать подземки и злился на себя, когда обнаруживал, что спускается по эскалатору. Вот и сейчас вместо того, чтобы сесть в троллейбус, по привычке вошел в метро. Перед ним на ступеньках спускался мужчина в камуфляже с рюкзаком на спине. Позади стоял кто-то, от кого пахло мужской туалетной водой. Кто они? Что у них в голове? Может, они заодно? Может, взяли его в «вилку»? Кент шагнул влево, побежал по ступенькам.

Был час пик. Людская волна внесла Кента в вагон. Левое ухо щекотал женский локон. В ногу упирался чей-то кейс. Пахло дезодорантами, лаком для волос, табаком, чьим-то давно не мытым телом… На остановке Кент вышел, сел в следующий поезд. Зажатый со всех сторон пассажирами, он размышлял над тем, как неправильно себя ведет. Нельзя в одно и то же время выходить из дома. Нельзя пользоваться одним и тем же маршрутом. Нельзя пить кофе в одном и том же кафе. Нельзя находиться в квартире, не зашторив окна. Он все делал неправильно! И то, что сейчас ехал на встречу с Варей, тоже было неправильно. На какое-то время надо бы отказаться от встреч. Но в таком случае нужно объяснить почему, а Кент этого делать не хотел. Он переживал сложное состояние. С одной стороны, интуиция подсказывала, что он в опасности. Но с другой — с трудом верилось, что с ним может что-то случиться. С ним, законопослушным гражданином, журналистом крупной газеты. Это второе ощущение размывало его дилетантскую бдительность.

Варе было, как и ему, за сорок. Она работала переводчиком в издательстве, любила путешествовать на байдарке и была уверена: Кент — именно тот, кто ей нужен. Она сама сказала ему об этом. Но она не знала всей правды о нем.

В саду Эрмитаж Варя сидела на скамейке, элегантно скрестив ноги в сапожках. Увидев Кента, порывисто встала, направилась навстречу. Кент обнял ее, поцеловал в губы. Губы у Вари были чуткие и ласковые.

— Что мы сегодня слушаем? — спросил Кент.

— «Риголетто».

— О, «Риголетто»!

— Ты что-то имеешь против? — насторожилась Варя.

— С тобой я готов смотреть и слушать все, что угодно!

В гардеробе они оставили одежду.

— Ты знаешь, с чего начинается театр? — поинтересовался Кент.

— Это знают все. С вешалки.

— Театр начинается с буфета!

Кент взял два бокала шампанского, они заняли место у окна.

— К встрече с прекрасным нужно готовиться, — сказал Кент. — Один мой знакомый как-то заметил, что шампанское углубляет взгляд.

— Шампанское?

— Вообще-то он говорил о коньяке. Но это, по-моему, не принципиально.

— Видимо, все зависит от количества?

— От того, насколько сложно произведение. Думаю, для «Риголетто» двух бокалов будет достаточно.

Они выпили еще по бокалу. Вино зашалило, мир подобрел.

Пара заняла место в первом ряду на балконе. В зале царила атмосфера высокомерной небрежности. Зрители лениво искали свои места, но не занимали их сразу, а подолгу стояли в проходе или прогуливались.

Они были словно на сцене. С балконов и лож на них смотрели, это возвышало. Оркестр настраивал инструменты, в воздухе висел гул разговоров, царило торжественное ожидание.

Кент не был большим любителем оперы. Этот вид искусства ему казался слишком условным, а потому все, что происходило на сцене, его мало интересовало. Ему достаточно было выпитого в буфете шампанского и этого томного гула перед началом спектакля, чтобы получить удовольствие от оперы. Тем более, рядом была Варя. А все остальное не имело значения. Его рука лежала на ее руке. После двух неудачных браков ему казалось, что он, наконец, вытянул счастливый билет, и его задача теперь лишь в том, чтобы не потерять его. Когда они были вместе, у Кента возникало ощущение, что оба они не касаются земли, а скользят над нею…

Все угомонилось, свет погас. Первые несколько минут Кент был во власти музыки, но постепенно мыль о том, что ему придется бежать из страны, вытеснила все остальное. Главное, что теперь мучило его, это как быть с Серафимом? Брать ли с собой? Он склонялся к мысли, что уезжать нужно одному. Ведь никто не знает, что его ждет впереди. Какая страна примет? На что будет жить? Потом, освоившись, можно будет забрать и Серафима. И Варю. Если, конечно, она на это решится.

Кент представил, как летом могила родителей будет зарастать травами — все больше и больше, как начнет трескаться и крошиться бетонный цоколь, как покроется ржавчиной чугунная ограда и, в конце концов, покосятся надгробные плиты… А может, все обойдется? Кент посмотрел на балкон с противоположной стороны. Прожекторы, словно инопланетяне стояли с повернутыми к сцене головами. Стрелять оттуда было бы очень удобно! Кент скользнул взглядом выше. И там, наверху, среди прожекторов тоже можно пристроиться. А впрочем, они это могут сделать и в гардеробе. Или, скажем, на выходе из театра.

Конец ознакомительного фрагмента.