И на круги своя возвращается духъ

Игорь Левитас

Основные темы произведений публициста, прозаика и драматурга Игоря Левитаса знакомы и понятны каждому советскому человеку. Именно советскому, несмотря на возраст, геолокацию в современном мире, жизненный опыт и задачи. Герои книги – все мы. Наши размышления о жизни и смерти, о любви и равнодушии вкладывает автор в слова своих персонажей. И где-то глубоко внутри встают воспоминания о прошлом, о лучшем, о той стране, о той России, что была когда-то до – до новой жизни, до нового мира…

© Игорь Левитас, 2022

ISBN 978-5-0056-6413-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

И на круги своя возвращается духъ

За окном закукарекал петух — пронзительно и нагло. Давид открыл глаза, но не пошевелился. Петух вновь заорал как оглашенный. «Вот сволочь!» — подумал Давид.

У него периодически возникала мысль найти место, где хозяева держат петуха, и с наслаждением открутить крикуну голову. Дом Давида стоял на границе двух районов: с одной — были современные и не очень, но добротные многоэтажные дома, с другой — многочисленные частные владения с покосившимися домиками, при которых были разбиты небольшие апельсиновые и мандариновые сады.

Петух опять завопил истошным голосом. «Нет, я точно прибью эту птицу».

И тут, неотвратимо и неуклюже покачиваясь, как размокшее бревно из глубины заросшего тиной пруда, на Давида надвинулось воспоминание. Он как будто бы услышал голос другого петуха, из своего далекого детства. Сам он был москвичом, почти коренным — папа его родился уже в Москве. Но на лето семья уезжала на дачу. Да какая там семья — только он и бабушка. Родители Давида навещали их на выходных, но не слишком задерживались — Москва устанавливала свои правила, а старый да малый, Давид и бабушка, могли этими правилами манкировать. Дача… Давид улыбнулся и, словно в теплые воды нагретой за день Москва-реки, погрузился в «те» дни…

Дом был добротный, бревенчатый. У других на участках были в основном так называемые «финские» домики, сработанные быстро и недорого. А что — в таком не жить, а проводить лето. Дед же подошел к строительству дачи серьезно. Будучи художником, нашел архитектурное решение, сделал проект, сам занимался рабочими, материалами. Дом влетел в копеечку. Поэтому второй этаж так и не достроили. Но всем хватало и одного этажа. Дед к окончанию строительства уже умер, осталась бабка, с которой Давид и «выбрасывался» из города на дачу сразу по окончании учебного года. А он заканчивался в самом начале июня. А то и в конце мая.

Место для поселка было выбрано замечательное. От станции пешком минут 20. Сейчас Давид почти физически ощутил тот острый и сочный запах свежескошенной травы — рядом с участками было огромное поле. Большую часть лета травы стояли нетронутыми и вырастали в пол человеческого роста. Дачная ребятня любила играть здесь. Иногда бабушка, взяв внука, ходила на хутор, который находился на другом конце поля — покупать парное молоко. Парное молоко! Густое, теплое, оставляющее на стенках кружки долго и лениво стекающий ко дну меловый след, с легким привкусом мяты и мягкого коровьего бока… Иногда покупался бидон с ледяным молоком. Разливать его по кружкам надо было осторожно — на дне бидона сидела живая лягушка, готовая в любой момент выпрыгнуть и не только создать среди ребят веселый переполох, но и расплескать драгоценный для всей семьи продукт. Лягушка в бидоне — это был такой старинный русский способ сохранения молока холодным.

На этом хуторе и жили петухи, которые кукарекали по утрам. Только голос у них был какой-то чуть хрипловатый, снисходительный, ворчливый — домашний. Свои, свои, свои… не то что этот — придурочный.

А если идти вдоль участков, то упрешься в коллектор. Кажется, это так называется. Что-то связанное с очистными сооружениями. Там росли высокие зонтичные травы с белыми куполами-шапками. У них был дурманящий, сногсшибательный аромат, настоянный на июльском солнце и вызревших, готовых раскрыться и просыпаться на землю семенах. Кожа рук Давида потом долго сохраняла этот автограф макушки лета, даже если он тщательно намыливал ладони перед обедом.

По другую сторону поселка начинался лес. Около самих участков было мелколесье, прореженное попытками посадить молодняк. Несчастные посадки, больше похожие на худосочные кустики, безжалостно вытаптывались коровами. Ибо пастух, ведя стадо с поля, обязательно проводил его через это место. После прохода стада на «охоту» выходили некоторые жители поселка. В руках «охотников» были не ружья, а ведра и небольшие лопатки. Они старательно собирали коровьи лепешки. Потом их разводили в воде и — под деревья, цветы. Отличное удобрение! Особенно для розовых кустов. Как странно — дурно пахнущая подкормка порождала маслянистый, заколдованный аромат райских кущ.

Дальше, метров через тридцать, начинался обычный подмосковный лес. Не густой, но все равно таинственно манящий. На первых порах… Но Давид его знал наизусть. Каждую березу, каждую осину, каждый дуб. Еще бы — это были его грибные угодья. Другие считали, что на окраине леса грибов быть не может, и быстро шли дальше, в глубину. Но Давид знал места. Еще бы. Ведь бабушка частенько говорила ему ранним утром:

— Даник, хочешь грибов на завтрак? Иди, собери.

И Давид брал старую сумку, чтобы не привлекать ничьего внимания, и быстренько обходил только ему знакомые места. Полчаса тихой, быстрой, почти индейской охоты — и собрано на сковородку грибных «скальпов». Коренастых белых, красавцев-подберезовиков, а если не повезет, то маслят. Срежешь их и, прежде чем положить в корзинку, быстро втянешь ноздрями все запахи леса, которые, как губка, впитала в себя каждая грибная шляпка. Но вообще-то за грибами надо было ездить дальше — на платформы Селятино и Рассудово. Как-то поехали в Алабино, но там — «стремно». Был случай, когда Давид с родителями забрели куда-то и вдруг услышали свист пуль. Оказалось, что рядом Алабинский полигон Таманской дивизии.

Пройдя лес, выходишь на бескрайние просторы подмосковных полей. Чего там только не росло: пшеница, гречка, рожь, даже кукуруза. А гороховое поле… Иногда они втроем, с Вовкой и Николаем, садились на свои велики и совершали опустошительный набег на колхозные угодья. Именно горох и был целью дерзкой операции. Сначала, конечно, нужно было осмотреться — сторожа нечасто, но периодически появлялись. Если враг дремал, быстро набрасывались на добычу. Мягкие лакированные бока гороховых стручков, под которыми еще просвечивали тонкие молочные жилки, безжалостно обрывались с плетей, ими торопливо набивались заправленные в штаны майки, карманы, кепки, молодые стручки сыпались под ноги и, выбросив перед погибелью струйку горошин, умирали под кедами и великами «злодеев». Изредка надо было выпрямиться, чтобы поглядеть, не приближается ли враг. Этими ныряниями в заросли гороха и резкими «стояками» с пристальными взглядами вдаль они напоминали сусликов. Только что не посвистывали. А потом — быстрее на велосипеды и подальше от места преступления. Только въехав в лес, они расслаблялись и могли себе позволить наброситься на добычу.

Вот с местами купания были проблемы. На речку надо было ездить на велосипедах. Иногда они ездили на велосипедах на какой-то далекий пруд. Лесной, с обрывистыми берегами, стоялыми затончиками, деревьями на берегу, которые своими кронами закрывали воду от летнего солнца.

Петух опять заорал.

«Просто гнида! Хотя это его хозяин скорее таков. Ну, ладно, я все равно встаю, но тут же вокруг в домах полно детей, полно тех, кому скоро на работу вставать! А если человек чутко спит? Вот Марина, например…»

И как будто он только того и ждал, в сердце ударил тупой таран. Давид заскрипел зубами.

«Так, только не об этом. Хотя почему? Сегодня какое? Десятое. Годовщина. Десять лет. Десять лет… А этот подонок уже давно вышел. Живет, радуется жизни. А кто мне Марину вернет. Суд их дерьмовый? Он же убил ее. Ах, ах, он ее не видел, у него и скорость была небольшая, она просто ударилась головой о бордюр. Он раскаивается. Да какая разница? Убил же. А ему за это всего пять лет. Закон! Что же это за законы, когда убийцу всего на пять лет сажают. Да еще с правом на досрочное. Ладно-ладно — не думать об этом, не думать! Иначе тронусь. Но как же об этом не думать — сколько мы были вместе. Кстати, сколько?»

Имея привычку время от времени манипулировать в уме простыми числами — все же он окончил инженерный вуз, Давид, сам того не замечая, быстро произвел кое-какие расчеты. «Так, мы познакомились, когда мне было 24, а ей 19. Мне сейчас 70, значит, это было 46 лет назад. Стало быть, ей было бы 65. Погибла она в 55 лет. Мы были вместе 30 лет. Ну, я в уме считаю прекрасно! Еще ого-го-го, Альцгеймер еще где-то далеко в пути. 35 лет… А промчались как быстро».

На ту вечеринку Давид попал случайно. Виктор был его другом детства. Точнее, дружили их родители, а они с Виктором были одногодки. Мало того — родились с разницей всего в две недели. Поэтому и выросли вместе. Потом институт, армия, и их встречи стали нечасты. Созванивались иногда. А тут случайно столкнулись на улице, буквально за два дня до Витиного дня рождения — радость была искренней, и Виктор строго наказал Давиду во что бы то ни стало явиться. Давид пришел один — так редко, но бывало. Марину он приметил сразу. Она была с симпатичным и стройным парнем. Может быть, Давид и не обратил бы внимания на эту пару, но… Странно устроен человек — незначительная, на первый взгляд, мелочь может сыграть непредсказуемую и решающую роль. Марина, сидя в кресле напротив Давида, закинула ногу в черном щегольском сапоге на ногу, и перед его глазами мелькнул белый кружевной подъюбник. Эта деталь подействовала на него как мулета на быка. Ему вдруг страстно захотелось обладать этой женщиной. Давид встал и пригласил ее на танец. За недолгие две минуты он узнал у Марины номер телефона и почти сразу ушел со званого вечера. На следующий день он уже с утра позвонил Марине. Так начался их роман.

А через полгода Марина сказала, что залетела. Давид не стал раздумывать ни секунды и сделал предложение.

Давид усмехнулся. «Прямо в кровати и предложил. Сейчас все стали понтовитые. Все делают как в американских фильмах. На колено становятся, колечко в коробочке — тьфу, показуха. А мы…»

Он вспомнил и близко, как тогда, увидел счастливое лицо Марины, после того как, повернувшись, сказал ей: «Ребенок! Так это ж классно! Значит, завтра с утра идем подавать заявление!»

Ну, вот и ком в горле. Так давно он не чувствовал слез на своих щеках.

— Так, не плакать, — Давид сел, нащупал ногами тапочки, встал и вышел в салон.

Квартира была не просто большая — огромная. Купили ее они буквально за полгода до Марининой гибели. Продали предыдущую, вложились, сильно опустошив банковский счет, но квартира того стоила. Огромный салон и его продолжение — вместительный балкон, больше похожий на террасу, который давал основание называть квартиру пентхаусом, две спальни, одна из которых с вместительной гардеробной, кабинет и главное — прекрасный вид на Средиземное море. Давид прошлепал через весь салон к кухне, вынул из холодильника бутылку «Боржоми», взял с полочки приготовленные еще с вечера таблетки. Проверил: «Так, все пять — ничего не забыл», махнул их в рот, запил и пошел в туалетную комнату, которая примыкала к спальне.

Вскоре он уже сидел перед своим компьютером, умытый, побритый, благоухающий своим любимым One Man Show. Давид любил этот запах. Он начал пользоваться One Man Show много лет назад, еще в Союзе. Сейчас он уже и не помнил, где они его доставали — все-таки продукция Bogart была дефицитом. Да и здесь он не всегда мог купить любимую черную коробочку. Что поделать — фирма не из модных, зато из солидных. Марина была так рада, когда ей удавалось достать любимый парфюм Давида к какому-нибудь его празднику. Он всегда угадывал, что она приготовила подарок: в выражении ее глубоких, всегда немного грустных глаз поселялась озорная хитринка, а движения становились чуточку нетерпеливо-суетливыми, как у человека, который держит в себе секрет и умирает от желания рассказать кому-нибудь об этом. Когда же, наоборот, подарок делал он — Марина слегка приподнимала брови, и лицо ее вытягивалось в выражении детского нетерпения, она даже слегка прикусывала нижнюю губу и чуть склоняла голову набок, напоминая школьницу, которую поощряют тогда, когда она этого меньше всего ожидает…

Несколько секунд он тупо смотрел в экран, потом резко встал и вернулся на кухню. Поискал в ящике стола свечку, взял один из стоящих на полке подсвечников и подошел к большому портрету жены, висевшему над его компьютерным столом. Под портретом была прибита небольшая полочка, на которой лежали Маринины безделушки и стояли две статуэтки, доставшиеся Марине от бабушки. Она их очень любила и таскала за собой по всем квартирам, где они жили. Давид поставил свечку на полочку, зажег ее и долго смотрел на портрет жены. Слезы начали катиться по его лицу, но он не смахивал их. Все равно никто не видит, и можно было быть самим собой. Наконец он сел, вытер слезы и постарался сосредоточиться на содержании того, что показывал ему монитор.

Посмотрев новости, написал несколько комментариев, поставил пост — свою колонку о творчестве русских художников. Глянул на часы — пора было ехать в свой кантри. Давид испытывал некоторую брезгливость к небольшим тренажерным залам, поэтому в свое время взял абонемент в один из залов солидной сети Holmes Place. Несколько бассейнов, большое джакузи, сауна, турецкий хамам и, главное, огромный зал с тренажерами. Выйдя на пенсию, Давид понял, что только так он может поддерживать хоть какую-то форму, хотя и занимался сначала без видимого энтузиазма. Но потом втянулся и каждый день с удовольствием разглядывал в зеркале свою фигуру — подтянутый живот, накачанные руки, крепкие ноги. Несмотря на свои 70 лет, выглядел он прекрасно.

Уже в машине Давид начал перебирать в уме, что он хотел сделать сегодня.

Собственно говоря, дел было немного: поехать на кладбище и вечером принять дочерей с семьями. Все остальное надо было отбросить как несущественное.

После зала, не заезжая домой, Давид поехал на кладбище. При въезде купил цветы, свечку, спички. Курить он бросил давно, лет 30 назад, и поэтому даже в машине не было зажигалки.

Поставив машину недалеко от могилы, пробрался между надгробными плитами и остановился напротив камня с Марининым именем. Дальше все было по давно заведенному ритуалу. Он положил цветы на соседнюю плиту, пошел, взял из машины лейку, которую всегда возил в багажнике, набрал воды, тщательно и аккуратно помыл надгробный камень, осторожно передвигая камешки, положенные на могилу. Потом налил в керамическую вазу воды, поставил цветы. Открыл дверку маленького стеклянного ящичка, в котором находились остатки старой свечки, выкинул их, зажег новую свечу, поставил ее в ящичек. Нашел между могил откатившийся камешек, положил рядом с другими и только после всего этого начал говорить. Он рассказывал Марине о том, что прошло за последние дни, что он делал, как вели себя Белла и Аня, что творили внуки, как продвигаются его последние дела. Говорил он не спеша, стараясь ничего не пропустить и не забыть. Так прошло полчаса. Когда новости иссякли, Давид торопливо попрощался, ибо был сторонником пословицы: «Длинные проводы — долгие слезы», и быстро пошел к машине. Только уже в салоне, на водительском сиденье, он сразу как-то сгорбился и постарел. Плечи его затряслись, руки бессмысленно и лихорадочно обшаривали оплетку руля. Вскоре он уже рыдал в полный голос…

К вечеру начали собираться родные. Первой приехала старшая, Белла, со своим мужем и тремя детьми. Муж Беллы, Одед, марокканский еврей, был удачным бизнесменом, владел несколькими ресторанами. Их старший сын Маор заканчивал службу в армии. Бени — второй сын — и дочь Ревиталь еще учились в школе. Дети притащили множество пакетов с уже приготовленной едой, и Белла, хорошо зная, где что у отца лежит, начала раскладывать все это в различные тарелочки, селедочницы, блюда, салатницы. Буквально через пять минут приехала и младшая, Анна. Со своей семьей и такими же свертками и пакетами. Сестры сноровисто и быстро начали готовиться к ужину — накрывали на стол, расставляли посуду, ставили уже готовые блюда. Помощь Давида не требовалась. Муж Анны, Олег, присоединился к Давиду и Одеду, а его дети, школьницы Николь и Тали, вышли на балкон к остальным детям. В салоне остался только шестилетний Нуриэль, который никак не мог решить, что лучше — тоже выйти на балкон, где бы на него никто не обратил бы внимание, или усесться у огромного телевизора и посмотреть очередной мультик.

Минут через двадцать стол был накрыт и все начали занимать свои места. Разговор велся на иврите, что, в общем-то, было обычным делом. Давид и Марина требовали, чтобы в их доме все говорили по-русски, за исключением, естественно, Одеда. Но он из уважения к теще и тестю все же выучил простейший русский язык, на котором мог объясниться. Во всяком случае, за семейным столом. Но после того как не стало Марины, Давид уже не обращал на это внимания, и старая семейная традиция сошла на нет. Внуки и внучки между собой общались только на иврите, Белла стала говорить с заметным акцентом, да и Анна с Олегом часто переходили на иврит.

Но сегодня Давид решил вернуться к старой традиции.

— Давайте нальем, — негромко, но достаточно четко сказал он. Старшие прикрикнули на детей, чтобы те хотя бы на минуту замолчали. Давид встал с рюмкой:

— Ну, помянем Мариночку! — и почувствовал, как предательская слеза побежала по щеке. Все встали и, помолчав, подняли бокалы.

Вечер не планировал принести сюрпризы — вспоминали Марину, говорили, какой она была прекрасной матерью и бабушкой, сколько делала для семьи, как одиноко без нее. Давид больше молчал. Дочери не тормошили его, многозначительно переглядываясь: им казалось, что они поступают деликатно, молчаливо давая понять, что понимают горе отца. Но Давид думал совсем о другом.

Внезапно он поднял голову и обратился к семье:

— Я попрошу внимания.

Все замолчали и повернулись к сидящему во главе стола Давиду. Наступила тишина.

— Я хочу сделать небольшое заявление, — Давид чуть усмехнулся, поймав себя на мысли, что заговорил так, как в свое время начинали отверженные члены институтского парткома. — Я решил вернуться.

Тишина за столом как будто сгустилась и потяжелела.

Белла очнулась первой и спросила наигранно-беззаботно:

— Папа, ты о чем?

— Я решил, что вернусь в Россию.

— Я… даже и не знаю, что тебе сказать на это…

— А ничего. Ничего говорить не надо. Я уже все решил.

Одед потянулся к жене, спрашивая ее на ухо, что такое сказал тесть. Белла быстро перевела и опять обернулась к отцу:

— Как решил, почему решил? И не посоветовался с нами? Мы же все-таки твоя семья. Может быть, ты поторопился?

— Послушай, Беллочка, я сделал свой выбор и просто предупреждаю вас. Чтобы вы переварили эту новость. Сказал это сегодня, потому что так удобнее — мы все вместе, и нет никого чужих. И давайте на сегодня пока остановим этот разговор, — Давид чуть повысил голос, предупреждая нетерпеливое желание Беллы, у которой с языка уже были готовы сорваться тысячи вопросов. — Не сегодня. Поговорим потом. Договорились?

Вечер был скомкан. Взрослые еще пытались вернуть былое настроение, завести то один, то другой разговор, но все звучало фальшиво, и дети, чувствуя это, обрывали сами себя. Давид был рассеян, отвечал невпопад и все чаще просто отмалчивался. Дети, закончив трапезу, расселись по разным углам и, не отрываясь, колдовали в своих смартфонах. Не прошло и двух часов, как все стали прощаться.

Когда за гостями закрылась дверь, Давид медленно прошел по салону, автоматически поправляя стулья вокруг красивого обеденного стола, потом сел в свое любимое кресло, включил телевизор.

Он смотрел на экран, и мелькающие перед ним картинки не складывались в единое целое. Он даже приглушил звук, чтобы тот не отвлекал его. Он сидел и вспоминал… Как ни странно, воспоминания его не касались Марины. Давид вспомнил свой дом — тяжелую серую постройку сталинского ампира. Дом стоял на месте Божьего дома, куда в стародавние времена свозили неопознанные трупы со всей Москвы, и церкви, в которой их отпевали. Когда-то за домом, на холме, стояли маленькие деревянные домики, которые потом снесли, а на их месте построили два современных здания. Вместе с его домом они образовали большой двор, с трех сторон окруженный домами. Причем семиэтажка, в которой жил Давид, была вровень с построенным в шестидесятые годы десятиэтажным зданием. Двор был передан детсаду, тому, в который когда-то ходил Давид. Детсад «заграбастал» почти весь двор, оставив несколько метров для небольшой площадки перед подъездами Давидовского дома. Три чахлых деревца, две скамейки с вечными старушками — вот и весь двор детства. Но каким бы неказистым он ни казался стороннему наблюдателю, для Давида этот старый московский дворик был воплощением его детства, далекого и прекрасного.

Иногда, очень редко, в доме появлялись новые жильцы. Они тут же становились объектом пристального внимания. В первую очередь бабушек, сидящих на лавочках. Именно они решали: новоселы — наши или чужие. Их вердикт мог быть суров, но он никем не оспаривался. Давид помнил себя в этом дворе и маленьким мальчиком, боявшимся строгого дворника — дядю Филиппа, и подростком, игравшим с друзьями в футбол и хоккей, и уже юношей, торопливо пробегавшим мимо вечных старушек, чтобы они не учуяли исходящий от него запах сигарет или спиртного. Господи, сколько лет прошло, а этот двор стоит перед ним, как будто он только вчера навсегда покинул его.

Да разве только двор! Давид вдруг ощутил почти физическую потребность пройтись по знакомым улицам и переулкам, заглянуть в парк своего детства, полюбоваться скверами, ажурной стеной окружавшими его дом. В глубине души он понимал, да что там говорить, он знал, что нынче все это не так. Что понастроены новые громадные здания из стекла и бетона, что вырублены вековые деревья, что вместо старых тенистых переулков, проезжая часть которых была вымощена булыжником, проложены проспекты, как будто перечеркнувшие ту, его, Москву, — все равно он понимал, что если он не увидит эти места, не поживет в них хотя бы несколько лет, в его жизни, перед смертью, будет огромная Черная дыра.

На следующий день рано, часов в девять, позвонила Белла.

— Папа, я хотела бы к тебе заехать. Ты когда будешь дома?

— Ты бы лучше спросила, когда я выхожу из дома.

— Так, я все поняла. Заеду часов в шесть.

Как настоящая израильтянка, Белла опоздала часа на полтора. Но, собственно говоря, Давид и не ждал ее к шести. К этому времени он соорудил свой нехитрый холостяцкий ужин: нарезал салат из помидоров и огурцов, полил маслом канола и щедро посыпал красным перцем. Бросил на разогретую сковородку толстую свиную отбивную, добавил чеснок, репчатый лук и очень скоро уложил на тарелку вожделенный кусок мяса. Налил себе неизменную рюмку водки и начал свою трапезу. Он еще не успел закончить ее, как в дверь позвонили.

— Белла, привет, кушать будешь?

— Нет. Хотя твой ужин выглядит довольно аппетитно.

Давид быстро, но не жадно докончил лежащее на тарелке и принялся мыть посуду, отрицательным движением плеча и головы отвергнув Беллину помощь. Та критически покосилась на звякнувшую в раковине рюмку и усмехнулась, но ничего не сказала. Закрыв кран, Давид снял с себя Маринин фартук и вытер руки.

— А помнишь, как мама как-то уехала на неделю в командировку, и мы с тобой всю неделю питались только цыплятами табака и овощами.

— Да, пап, и тогда ты тоже не забывал про свои сто грамм.

— Да ладно, я же покупал тебе «Боржоми».

— Это точно. Но я пока сделаю себе кофе.

— Давай…

Налив кофе, Белла уселась с чашкой на диван, уютно забравшись на него с ногами, и пристально взглянула на отца. Давид выдержал этот взгляд и спросил с едва уловимой усмешкой:

— Ну, давай, Великий Инквизитор.

— Что это за глупость, которую мы услышали от тебя вчера?

— Во-первых, это не глупость. Во-вторых, я принял это решение не впопыхах, а после долгих раздумий. В-третьих…

— Оставь, — как всегда бесцеремонно перебила отца Белла, — что случилось?

— Да ничего не случилось. Хотя, если уж ты решила устроить мне этот маленький допрос, то должна хотя бы научиться выслушать ответы. По возможности, не перебивая.

— Я постараюсь помолчать, но ты же понимаешь, меня сейчас распирает!

— Тогда давай начнем с вопросов.

— Давай.

— Для чего я здесь?

— То есть?

— Что тут непонятного? Для чего здесь ты — понятно. Это твой дом, твоя земля, здесь — все, что тебе дорого. Ты выросла здесь, здесь ты вышла замуж, здесь родила детей, здесь училась, здесь работаешь, то есть ты здесь жила, живешь и много лет будешь жить полноценной жизнью. Так?

— Предположим.

— А для чего я здесь? Мамы нет. Помощи от меня вам уже не нужно. Видимся мы редко — хорошо, если раз в несколько месяцев. Внуков вижу по большим семейным праздникам. Да и то, только вижу. Вчера ни один из них даже не подошел ко мне. Нет, — Давид жестом остановил пытавшуюся возразить Беллу, — я не в обиде. Ни на вас, ни, тем более, на внуков. Вот ты уже не помнишь то время, а ведь многие наши друзья, да и вообще многие люди в Союзе, жили несколькими поколениями в одном доме. Тесно? Да? Неудобно? Да. Но ведь это была семья. Семья с большой буквы. А мы семья — формально.

— Пап, ну перестань! Мы тебя любим, и ты это знаешь.

— А я и не спорю. Вы с Аней любите, зятья ко мне относятся хорошо. Можно сказать, уважают. Внукам я безразличен. Нет, не так. Я им нужен. Есть вопросы, особенно денежные, когда они вспоминают о деде. Я это им не в укор — селяви. Скажу больше — я и не требую любви.

Белла дернула плечом:

— Хорошо, мы будем приезжать чаще.

— Ты меня не поняла. Дело ни в этом. Пойми, я здесь один. Мне здесь все надоело. Я здесь никому не нужен. Поэтому какая разница, где мне жить?

— Что значит один? А мы, а твои друзья?

— Про вас я уже сказал. Друзья… Они старые, как и я. И погружены в свои болячки, в свои стариковские проблемы… нам стало скучно друг с другом.

— Ладно, друзья… А вообще Израиль? Иерусалим, твой любимый север — Тверия, Кинерет… Тоже бросишь?

— Ну ты даешь! При чем тут это? Совсем, прости, глупый аргумент. Я и Эйфелеву башню люблю, и норвежский Бремен, и немецкие деревушки — да мало ли на земле мест, которые мне нравятся?

— Стоп, — Давид жестом остановил дочь, ибо сразу понял, о чем она хочет сказать, — про то, что это святые места, про то, что это наша страна — вот про это не надо. Оставь розовые сопли для детей.

Разговор затягивался, но никто из собеседников не уступал ни на йоту. Помучавшись часа два, они расстались, и Белла ушла с твердым убеждением, что надо что-то с отцом делать. А он ждал ее ухода, предчувствуя, что, как только закроет за дочерью дверь, «это» — то, что не отпускало его с самого утра — снова войдет к нему через стену и положит на плечи руки. Это были руки бабушки, матери, Марины — он хотел поскорее ощутить их, потереться щекой о любящие ладони, снова и снова жадно вспоминать…

…Щелыково, место, врезавшееся ему в память на всю жизнь, Позвонил ему как-то Мишка, давний друг детства, работавший тогда в Малом театре:

— Давид, есть путевка в наш дом отдыха, поехали!

— Да нууу… Знаю я эти дома отдыха. Одни пенсионеры, мамаши с детьми да семейные пары.

— Давид, молодые мамаши с детьми — это самое то. Дети же рано спать ложатся, а мамашам что делать. Тут и мы подоспеем!

И они поехали. Сначала поездом до Кинешмы. А потом домотдыховским автобусом прямо до места. Дом отдыха в Щелыково был непростым. Бывшая усадьба Александра Островского. «Зачарованный лес» — с гигантскими деревьями, через кроны которых затейливо пробивались солнечные лучи, вместо травы — голубоватый мох, в который проваливаешься выше щиколотки, огромные кусты малины, где, как говорят, может встретиться и медведь. А полянка со «Снегуркиным сердцем»! Маленький ключ, бьющий посередине какого-то то ли омута, в искрах которого солнце рассыпается на тысячу осколков, то ли просто лужи с неестественно голубой водой. Рассказывают, именно здесь утопилась Снегурочка — хотя, позвольте, разве она утопилась? Раз они с Мишкой пошли вдвоем разыскивать какую-то церковь, в которой, как говорят, сохранились старинные фрески. Зашли в соседнюю деревеньку, спросили у встреченной старушки, где это. И та начала объяснять на таком прекрасном, старинном русском языке, что они просто стояли зачарованные: «Вот пойдете, ребятки, по этой торной тропинке…» Церковь оказалась старой, разрушенной, загаженной. Действительно, за облупившейся белой штукатуркой можно было разглядеть расписанные стены. Точно такую же картину Давид увидел и во время поездки в Александров. Стоя на крыльце одного из храмов Александровской слободы, Давид обратил внимание на отколупнувшуюся, на этот раз красноватую, штукатурку. Отковырнул дальше и увидел чудесную старинную роспись. Но более всего потряс его случай в Суздале, когда они с друзьями зашли в какой-то отдельно стоящий домик на территории Кремля и обнаружили там поломанную изразцовую печь, остатки которой были разбиты и валялись на полу. Давид нашел целый изразец, наверное, семнадцатого или восемнадцатого века, спрятал в сумку и дома, перед тем как повесить на стену, долго отмывал его под краном.

А в Щелыково, на обратном пути из церкви, они заблудились и попали в болота. Такого ужаса до того Давид не испытывал. Полностью потеряв ориентировку, они бросались в разные стороны и всюду натыкались на воду, в которой проглядывали небольшие кочки. Но наступать на них надо было осторожно — многие из них предательски уходили под воду. Проблуждав по болоту часа три, с трудом вышли на сушу.

А как они копали калганный корень, на котором уже в Москве настаивали водочку… Корневище было толстое, узловатое, а на изломе — кирпично-красное, отчего возникало сладковато-жуткое ощущение, что ты рубишь топориком руку какой-то нечистой силы, что тянется к тебе из-под земли. И, черт возьми, что-то богатырское, от Алеши Поповича что-то, было в этом, почти сказочном существе, которое ты сам себе и придумал. Под эти сладкие воспоминания, уже лежа в кровати, Давид и заснул.

На следующее утро, после всех своих утренних ритуалов, Давид отправился в Тель-Авивский музей изобразительных искусств. Когда-то очень давно он подарил музею несколько работ своего деда, известного советского живописца, которые вывез из СССР. А сейчас он вдруг неожиданно испытал потребность снова увидеть подаренные картины, попрощаться с ними. Возможно, даже наверняка, он еще ни раз и ни два приедет в Израиль, но вряд ли найдет время для посещения музея. По правде говоря, он и так в нем был раза два за 30 лет. Конечно, он не помнил, в каком зале висят эти работы, да и находятся ли они вообще на экспозиции. Однако что-то тянуло его посмотреть в последний раз на картины, среди которых он вырос.

Найдя родные полотна (не все, что подарил, но хотя бы несколько), он почти полчаса простоял, вглядываясь в знакомые с детства пейзажи: мраморные статуи парапета в доме отдыха «Архангельское»; одинокую березу, стоявшую на берегу речки; разноцветья московских крыш и любимую — вид из окна их московской квартиры на зеленевший напротив сквер. Давид поймал себя на кощунственной мысли — он тяжелее расставался с картинами, чем со своими внуками. О таком даже никому не скажешь — заклюют…

Через пару дней к отцу приехала Анна. Младшая в семье, любимица и осознающая свою эту важную роль. Такой маленький, немного смешной, но обожаемый всеми котеночек. Котеночек вырос, стал показывать коготки, после чего любовь превратилась в некую снисходительность. Так любимая детская игрушка со временем становится всего лишь нежным и ностальгическим воспоминаем. Аня быстренько поставила чайник и, пока он закипал, села напротив отца за стол, предварительно обняв и поцеловав его.

— Папочка, я тебя вообще не пойму, что это ты такое надумал?

— Анюта, милая, ну что тебе непонятно. Я решил уехать из Израиля.

— Но почему в Россию. Ты что, не знаешь, какая там обстановка?

— Не понял, а какая?

— Там нет никаких свобод, там оппозицию по тюрьмам сажают, там Путин себе дворцы строит, нищета, разруха…

— Анюта, где ты всего этого бреда наслушалась?

— Это не бред, это правда. И по телевизору так говорят, и вон Олег часто по скайпу с родственниками говорит. Они все в один голос это утверждают.

— Погоди, но ведь Олег, если мне память не изменяет, из Львова. А Львов — это на сегодняшний день Украина. А при чем Украина к России?

— Ну и что, они там все знают!

— Аня, ты знаешь, после всей этой бредятины я с тобой и разговаривать не хочу. Во всяком случае, на эту тему. Разубеждать тебя и тем более твоего Олега… мне уже много лет, чтобы тратить оставшееся время на такую ерунду.

— Все, оставим, папулечка. Не хочешь — не будем. Но все равно — я не понимаю, что ты вдруг решил все бросить и уехать. Или ты оставляешь гражданство, квартиру, машину и просто едешь туда немного пожить?

Давид почти физически почувствовал, что главным словом в этом предложении было «квартира». И он решил подыграть дочери.

— А что квартира?

И Анна с ходу угодила в расставленную отцом ловушку. Впрочем, она никогда не была титаном ума.

— Ты ее продашь или сдавать будешь?

— А я еще не решил окончательно, — Давиду захотелось поиграть с дочерью в «дразнилки». — Но ведь это же не главное.

— Конечно, ты прав, не главное, — быстро согласилась Анна и тут же стушевалась. Какой несообразительной она ни была, но оплошность свою поняла. — Не главное, но достаточно существенная вещь. На что ты там жить собираешься? — она попыталась сформулировать свой вопрос так, как будто он был отражением ее заботы об отце, но тут же опять оплошала. — Сколько наша квартира стоит?

Давид улыбнулся — кошечка показала коготки: и цену узнать, и намекнуть, что квартира все же семейная… Одной такой фразы было достаточно, чтобы Давид утвердился в собственном решении.

— Анюта, да я и не интересовался, сколько стоит. Я пока ее продавать не собираюсь.

Анна чуть заметно выдохнула, напряженные морщины на ее лбу разгладились. Атмосфера за столом сразу разрядилась.

— То есть ты едешь вроде как на разведку. Да, папуля?

— Считай, что так, — Давид решил не обострять ситуацию. В конце концов, какое ее дело, что он решил. Тем паче, что он действительно не решил окончательно, что делать с квартирой. С одной стороны, вырученные от ее продажи деньги дали бы ему возможность купить что-то стоящее в России; с другой — может быть, лучше иметь стабильный ежемесячный доход.

— Ну, все, папочка, я побежала, а то у меня дома дел много, — явно успокоенная, Анна поспешила окончить тягостную для нее встречу.

После ухода дочери Давид несколько секунд постоял как бы в задумчивости, потом подошел к холодильнику, достал бутылку водки, налил себе полстакана, выпил, пожевал кусок черного хлеба и вышел на балкон. Возмущение, вызванное меркантильностью дочери, под влиянием алкоголя потихоньку проходило.

…Только там, в мыслях о прошлой жизни, он чувствовал себя спокойно и уютно. Дело было не в том, что это была его молодость, дело в том, что это была его страна. В глубине души Давид понимал, что нынешняя Россия и «его» СССР — это не одно и то же. Но эту мысль он гнал от себя, старался запрятать как можно дальше. Там, на родине, несмотря на то, как она теперь называлась, — ему всегда хорошо. Пусть пока в мыслях.

Прошло несколько дней. Привычная жизнь ни на йоту не изменилась. Пару раз звонили дочери, но это было в порядке вещей. «Привет, папа, как дела, что нового?» — обычная, ни к чему не обязывающая беседа.

Неожиданно позвонил Володя, друг еще по той, доизраильской жизни.

— Привет, дружище! — Давида всегда немного раздражало такое обращение — искусственное, слегка напыщенное. Но с удивлением замечал, что его используют очень многие. — Ты не против, если мы к тебе заскочим в пятницу вечером? У тебя планов нет?

— Какие у меня планы… Жду.

— Отлично. До встречи.

Давид, конечно, понимал, что приход гостей — решение не спонтанное. Наверняка девчонки позвонили его друзьям с призывом о помощи. Что ж, Давид был готов к очередному нелегкому разговору.

В пятницу, часов в девять утра, позвонила Вовина жена Ира.

— Давидик, дорогой, ты к нашему приходу ни с чем не затевайся. Мы заскочим так, чайку попить. Ты же знаешь, моему Вовунчику пить не рекомендуется. Тем более что он себя последние дни не очень хорошо чувствует. Мы тортик принесем. А Наташа обещала принести свою выпечку.

— А что, и Наташа с Борей будут? — Давид несколько опешил от привычной, но все равно каждый раз неожиданной, бесцеремонной непосредственности друзей.

— Ну да, — радостно возвестила Ира, — и Гельферы тоже обещали заглянуть. А то что ты там один сидишь, вот мы и решили тебя немного развеселить

— Танцы и песни уже разучили? — довольно зло сказал Давид. Слава богу, что для Иры понятие иронии и сарказма было недоступно — поэтому она только засмеялась.

— Все шутишь, Давидик! Итак, мы где-то часов в пять будем. А то, ты же знаешь, у Наташи с Борей режим. Они после шести не едят. Целую, пока, — и отключилась, не дослушав ответа.

«Ах-ах, они после шести не едят, — зло подумал Давид. — Не едят, когда два пирожных. А недели три назад, у той же Ирки на дне рождения, в восемь вечера наворачивали так, что за ушами трещало. А что — на дурыку же. Как они все мне надоели, господи… Ну, я им устрою чай с пирожными».

Давид с ухмылкой пошел на кухню и начал проверять свои запасы.

К приходу гостей на кухонном столе уже были и нарезанные помидоры, и огурцы, и перец, открыта баночка шпротов. Отдельно лежали порезанные колбаса и сыр. Вазу с фруктами Давид поставил на стол в салоне. Гости пришли все сразу. «Наверное, в подъезде вырабатывали тактику боя», — с усмешкой подумал Давид

— Заходите, рад вас всех видеть, — Давид расцеловался с дамами, пообнимал друзей, принял принесенные сладости и бутылку сухого вина и выставил это на обеденный стол, который предварительно накрыл для «сладкого». Дамы, правда, сразу увидели и натюрморт на кухне.

— Давидик, — томно сказала Наташа, — но мы же просили — только сладкое. Зачем же ты беспокоился, что-то делал.

— Ой, брось, что тут делать? Две минуты. Это будет такой «музыкантский столик».

— Какой? — не поняла Лена Гельфер, дама, претендующая на интеллектуальность

— Музыкантский. Когда-то в России на свадьбы приглашали музыкантов, но они же не могли играть весь вечер, а то и ночь без перерыва. Но не сажать же их за стол с гостями. Для них в уголке ставили отдельный маленький столик. Он и назывался «музыкантским». Вот и я организовал такой столик для тех, кто не хочет ограничиваться чаем. Хотя мы и не музыканты… И потом, смотри, там у столика даже стульев нет, чтобы не засиживались.

Дамы пожали плечами, мужчины заулыбались — конфликт был переведен в шутку.

Женщины начли резать торт, хвалить Наташину выпечку, мужики подошли принять по маленькой. Впрочем, по второй они и не успели, их сразу позвали к общему столу.

Давид смотрел на лица своих давнишних приятелей и думал: «Господи, как же вам хочется повлезать в чужое дело. Оно вам все это надо? Уеду я, не уеду — вам-то какая разница? Наоборот, после моего отъезда перед вами откроется огромное поле для очередного перемалывания косточек. Вы уж этого не упустите».

— Давид, — решительно оставив чашку, наконец-то взяла дело в свои руки Елена, — мы слышали, ты собираешься совершить некий значительный шаг, круто меняющий твою судьбу.

— Леночка, зачем же так сложно. Скажи проще. Мои дочки, причем, я думаю, что Белла, у Аньки на это мозгов не хватит, рассказали о том, что я собрался покинуть Землю обетованную. И попросили вас отговорить меня от этого шага. Я правильно излагаю?

— Правильно, — включилась в разговор Ирина, — так Белла права?

— Она всегда права. По определению.

— Давид, отставить свои шутки, давай поговорим серьезно.

— Серьезно? Что ж, давай серьезно. Ир, где твоя дочь и два твоих внука?

— Ты же знаешь — в Нью-Йорке.

— А ваши дети где, Гельферы?

— Итамар в Беэр-Шеве, а Игаль в Хайфе.

— Вот у меня и возникает простой вопрос: а вы, часом, не одиноки? Только честно? Но я ответа не жду, ибо вы все равно правды не скажете. А я одинок — и это первая причина, по которой я решил уехать. Точнее, вторая. А первая — это то, что вот где мне Израиль, — и Давид решительно рубанул себя по горлу ладонью.

— Что значит — вот где? — достаточно резко спросил Борис.

— А то и значит. Устал я от этого ближневосточного рая. Выслушайте меня. Только внимательно. Вряд ли вы меня поймете, но попробуйте. Даже когда я ездил в Европу, я чувствовал себя комфортнее, чем здесь. Мое «все» — там. Или почти все. Нормальные времена года, нормальная погода без удушающей жары, спокойные люди на улицах, костюмы у мужчин, платья у женщин. Нормальные тихие дети, нормальная езда на машине, отсутствие диких криков и ношение мятой одежды даже в министерствах. Я этим уже наелся. Терпел, сколько мог, но уже не могу. И что меня здесь держит? Семья, друзья? По телефону или по скайпу я могу из Москвы говорить. Хоть каждый день. Да и с кем — с Беллой и Аней я, находясь в одном городе, общаюсь раз в неделю по телефону, а с внуками я уж и не помню, когда последний раз говорил. Впрочем, вы со своими тоже не общаетесь. Что же касается всех вас, то простите — мне разговоры о болячках уже на-до-ели! Каждая наша встреча начинается и заканчивается одинаково: что болит, как лечишь, какой доктор хороший, сколько раз я был в поликлинике. Хотите, я сейчас про диагнозы каждого на память скажу? И это вы называете общением? Я к вам очень хорошо ко всем отношусь и понимаю, что ни я вас не изменю, ни вы сами не изменитесь, но поймите — нету уже мочи… И наши встречи все реже и реже. Кроме того, из всех нас я единственный без пары. А вы… Давайте честно, все решает лучшая половина человечества. И такой одинокий холостяк, как я, для вас — как красная тряпка для быка. Ибо вы считаете, что без Марины я спиваюсь, веду неправильный образ жизни и прочая, и прочая… оставьте…

Давид резко встал, подошел к своему «музыкантскому» столику, налил рюмку водки и выпил. Пару минут все молчали, разглядывая узоры на чашках или бессмысленно крутя в руках ложечки.

— Не знаю, не знаю, — прервала молчание Ирина, — может быть, ты в чем-то и прав, но все это так неожиданно, так внезапно!

— А что же ты с нами не поговорил раньше, — вставил свои пять копеек Владимир.

— Вов, ты знаешь, я все-таки думаю, что такие вопросы человек должен сам решать. То, что я вам не сказал, после того как определился с выбором, — возможно, я тут неправ. Но просто не хотел лишних, ненужных обсуждений. То, что они никчемны, показал и сегодняшний разговор. Вы вправе меня осуждать — не осуждать, обсуждать — не обсуждать, но идея моя, и не вижу ничего, что бы могло поколебать мое решение.

— Тут ты прав, — неожиданно поддержала Давида Наташа. — Поживем — увидим, прав ли ты во всем остальном. А куда именно ты собрался? Как ты себе представляешь свой переезд?

— Да. Действительно, — оживился молчавший до сих пор муж Елены Андрей. — Ты же, наверное, все обдумал?

— В общих чертах. У меня же много друзей из России в соц. сети. Я кинул клич — помогите подобрать недорогое жилье на съем. Есть масса предложений. И в Москве, и в провинции. Приеду, буду выбирать. Я не уверен, что поселюсь в Москве. Может быть, куплю дом где-нибудь в деревне. В Москву особо не хочу. Москва — это не Россия. Да и не моя это Москва — там столько приезжих, что, как я предполагаю, город потерял свое лицо. Остановлюсь в пределах 100 километров от столицы. Раньше такое поражение в правах было после длительной отсидки — не ближе ста километров от столицы, Ленинграда и других крупных городов. Куплю машину, у меня, славу богу, водительский стаж уже на пятый десяток пошел. Разберусь на месте. Кроме друзей из соц. сети, у меня еще и приятели по жизни остались, одноклассники, однокурсники. Не пропаду. Пенсию буду переводить, да и так, есть у меня кое-что. С голода не умру.

— Давид, а что ты вот все заладил — в Россию, Россия. Почему именно в Россию? Что, на свете других стран нет? Вон, купи себе домик на Кипре или в Болгарии. Живи — не тужи.

— А на хрена мне Кипр, Андрюша? У меня есть родина — и это Россия. Я там родился, вырос. Там, если хочешь, мои корни. Там мое все. Я вот иногда представляю себе маленькую речку с чистой и быстрой водой, кусты и ивы по ее берегам — идешь купаться, наступаешь в черную илистую грязь, и она вылезает у тебя между пальцами, вступаешь в прохладную воду и… Какой это кайф! Это тебе не парное молоко Средиземного моря на вонючем и загаженном пляже Тель-Авива или Герцлии.

— Ну, кому-то и грязь хорошо.

— Да, мне и грязь хорошо. Я вообще не понимаю, что ты о России рассуждаешь? Ты сколько раз в ней был? Со школьной экскурсией в Москву ездил?

— А что с квартирой, — пытаясь остановить разгоравшуюся перепалку, спросила Ирина, — продашь?

— Не знаю. Честно, не знаю. Скорее всего — да. Но только после того, как обустроюсь. Не потому, что боюсь ошибиться в выборе, а просто это занимает время, а у меня без этого сейчас дел полно: надо кое-что продать, надо билетами заняться. Надо багаж собрать — не с голым же задом ехать. Багаж и отправить надо. Так что я — наконец-то — весь в делах.

— И когда же ты собираешься уехать?

— Где-то через месяца два-три.

— Так быстро! — искренне огорчился Борис.

— Что делать, Боренька, давай за это по маленькой.

— Давай.

Мужчины встали и пошли к вожделенному столу. Ситуация была такой, что женщины не решились возразить.

— Девочки, пойдемте на балкон покурим, — Лена решила собрать маленький совет в Филях. Дамы вышли на балкон, где и расположились, изредка бросая взгляды в сторону мужчин. Как бы считая рюмки, которые оторвавшиеся от опеки мужья наконец-то смогли выпить. Но за «музыкантским» столиком начался важный разговор.

— Давид, а что с твоей Наташей, как она к этому относится? Или ты ей еще не говорил? — вполголоса, почти шепотом, спросил Андрей. При дамах этот вопрос не поднимался. Но друзья Давида знали, что чуть меньше года назад в жизни их друга появилась женщина. У нее с Давидом был, что называется, гостевой брак. Они жили каждый у себя, иногда встречались, ходили в рестораны, в театры, на выставки, ездили в поездки… Периодически Наташа оставалась у Давида ночевать. Он не афишировал эту связь, но и не скрывал особо. Появившись как-то раз на большом празднике вместе с ней и встретив полное отторжение со стороны семьи и друзей, Давид не отказался от своей дамы. Просто стал реже посещать семейные и дружеские встречи.

— А что Наташа? — переспросил Давид. — Роман на виагре, — он зло засмеялся. — Я к ней хорошо отношусь, мне с ней не так одиноко. Но я не хочу к ней привязываться.

— Что так? — с удивлением спросил Владимир.

— А ты моего дядю Семена помнишь и всю его историю? Могу напомнить. Когда тетя Клара, жена дяди Семена, умерла, он нашел себе даму. Такая любовь, такая любовь… Он к ней переехал, они всюду вместе — прям два голубка… А через полгода у Семена рак обнаружили. И дама ему на дверь указала. Типа я не для того с тобой сошлась, чтобы из-под тебя горшки выносить. У него на этой почве еще в придачу к раку депрессия началась, и мы его через три месяца хоронили. Нет, избавьте меня от близких отношений. Пока могу — пусть изредка кто-то помогает стресс снять. Ну, мужики, давайте, вон ваши церберы собираются за стол вернуться — еще по маленькой…

Дамы потянулись гуськом с балкона. По лицам было видно — общая стратегия не выработана. Все сели за стол, но разговор постепенно сходил на нет. Начался обычный треп — обо всем и ни о чем…

А время все убыстрялось и убыстрялось. Дел у Давида было действительно много. Он все глубже погружался в обычные хлопоты, связанные с переездом. Как же часто он жалел, что Марины не было рядом. Он так привык, что они все делали вдвоем. Но глаза боятся, а руки делают — приходилось все самому.

Наконец настал день, когда Давид, сдав багаж, пришел на свой рейс Тель-Авив — Москва. Он решил не жлобничать — купил себе первый класс, чай не каждый день возвращается на Родину. Глядя в иллюминатор на быстро исчезающий израильский берег, Давид ощутил вдруг внезапное сомнение — «а правильно ли я поступаю?». Но чувство это было мимолетным, слабым. Впереди была новая жизнь.

Шереметьево не отличался от других аэродромов — та же суета, то же многолюдье, то же чувство некоторой растерянности от общей суматохи. Скорее на такси, скорее в город. Он ехал по улицам и не узнавал их. Господи, сколько же я здесь не был, пятнадцать, двадцать лет. Как все изменилось — дома, улицы, люди. Ой, это не моя Москва! Из этого города надо уезжать, мне тут не жить…

Поселился Давид в небольшой квартирке, которую ему снял один из друзей. Расположившись, он поспешил на улицу — погулять по вечерней Москве, да и что-то надо было взять себе на ужин. Идя по шумной улице, он подумал: «Тут уж сказать, что вдыхаешь воздух дома, нельзя. Вдыхаешь в основном какую-то гадость от всех этих машин. Нет-нет, отсюда надо бежать».

Первые дни в Москве были заняты делами, встречами, разговорами. Через неделю Давид уже с грустью смотрел на себя в зеркало — столько он не пил уже давно. Но что делать, если каждая встреча начиналась с «ну, за встречу! за твое возвращение!», а это серьезный повод. К концу недели Давид созвонился с одним из своих друзей из соц. сети, отцом Афанасием, настоятелем одного из подмосковных храмов. Тот давно приглашал в гости. Ранним утром Давид сел на метро, доехал до Белорусского вокзала, взял билет на электричку, и не прошло и двух часов, как он уже стоял на платформе почти за сто километров от Москвы. Оглядевшись, Давид бодро спустился на дорогу, уходящую в небольшой перелесок, и вздохнул полной грудью: «Господи, как хорошо-то!» Пройдя аллею из реденьких деревьев, он вышел на совершенно открытую местность и остановился. Впереди зеленело огромное, бесконечное поле, слегка волнующееся под порывами слабого ветра. Слева начинался лес. Обычный подмосковный лес, с березами, дубами, редкими осинами и с огромными зарослями орешника на опушке. А справа виднелись какие-то хозяйственные постройки, за которыми начиналось село. Видна была его главная улица и стоящий в конце нее храм.

— Ну, вот я и дома, — вслух сказал Давид и решительно зашагал в сторону села.